По закоулкам воспоминаний - часть 2

Война



Известие о войне, о которой к этому часу еще не всё население страны узнало, застало группу студентов-выпускников (в которой был и ваш отец) в процессе сдачи экзамена. Запыхавшийся сотрудник института, стремительно вбежав в экзаменационный зал, тревожно и очень громко сообщил: «Война!». И после короткой паузы (все были ошарашены) несколько подробнее – всё, что знал из сообщения по радио, а также приказ всем, не медля, явиться в деканат по вопросу получения дипломов.

Экзамен принимал заведующий кафедрой профессор Донич – старенький, пожалуй самый старый в профессорском составе института. Довольно либеральный и добродушный в общении со студентами, немножко смешной. В студенческой среде славился несколько забавной манерой построения лекции (особенно вступительной, мобилизующей внимание части её). Его манера опроса на зачетах немало озадачивала студентов. Помню, например, лекцию о гигиене одежды, которую он начал так (а говорил он увлечённо, внушительно): «Я знал одного человека. Он не признавал гардеробов. В будни он носил праздничный костюм снизу и будничный сверху, а в праздник – будничный костюм снизу, а праздничный - сверху. Это - неправильно!». Вроде бы наивное вступление, а у всех уже «ушки на макушке». Или взять один из его каверзных вопросов: «Чем, главным образом, отличается крыса от собаки?». Пустяки, казалось бы. Но как бы ни изворачивались студенты, сопоставляя то внешние признаки, то различия в передаваемых болезнях – всё оказывалось не то. В заботах санитарно-гигиенического надзора важно то, что собака лезет в мусорный бак сверху, а крыса – снизу. Значит, не только крышка ящика должна быть в порядке, и т.д.

Он, конечно, больше других профессоров института утверждал главнейшую роль его предмета в здравоохранении, и потому искал пути мобилизовать внимание студентов, привлечь их к осмыслению каждой мелочи житейской в плане охраны здоровья. Ведь, по правде говоря, сам то предмет не очень привлекателен для молодого студенческого уха. Гигиена жилища, гигиена одежды – это ещё что. А мусорные ящики, канализация, водоёмы, водоснабжение, туалеты, ватер-клозеты и прочее в том же духе? А для охраны здоровья!? – это, как он говорил «Ого-го!»

Почему я вдруг о профессоре Дониче? Наверное, затем, чтобы немножко затормозить и успокоить встревоженную событиями этого дня память.

В деканате студентам велели назавтра придти за дипломами, а также пояснили, что фронту нужны врачи. И уже утром 23 июня выпускники получили дипломы вместе с повестками в военкомат на этот же день. А 24 июня 1941 года С. Н. Галембо в качестве врача санитарного поезда был в пути на фронт. О событиях на экзамене по гигиене мне рассказал Семён. О впечатлении выпускников от такого сообщения – тоже. Профессор Донич не смог сдержать слёз и при студентах заплакал - он то за свою жизнь успел узнать, что значит война с Германией. Да еще в новых условиях.

Начальником санитарного поезда, в котором служил Семён Галембо, был врач по фамилии Двоскин, до войны частно практиковавший в Днепропетровске.

В первые же дни войны по распоряжению Наркомздрава Украины студенты, перешедшие на пятый курс, были срочно отозваны с каникул с целью, возможно, приступить в ускоренном темпе к программе последнего курса. Наверное, отзывались с каникул и студенты других курсов и медучилищ – медработники действительно были очень востребованы. Объявления о прекращении каникул публиковались в газетах, передавались по радио, и днепропетровчане явились на занятия сразу же. Проживавшие вне города, в области – с опозданием, да и не все. Учеба наша проводилась с акцентом на хирургию (и это было в Первой Рабочей больнице), десмургию, но и другие соответствующие пятому курсу программы были учтены.

Что касается прерванных войной каникул, то начиналось всё, как надо, организованно. Но, забегая вперед, скажу, что это быстро кончилось. Успех явно сопутствовал немцам.

А что в городе? А что дома?

Военные сводки были не то что удручающими, но ужасными. Нельзя было не заметить, как резко изменилось поведение людей. На улице никого прогуливающегося, идущего спокойным, размеренным шагом. Все спешат, лица озабоченные, хмурые, люди стали какие-то супер-раздражительные, излишне суетливые. И мне кажется, недобрые стали люди. Чувство неопределенности, опасения выбивали из колеи. В трамваях, автобусах, в местах скопления людей участились ссоры, свары, неадекватные реакции, оскорбления, голословные обвинения вроде: вот если бы не такие, как  ты... и т.п.

Воздушные тревоги не заставили себя ждать, и частота их угнетающе нарастала. Зенитки из воинских частей, что недалеко от нашего дома, безрезультатно пуляли в небо. Появились слухи о каких-то, по ночам, световых сигналах с крыш высотных домов то тут, то там. А однажды (это было при мне) два бравых молодца в нашей военной командирской форме, с веселыми упитанными лицами, бодро шагая, громко спросили, обращаясь к проходящим мимо (чуть ли не с иронией): «Где тут у вас площадь какого-то бедного?», Кто в Союзе мог тогда не знать поэта Демьяна Бедного! А ещё защитник Родины в командирском звании! Молодцы  ушли вперед, не успев получить ответ. Не разведчики ли? Подобные слухи быстро расползались, усиливая тревогу.

На рытьё окопов в районе предполагаемых (значит возможно?) подступов к Днепропетровску был мобилизован мой отчим. Молодые – в действующую армию. Пожилые мужчины (если не работали на оборонных заводах) – на рытьё окопов.

Я не могла себе представить, чтобы, к примеру, на привычном мне перекрестке в центре города стоял не наш милиционер-регулировщик, а какой-то немец. В голове всё ещё доминировал рефрен «Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим!» - как в песне пелось и как молодостью нашей доверчиво и без сомненья воспринималось.

Многое тогда трудно было себе представить. В том числе и то, как и чем жить дальше.

Представить не только трудно, но и нет когда.  Срочно нужно думать о хлебе насущном. На полном серьёзе! Кормильцев-то в доме не осталось: я работу прекратила еще перед Сашенькиным рождением, муж – на фронте, отчим – на рытье окопов и неведомо, когда вернется. Так и случилось – он не вернулся. Мама, как говорится, «в возрасте», специальности не имеет. В доме денег – с гулькин нос. И всё это на фоне безрадостных сводок с фронта, учащающихся бомбёжек, выбивающих из сил днем и ночью. Может и не очень вероятно, что в наш дом полетит бомба, но совсем близко от него расположена большая воинская часть с большими двухэтажными казармами, откуда вслед за каждой сиреной стреляют зенитки, а осколки их снарядов – какие-то зазубренные и увесистые – падают в нашем дворе. Унося Сашу в убежище, я укладывала его в подушку, как в корытце, а сверху склонялась над ним, закрывая собой от осколков – они угрожали реальнее бомб.

А наше убежище! Мы всем двором (несколько женщин) пытались вырыть какую-то канаву (траншею, щель), – как рекомендовало радио, в конце двора, на цветниках хозяйки Натальи Михайловны. Получилось у нас очень плохо – и не быстро, и вообще никуда не годилось. И мне (между прочим в отличие от предшествовавших времён, я, хоть и младше всех женщин во дворе, стала негласно считаться главной во дворе) удалось договориться с хозяевами соседнего двора, чтобы нам разрешили пользоваться вместе с ними их каким то на диво большим и глубоким погребом расположенным сразу же за оградой нашего двора. В ограде даже лазейку сделали специально. Бывают же добрые люди на свете.

Между прочим, вспоминая наши перебежки во время тревог, не могу не упомянуть и нечто странное, что впоследствии стало происходить со мной. С каких-то пор, в тот момент, когда мы уже оказывались в предполагаемой безопасности, меня вдруг одолевало такое невыносимо требовательное, болезненное чувство голода – хоть плачь! Я подобного никогда не испытывала, даже в 32-м голодном году. Поэтому впоследствии я стала брать с собою, кроме Сашенькиных бутылочек, кусочек хлеба – как лечение. Много-то не нужно было – хоть кусочек. Вот такая послестрессовая реакция, нейрогенная гипогликемия, что ли? Тогда я о квалификации своего состояния не задумывалась, забот было невпроворот.

Услышав сирену я бросала занятия и неслась во всю прыть к Сашеньке и маме.

Нужно было срочно найти работу! Нужно было закончить последний курс института, получить специальность. Пока что «вот-вот» - и ты с дипломом, ведь выпуск наверняка будет срочным! Найти работу и продержаться хоть несколько месяцев... Так, чтобы и институт, и грудной ещё ребёнок не пострадали. Поиски работы тоже требовали времени – где-то между учёбой, кормлением и воздушными тревогами. А тут ещё мама на первых порах так резко пала духом, стала совершенно непривычно беспомощной, слабой и пугливой. Мне и дома-то долго отсутствовать нельзя.

Согласилось на первое, что попалось – 0.5 фельдшерской ставки в студенческом общежитии, где, учитывая кормление ребенка и учебу да и, наверное, ситуацию в городе, обещали поблажки в графике. Зарплата мизерная, но привередничать не приходилось. Получалось для меня всё равно очень сложно – и дай-то Бог всё осилить.

Но я и представить себе не могла, какое еще испытание на прочность меня ожидало.

Однажды, на занятии по хирургии предстояло участие нашей группы в операции по поводу варикозного расширения вен. Я напросилась ассистировать. Мне пришлось то всего-навсего специальным инструментом удерживать края операционного разреза, что я и начала совершенно спокойно и уверенно. Но в какой-то момент у меня зашумело (да как-то по нарастающей!) в ушах, посинело и покачнулось всё вокруг, и я ... очнулась в окружении белых халатов в предоперационной. Никогда прежде обмороков со мной не бывало – я не была хилой и болезненной. Да и операция относительно простая, даже не полостная, И мне так хотелось приобщиться к делу. И вдруг – такое! Было и перед хирургом неловко – ему надо было срочно заменить ассистента, И за себя стало тревожно – непонятно еще что это, но явно не ко времени. Ведь всё в доме сейчас на мне.

Впоследствии, мысленно пройдясь по нескольким в своё время не насторожившим меня из-за занятости приступам внезапной немотивированной слабости, каким-то недомоганиям последних дней, я с похолодевшим сердцем поняла, что мне необходимо кое-что исключить, посетив консультацию. Помчалась стремглав. И к моему тогда не то что сожалению - ужасу мои опасения подтвердились. И срок уже немалый – к трём месяцам. Вышла из кабинета врача сама не своя – что делать, куда идти? Что-то непосильное на меня навалилось, и изменить ничего невозможно. Даже на такое изуверство как хирургическое прерывание беременности нельзя рассчитывать – законом запрещено. А как дальше жить?

Я долго не могла уйти – сидела в коридоре возле кабинета, из которого вышла. Мысли роились, перебивая друг друга. Что же с нами будет? В такое время при таких и без того сверхсложных обстоятельствах – из города, говорят, уже эвакуируют заводы. Тревога за тревогой. Вестей – ни от мужа, ни от отчима. Такая безысходность!

Наверное, я в это время, в своём состоянии так приметно выглядела, что на меня обратила внимание проходившая мимо женщина  в белом халате. Она спросила, хорошо ли я себя чувствую. Подняла на неё глаза. Она ещё какую-то минуту на меня глядела – и говорит: «Я Вас где-то уже видела». В общем, оказалось, что это врач-гинеколог, мама моего сокурсника Оси Потаповского.

Она присела возле меня, разговорила, Я ей всё рассказала. И ей почему-то – добрая, видно, душа – захотелось мне помочь. Она сказала: «Ты не волнуйся прежде времени» и даже руку мою взяла. Посидела ещё какое-то время молча. И вдруг говорит, что не может обещать, но попробует мне помочь т.к. она как раз в той комиссии – «абортной» и постарается в свете обстоятельств добиться для меня  разрешения на эту операцию. Я очень хорошо помню этот эпизод и, как сейчас, переживаю его. Думаю, никому не понять, как эта женщина душу мне отогрела – не из-за комиссии, нет! В это поверить было невозможно, так как показаний по здоровью у меня не было никаких. Да и в её голосе уверенности не было. Но то ли потому, что моя рука была в ёё руке, то ли потому, что «Не волнуйся прежде времени» - я при общении с ней будто в себя пришла, будто мыслей о безысходности фактически не было.

Рекомендованные ею для представления комиссии исследования и анализы я в темпе сделала, пропустив учёбу – нужно было успеть на ближайшую по времени комиссию! Маме пока ничего не говорила. Ожидание комиссии... Комиссия! Страх отказа сильнее страха самой операции. И наконец – мне разрешили!

С тем разрешением нужно было ещё пойти в горздрав – взять направление на операцию. Заплатила в Горздраве 50 рублей – эта примитивная операция делалась тогда за плату. А наши с мамой финансы  составляли на это время всего 72 рубля. Мы их, как неразменную банкноту, старались сохранить. Теперь я маме обо всех событиях последних дней сообщила – нужно было видеть её лицо, чтобы прочувствовать её настроение.

А в городе обстановка ухудшалась с каждым днём. Эвакуируются не только заводы – учреждения, институты. И наш Медицинский институт эвакуируется, говорят, в Ставрополь. Насчет нашего курса поступило распоряжение Наркомата Здравоохранения присвоить нам звания зауряд-врача (без диплома) с правом работать на врачебных должностях, со всеми  причитающимися им обязанностями, ответственностью и привилегиями (где они положены).

Все мужчины нашего «десятка» получили повестки в военкомат, а я – в Ворошиловский облздравотдел. Моя работа в  студенческом общежитии без особых приказов просто ликвидировалась, да я и проработала там всего ничего. Я и не получила ничего – не с кого было и спрашивать – неразбериха была не только здесь.

Как я уже писала выше, оказалось, что поезда в место моего назначения уже не ходят, а Ворошиловск уже оккупирован. И куда мне теперь?

В горздраве в обмен на мои 50 рублей мне выдали направление на аборт в клинику на территории Земской больницы. С этим направлением, выпиской из решения комиссии и квитанцией об оплате я вернулась домой. Дома нужно было как-то всё наладить на время моего отсутствия – хотя я твёрдо решила, что больше 2-3 часов после операции в клинике не останусь, уйду домой – иначе невозможно. Немыслимо находиться в таком отдалении от ребенка, когда в городе такая суета, неразбериха, хаос. И всё это под вой сирен, частота которых доводит чуть ли не до безумия. Дома – сложностей не перечесть, Всё еще никаких вестей от Семёна и от отчима. Утром отправляюсь в клинику с мыслью о скорейшем возвращении домой, но всё опять сложилось не так. Посмотрел меня профессор Хохлов и сказал, что эту операцию делать уже поздно – больше трёх месяцев беременности. Я возражала: как же так – мне разрешили. Я уже и оплатила... Мне безвыходно необходимо! На что он спокойно сказал, что, учитывая это разрешение,  «приходите к шести месяцам – для искусственных преждевременных родов». Он был непреклонен. «А что ещё будет к этому шестимесячному сроку?» – подумала я и ушла ни с чем. Настроение – не передать. Как жить? Чем жить? Какая же я мать, если собственного ребёнка защитить не могу!

Решила зайти к сёстрам мужа – может, у них есть какие-нибудь сведения от Семёна, а также в Сельхозтехнику – узнать об отчиме. На Садовой 15 я узнала, что уже несколько дней тому все сестры Семёна эвакуировались с заводами, на которых работали мужья Мины и Фани. И здесь – крах. Крах физический – сил больше нет. Крах психологический – хоть бы предупредили! Они же постарше и живут полными семьями. Их брат –  единственный, кто был мобилизован. Ну, пусть я – чужой им человек, наверное так. Но Саша мой мог бы и для них что-то значить.

В Сельхозтехнике контора пуста, уже кто-как разъехались. Помню, не шла, а плелась к дому. Как же быть?  Уехать – невозможно. Я была на вокзале – там не пробиться, и денег на билеты нет. Оставаться – гибельно, это уже ясно как божий день. Вот иду домой – и что я скажу утешительного маме? А Сашенька? Такого пакостного состояния, настроения я не испытывала никогда. Иду и света божьего не вижу. А что я скажу маме насчет отчима?





Эвакуация



И вот в такой момент меня кто-то схватил за руку и слышу взволнованное «Ты ещё здесь?!» Смотрю – это мой сокурсник, с моего потока. Я знала его не больше, чем остальных – лекции то общие. Он был заметен тем, что был старше, появился на потоке  со второго курса, а не с первого. Мы знали, что он боксёр-разрядник, Не отличался общительностью, выглядел респектабельно, не по-студенчески. Несколько раз видела его в обществе дочери профессора Малкина (успешно выступавшей  в акробатической труппе). И звали его Пётр Слесь. Это теперь я так подробно о нём излагаю. А тогда я только-только успевала осмыслить, что и почему он говорит. И его следующая фраза была тоже взволнованной: «Ты еврейка – и ты ещё здесь! Ты что себе думаешь? Почему не уезжаешь? И ты, и ребёнок твой – вы же здесь погибнете!»

Я тупо смотрю – перспектива погибнуть, да ещё в муках, меня и гнетёт – и говорю: «Петя, я вчера была на вокзале – нам там не пробиться, эвакуируются только учреждения. Я даже на работу по направлению не могу уехать – город назначения оккупирован». И тут он меня надоумил – и откуда он обо мне всё знал! –«Твой муж на фронте, Тебе нужно срочно в военкомат. Там формируют эшелоны для семей фронтовиков. Эшелоны в ближайшие дни готовятся к отправке – немедленно иди туда!»

Я совсем тупоумно изрекла «Я даже не знаю, где это», но спохватилась: «Найти смогу, а чем докажу? У меня нет никакой справки, что Семён на фронте. Кто мне поверит?» - «Справки найдём у них! Идём, я сейчас же тебя отведу».

И мы пошли. Двор военкомата был переполнен очередями нуждающихся в эвакуации. Петро всё там узнал, указал, к какому столу мне становиться в очередь, какие данные сообщить, чтобы сверились по своим реестрам о моей причастности. И только поставив меня в очередь, буквально велел: «Застолби очередь и беги за брачным свидетельством и метрикой сына – и бегом обратно! Других эшелонов не будет.» И ещё: «Извини – спешу. Помни, что сказал!». И быстро ушёл. Это был август 1941 года.

Тут и я, увидев какой-то свет в окошке, активизировалась. Закрепила очередь, побежала домой, покормила Сашеньку, схватила нужные документы, наспех сказала маме «Мы уедем» - и бегом обратно.

В военкомате после долгого стояния в очереди меня с мамой и Сашей включили в список второго – последнего – эшелона, с указанием даты (ориентировочно – через день), времени и места сбора. Сбор был назначен во дворе новой второй украинской школы, которая была построена незадолго до войны недалеко и вместо той второй школы, в которой училась и я.

Пётра Слеся, который фактически спас жизнь мне, моей маме, моему маленькому сыну Сашеньке, я больше никогда не видела, Но то, что я о нем услышала в свой приезд в Днепропетровск в 1949 году повергло меня в недоумение, которое одолевает меня и сейчас, когда я пишу эти строки. Мне сказали, что Пётр Слесь после войны был осуждён за сотрудничество с немцами. Из нашего института за сотрудничество с немцами, как сказали мне  многие, были осуждены профессор Хохлов (тот самый, что не согласился делать мне аборт) и один мой сокурсник, бывший учитель физкультуры 2-й трудовой школы, где учились мы с Сёмой – Симка (Серафим Иванович) Красильников.

Но Пётр Слесь – уму непостижимо! Как он мог активно, по собственной инициативе спасать не очень то знакомую еврейку, а затем сотрудничать с немцами? Может быть, сказанное о нём не совсем точно?

О Красильникове сказали ещё, что после войны он работал в институте ассистентом на кафедре патологической анатомии и уже в этом статусе был арестован.

О Хохлове – что он сотрудничал с оккупантами очень активно – уже не помню детали.

То обстоятельство, что появилась возможность уехать, было единственным обнадёживающим событием за все эти дни. Случайность и внезапность такого поворота на фоне – с первого дня войны – катастрофически нарастающих, тупиковых, напрягающих и устрашающих неприятностей, сложностей, опасностей была очевидной. И внушала страх в чём-то ошибиться, что-то сделать не так, спасовать, упустить момент. Я понимала, что ввиду очевидно неизбежной, причём уже в ближайшее время, оккупации нам оставаться – просто гибельно. Пытаюсь сообразить, как сообщить Семёну и отчиму, куда мы уехали и где окажемся, если мы и адреса их не знаем. Я твердо решила непременно уехать. Мама соглашалась с тем, что нам с Сашенькой надо уехать, а она – не сейчас, поскольку это – предательство по отношению к отчиму – а вдруг он вот-вот появится, а мы его бросили. Я её понимаю. Но и то, что нельзя медлить с отъездом – немцы уже рядом, было совершенно ясно. В общем, это были очень нелёгкие словесные перепалки с мамой. И если бы не маленький Сашенька плюс мое «интересное положение», может быть она бы не поехала, А так – пожалела нас и, слава Богу, сама спаслась.

Сборы были недолги – время не позволяло расслабиться. Сашино имущество, кроме кроватки, взяли полностью. По максимальному минимуму – мои и мамины личные вещи. Кое-что крайне необходимое в пути, документы и деньги необременительная сумма в 12 рублей с копейками. Самое тяжеловесное – медицинская литература. Как ни сокращала список, всё равно тяжело и объёмно. А как не взять, если мне только-только (и слава Богу, что это свершилось) начинать работу по специальности, да ещё и без диплома! Кроме собственной (как ни скрывай) неуверенности, робости предстояло преодолеть и понятное недоверие пациентов.

Задача предстояла не легкая. До сборного пункта далеко. Разделили ношу на три части. За два раза я должна отнести первые две части, оставив маму и Сашу дома. За третий рейс я забираю маму с Сашей и несу третью часть вещей (Сашины, в основном, вещи и кормление). Чтобы успеть вовремя, я выхожу из дома за много часов до назначенного сбора. Я всё равно спешу, боюсь не справиться. Но успеваю сделать только две ходки, и только поставила вторую ношу возле первой уже на уличной стороне у ворот сборного пункта (ибо двор был переполнен, а о том, чтобы сторожить вещи никто и не думал) -  как раздались бомбовые взрывы, а вслед за ними, с некоторым запозданием (в последние дни оповещение часто запаздывало) – вой сирен и команда дежурного по сборному пункту – «Всем на землю!» Мне совсем не до земли: где упали бомбы – неизвестно, а мои близкие – на другом конце города. И я под свист дежурного милиционера (такие ещё кое-где были) помчалась по опустевшим улицам домой. Пока добежала, «отбойные» сирены замолчали. Передохнула, последний раз попила воды дома, забрала маму, Сашу, вещи и мы двинулись – в эвакуацию.

На сборном пункте мы прождали не очень долго, Главное – не опоздали. А вот как мы добирались до места посадки, не могу припомнить - не запечатлелось. Должно быть, устала, нанервничалась, да и беременность давала себя знать.

Место посадки – погрузочные площадки товарной железнодорожной станции. Это заводской район Чечелевка: коксохимический завод имени Петровского, машиностроительный завод и др. – не очень то и помню.

Состав из множества товарных вагонов ждал нас, Двери вагонов ещё были закрыты. Все собрались с вещами на погрузочных площадках под деревянными навесами. Там, где стояли мы с мамой, навес упирался в маленький кирпичный домик. Все ждали разрешения на посадку, которую наконец объявил какой-то довольно молодой капитан. Двери вагонов открылись, и все со своей ношей потянулись к вагонам.

Сашенька был у меня на руках, и мы с мамой  примеривались, как лучше справиться с грузом, как вдруг низко-низко над нашим составом  пролетел (какой-то миг!) самолёт, сбросил бомбу – оглушительный звук! – и где-то сразу же развернувшись , низко-низко пролетел опять, расстреливая и наш состав, и толпу. И улетел восвояси. Люди, уже добиравшиеся до вагонов, отхлынули обратно на прежде прикрытые деревянным навесом площадки, хотя еще до выстрелов от бомбовой волны эти навесы вместе с деревянной стенкой снесло – как сдуло – начисто. Я держала Сашеньку на руках, мы стояли возле кирпичного домика, и ринувшаяся толпа так прижала нас, что ребёнка запросто могли раздавить. И я, на одной руке держа Сашу, второй, как могла, оттискивалась, упираясь в стенку. А у Сашеньки глаза стали какими-то большими, остановившимися, он даже не плакал...

Всё произошло так быстро: самолет прилетел-улетел, оставив всех ошарашенными, оглушенными. Какой-то миг бездействия – а потом дикий плач и крики, возгласы поисков невесть как переместившихся родственников. Мы с мамой, слава Богу, быстро нашли друг друга – нужно приходить в себя.

А у края площадки я увидела прислонившуюся к кирпичной стене домика женщину с ребёнком, у которого висела почти оторванная ножка. Кровь была на одежде. Женщина не кричала, она вопила без  слов – и совершенно бледное личико ребёнка с закатившимися глазками - ужасная картина! Страшная перспектива для каждого из здесь стоящих. Суета, волнение, растерянность. Многие в истерике –ведь в основном здесь были женщины. Потом рассказывали, что ребёнок тут же и умер, а маму его – она была ранена в бедро – увезли на «скорой» в ближайшую больницу. Были ещё раненные, пострадавшие.

Наш отъезд в этот день не состоялся – три вагона снесло, пострадал и паровоз, и железнодорожный путь. Так что о посадке в вагоны уже речи не было.

Когда острые страсти поулеглись, нам объявили, что до исправления всех повреждений нас отправить невозможно, но постараются к завтрашнему дню привести всё в порядок и  провести эвакуацию. Погрузочные площадки надо освободить – за ночь должны убрать разрушенное и подготовить новый состав для эшелонирования. Обещали сделать всё, чтобы нас поскорее отправить, Новый сбор назначили на завтрашнее утро. Кто живет близко, может переночевать дома. Кто живет далеко, если невмоготу, может ночевать в траншеях и щелях, которые во множестве отрыты в ближайшем – через дорогу – сквере.

Нам с мамой  - далеко и невмоготу. Нам – в сквер. Покормили, обласкали, убаюкали Сашеньку. Вечер прошёл спокойно, но всё равно напряжённо. Зато с наступлением темноты – беспрерывные массивные налёты авиации, бомбёжки, сирены и ещё то, чего до сих пор не было – пожары. Горело где-то в районе заводов, возможно и сами заводы – то ли наши оставлять не хотели, то ли немцы подожгли. Запах гари, дым, яркие в полнеба вспышки пламени. Ощущение загнанности, беспомощности, осознание бездомности, беззащитности, неопределённости. Тоска... и злость. Ох, какая злость! Никогда такой не испытывала. Безразмерная злость, И беспомощная...

А когда мама, измученная сомнениями и событиями до предела, даже просила: «Давай вернёмся. Мы не выдержим», я ей твёрдо сказала, что теперь ни минуты не сомневаюсь, что нам нужно уехать. Перед глазами снова вид умирающего окровавленного малыша с оторванной ножкой и закатившимися глазами. И так старавшийся прицельно, метко и продуктивно стрелять в ошалевшую, беспомощную толпу женщин и детей немецкий самолёт. И если бы я была одна, я бы действительно вернулась, но не за спасением, а для лютой мести даже ценой жизни. Верьте, я так искренне чувствовала. Ведь это нелюди!

В сквере, где возле одной из траншей ждали утра мы с мамой и Сашей, было много таких же, как мы. Мало кто спал этой ночью.

Едва дождались утра – что нас ждёт? Какое решение нам объявят? Объявили, что состав буквально через несколько часов будет готов, но начальник эшелона настоятельно рекомендует всем, кто сможет осилить, дойти пешком до моста через Днепр и перейти этот мост (длиннейший, во всю ширь этой могучей реки), так как именно этот мост с проходящими по нему товарняками является местом притяжения немецкой авиации, и надежды на то, что именно наш эшелон не окажется под прицелом, очень мало. Тем же, кто пойдёт пешком, надлежит ждать на ближайшей за мостом станции (название забыла - но не Узловая, поскольку Узловая сама является привлекательной целью для бомбардировок.

Очень многие из  переживших ночь в сквере, да и пришедшие из дома, стали собираться в пеший переход через мост. Нам с мамой предстояло принять совсем не легкое решение. И мы рассуждали так. Если мы не дойдём – а это вероятнее всего при том, что, если даже максимально уменьшим ношу, с ребёнком на руках, при моём положении и мамином нездоровье – мы будем обречены остаться в городе, который уже сам фактически готовится к оккупации. И при этом варианте гибель – это ещё не самое страшное. Предпочтительней мгновенная гибель – это даже какое ни на есть благо при определённых условиях. Но зверство, издевательство, об изощрённости которых было уже известно, особенно по отношению к евреям, безмерное, немыслимое унижение и, не дай Бог видеть муки близких – это куда хуже гибели. И мы решили погрузиться в вагон, и что будет – то будет. Попробуем переехать мост, поскольку нам его в нашей ситуации не перейти.

Принявших подобное нашему решение было немного. Сужу хотя бы потому, что многие вагоны пустовали, а в нашем с мамой вагоне, совершенно пустом, без каких-либо мест для сидения, а тем более лежания, кроме нас троих - до самой вожделенной станции - никого не было. Когда дверь вагона закрыли, мы оказались почти в полной темноте – только какие-то, чуть ли не под самым потолком, окошечки-щели  едва-едва впускали свет.

В каком, я бы сказала, ответственном напряжении и страхе ожидаемого взрыва ехала я – словами не передать. Мы с мамой молчали, и только что-то касающееся Сашеньки, провоцировало слова. И поверить не могли, что благополучно доехали.

На первой же остановке вагоны быстро, с суетой и шумно наполнились людьми до отказа. Размещались прямо на полу. И дальше мы уже ехали в  довольно утомительной тесноте и духоте. Двери даже в пути оставляли приоткрытыми, а то и открытыми полностью.

Ехали очень медленно, с частыми остановками, и почти всегда не на вокзалах, а в степи. Длительность остановок была всегда неизвестной – то очень кратковременная, то очень продолжительная. Пропускали в первую очередь составы, идущие на фронт, санитарные поезда, эвакуирующиеся заводы – их восстановление на новых местах требовало срочности.

Наш эшелон пунктом назначения имел Челябинск. Не знаю, сколько времени заняла дорога от Днепропетровска до Челябинска – я туда не доехала. До Свердловска, где прервалось наше с мамой путешествие, наш эшелон был в пути около трёх недель. Так что можно себе представить разнообразие наших неудобств и лишений. Под конец мы просто голодали, а я серьёзно заболела.

Когда мы ехали ещё по украинским землям, в приоткрытую дверь (а мы с мамой разместились близко к двери) были видны обширные, ещё не убранные поля с такими на славу уродившимися хлебами, не говоря уже о красоте этих мест. 1941-й год выдался очень урожайным на Украине.

А мы уезжали в неизвестность. И в пути нас нередко с рёвом  настигали немецкие бомбардировщики. Не знаю уж, кого настигали их бомбы, но наш эшелон в пути не был поврежден ни разу. Покоя не было, и было ощущение, что война гонится за нами. Не помню сейчас, с каких мест мы перестали чувствовать эту погоню, слышать  приближающийся рёв самолётов – наверное, уже во второй половине пути. Все мы изрядно к этому времени истощились – и в физическом, и в эмоциональном, и в нервно-психическом смысле. Я же заболела двухсторонним маститом, «грудницей», как называют эту беду в народе.

А вот сколько ни силюсь вспомнить, как  мы питались в пути, что ели-пили – не припомню. Организованного питания точно не было – всплыла бы в памяти хоть одна картинка. Но ведь на чём-то мы худо-бедно держались! Может быть в первую половину пути – на нервном напряжении, от тревог и страхов перед выслеживавшими и преследовавшими нас самолётами – просто ничего не хотелось? Может быть держались взятым из дому? Но что можно было взять впрок в августовскую жару! Да и кто мог знать,  как долго мы будем в пути? Факт, что, когда стало ехать поспокойнее, голод всё же настиг нас.

Да что – мы! Ребёнок мой явно страдал от недоедания. Ему уже седьмой месяц. Моего грудного молока определённо недостаточно. Да и что это за молоко, если голодно и нервно! А ничего другого фактически нет.  И я почти непрерывно держу малыша у груди. Какой уж тут режим питания! Ребёнок плакал от голода. И мы с мамой мучились, главным образом, от самого факта нашей беспомощности.

Месторасположение у самой двери вагона создавало, наверное некоторое удобство: в глубине перегруженного товарного вагона духота была ужасной. Но, видимо, в сочетании с постоянным кормлением этот целебный ветерок у двери наряду с прочими неблагоприятными моментами – отсутствие гигиенических условий - способствовал появлению, а с течением времени и прогрессированию грудницы, да ещё и двухсторонней.

У нашего эшелона не было определённого маршрута, известна была только конечная станция – Челябинск. А уж по каким путям мы туда доберёмся – решалось на ходу, по обстоятельствам. Всем более судьбоносным для страны эшелонам мы уступали и время, и дорогу, а уж станций нами, по-видимому, очень старались не занимать.

Уже несколько дней температурю, страдаю от невыносимой боли, Со временем сильный жар стал сменяться сотрясающим ознобом. А у нас бесконечные непредсказуемые остановки неясной длительности, и все – в степи, ни разу – на вокзале.

И когда наш эшелон остановился (наконец-то, уж и не знаю, какими судьбами)  где-то недалеко, как говорилось, от товарной станции Свердловск, и, как нам всем (в вагоне мне очень сочувствовали) показалось по всяким изученным в пути приметам ( например, отцепляли паровоз и пр.), эшелон наш не спешит уходить, мы с мамой  решили, буквально во спасение, воспользоваться случаем, выйти и искать медицинскую помощь, как-то добравшись до самой станции. О вещах мы  и не помышляли – мои руки уже не  прикладывались к телу.

Покидать эшелон страшно. Но я понимала, что мне грозит сепсис – я могла с ним не справиться. А на мне, как ни говори, два родных  плачущих человека.   Плакал не только Сашенька – он, наверное, от голода,  но и моя мама – наверно, ещё и от страха. Наши попутчики сочувственно помогли мне с мамой выбраться из вагона. Принесли и наши вещи, хотя заняться ими мы бы в то время всё равно не могли – я об этом и не думала. Присели мы на наше добро и обдумываем, каким путём покороче добраться и на какое, самое полезное для нас (предположить бы точно! – из виднеющихся вдали зданий, держать путь. Ведь уже каждый шаг – страдание.

И в этот момент на нас буквально налетел начальник нашего эшелона, капитан не помню уже какой службы. «Что вы делаете! Кто вас здесь ждёт?! Я везу вас до Челябинска, я отвечаю за вас. Мы приедем, у вас будет крыша над головой. Вас всех устроят, я отвечаю за это». И дальше, когда узнал причину: «Да, я понимаю, Вы больны. Ну, потерпите ещё немножко, Челябинск – это не так далеко. Ещё пара дней, и  мы будем на месте.». Уговаривать стали и наши соседи по вагону, только что помогавшие нам сойти. Видно было, что «крыша над головой» убеждала всех. И мы с мамой тоже покорились этому доброму обещанию. И люди усадили нас обратно, и вещи подняли. И вот мы снова на своих местах, и ждём, когда тронется эшелон – ведь Челябинск недалеко, авось дотерпим. А эшелон продолжает стоять. И стоит долго. И уже вечереет. И мне ещё хуже. И опять сотрясающий озноб и отчаяние.  Я еще некоторое время креплюсь, но мне всё хуже, и я, с извинениями, прошу всё же высадить нас – мне нужна больница, не просто какая-то медпомощь.

И нам сочувственно помогают снова, Мы с мамой и Сашенькой снова сидим возле стоящего на месте эшелона – сразу двинуться нет моих сил. По советам наших помощников определяем, в направлении какого здания  нам  целесообразнее держать путь. Выбрали самое освещенное, вроде логично. Мне бы чуть-чуть отдохнуть после перемещений...  А тут и эшелон колыхнулся, рванул раз-другой и потихоньку ушёл. И мы остались в одиночестве.

Как-то непривычно быстро стало темнеть небо и всё вокруг. Нам предстояло пройти через множество то сливающихся, то расходящихся путей – по шпалам и не по шпалам. И, боясь в темноте рухнуть, мы с мамой решили дожидаться рассвета.

Как прошла ночь – лучше и не говорить. Слава Богу, Сашенька временами засыпал. Нам с мамой было не до того. И только занялся рассвет, мы стали потихоньку продвигаться в выбранном нами направлении. Вещи решили бросить – взять только Сашенькины вещи и документы, Путь далёкий, а дойти – нужно.

Сашенька у мамы на руках, документы тоже у мамы. Удалось мне на локтевой сгиб повесить лёгкую сумочку с Сашиным бельём – так мы и пошли. На вытянутой руке я ничего нести не могла.

На первом же «привале» - отдых требовался настоятельно – мама, чуть отдохнув, попросила: «Вы здесь с Сашенькой еще немного посидите, а я пойду из наших «драгоценных» вещей кое-что крайне необходимое принесу». Что-то в этом роде мама повторяла при каждой нашей передышке, и таким образом мамиными усилиями мы не всё оставили брошенным.

Шли мы очень долго, передвигались медленно, и передышки были  некороткими. И всё же, хоть и «перекатом», но, начав с самого раннего рассвета, к ясному, вовсю солнечному утру добрались до заветного здания, которое, как мы ещё не подойдя, поняли, было совсем не товарной станцией, а пассажирским вокзалом города Свердловска, что нас даже  немного приободрило.

Вокзал оказался переполненным как внутри зала, так и на примыкающих к нему пространствах и с вокзальной, и с городской стороны. В почти непроходимой толпе стоящих, сидящих и лежащих, попытки найти медпункт оказались тщетными. Мы выбрались на привокзальную площадь, и там я услышала, что где-то через дорогу от вокзала расположен эвакопункт.

Оставляю маму с Сашей на привокзальной площади – нашлось местечко на земле – и отправилась в эвакопункт. Расположенный в длинном деревянном посеревшем от старости баракоподобном здании, распахнутые двери которого больше напоминали ворота, он был также переполнен народом, а у стенки, противоположной входу, за перегородками - несколько «столоначальников» по разным вопросам. Мне положено было занять очередь к столу «вновь прибывшие».

Выстояла я эту длиннющую очередь. Столоначальник – милиционер. Рассказываю ситуацию, прошу медицинской помощи для меня и хоть какого-то приюта для моих. Смотрит на меня явно подвыпившая пунцово-красная в частых оспенных следах физиономия и говорит, как рубит: «Вас, гражданочка, государство везло?» - и сам отвечает: «Везло!». «Вас, гражданочка, государство бесплатно везло? – Бесплатно! А теперь, гражданочка, покупайте билет и догоняйте свой эшелон!» Пытаюсь объяснить, почему прервала дорогу, а он: «Я Вам всё разъяснил! Не задерживайте! Вон сколько у меня людей ждёт!».

Что я испытывала в те минуты – не передать. Знаю, что  никак нельзя, но кажется что вот-вот рухну: многодневно запущенная двусторонняя грудница, озноб, сменяющийся жаром, опасность сепсиса, беременность, сложности, печали, усталость до бессилия и особенно – страх за близких. Выходит, что если бы я даже умерла в пути, то мама и Саша могли бы доехать до Челябинска и там, как обещал начальник эшелона, получить хотя бы крышу над головой. А теперь – что? С чем сейчас приду к маме? Сашеньку пора кормить.

Маме говорю, что ничего пока не выяснила. Кормлю Сашеньку. Мама тем временем купила какую-то еду, набрала кипяток в наш маленький термос. Нужно пробовать чем-то прикармливать Сашу.

Боюсь при маме расплакаться, нахожу предлог отойти, Отошла и бесцельно вышагиваю поодаль. Виню себя – до проклятий – за то, что маму и Сашу поставила в худшее положение, чем могло быть. Мне уже не до физических страданий, не до страха умереть – хотя бы их определить куда-то. Ну, должен же быть какой-то выход!



Свердловск



И вдруг, при таком то отчаянии, я различаю знакомое улыбающееся лицо. Глазам не верю! Это доктор Потаповская, мать моего сокурсника Оси Потаповского, та самая, что так старалась помочь мне еще в Днепропетровске.

«И ты здесь!» - обрадовано сказала она. «Ты уже устроилась? Вижу, ты хорошо намучилась».

Боже! Хоть кто-то знакомый, хоть кому-то исповедаюсь. О том. что она подскажет выход, я пока еще и помыслить не могла. Меня как прорвало - я со слезами ей всё рассказала. А она мне (как в сказке): «Так слушай же! Я сейчас возвращаюсь из Облздравотдела. Им, оказывается, в районные центры ещё нужны врачи. Я получила назначение на работу по специальности в районную больницу, командировочные, и мне заказаны билеты. Не медли, Облздрав далеко, и тебе нужно успеть до конца рабочего дня. Я уверена, что в какой-то район направление на работу – возьми документы – тебе дадут. А в сельской местности квартира врачу полагается даже бесплатно. Только поспеши - увидишь, всё уладится». Дала мне адрес Облздравотдела, номер трамвая, объяснила, сколько кварталов и в каком направлении пройти от трамвая. И прибавила, словно пришпорила меня: «Народу приехало много, наверное и врачей немало».

И я, только предупредив маму, тут же ринулась в путь. Как в переполненном трамвае досталось моей двусторонней груднице – лучше уж не вспоминать. Доехала, сошла на нужной остановке, пробежала разнонаправленные – то влево, то вправо – кварталы, нашла нужный подъезд, по широкой лестнице поднялась на второй этаж, вошла в нежданно пустую приёмную, где как раз против входа написано «Лечебный отдел», но в какой кабинет ни попыталась войти – заперто. Прислонилась и стою... Опоздала!

И, наверное на шум моего вторжения, из двери справа выходит высокая и милая женщина в пенсне и почти с укором сообщает: «А работа уже окончена». Да я и сама это поняла. Но ослабела настолько, что как-то по стеночке стала сползать на пол. Тут уж она приняла во мне участие. Завела в кабинет, из которого вышла, усадила, дала воды, велела «испить» (так и сказала: «Испейте, успокойтесь и расскажите».

Сочувственно выслушав и, наверное, желая как-то обнадёжить, она стала говорить, что лечебный отдел, возможно, сможет мне помочь, но, к сожалению, только завтра – сегодня их просто нет.

«А как же нам до завтра дожить?!» не про себя, а вслух подумала я. И сижу, как приколоченная. Да и куда спешить с такими успехами! Что я скажу ждущим меня с надеждой? Усталые, измученные, бездомные...

И слышу: «Вы посидите, постарайтесь успокоиться. А я попробую со своим начальником поговорить.»

Ушла и через какое-то время пригласила меня в кабинет начальника. Представила его: главный госсанинспектор и эпидемиолог Свердловского Облздравотдела, доктор Степанов. Назвала и имя, и отчество, но я сейчас уже не помню. Я и её – она его секретарь – ни имени, ни отчества, ни фамилии за давностью лет (с 1941 до 2009  - это немало) вспомнить точно не могу, стыжусь и каюсь. Визуально помню хорошо –светловолосая, элегантная – а назвать уже не могу. Добро, которое они мне сделали – на всю жизнь, неоценимо. В такой трудный для меня и моих близких момент!

Участливо выслушав меня – многое, наверно, уже рассказала ему секретарь – Степанов сказал, что поможет мне. «Я дам Вам сейчас записку к врачу-эпидемиологу эвакопункта доктору Орловой. Она Вас непременно положит в изолятор, и Вам там сразу начнут оказывать медицинскую помощь».

«Спасибо, но я не могу оставить на привокзальной площади свою маму и моего грудного ребёнка.» - «Не волнуйтесь, я всё учту в записке. Вашей маме рядом с Вами будет обеспечена кровать, а для маленького, кроме места с завтрашнего утра Ваша мама сможет по талонам получать в молочной кухне детское питание».

Наверное, душа моя не выдержала стольких добрых обещаний, такой утешительной перспективы. И я вместо восторга просто разрыдалась. Успокаивали меня оба. А Степанов и говорит: «Я Вам и с работой – после лечения, конечно – мог бы помочь, но у меня работа не лечебная. Если хотите, могу обещать Вам работу госсанинспектора в одном из райздравотделов области».

Соблазнится ли завтра или после моего выздоровления лечебный отдел на услуги какого-то зауряд-врача? Может быть, уже завтра толпы неустроенных врачей не только с полноценными дипломами, но и со стажем, обратятся к ним с просьбой о работе. И я сказала, что с благодарностью принимаю его предложение.

«Ну вот, как видите, всё мало-помалу уладится. А сейчас доберитесь до эвакопункта, где Вы уже были. Рядом белое большое здание. Найдите в нём Орлову, хотя это может быть не просто, она на месте не сидит. Объект большой и сложный. Но она там точно. Передайте ей записку, и она сделает всё, как я Вам сказал».

Господи милосердный! Как добры ко мне оказались эти люди! Всю жизнь их, бескорыстных, время от времени вспоминая, мысленно молила добра и здоровья им и их близким. За добро, за терпение и за порядочность, искренне-искренне!

И ещё он сказал: «Как закончится лечение, придите к нам, и мы выберем район, где Вы будете эпидемиологом и госсанинспектором.

С самого начала эвакуации, даже с самого начала войны у меня не было такой утешительной перспективы – уже сегодня у нас будет крыша над головой. Уже сегодня переночуем в чистоте и покое. А с завтрашнего утра у Саши будет нормальное питание. У меня есть чем  успокоить маму. Мне бы поскорее найти Орлову.

Обратный путь из Облздравотдела был, конечно, не лёгким. Дело к вечеру. К болям и слабости присоединялся настораживающий озноб. Доехала до вокзала.  С мамой и Сашенькой добрались до эвакопункта и того здания, где должна быть Орлова и изолятор. Оставив своих в вестибюле, с запиской Степанова пошла разыскивать Орлову. Не успеваю придти в одно место, где видели Орлову, а она уже а другом. И ходила я так, по-видимому, долго и трудно. С ознобом поднялась температура,  увеличилась слабость. Последнее место, что мне указали – дезинфекционное отделение.

Помню, что там тёмный цементный пол и у стен – ряд узких темно-серых шкафчиков. Я жива. Очнулась я на этом цементном полу и увидела склонившуюся ко мне женщину в белом халате. Первое, что я выговорила – «Я ищу доктора Орлову», а она мне: «Доктор Орлова  - это я, Вы меня искали, – а выходит, что нашла Вас я». И тут же мне успела ввести, судя по запаху, камфару. Похлопотала ещё немного. Прочла записку Степанова и распорядилась проводить нас в санпропускник, а после купания – в изолятор.

Собственным ушам не верилось - неужели мой план-минимум подошёл, наконец-то, к благополучному завершению: какой-то приют для  всех нас, лечение (фактически спасение) для меня и полноценное питание, место и уход для моего маленького, который так тяжело и почти безропотно переносил  суровые лишения. Сыночек мой, беззащитная родная душа моя – Сашенька.

И всё-таки ещё одно непереносимое для материнского сердца зрелище довелось мне пережить. Прошло много десятилетий, а я, вспоминая эту картину, я и сейчас ощущаю спазмы в горле, боль  и тягучую тоску в сердце, слёзы.

Мы уже после купания в пустой (поздний вечер) «ожидалке» санпропускника, ждём вызванного регистраторами сотрудника, что проводит и устроит нас в изоляторе. Далеко от нас, за сплошной стеклянной перегородкой регистратуры две девушки затеяли

чаепитие. И маленький Сашенька, увидев чашки в их руках, задрожал всем своим детским тельцем, изо всех сил потянулся в их сторону ручками и так горько, с такой обидой в голосе заплакал, что не заплакать, поняв, в чём дело, не могли не только мы с мамой, но и чужие люди, Девушки сразу же, с причитаниями, принесли ему чай с размельчённой булочкой, подкормили малыша, но и после того как он успокоился, еще плакали жалостливо.

Вот как завершился  наш первый день в Свердловске – только один день, полный тревог и обоснованных, как мне казалось тогда, запредельных опасений, страданий и сомнений. Один всего лишь день, но памятный – до боли. День, который я, пусть далеко не блестяще, преодолела – и победила.

Нас троих поместили в одной комнате, У каждого – чистая постель. Сразу было начато моё лечение сульфаниламидами (дефицитными в ту пору) и изумительным по своей целебности (особенно для лечения трещин, маститов) перувианским  (или перуанским - от имени страны Перу) бальзамом, аппетитно пахнущим шоколадом (препарат изготавливается на основе масла какао).

В тот же вечер консультировавший меня хирург дал сутки на консервативное лечение, а если не появится тенденция к улучшению, то считал необходимым хирургическое вмешательство.

Но в изоляторе, при всех лечебных мерах, на чистых постелях, с трёхразовым питанием для меня и мамы, с детским специальным питанием из молочной кухни для Сашеньки – мама ходила за ним ежедневно – за почти полторы недели пребывания в изоляторе (не забыть ещё и моральную поддержку очень доброжелательно относившегося к нам персонала) мы все заметно окрепли, а я выздоровела без хирургического вмешательства. Сашенька наш поздоровел, похорошел, повеселел и всем нравился: им любовались, заигрывали с ним, и сердце моё таяло.

Счастливое завершение смертельно опасных невзгод утвердило меня в обоснованности как минимум двух пословиц: первая – «К беде неопытность ведёт» и вторая – «Свет не без добрых людей» (последнюю - от себя – дополню: «и очень нужно стараться быть в их числе».

Новые наши условия жизни так контрастировали с только что пережитым кошмаром! Появились новые реальные надежды на трудоустройство и жизнеустройство – я в первые дни как будто заблокировалась от невзгод, от предстоящих трудностей, от мыслей печальных и тревожных. Возможно, это была какая-то защитная реакция, Но было именно так.

По мере же выздоровления и предстоящее, и новые неизвестности неумолимо обволакивали и напрягали.

Война упорно набирала недобрую силу, катастрофически быстро продвигаясь вглубь страны. Сводки стали ещё более удручающими, чем тогда, когда война, казалось, гналась за нашим эшелоном от самого Днепропетровска. Август, начало сентября 1941 года – как малоэффективно, как жертвенно было наше противостояние!

Живы ли мои близкие? Муж? Отчим? Где они? Мама неустанно корит себя за отъезд. Встретимся ли ещё? И как получить какую-то весть, если они не знают, где мы, а мы – где они? А это тупиковое положение с набирающей срок беременностью? Имею ли я право на второго – в таких-то обстоятельствах – ребёнка?

Бедная моя неопытная головушка! То ли нет, то ли да? Чем же он, маленький, виноват? Срок, предписанный профессором Хохловым, приближается. Нужно что-то решать, и немедля. И именно здесь, в Свердловске – областном центре, а не где-то в захолустном районе. Ведь это похлеще абразии. Что делать?

Приближалась выписка из изолятора. Предстоял визит к главному госсанинспектору Степанову для трудоустройства, выбора места работы, а значит и места жительства. А оно точно окажется не в Свердловске.

Предварительно поведав свои обстоятельства доктору Орловой и получив разрешение выйти в город «по неотложным личным делам», я со всеми справками Днепропетровского горздравотдела обратилась в Свердловский  горздравотдел. К моему удивлению и огорчению, предъявленные справки для них оказались не авторитетными, поскольку исходили от Украинского наркомздрава – а они руководствуются указаниями только наркомздрава РСФСР. «Понимаете – здесь другая республика!» «Куда же я могу обратиться?» - не уступаю я. «Это бесполезно, но можете обратиться в институт Охраны Материнства и Младенчества». Уже из упрямства иду туда (запретный плод всегда слаще). Там мне сообщили, что они и в принципе против искусственных преждевременных родов: «Это не так просто, как говорят в Вашем Днепропетровске, и не так безопасно. А у Вас и разрешения от наркомздрава РСФСР нет». Уходила оттуда в совсем подавленном настроении: «Заурядненький врачишка ты зелененький!» - досадовала я на себя. «Ты же видела уже, как плачет твой голодный ребёнок, А его и одеть нужно, и обогреть нужно. И счастливым сделать. А если двоих? Или ты сможешь теперь из заурядненьких выбиться?

Вроде ещё недавно решала вопрос, имею или не имею я право на второго ребёнка. Да или нет? Всего лишь сомневалась. А тут отказали, и вдруг стало ясно, что нет и нет – не имею. Нужно как-то выходить из этого. Ребёнок чем виноват! Не себя же я спасаю! Но почему же и не его? Да и до шести месяцев есть ещё какое-то время. Мало ли как ещё будет. Сейчас как-то держаться нужно. Нужно!

Институт материнства и младенчества относительно недалеко от Облздрава. Да и расстояния для меня, выздоровевшей – не то, что раньше. Нужно зайти к секретарше Степанова – пусть назначит день и время визита.

Захожу. Встретила меня приветливо. Заметила настроение. Стала расспрашивать. А я и рассыпалась – ведь столько накопилось. Ну, где-то же высказаться  нужно. Вот и высказалась. И будто легче стало, хотя и с места ничего не сдвинулось. Такова, видимо, природа.

На следующий же день после визита к моей доброй-доброй фее в пенсне (дай Бог и ей, и её потомству всех благ на века!) я была принята главным госсанинспектором и эпидемиологом – доктором Степановым. Расстелив на своём большом столе карту области, где красными кружочками были обозначены райцентры, нуждавшиеся в госсанинспекторах и эпидемиологах, он предложил мне на выбор любой!

Красных кружочков было очень много – и западнее Свердловска, и восточнее, и севернее, и южнее. Видно, с кадрами у Степанова было туго. Оценить достоинства любого из районов я всё равно не могла. И под впечатлением пережитого за последние месяцы, выбирала только по принципу: подальше от (как было в пути) «догоняющей» войны. Я попросила доктора Степанова назвать мне самый восточный из нуждающихся районов. И он назвал Пышминский, но тут же сказал, что есть другие, гораздо благоустроеннее. Они западнее Свердловска, но гораздо ближе к нему. Очень удивился, что я всё же предпочла Пышминский. А я не призналась, что хочу быть со своим ребёнком (а возможно их будет и два!) подальше от воя сирен. Злоключения первых месяцев войны пресытили меня донельзя.

Вы наверное, родные мои, сочтёте меня трусихой из трусих. Или подумаете, что верила во вражескую победу? Это совсем не так! В их победу я не верила. Но что застав страну врасплох и не скупясь на злодеяния, они натворили и продолжают творить непоправимые беды – это было очевидно. И не за себя я боялась, а за тех, за кого считала себя ответственной.

Между прочим, еще в изоляторе мне приходила мысль о возможности обратиться за работой в лечебный отдел. Но не оценить того, что сделали мне и моей семье Степанов и его помощница (а она была буквально проводником в выходе из моих безразмерных бед), отказаться от того, что было договорено при первой нашей встрече, казалось мне сверх-непорядочным. Я все сомнения сознательно отвергла, и поныне считаю, что поступила правильно.

Невозможно не оценить и особенную деликатность этого доброго человека - Степанова. Когда мы определились с районом моей работы, Степанов вдруг как-то осторожно сказал, что осведомлён о моей вчерашней встрече с его секретарём и знает о моём неудачном посещении института Охраны Материнства и Младенчества – о чём я постеснялась ему сама рассказывать. Так вот, и этому затруднению (если я не передумаю) найдется разрешение, так как их отказ можно оспорить. А пока что он советует мне сразу же по оформлении ехать на место работы, устроиться там, уладить квартирный вопрос, обеспечить семью и, когда буду за них спокойна, обратиться с письменной просьбой о приезде в Свердловск для первичного рабочего инструктажа – это правомерно – а заодно и решить вопрос об операции. «И время подумать в спокойной обстановке у Вас будет».

Неловко было слушать. Трудно было поверить. Но надежда решить свою проблему всё же появилась – возможно, всё как-то наладится.

В Свердловской области есть две Пышмы. Одна, называемая Верхней Пышмой, расположена совсем близко от Свердловска и, по моим скудным сведениям представляет собой нечто крайне промышленное (городок, наверное). Моя Пышма – много восточнее Свердловска, и, в отличие от Верхней Пышмы, район сельскохозяйственный. У него и своей одноименной железнодорожной станции нет. На пути сообщения Москва - Владивосток  есть станция Ощепково, в нескольких километрах от которой и расположен районный центр – село Пышма.

На оформление всех дел в Облзлдравотделе, в том числе и финансовых – мне дали какой-то аванс! – у меня еще день. До отъезда из Свердловска мы жили на своих местах в изоляторе. Уезжали скорым поездом Москва-Владивосток, уже не в товарном, а пассажирском вагоне. Без приключений  доехали до Ощепково. Правда, приехали ночью и, поскольку наш вагон был далеко не первым  в поезде, мы вынуждены были просидеть остаток ночи там, где высадились – ночь тёмная-претёмная, освещения никакого, станция далече. Только звёзды яркие на почти чёрном небе. И всё-таки небо спокойное, утешающее. И я, признаюсь, к звёздочкам с просьбами обращалась, умоляя их, о чём – догадайтесь сами. О мужьях наших...

Когда посветлело, перебрались на вокзал – небольшой, чистенький. Оказалось, что никакого регулярного и «узаконенного» транспорта до Пышмы нет – либо на попутках, либо пешком. Должна сказать, что это нас несколько огорчило, но не расстроило. Во-первых, мы и не такое видали, во-вторых – мы окрепли, поздоровели, а в-третьих – утро такое красивое, солнечное, небо чистое и голубое, а воздух – чудо из чудес!

В привокзальных домиках купили молоко и картошку – хозяйка даже отварила её для нас. Позавтракали, повеселели и решили, что в Пышму, чтобы поспеть к началу рабочего дня (когда все ещё на местах), пойду пешком я одна и, обговорив всё, особенно вопрос жилья, приду или, если повезёт, приеду за ними. Хорошо устроив своих, пошла не по проезжей петляющей дороге, а по прямой и потому короткой (всего километра четыре) через лес, как нам показали.

Если бы вы знали, какую красоту созерцала я на протяжении всех этих километров, которые - буквально очарованная - прошла давно не присущим мне бодрым шагом, да еще и (не заметила, как и когда) что-то доброе напевая. Я пела! Я шла и пела! При всех моих вселенских печалях!

Но рай невиданный! Я шла, представьте себе, через солнечной осенью расцвеченную берёзовую рощу, стройную, абсолютно спокойную и благополучную. Нет, вы представьте себе: березы высокие, стройные, белоствольные с редкой чёрной рябинкой. Листва на них ещё пышная, по-осеннему расцвеченная и ярким солнцем освещённая, а над всем этим небо голубизны бездонной и красоты изумительной. И под ногами ковёр мягкий и пышный из таких же разноцветных березовых листьев. И тишина. Ох, красота какая! Какая красота! А дышится как! И так все четыре километра. В жизни не было у меня такой волшебной оздоровительной – и в высоком, и в практическом смысле – прогулки. Мне кажется, я там и духом воспряла.

Эту картину я потом вспоминала не раз. И каждый раз растягивается рот в улыбке, а глазам становится тепло.  Вполне возможно, что при этом очень глупо выгляжу, но душе это – как целебные капли. Только нужно не только вспомнить, но и дать себе возможность это представить...

На протяжении всего «лесного»  пути ни одна живая душа не встретилась мне. Может быть из-за очень уж раннего утра, может быть другое объяснение – не знаю. Но, вспоминая этот эпизод, удивляюсь тому, что меня не страшило это безлюдье – всё-таки лес, и место мне неизвестное, и я одна... А ещё идти и идти. Видно, так захватила меня эта красота, что мыслям о страхе места не было – я просто не догадалась бояться.



Пышма-матушка



До Пышмы я добралась благополучно. Легко нашла Райздравотдел – он располагался в здании Райисполкома. Застала на месте нужных мне начальников. В Райздравотделе меня приняли очень хорошо. Даже с некоторым нескрываемым облегчением – не из-за моего могучего вида, конечно, а, думаю, оттого, что наконец-то многие сложности эпидемиологического характера, обусловленные военным временем и перенаселённостью (из-за множества эвакуированных) обретут, наконец-то, ответственное за их решение лицо.

Примерно в таком рассуждении заведующий Райздравотделом представил меня председателю Райисполкома, не только принявшему меня доброжелательно, но и предложившего свой персональный транспорт – лошадку – чтобы привезти со станции мою семью. Это было для меня большим облегчением, так как моим не придётся долго ждать – я представляла себе, как волнуется  в ожидании моего возвращения мама.

Квартирный вопрос также решился не сложно. На первое время, пока мне не подыщут настоящее жильё, мне предложила (согласовав со своей матерью) пожить у неё секретарь из Райздрава (если не ошибаюсь, ее фамилия Шувалова). За моими на станцию Ощепково мы отправились с нею вдвоём. А к нашему возвращению в доме Шуваловых нам было подготовлено место и даже гостеприимство.

На второй день, выходя из райисполкома, я увидела домик с вывеской «Военкомат» и подумала, что, может быть, военком подскажет, как можно передать на фронт мужу мой – в эвакуации – адрес. Ведь, наверное, не только моя семья в таком положении. К моей радости, он действительно дал мне адрес специального в Москве отделения (или управления – не помню) при Министерстве Обороны, куда мне следует обратиться. Я написала письмо в тот же день, а обратный адрес (так как постоянного у меня пока не было) указала на Райздравотдел. Появилась хоть слабая надежда найтись.

Хотя село Пышма большое, особых достопримечательностей я там не заметила. Дома в большинстве своём деревянные, разной добротности, но в основном старые. В каждом дворе хозяйственные постройки для «скотинушки», для домашней птицы, дровяник, огород в глубине двора. И почти в каждом дворе – банька. Где «по белому» (а значит с дымоходом), где – «по черному» (там уже дым и пар вместе, даже через дверь дымится – мне в такой бывать не приходилось). К баньке отношение почтительное. Если баньку истопили, все домочадцы помыться спешат, такой день почитается торжественным.

Пришлось привыкать и к Пышминскому говору – он какой-то напевный, а слова так спешат друг за другом, так сливаются, что я первое время затруднялась в различении их. Особенно это заметно, когда рассуждают или обсуждают что-то женщины. А уж если осуждают, то без предварительной фразы вроде «О-ох! И пошто же эко, девки, грех то какой!», и дальше то ли факты, то ли аргументы – не обходится.

Бросалось в глаза, что женщин было значительно больше, чем мужчин. «Из мужеска полу – только старики да «робятушки» (с ударением на «я»)» - сетовали пышминские женщины, - «На фронте все мужики».

Местное население материально не роскошествовало, но пропитанием – в основном за счёт своего хозяйства – обеспечены. Эвакуированные – совсем другое дело. В магазинах – почти пусто. А у хозяев купить молоко, овощи первое время ещё можно было, а потом за деньги продавать уже не хотели – только в обмен на какие-то приглянувшиеся вещи или ценности. «Пошто ты мне, матушка, деньги то суёшь? У меня, знать, своих уже - не перескочить! То ли дело лопоть каку-никаку принесла или колечко како». Только на обмен – но у всех ли было, что менять? Да у кого и было – быстро закончилось. Трудно жилось эвакуированным, очень трудно. Да и местное население к ним недружелюбно относились. «Энти вакуированные...» - с какой-то укоризной в голосе нередко приходилось услышать. Чем вызвана такая очевидная недоброжелательность? Возможно, это было связано с почти принудительным подселением. Прибыло эвакуированных много, где-то расселять нужно. А сочувствия не было, потому что не пережили обитающие на далёком от фронта Урале то, что пережили люди фронтовой и прифронтовой полосы. Здесь только мужиков на фронт забрали. А у тех и мужики на фронте, и крыши над головой лишились, и имущества не осталось, и работы нет, и стрессы перенесённые глубокий след оставили. А семьи, что в пути потеряли? Да и всё ли это?

Уже на четвёртый день пребывания в Пышме нам нашли постоянное жильё. Это была меньшая часть большого деревянного дома. Вход отдельный. С невысокого крыльца – в почти тёмные, но просторные сенцы с маленьким окошечком над входной дверью, а оттуда – в относительно просторную комнату «на два окна», в которой находилась русская печь «с припечком», а над входной частью комнаты от наружной стены и до печи – деревянные полати. Из мебели – только стол и две узкие, длинные скамьи. Так что первой и спешной нашей покупкой была кроватка для Сашеньки. А дальше уже потихоньку и самым экономичным образом стали обживаться.

Большую часть дома занимала семья, глава которой был с первых дней на фронте. А «на хозяйстве остались- , как говорила Стеша, - только я да дочь наша, четырнадцатилетняя Морька». А хозяйство не лёгкое. «И коровушку  нужно обиходить, и корма ей заготовить, и птицу, какА-никакА, не упустить, и огород убрать, и дровишек на зиму заготовить».

Нужно сказать, что Стеша была женщина очень хорошая – добродушная, разумная, практичная. Но к дочери своей – хорошей, работящей девочке – относилась очень требовательно и строго. К корове она иначе как «коровушка» или «матушка моя, кормилица» не обращалась, а Морю иначе как Морька, да еще и суровым тоном, не называла.

К нам и Стеша, и Моря относились очень хорошо. У них я безо всякого обмена покупала, насколько хватало ресурсов, молоко и овощи. Обмена они не требовали может быть потому, что видели, что менять нам нечего.

Постепенно жизнь приобретала какую-то размеренность. Работа – дом. А дома, помимо всяких житейских хлопот, единственная радость, предмет восхищений и умилений и у меня, и у мамы – Сашенька. О том, что потеряна связь с мужьями – старались молчать.

Работа, при моей то опытности, требовала изобретательности. И я первым делом решила осведомиться, чем я располагаю материально, чтобы осуществлять санитарный и эпиднадзор. Учла все дезинфекционные  и прививочные материалы. Поинтересовалась наличием и расположением в районе детских садов, яслей школ, пищевых объектов, вредных производств. Ознакомилась с отчётами Райздрава в плане инфекционной заболеваемости.

Во-первых нужно было как-то входить в работу. А во-вторых – не с пустыми же руками и головой являться на первичный рабочий инструктаж в Свердловске. А о том, что у меня там и личный интерес, я не забывала ни на минуту.

Неотвратимая несправедливость, жестокость, противность и душевное неприятие этого «личного интереса», этого «немаловажного вопроса» не давало спать, доводило до слёз... Ребенок не виноват. Ребёнок не виноват... Он уже ласково толкает меня. Наверное, шевелит  ручками, ножками.  А достаёт до души! Я даже не смею задумываться над тем, мальчик или девочка... Какое это было терзание!

Но, в конце концов, надо как-то определиться - есть ли у меня вообще право выбора.

Устроив семью, отправила в Облздрав, как условились, просьбу об инструктаже. Вскоре получила вызов. Собралась в дорогу. Мы с мамой волновались очень об операции – вдруг опять не разрешат. А если разрешат – хоть бы всё благополучно обошлось... А может быть оставить всё, как есть? Может, война хотя бы примет другой оборот? Множество-множество всяческих «может быть?»

Да только сводки с фронтов – сентябрь, октябрь 1941 года – хуже некуда. И семья моя – то ли полная, то ли, не дай Бог, уже нет? И «может быть» превращается в «может ли быть?» В общем, разрешение нужно получить... Нужно получить разрешение...

А где-то глубоко-глубоко, тихо-претихо, почти засекречено даже от меня самой, теплится мысль защитная: разрешение – ещё не решение... Ребёночка до боли жаль... Обстоятельства вынуждают, а душа-то не принимает.

В день приезда я сразу же была принята доктором Степановым. Представила ему свои рабочие выкладки, результаты ознакомления с обстановкой на месте и удостоилась даже похвалы за расторопность. Но главное не в этом.

Закончив разговор по служебным темам, Степанов тут же переговорил о моём личном деле по телефону, и уже через час-полтора я получила в Облзлдравотделе разрешение и направление в клинику института Охраны Материнства и Младенчества.

Будто гора с плеч. Мне сказали, что поступить в клинику я могу в любое время дня. Теперь никто мне не запретит, и всё зависит только от меня.

Сразу же отправляюсь в клинику, нахожу приёмное отделение, удостоверяюсь, что буду принята в любое время и, уже без спешки и тревог, решила до госпитализации немного пройтись по городу, успокоить свои изрядно подутомившие меня эмоции.

День был ясный, погожий. Я шла, не выбирая направления. Никакие архитектурные красоты с самого начала моей – в кои-то веки - прогулки меня не захватили. Постепенно стало думаться об уже ворочающемся во мне ребёнке. Я не помню, как это произошло в первый раз, но мне будто видеться стал такой трогательный малышочек, Только не такой маленький, как новорожденный, а чуть постарше. И, то воображению моему удается представить его, то – нет. И так меня это увлекло. Я продолжала идти по городу без всякого плана и маршрута. И время от времени мне удавалось  - я не могу сказать «видеть», но как-то представлять его. И даже в каких-то розовых одёжках. И при этом параллельная мысль, что все теперь зависит только от меня. В любой момент – у меня есть время – приду и поступлю. Но я могу еще немножко спокойно побродить и поблаженствовать. И продолжаю путь в таком почти блаженстве. И мысли чередуются: то «видение», то «моя воля». И с этой утешительной несуразицей я иду и иду по городу. Хожу, зная, что могу повернуть обратно, войти в приемное отделение клиники, и всё будет так, как я добивалась.

Так, будто ведомая неизвестной и невидимой силой, дохожу до вокзала. Я же могу на всякий случай взять билет? Разве не в моей воле не воспользоваться им?

Как в тумане, ни на что не решившись, становлюсь в очередь. Выстаиваю её. Уже чувствую какую-то усталость. Хочется пить. Стоять трудно...

Подошла очередь, взяла билет. Пока разобралась, какая платформа, где примерно должен быть мой вагон – тут и поезд подошёл.

Я уже ставлю ногу на подножку вагона, а мысль – «всё в моей воле». Захочу – сниму ногу с подножки и останусь. При этом я всё-таки захожу в вагон – в сопровождении той же мысли «захочу – выйду – и в клинику». И тут обнаруживаю, что вагон тронулся. До меня доходит, что «захочу-выйду» уже не работает. И я будто протрезвела. Что же я натворила! Как жить будем? Как справимся? Как же я скажу маме правду? Что она мне скажет?

Всю дорогу домой я была в каком-то горестном недоумении и растерянности. Что это со мной было? И это после с таким трудом добытого разрешения! Теперь то я уже ничего изменить не могу. А как посмею - я просто не сумею - объяснить маме, как всё произошло?

Я и поныне – много раз на протяжении моей жизни, вспоминая этот эпизод, объяснить его не могу. Говорят, что в течение беременности случаются кратковременные нарушения психики. Может быть и я поэтому до таких, я бы сказала, руководящих фантазий дошла. Слава Богу – кратковременных. Беременность в таких тяжёлых условиях протекала  -неудивительно!

А тогда, ещё подходя к дому, я надумала сказать маме, что мне отказали. Конечно – враньё. Но оно уже никому не повредит. Зачем маме лишние терзанья?

Но когда я вошла в дом, то не успела и слова сказать. Сказала мама: «Значит – отказали?». Я думала, мама сетовать начнёт. И вдруг слышу (ей, видимо, очень поддержать меня хотелось): «А знаешь, доченька – вот увидишь, этот ребёнок тебе счастье принесёт.» Мама есть мама!

И на эти её добрые слова - у меня даже на сердце потеплело – захотелось рассказать, как это было. И я, как могла покороче, рассказала ей. «Значит, так и считай, что это тебя Бог водил. Вот увидишь – этот ребенок принесёт счастье!» Так сняла с меня груз чувства вины моя мама. Добрая и терпеливая моя мама...

Бытует выражение «вопрос решился сам собой». В моём случае вопрос решился самой судьбой. А как показал последующий ход событий (да и вся последующая жизнь!), выражение «судьба злодейка» - это абсолютно не мой случай. Так как мамино предсказание сбылось, и именно вскоре (считанные дни!) после рождения этого ребёнка, моего второго сына, прибыла первая обнадёживающая, венчающая мои поисковые усилия добрая весть. Но об этом – в продолжении.

***

Пышма-матушка, которую я, доведённая до отчаяния так последовательно, с самых первых дней войны - одна за одной! – обрушившимися на меня трудностями и бедами, выбрала (может быть и не ахти как удачно) из всего множества предложенных мне мест работы, требовала от меня теперь уважительного к себе внимания. Это не только место начинающейся врачебной карьеры. Это и место жительства моей, в ближайшей перспективе, не такой уж и маленькой семьи.

По возвращении из Свердловска (а было это уже к октябрю 1942 года) когда один из терзавших, трудных-претрудных для меня вопросов больше не требовал моего решения (природа всё завершит – ей только не перечь), ближайшими насущными проблемами стали бытовое устройство с учетом приближающейся непривычной для нас, южан, уральской зимы, работа, где нужно и соответствие своё доказать (мало, что врач – без диплома, так еще и с лечебно-профилактического, а не санитарно-гигиенического факультета). А помимо всего этого – поисковые дела.

В отношение последних какое-то начало уже положено: на второй день пребывания в Пышме, узнав от военкома о существовании специального отдела (управления) при наркомате Обороны, я немедленно отправила туда письмо со всеми имеющимися у меня данными о начале фронтовой службы Семена и с просьбой сообщить ему наш новый адрес.

В отношении отчима – пока никакого просвета. Да и на моё письмо, отправленное еще в середине сентября (а уже октябрь) ответа пока нет.

Что касается бытового устройства, то «крыша над головой» уже есть. Врачебная зарплата – мизерная вообще, а у врача без стажа  и того меньше. Но всё же мне какие-то деньги будут ежемесячно поступать. Плату за квартиру, освещение и отопление, как и в мирное время, для врачей, работающих в сельской местности, берёт на себя Райисполком. Правда, с бесплатным отоплением было несколько не так, как в мирное время. Поскольку Заготконтора лесхоза в связи с мобилизацией мужчин «обезлюдела», и должную заготовку дров для населения обеспечить не может, то в этом, по распоряжению Райисполкома, должны участвовать сами потребители. Отработаешь на лесозаготовке нужное количество (у них свои эквиваленты) дров – их тебе и продадут. А кому бесплатно положено – не дадут на том основании, что их нет в наличии. Мне на сезон полагалось два бесплатных кубометра  - деваться некуда. Такая работа, как и всем моим сотрудникам, предстояла мне. В моём положении я считала, что эту трудовую повинность лучше не откладывать  - не перед родами же заниматься такой работой. И в ближайшие же два воскресенья я обеспечила себя «бесплатными» дровами. Деревья я не валила, ветки с поваленных не обручала – я распиливала брёвна на метровые куски. Хорошо, что грузить не пришлось – привезли домой готовое. Потом уже дома мы с мамой доводили эти дрова до должного размера и формата. Иногда нам в этом помогали Стеша и Модя. Не говоря уже о том. что нам разрешали пользоваться хозяйской пилой и топором (раз уж мы пока своими не обзавелись), нам также было разрешено хранить дрова под их навесом, укрывая их от дождя и снега.

Этой важной и своевременной заготовкой я даже гордилась. Стеша также позволила нам пользоваться их банькой, которая топилась – слава Богу – не «по-чёрному», а «по белому».

Устройство домашнего хозяйства требовало затрат, и мы с мамой обдумывали очередность приобретений. Самым неотложным из них была Сашенькина кроватка. Затем постепенно пополнялась кухонная утварь – готовить нужно было в русской печи. Из крупных приобретений – комод. И мы очень обрадовались, когда нам удалось купить хорошую новую коляску из прутьев, на колёсах и рессорах – это и вторая постелька для будущего малыша, и обоих на прогулку вывозить можно. Эту коляску-выручалочку я при переезде и в Каменск-Уральск привезла, её можно видеть на сохранившихся фотографиях - так сказать, «при исполнении служебных обязанностей» - маленькие Саша с Володенькой восседают в ней во время прогулки.

Приобретение необходимого затруднялось не только нехваткой средств, но и отсутствием нужного в магазинах. Привыкание и приспособление к непривычным условиям жизни, конечно, напрягало. Но все эти неудобства были ничто по сравнению с пережитым нами до обоснования в Пышме. И каждое наше новое преодоление вызывало вздох облегчения.

За работу, как показало ознакомление с состоянием дел по моей должности, нужно было браться изо всех сил. Никто этой отраслью здравоохранения здесь давно не занимался – больше года моя должность госсанинспектора и эпидемиолога была вакантной.

Но что меня немало удивило – так это что заведовал Райздравотделом ... учитель. Говорят, хороший учитель. Он даже был директором школы. Говорят, человек хороший – и я в этом убедилась тоже. Но почему при наличии в системе Райздравотдела врачей организацией медицины в районе руководил учитель?  Бытовала своеобразная мотивировка: директор школы, хороший человек и хороший учитель, заболел туберкулёзом и работать в школе не имеет права. И его, как понимающего пагубность болезни и важность лечения, трудоустроили на подоспевшую вакансию заведующего Райздравотделом. Человек он был спокойный, размеренный, относился ко всем хорошо и всех просил работать старательно. Я не знаю, сколько времени он возглавлял Райздравотдел, но уже ближе к Новому году, в конце ноября – начале декабря эту должность заняла врач из Ленинграда Кумина, опытный организатор с большим стажем руководящей работы.

Что касается сути моей работы, то не могу сказать, что она меня увлекала, захватывала. Но работы было действительно непочатый край, она требовала частых выездов в глубинку, куда давно никто не заглядывал. Выезды были сопряжены с трудностями, так как Райздрав своего транспорта не имел, и нужно было свои поездки приноравливать к другим организациям, попутному транспорту. А транспорт – лошадка и кошевка или сани. На фоне основной, обычно рутинной, монотонной работы были и случаи, требующие большого напряжения сил, внимания и душевных переживаний. Так было, например, когда в Пышму эвакуировали детский дом из пригорода Ленинграда.

Больно было смотреть на этих бедолаг, особенно младшеньких, уставших в очень продолжительном и далеко не комфортном пути, изголодавшихся, грязных, завшивленных до такой степени, что бельё на них шевелилось. Многие заболели в пути.

В подготовленное для проживания большое школьное помещение впустить их без предварительной санитарной обработки и дезинфекции вещей было невозможно. Организовать же такую массу разновозрастных детей, взбудораженных самим фактом завершения длительного и утомительного пути, было очень трудно - хотя, помимо сопровождающего персонала, было привлечено много педагогов, медиков и прочих вспомогательных сил.

Большинство детей в пути заболело расстройством кишечника. Возникшее опасение инфекционного характера заболевания побудило к тщательному расследованию и расспросу. В результате была выявлена совсем банальная история.

От кого-то дети услышали что пурген (слабительное средство) «сладкий, как конфетка». А кому из детей, особенно детдомовских, не хотелось конфетки? И на каждой станции, где был аптечный лоток или киоск, дети раскупали эту недорогую сласть. Сопровождающие не интересовались их покупками, а дети, никак не увязывая расстройство кишечника с доставляющими вкусовое удовольствие и доступными по цене таблетками, продолжали раскупать их. При расспросах дети рассказывали, что желающих купить было больше, чем наличествовало в продаже, и детям продавали не больше одной упаковочки.

С великим трудом санобработка была всё же проведена. И совсем не трудным оказалось оздоровить страдающую «пургеновым расстройством» детвору.

Какое разнообразие трагедий можно было услышать в беседах с этими детьми! И как чувствовалось их еще свежее болезненное переживание! Были среди них и дети с детдомовским стажем. Были и дети, потерявшие родителей уже в этой войне, буквально незадолго до эвакуации, не привыкшие ещё к своему сиротству – просто растерявшиеся и так нуждавшиеся в ласке, добром слове. Были добрые и тихие, были и дерзкие, шумные, раздражительные, ожесточившиеся и даже просто жестокие, были обижавшие и обиженные. И всем им (а многие еще совсем малыши) предстояло как-то ужиться и постараться выжить. А смотреть на них – душе больно.

Этот эвакуированный детский дом я навещала чаще других объектов. Некоторых ребятишек я уже знала, и они были рады мне и доверительно рассказывали о себе и о последних событиях в их жизни.



Розыск



Работа постепенно налаживалась, да и в наших поисковых усилиях намечалось некоторое продвижение. Мы не могли найти ниточку для поиска отчима. Но исходя из того, что многих днепропетровцев мы видели в Свердловске, а наш эшелон пунктом назначения имел Челябинск, а потому резонно предположив, что и «Сельхозтехника» могла быть в эти края направлена, мы решили искать через эвакуационные организации этих двух центров. Точного адреса их мы не знали и, чтобы не терять время, я адресовала письма предположительным организациям с обязательным «акцентом» в названии на слове «эвакуационный», по сути – «на деревню дедушке». Особой надежды не было, но и бездействовать было нельзя – тогда точно не найдём.

Примерно в ноябре в Райздравотделе мне вручили письмо из Наркомата обороны. На конверте внизу жирным типографским шрифтом адрес отправителя – Управления по розыску, а в верхнем углу – такая же черная пятиконечная звёздочка. Возле меня – мои любопытствующие сочувствующие сослуживцы. С волнением открываю конверт и читаю: «В ответ на Ваш запрос сообщаем, что Галембо С. Н. в числе погибших, пропавших без вести и попавших в плен...» - на этом строка заканчивается; в моем уме всё прочитанное почему-то приобщается к черной звездочке на конверте, и мне становится худо. А за моей спиной стоящие трясут меня и твердят «Тут же написано – не значится! Не значится!»

Слава Богу! Слава Богу, что не значится! А как же с нашими адресами? И я отсылаю повторную письменную просьбу, уже надеясь на ответ по существу.

Из Свердловска и Челябинска – ни ответа, ни привета. И только примерно за месяц до моих родов мы получили короткое письмо, но не из «инстанций», куда мы писали, а от самого Бориса Соломоновича Равича (значит, мы всё же куда-то достучались), в котором он, к нашему большому огорчению, писал что очень болен, нуждается в уходе и надеется на мамин приезд. Разрыв во времени между написанием письма и его доставкой был большой – точнее не помню. Значит, ехать нужно срочно. В связи с чрезвычайными железнодорожными сложностями того времени мне пришлось обратиться за помощью к председателю Райисполкома. И через день после получения письма мама выехала в Челябинск.

Сказать, что эта сама по себе затруднительная для мамы поездка была для нас обеих драматичной – значит очень мало сказать. Не поехать – немыслимо. Но и мне с Сашей перед самыми родами остаться одним страшно.

Обдумывая ситуацию в Челябинске и у нас, мы решили, что маме нужно по возможности привезти отчима к нам. Но возвратилась мама вскоре и в большой печали – не застала в живых... Какие трудные пошли за этим дни – не могу передать. Мама считала себя виноватой в отъезде со мною из Днепропетровска, казнила себя, не выслушивая меня. А между прочим, уже много-много лет спустя – в 90-х годах – у меня была короткая переписка с дочерью хозяйки нашего двора в Днепропетровске –Татьяной Петровной Богоявленской  . Она из города не уезжала, а мне нужно было подтверждение факта нашей эвакуации. И в этой переписке она сообщила, что отчим после его мобилизации на рытьё окопов и после нашего отъезда дома не появлялся. Так что мама могла бы сама признать себя не виноватой, но узнать это она не успела, её уже, к сожалению, не было. Вот так закончился этот наш поиск.

Примерно к середине декабря пришло еще одно письмо из Управления по розыску Наркомата обороны. В нём сообщалось, что основная база «нашего» санитарного поезда – Арзамас. Я, конечно, немедленно туда написала и опять ждала ответа.

***

Подходил к концу 1941 год. Зима, не в пример украинской, морозная и снежная. Земля, деревья, крыши домов – всё белым-бело. Всё под пышным снежным покровом – такая кругом чистота белоснежная! В солнечный день снег будто искрится, а под ногами поскрипывает – так по доброму, по мирному, так ободряюще. Красиво – красиво!

Уже и осень прожила я в Пышме, и зиму проживаю. Ещё не знаю, как выглядит уральская весна, лето. Но осень и зима – ох как красивы! На всю жизнь я запомнила красоту осенней берёзовой рощи, так спокойно возвышавшейся над пестрым ковром из многоцветной листвы. Я хорошо помню это «путешествие» через берёзовую целительную рощу, и небо над верхушками деревьев голубизны бездонной, голубое-голубое и чистое, ясное! Красота, затмившая собою, снявшая на время общения с нею все мои еще не изжитые печали.

И зима здесь ох как хороша! Да вот только выезжать в селения этого большого района по сугробами перекрытым дорогам со временем становится для меня всё труднее. Тут и нарастающая суровость уральской зимы при моей-то экипировке. Тут и нарастающие, уже можно сказать – до предела сроки беременности. Но если до рождения ребенка я всё же как-то смогу выезжать, то как будет после родов?

Сейчас, вспоминая то время, пытаюсь понять, почему тогда мне даже не подумалось о декретном отпуске. Кажется и в пределах слуха моего это слово не возникало. Может быть, в военное время этот отпуск не полагался? Или зависел от стажа, которого к меня не было? А может быть о таком отпуске я по молодости еще не знала? Так для женщины, уже второй раз готовившейся стать матерью, это как-то странно. И всё же, если учесть, что ещё будучи студенткой и хорошо зная свое право на академотпуск,  больше всего я была заинтересована в том, чтобы обойтись без какого-либо отпуска, чтобы не отстать от своих однокурсников, не отсрочить окончание института – я могла и о декретном не узнать, ибо не искала вариантов отпуска вообще. Вряд ли в кругу моих сверстников котировался этот термин. Как бы то ни было, забегая вперед, скажу, что ни предродовым, ни послеродовым отпуском я не пользовалась, да и никто мне его не предлагал.

Последняя поездка в глубинку – село Четкарино (одно из самых отдаленных - 40 к м от райцентра) пришлась на самый конец декабря и запомнилась отчетливо. Добиралась я попутным транспортом – лошадка, впряженная в сани. Доехала благополучно. Обратный путь пришелся на день после большого снегопада. Попутчиками были два здоровенных длиннобородых четкаринских мужика в длиннополых овчинных тулупах поверх полушубков, оба определенно в лёгком подпитии. Объяснение простое: в длинную зимнюю дорогу «без этого – негоже».

Отсрочить поездку – нельзя. Во-первых – невесть когда погода будет лучше, а может и ухудшиться. Во-вторых, Новый Год на носу, и в-третьих – приближаются сроки родов. Так что выбирать попутчиков не приходилось.

Дорога вся в высоких пышных сугробах, и хотя пролегает в чистом поле, широкой её не назовёшь – бугристая и неудобная. Мужики лихачат, торопятся куда-то к сроку поспеть, говорят: долго ехать – мёрзнуть. :Вот и Вы, доктор, в пальтишке своём замерзнете. Лучше – поспешать. Не видят, что ли, в каком я положении! А сани-розвальни заносит на сугробах, они опрокидываются, так что то я лечу через мужика, то он через меня. За дорогу опрокидывались восемь раз – со страхом и ужасом подсчитывала я. Благо что падать было мягко – еще не уплотнились сугробы. И когда, наконец, въехали в Пышму и стали подъезжать к воротам нашего дома – а тут дорога уезженная, утрамбованная и даже обледенелая – они лихо развернулись, и я - впервые так больно! – упала. К счастью, близко – дошла, виду не подавая и не охая.



Владик



Но ранним утром следующего дня – 30 декабря – мама осторожно довела меня до роддома, и в ночь на 31 декабря всё завершилось рождением моего тогда младшего сына.

Мой – тогда – младшенький! Такой хорошенький, такой хрупкий, такой от всего окружающего и всех окружающих зависимый, такой притягательный, такой радость мне приносящий, с первого же момента необходимый до невозможности! Не знаю, как описать это состояние. Но будто весь мир переменился к лучшему. Я забыла на какое-то время обо всём на свете, кроме этого крошечного существа. Даже, кажется, о Сашеньке в первые часы не думала.

Но зато потом, когда – в дни моего пребывания в роддоме – там оказалось несколько женщин, родивших мальчиков, я так восторженно рассказывала о красоте имени Александр и разнообразии уменьшительных имен от него (хоть второго называй так же), что трое из них своих мальчиков так назвали. А я у них за это признавалась чем-то вроде родни (наподобие крёстной). И уже после роддома, если с малышами что-то не ладилось, они бежали за помощью ко мне как к родной.

А вот с именем для моего младшенького мы с мамой решили повременить. Ведь в наших поисках появился почти конкретный ориентир – Арзамас, откуда мы ждали ответа на наш запрос, надеясь и имя согласовать с отцом.

То обстоятельство, что я оказалась в роддоме, для моих сотрудниц было некоторой неожиданностью. Они знали о моем «интересном положении», но по внешним изменениям в фигуре предполагали гораздо меньшие сроки. Видимо мои в недалёком прошлом – на первых двух курсах института – занятия в группе художественной гимнастики хорошо укрепили соответствующую мускулатуру. И то. что после поездки в Четкарино я не появилась на работе, и ставшая затем известной причина этого факта – озадачили их.

В роддоме меня навестили все – штат не ахти как велик, даже Кумина, наша новая и строгая заведующая Райздравотделом. И то обстоятельство, что выезды для меня в ближайшее время уж точно невозможны, подвигло её на добрую – для меня – мысль перевести меня на лечебную работу. Это звучало для меня давно желанной и доброй вестью. Однако такой переход, и об этом Кумина предупредила, требовало времени, кадровых перестановок и согласования.

Когда я об этом рассказала маме, она тут же вспомнила своё предсказание: «Я говорила тебе, что этот ребенок принесет тебе радость».

По выписке из больницы, в ожидании обещанных кадровых перемен, я продолжала работать в своей должности эпидемиолога и госсанинспектора Райздравотдела, добросовестно занявшись составлением годового отчёта. И если учесть, что до моего поступления  в середине сентября 1941 года моя должность была продолжительное время вакантной, и никаких регистрированных следов оставить не могла, то справиться с отчетом за отработанные мной три с половиной месяца особого труда не составляло. Должностные обязанности в пределах самой Пышмы куда проще для меня, чем работа на выездах.

Так что основная активность моя и внимание переключилась на моего ещё безымянного, но такого любимого и трогательного моего младшенького и с любопытством изучающего его старшенького. С детками в ту пору было всё в порядке – и в этом огромная заслуга моей мамы.

А вид  – они были прелестны! –, и близость их так умиротворяла, так согревала душу, что передать это словами просто невозможно.

Очень тревожными, удручающими были сводки с фронтов. Пугало, напрягало отсутствие вестей о муже. Нелёгкой, совсем не лёгкой была материальная сторона жизни (а тут ещё, с рождением второго ребёнка подоспевшие сложности с трудоустройством без разъездов по району). Будущее представлялось неясным – что нас ещё ждёт?

Но когда, возвращаясь с работы домой, я видела неподдельный, искренний восторг Сашеньки (младшенький еще так выражать свои чувства не мог), я понимала, что жить надо, сопротивляться невзгодам – надо. Ведь этот восторг, помимо всего прочего – истинное выражение инстинктивной, интуитивной надежды на меня – МАМУ!

Может быть такой вывод покажется вам, мои родные, высокопарным. На самом деле - это ещё слабо сказано. Меня, в ту пору двадцатитрёхлетнюю и неопытную, это подстёгивало, поддерживало очень. Ведь за такой короткий срок пережить столько непредсказуемых превратностей судьбы! Будто несло тебя бурей, как листочек, с ветки сорванный. И куда только не швыряло, в какие непредвиденные неизвестности не толкало! И не отбросит ли куда ещё похлеще? Для меня тогдашней это было совсем немало. И только мои дети, их притяжение держали на плаву, заставляли, может и неуклюже барахтаясь, учиться плавать. Нет здесь красивых слов, это всё – правда.

И маму мою – преданнейшего нам человека – поддерживала её незаменимость. По возвращении из Челябинска она совсем было пала духом, винила, казнила себя, хотя, как  впоследствии выяснилось, и малейшей вины её не было. С рождением младшенького, удвоившим и мамины хлопоты, она помаленьку стала приходить в себя.

Вне моей работы общение с пышминцами или эвакуированными было относительно редким – ни времени, ни сил, ни даже, помнится, желания не было. Видимо, подавлялось суровостью событий, жизни, постоянным настороженным ожиданием вестей.

Случалось бывать в некоторых домах, но это, в основном, в порядке врачебных визитов. Об одном таком визите хочется рассказать.

Попросила меня посмотреть её младенца некая Глаша (фамилию уже не помню), с которой мы одновременно и по одинаковому поводу пребывали в роддоме.

Очень беспокойно ведет себя её первенец - плохо спит малыш, беспрерывно плачет, И она боится – не заболел ли. Вот и обратилась ко мне «как к своей». Посмотрела я маленького, И ничего, кроме обширных и запущенных опрелостей, не обнаружила. В помещении натопленном и душном развешаны для просушки похоже и нестиранные пеленки. Да и помимо этого поводов для беседы о правильном уходе было здесь предостаточно. И я подробно рассказывала, каких предосторожностей требует нежная кожа ребёнка, и что пеленки стирать преобязательно, и проглаживать нужно, и как купать, и как кормить.

И вот эту беседу, оказывается, во второй комнате слушала и свекровь Глаши. Не вытерпела, вышла к нам, начав с причитаний:

- И пошто же, эко, девки, грех-то какой, пошто же грех-то какой! Да бывало-ча прежде: в полюшке родишь, в подоле домой принесешь, в беседочку робёнка тово поставишь, а сама, колды не то, ишшо в соседнее село на гулянку пойдёшь. Да и грудью не так чтобы уж и кармливали.

- В какую такую беседочку! – изумилась я.

- Эка невидаль – беседочка! Поди в каждом дому како-никако осиново брёвнышко-то найдётся. Вот в ём-то ямку для тельца робёночка и выдалбливашь. А там на донышке и ишшо поуже ямка – для ножек. Вот в такую-то беседочку робёночка и ставишь.

- Да как же так – ставишь? Он же ещё и головочку не держит?! - недоумеваю я.

- Пошто, матушка, не держит! Чаво надо, то и держит.

- Ну а как же в соседнее село? На гулянку? Его же и кормить надо?

- Дык, ясно дело, надо. Дык ведь в каждом дому, поди, какА-никакА пятилетня нянька найдётся. Вот, в тряпочку хлебца заготовишь, в водичку обмакнёшь – дык уж подать робёночку и она может.

Да как же так? С той же тряпочки не насытишься. Поди ревёт робёночек-то, - подделываюсь я под её говор.

- Эка невидаль – ревёт! А у нас была пословица «Одно заревётся – друго заведётся». Вот у меня, чаво говорить, было шашнадцать брюхов да сямнадцать робёночков. Дык николды я с ними не маялась. Ишь ты – пеленки утюжить!

Я не сразу осмыслила «шашнадцать брюхов да сямнадцать робёночков». Догадалась: одна двойня. Удивилась такой многодетности и спросила:

- И все семнадцать вырастила?

- Ну пошто же, матушка, «вырастила»? Всех то не вырастила. Пятнадцать схоронила. Зато те, что выросли – орлы-соколы! Вот ейный, Глашкин-то мужик – снохи то моей – на фронте воюет. Да вон ещё Орька – четырнадцатилетний малец – во дворе бегат.

Ну, как  не запомнить такую беседу! Мне кажется, в её говоре, её высказываниях, интонации красота какая-то есть. Вот и вам, мои родные, рассказать об этой беседе захотелось . Я, например, до этой встречи ни о каком «осиновом брёвнышке» не слышала, не читала.

А ещё из Пышминских воспоминаний нельзя не упомянуть очень знаменательное для того времени деяние. Может быть и не запомнившиеся многим, но определенно свидетельствующее единодушное в народе стремление к победе, искреннюю тревогу за судьбу страны и буквально трогательное сочувствие и уважение к воюющим солдатам.

Точно не помню: то ли в конце 1941, то ли в начале 1942-го года в Пышме было объявлено предложение (не распоряжение, а именно предложение) каждой семье собрать и отправить посылочку индивидуального назначения (кому какая достанется) для солдат-фронтовиков. Возможно, это было затеяно как новогодний привет солдатам – не знаю, от кого исходила инициатива – сказать не берусь. Но встречена она была сельчанами единодушным согласием. Вопрос был только – что послать и где взять. Магазины практически пусты. И вдруг – конечно, к случаю – в магазине появились  специальные предназначенные для таких посылок индивидуальные наборы. Каждая семья могла выкупить один такой набор, и в посылочке с такими или своими дополнительными вложениями, желательно с письмом или записочкой, сдать всё это на почту для специальной отправки. В наборах были обязательно табак, папиросы, консервы, копчёности, печенье – всего понемножку – на одного человека. Я не знаю никого, кто бы польстился оставить для себя хоть что-то из этих на то время немыслимых деликатесов. От себя ещё добавляли связанные тёплые носки, варежки мужских размеров, рукавицы, кисеты – кто что нашёл, кто что мог – и делали это от всего сердца.

Думаю, что это была не Пышминская, а общегосударственная очень своевременная и всем по человечески понятная затея. Но вот за время моего проживания с 1942 по 1945 годы в Каменск-Уральске (ст. Синарская) ничего такого не проводилось.

Мы с мамой тоже отправили такую посылочку, дополнив её двумя парами заказанных (мы-то вязать не умели) шерстяных носков и письмом. И, представьте себе, чуть позднее нам стала известна фамилия солдата, получившего нашу посылку – Колчин. Он прислал благодарственное письмо, пожелал мужу моему фронтовику устоять в этой войне и, если он сам выживет – встретиться. И письмо моё ему понравилось очень – «всем читал». Вот такая история.

Январь 1942 на исходе. Я со времени рождения ребенка никуда в район не выезжаю. Своим инспекторством могу заниматься только в Пышме, что есть совсем не достаточно. Приобщаюсь к работе на амбулаторном приёме в порядке замещения. О переводе на лечебную работу речь идёт (согласовано), но вакансии пока нет. Замещение случайно, редко и кратковременно – обычно несколько дней. Из лечебной на мою работу переходить желающих нет. С работы госсанинспектора мне, по вполне веским и неустранимым семейным обстоятельствам – уходить нужно было неизбежно. А без работы – не выжить. Положение затруднялось ещё и тем, что, только работая на врачебной должности, я, как и все мои сокурсники, сохраняю право при первой же возможности (во всяком случае до послевоенного времени) продолжить учёбу на последнем курсе любого медицинского ВУЗа страны и получить полноценный диплом, сохранив при этом заработанный врачебный стаж. Взяться за другую работу значит потерять это право и с ним избранную профессию. На последний курс я могу быть принята только с врачебной должности.

Приходилось уже обдумывать «обращение» в Свердловский Облздравотдел за назначением на лечебную работу куда-то в другую местность. Даже сама поездка в Облздравотдел (а переписка – дело очень затяжное) при моих обстоятельствах затруднительна. И просить о новом назначении, сопряженном с переездом в другую местность – ох как трудно. И одолимо ли?



Свидание



И вот, на таком-то фоне, вдруг, в прекрасный морозный вечер с Пышминской почты прибегает ко мне посыльная сообщить, что меня срочно вызывают на междугородние переговоры. Разумеется, лечу вместе с ней на почту. И не зря! Вызывает ни кто иной как мой муж!

Его санитарный поезд, везущий раненых в Курган проезжает станцию Синарскую, где, как ему было известно, проживают его сёстры. И с разрешения начальника поезда, он «должен» был госпитализировать «срочно нуждающихся» двух раненых в Каменск-Уральском госпитале, а затем вернуться к поезду уже на обратном пути его следования из Кургана. Поэтому времени – в обрез. И мы успеваем встретиться, только если я смогу срочно выехать в Синару, так как точное время возвращения поезда на эту станцию непредсказуемо.

Легко ли мне в моём положении отказаться от такой возможности? Но на чём уехать «срочно», если ещё и дорога с пересадкой на станции Богданович , и личного поезда у меня нет. Я уже не говорю о том, как оставить маленького?!

И я мчусь к председателю Райисполкома – прямо домой. Излагаю ситуацию. Доброго человека ставлю в тупик: «Ну и задачку ты мне задаёшь, Наталка Полтавка!»

Наталкой Полтавкой он меня ещё с первого представления (по работе) назвал – то ли потому, что я с Полтавщины родом, то ли за косы вокруг головы на украинский манер, то ли за другое какое сходство – не знаю.

«Ну, ты везучая! Сегодня в 5 часов утра в Богданович отправляется грузовик. Если тебя это устраивает, напишу записку, чтобы взяли и тебя». И я бегу по указанному адресу.

Рано утром за мной заезжает грузовик. Всё уже загружено, все уже погружены, и в кузове для меня место до Богдановича – в такой-то уральско-февральский мороз! Точь-в-точь как в Руслановской песне:  «Суди, люди, суди, Бог, как же я любила!» и т. д.

Мне и в Богдановиче повезло – усадили меня на поезд до Синарской – «способствовали встрече с фронтовиком!». Доехала. Успела.

Вот так произошла наша короткая встреча зимой 1942 года в обществе сестёр мужа (а Дора в своих воспоминаниях этого как-то не заметила – как и многого другого не учла).

Встреча была действительно короткой: к вечеру следующего дня санитарный поезд, возвращаясь на фронт, прибыл на ст. Синарскую. И, уже вместе, мы в санитарном поезде доехали до Свердловска. Ехали в одном купе с начальником поезда: доктор Двоскин, тоже днепропетровчанин. В Свердловске через военного коменданта без труда (для меня, во всяком случае) был приобретён билет до ст. Ощепково, так что я возвращалась, «как белый человек». И опять, как в песне: Дан приказ ему – на запад, ей – в другую сторону... Как бы то ни было, несмотря на краткость и суетность этой встречи, очень многое менялось с этого момента в нашей жизни.

Во-первых, наконец-то решился вопрос с именем нашего младшенького. И я уже смогу зарегистрировать его в ЗАГСе: Владимир Семёнович Галембо.

Во-вторых, я до этих пор никакого пособия, положенного семьям офицеров-фронтовиков, не получала. А теперь, уже имея справку, оформленную в штабе санитарного поезда, я могла, предъявив её в военкомате по месту жительства,  рассчитывать на аванс в счёт аттестата. Право на полный аттестат я получу, когда он будет оформлен в более высоких (финансовых, наверное) инстанциях. Не так велико это – по крайней мере первое пособие – но всё-таки что-то. Ведь со своей должности я по семейным обстоятельствам должна уходить, а на лечебной работе когда ещё будет вакансия... Так что это очень даже кстати.

И по моём приезде мама не упустила случая еще раз напомнить мне: я же говорила, что этот ребенок принесёт нам радость!

В третьих, то, что вообще всё круто изменило: мне предстоял переезд на жительство в Каменск-Уральск, так в моём присутствии единодушно решили Семён и сёстры с Соней во главе. Я тоже думала, что так должно быть лучше и страшилась, главным образом переезда, уже хорошо представляя, что он значит в таком семейном составе, как моя семья, да ещё с пересадкой, в военное время – страшилась не зря.  Всё обсуждалось в спешке и суете, не столько обсуждалось, сколько решалось. На подробные рассуждения-обоснования и времени не было. Работа по специальности здесь, в Каменск-Уральске, была определённо, что немаловажно. Будет работа – появится постепенно всё необходимое. Семен надеялся, наверное, на поддержку со стороны сестёр. Во всяком случае, мне он говорил об этом.

Вот с такими новостями я и вернулась из этой блиц-поездки, только теперь заметив, что на свой внезапный отъезд я  не только разрешения у заведующей Райздравотдела не получила, но и уведомить её не успела.  Ведь кроме того, что мне пришлось проделать между телефонным разговором поздним вечером и отъездом ранним утром в поисках транспорта, нужно было ещё успеть обеспечить кормление малыша. А организация такого обеспечения в создавшемся темпе – дело очень даже непростое и ответственное.

Так что по приезде меня ожидало бы как минимум, суровое внушение – если бы, извинившись за свой спешный и жизненно важный отъезд, я не сообщила, что намерена уволиться по семейным обстоятельствам.

Продолжение на  http://www.proza.ru/2014/01/04/2098