СОН IХ. ПРОЩАНИЕ С ОТЦОМ. 2013 г.
Накануне всё начиналось обыкновенно. В понедельник, 16-го, я пошёл на работу. Тесть, который рано встаёт, – школьная привычка, выработанная тридцатипятилетним стажем непрерывной трудовой деятельности в общеобразовательных учреждениях, – приготовил мне судки и компот.
Собравшись, я вышел из дома, и на метро быстро доехал до Кузнецкого моста. Я работаю в одном из элитных московских магазинов. Продаю одежду. О, времена! О, нравы! – кто-то скажет. Писатель – и продаёт одежду. По мне так ничего ужасного в этом нет. Наши писатели кем только не были и чем только не занимались. Что ж поделать, время такое. А быть писателем-шарманщиком, по меткому определению Козьмы Пруткова, я не желаю.
С утра на работе, в бутике, я поправляю одежду, инвентаризирую её как товар, вытираю пыль с полок, включаю кассу и, в ожидании первого клиента, в подсобке пью кофе. В смену нас трое. Я и две девушки. Окси и Пола, как я люблю их называть. Понятное дело, что первая – Оксана, а вторая – Полина. Я даже, признаюсь, влюблён в Оксану. У неё русая головка, молочная кожа и голубые глаза! И характер у неё покладистый: всё, что ни попросишь, всё сделает. Ко всему неравнодушна. А главное – весела, с юмором девчонка. А это мне нравится!
Ничто не предвещало беды. Но она пришла. Точнее, не беда, её бы мы пережили. А – горе горькое, Смерть сама… Риторично, конечно, всё это звучит, но что поделать. Не старухою же называть её с косой! По средневековому!
Около двенадцати дня раздался звонок на мобильном и одновременно пришла смска. Позвонил двоюродный брат, а смс прислала сестра, тоже из деревни: отец умер!..
Я не помню, что брат говорил, а говорил он много, но я помню только одно это: отец умер!..
В одно мгновение всё стало ватным: ноги, стены, сознание… Я заплакал… Помню, я сказал девчонкам: я ухожу, отец умер, надо ехать в деревню. И ушёл.
Я не знал ещё, как я уеду. И успею ли я к полудню следующего дня, когда будет погребение, как писала сестра. Но я знал точно: уеду, буду прощаться с отцом.
В метро я тупо смотрел на молодую девушку. Она неотрывно читала книгу. Она была свежа, её дыхание поднимало и опускало грудь, её шелковистые золотые волосы кучерявились на её голове солнцем. Я завидовал ей. Она была счастлива, а я несчастен. И я вспомнил стихи Фёдора Сологуба:
О, если б смерть не овладела
Семьёю первозданных сил,
В какое б радостное тело
Я все миры соединил!
Дорога немного отрезвила меня. Уже от своего метро до подъезда я строил план действий. Первое – в интернете посмотреть автобус до Липецка. Второе – сдать золотой перстень в ломбард. Третье – написать на личной стене интернет-страницы, что уезжаю на похороны отца. Четвёртое – часть денег оставить тестю с детьми на продукты, ибо не знаю, когда вернусь, через три дня, а, может быть, через неделю. Пятое – первое: автобус!
От Павелецкого вокзала едет «Русский экспресс». В четыре часа дня сажусь, в полночь уже в Липецке. А там брат Валерка обещал встретить на машине, и прямиком в Московку, в деревню. Отлично. Всё хорошо. Всё так, дай Бог, и будет!
Всё так, дал Бог, и было. Более того, в автобусе посмотрел три фильма. Два современных и один времён «лихих» Девяностых. Отличие существенное. Современные пустые, поверхностные. По крайней мере, такими они мне показались на фоне фильма безвременья. Последний – с душою, с поиском смысла жизни, о человеческом бытии. Названий новых блокбастеров не запомнил, а тот назывался «Ехай!» по одноимённой пьесе Нины Садур. Снят в 1995-ом, а посмотрел я его лишь сейчас, в 2013-ом. Кошмарики! А пьесу даже и не читал, хотя окончил Литературный институт. Не «було» у нас её по программе Современной русской литературы.
Приехали в деревню заполночь. Тётя Аня накрыла скромный стол. Яйца, колбаса и кружка горячего чая. Сказала, что завтра, то есть уже сегодня, 17-го, привезут к двенадцати. Постелила мне на диване. И я, полностью раздевшись, провалился в густой, непроглядный и чёрный сон, похожий на деревенскую ночь за окном. Говорят, покойники могут посещать вас, что можно их присутствие ощутить кожей, что они могут двигать предметы, и что по скрипу и шороху вещей мы можем знать об их присутствии. Ничего подобного не было! Либо я так сильно устал, что тело и дух отказались принимать таинственные знаки с того света, либо этого ничего не существует.
«Ну, ты и спишь!» – сказала мне тётя Аня, когда я открыл глаза. Я посмотрел на часы в телефоне, было половина одиннадцатого. Обычное дело, подумал я, для москвича. И понимал, что для деревни это удивительно и непомерная роскошь. Тётя уже с шести утра на ногах. Обошла всё своё хозяйство: гусей, кур, поросят, сад и огород, дала многочисленным кошкам и двум собакам, своей сторожевой и уже вольногуляющему отцовскому Джони. Не знаю, какая по счёту эта была собака у отца, но помню, что он всегда любил давать им экзотические клички-имена. А вот кошкам, наоборот, давал простые, вроде: Пушок.
На телефоне было много смс и пропущенных вызовов. Родные и друзья приносили свои соболезнования. Я перезвонил только Ане Стручковой, моей, как я её называю, нежданной радости. Она замечательная девушка и хорошая писательница. Я её даже чуточку люблю. Да простит меня жена!
У Ани тоже в этом году, в феврале, умер отец. Вообще, в этом году у многих моих знакомых умерли родные. У Аллы Викторовны, директора магазина, умер отец. У Гали Поповой, заведующей складом, умер отец. У Нелли Полосковой, нашего бухгалтера, умер муж. У Лены Куракиной, продавца из другой смены, умерла мать. И это только у людей, с которыми я непосредственно общаюсь. А ещё слышал, что и у многих других коллег в других подразделениях компании. У кого-то сестра повесилась, мать троих детей. Жила без мужа, говорят, с многочисленными любовниками. Дети были от разных мужчин. Никогда не работала. Её содержали её мужчины. Вот и результат её свободного времяпрепровождения: депрессия и – петля. Но всех жалко…
Я позавтракал и вышел во двор. Яблоки! Какие яблоки уродились в этом году! Самое большое, что я нашёл, было с половину моей головы, заслоняло большую часть моего лица. А какое сладкое, сочное, вкусное!
Дом отца был через двор от тёти Ани. Мы быстро собрались и пошли туда, где родился и умер мой отец, где родился я сам.
Дом маленький, вросший в землю, но не ветхий, а крепыш. Состоит из одной жилой комнаты, кухоньки и летней веранды. Перед смертью отец сделал ремонт, покрасил стены, обновил наличники. В таких случаях говорят: как чувствовал, что уйдёт… Перед домом посадил три деревца. Никто не знает, что он посадил. Видно будет только через годы…
В красном углу он всегда рядом с иконами держал мою свадебную фотографию, на которой мы с Мариной держим в ладонях белого голубя. А также портрет Ильи, моего сына от первого брака, своего внука, которого он так, благодаря Лилии, моей бывшей, и не увидел при жизни, не помял, не поцеловал…
Из поселкового морга привезли гроб. Поставили на табуретах в саду. Лицо отца было накрыто белой тряпицей. Так надо, сказал врач, до прощания не снимать. Гроб был обит зелёной материей, чёрная витиеватая ленточка окаймляла вокруг, белым саваном с церковными словами было покрыто тело. Приехали тётя Нина, тётя Вера, двоюродные братья отца, которых даже я не знал. Я приезжал редко, всего раз в два года, в двухнедельный отпуск. И познакомиться со всеми родственниками просто не было возможности. Были мои двоюродные братья – Валерка и Арам, их жёны.
На мужиков-гробовщиков я не обращал внимания, узнал по их речам, что они знали отца, но чувствовал, что наше горе для них всего лишь работа. Уже позже, в кузове машины, когда я ехал с ними, держа гроб, я ещё раз убедился в своей правоте. Всю дорогу до кладбища они говорили о работе, о каких-то калымах, о тётках и девках, о каком-то трактористе, который недавно погиб из-за перевернувшегося трактора, и говорили так весело и непринуждённо, как будто они не везли гроб, а сидели где-нибудь в кафе. Нам гроб тесать, а мы плясать. Это народная установка, конечно, оптимистическая, и фраза красивая, и со временем так оно и произойдёт (до следующей гробовой крышки!), но – именно тогда, в то самое мгновение, мне было не до плясок и веселья… Я в последний раз обнимал отца…
Тёти положили четыре кусочка белого хлеба со свечечками на четыре стороны последней колыбели отца. Батюшка, приехавший из посёлковой церкви с дядей Сашей Ждановым на «Жигулях» последнего, степенно перед гробом на отдельном табурете раскладывал свои церковные принадлежности для погребального обряда. Погода с утра стояла пасмурная, но к прощанию распогодилось, выглянуло солнце. С отца сняли марлевую ткань, и я увидел дорогое мне лицо, скованное смертью. Губы были поджаты, как будто отец недоумевал, не верил, не хотел верить в то, что Она пришла. И даже обиделся на Её внезапный приход… Я чувствовал, что он просил Её отступить, повременить, дать ещё несколько времени надышаться жизнью и – заплакал… Его лицо было похоже на лицо обиженного ребёнка, который дуется на то, что не исполнили его, может быть, самое заветное желание…
По окончании обряда, я сказал лишь «Прощай, отец! До встречи там!» – и поцеловал его в лоб. Ударил молоток по гвоздю: раз, два, три… раз, два, три… раз, два, три… раз, два, три…
Ударил гром! Ветер налетел со страшной силой! Солнце спряталось за тучи. Сад зашелестел, запел! Стал накрапывать дождь. «Как вовремя!» – сказал какой-то мужик. «Как будто он сам дал проститься с ним по нормальному!» – сказала тётя Нина, оттирая красные от слёз глаза. И вот здесь я подумал о том таинственном ощущении, которое я не познал ночью, но даже физически ощутил его на себе сейчас, днём, с солнцем и громом, с ветром и дождём. Это отец прощается с нами, подумал я, это отец, это он… В жизни никогда при людях он не плакал, мой отец, Александр Иванович, но сейчас он заплачет, я чую, он даст волю своим слезам… И точно: пошёл сильный, сплошной стеной осенний дождь…
Мы погрузили гроб в машину. На деревенском кладбище было решено опускать в дождь. И как только гроб опустили в землю – дождь прекратился, в какое-то мгновение ока снова разошлись серые тучи, и выглянуло солнце. Отец выплакался и простился. Я никогда не верил в потустороннее, большой скептик, материалист. Но после прощания с отцом я поверил в существование иного мира, потому что такого совпадения, слияния всех явлений жизни просто не может быть. Говорят, каков человек, как жил, так и проходит в природе момент прощания. Отец мой жил смело, вольно, прямо и противоречиво, светло и грешно. И вот точно так же открылась мне Природа в момент прощания с ним: пасмурно и ясно, солнце и дождь, гром и тихий шелест листвы. Это он, безусловно, это он… был… там… наверху… в небе!..
В жирный чернозём мужики поставили деревянный крест.
Каждому на Руси
Памятник – добрый крест!
Приехали обратно к дому. Женщины накрыли стол. Поминали. Я поминал отца. Они поминали брата. Мои братья поминали дядю. Все поминали и вспоминали своего человека. Он был одновременно многим для других и единственным для меня.
В деревне я ещё пробыл два дня. Лил дождь. Было пасмурно. Но я всё равно гулял по деревне. Зашёл на следующий день после похорон на кладбище к отцу, зашёл и на третий день до моего отъезда. Стоял, вспоминал самые светлые моменты из жизни во время наших с ним встреч. В основном – совместную рыбалку на дальних заросших степных прудах, где водятся, как он их называл, цыганские карасики.
Далее: добринский автовокзал. Липецк. Снова «Русский экспресс» и три фильма. Москва.
Вот и прошёл этот день. 17 сентября. Этот день давно уже только в воспоминаниях. А начиналось накануне всё так хорошо. Мне позвонили, предложили поучаствовать в прозаическом проекте «Дневник одного дня. 17 сентября». Я уже составил план, думал описать веселуху, даже ту, которой не будет, художественный вымысел то есть преподнести. А пришлось писать горькую правду, ибо жизнь нас не спрашивает, чего мы хотим и когда.