Сначала он отвечал маме, на ее просьбы взять с собой: «Не женское это дело». Потом, на мои – «не детское дело». А потом мы перестали проситься. И его не было дома все больше времени – он уезжал на свою рыбалку.
Что я никогда не стану рыбаком – это решено с того дня, как отец ударил меня. Я ходил тогда в первый класс. Воображая себя охотником на пираний, частенько играл металлическими рыбками с маленькими якорьками у хвоста. А однажды без спроса взял спиннинг и, выйдя на балкон, постарался закинуть блесну. Как это делается, я знал: отцовская коллекция толстых видеокассет мною регулярно просматривалась… Спиннинг затрещал, блесна полетела и приземлилась на газон, а катушка продолжала крутиться, вокруг нее вспенилась леска. Я не додумался перемотать всю катушку, просто закрутил «бороду» леской и трусливо поставил спиннинг на место – за шкаф. Когда отец засобирался на рыбалку, я и услышал это грозное: «Ну-ка, иди сюда!». Я боязливо заглянул в комнату, он, держа в руке злополучный спиннинг, подошел и ударил…
Но на рыбалке я все-таки бывал. Потому что смутно помню: мы ночевали в палатке. Я проснулся, осторожно высвободился из-под маминой руки... От озера сахарной ватой – такую продают в детском парке – тянулся туман, было тихо-тихо. Трава, кусты и даже деревья прикрыты белыми прядями, словно у продавца ваты, полного дяди с женским голосом, закончились деревянные палочки, на которые он наматывал эту вкуснотищу, а волшебный горшочек варил и варил... Я пошел к воде, а одно из деревьев – с остроконечной верхушкой, стряхнув с себя белый дым, вдруг шагнуло мне навстречу и подхватило на руки. Не подумав испугаться, я поднял глаза – из-под капюшона на меня смотрели смеющиеся глаза: это был папа, в своем военном, в каплях росы, плаще, который почему-то назывался «палаткой»...
Сейчас отец редко бывал дома. Наведывался, чтобы решить вопросы по бизнесу, которые не решались по интернету или телефону. И снова уезжал на рыбалку – на угрей в Саргассовом море или палтуса в Норвегии, на мурену, тунца, на сардин, на ската, на меч-рыбу... Мама перед его исчезновениями ни о чем не спрашивала, просто смотрела.
– Что случится – сообщат, – раздраженно отвечал он на этот взгляд. – Но что со мной может случиться?..
Я никогда не стану рыбаком, потому что не хочу быть похожим на него – у меня совсем другая мечта. Я накоплю денег и куплю себе пистолет. И тогда весь мир узнает... Что узнает, я еще не придумал, сначала мне нужно купить оружие. Проблема в том, что деньги копятся крайне медленно. У отца их – как икры у рыбы-луны. Но он думает, что карманные деньги – зло. И маме их выдает, требуя унизительного отчета по чекам, считая, и не без оснований, что она, все равно, пропьет... Но я-то не всегда буду школьником, вырасту – и тогда, тогда... Все еще посмотрят.
В трудовой лагерь я напросился сам – потому что летом дома совсем нечего делать. Там, может быть, будет тяжело – месить бетон, носить кирпичи. Но мы уже старшеклассники, а я ростом – на голову выше тех гастарбайтеров, что строят дом возле нашей школы. У отца я просил денег на поездку и видел, что он рад моему решению, даже исполнил главную свою песню: «Я рано стал работать...». Дальше шла лекция, что те виды рыб, которые нянчатся со своими икринками, держа мальков во рту, находятся на грани вымирания… Припев отцовой песни давно известен: «Я сам всего добился!».
«Чего добился?» – хотелось мне его спросить. Огромный пустой дом, где никто вместе не смотрит телевизор, не справляет праздники, не ужинает за одним столом. В просторном дворе кирпич, из которого сложена печь в летней кухне, уже начал крошиться, словно печь – ровесник египетских сфинксов. И все из-за того, что ее не используют по назначению. Я в ней прячу сигареты, в полной уверенности, что их никто там не найдет…
Из нашего дома я с радостью убегаю в школу, чтобы пообщаться, поговорить. В большом доме обитаемы только моя комната, где я обычно сижу в интернете, и мамина спальня, в которой она, пока есть деньги, смотрит свои пьяные сны… В той квартирке, на втором этаже старой пятиэтажки, мы были ближе друг другу – видимо, само тесное пространство заставляло быть вместе, разговаривать, обсуждать фильмы, которые смотрели сообща – телевизор был один, впрочем, как и диван.
– Ну что, гоблины, готовы к труду и обороне? – приветствовал, построив нас у автобуса, главный Гоблин – учитель физкультуры, оптимист и здоровяк, всегда одетый в один и тот же спортивный костюм. Гоблинами он нас называл потому, что не запоминал наши имена и фамилии – или был не способен это сделать, или просто не напрягался. Зная эту его особенность, мы безбоязненно сдавали нормативы друг за друга. Впрочем, он когда-то сумел стать чемпионом мира по боксу, за это мы его уважали. А Гоблином называли, видимо, автоматически, для защиты, чтобы как-то не уронить самооценку.
– И так, зачистим столицу нашей Родины от себя? Не слышу ответа. Ну-ка, все вместе отвечаем: зачистим столицу Родины от себя?
– Да! – не очень стройно отвечали мы.
– Дадим родной полиции сходить в отпуск?
– Да!
– Дадим предкам от нас отдохнуть?
Мы уже сносно, довольно дружно орали, недоуменно косясь на четверых девчонок из параллельного класса, которые тоже ехали с нами.
– Знакомьтесь, это сменный воспитатель. – Николай, его напарник, больше похожий на сына, одетый в спортивный костюм, казался лишь чуть-чуть старше нас. – Какие вопросы будут?
– Зарплату, согласно трудовому кодексу, будем дважды в месяц получать? – спросил из строя Ежик Гоша, мой друг, с пеленок рассматривающий мир исключительно с юридической точки зрения. Он у нас самый мелкий в классе, короткие черные волосы торчат, как иглы у ежа, вот и зовем его Ежиком...
– Заработай сначала! Чтобы ты еще не оказался должен! – заткнул его Гоблин и скомандовал: «По машинам!».
И мы помчались в автобус занимать места.
В дороге, на остановках, мы пару раз пили «из горла» пиво – прямо за ларьком. Знатоки говорили, что едем «к волку в жопу», и там супермаркетов нет. В это с трудом верилось, но и в моем рюкзаке вместе с минералкой появилась бутылка пива. Воспитатели сидели на передних сиденьях, мы в автобусе снова, по-тихому, бухали, так что Ежик Гоша заснул, и я всерьез побаивался, как бы его не стошнило на мой рюкзак.
А на въезде в лагерь автобус тормознули, и двое – один с коричневой таксой на поводке – вошли в салон.
– Оружие, алкоголь, наркотики, дети, везем? – весело спросил рыжий худой полицейский с прыщиками на носу.
– Везем, дядя, – в тон ему ответили мы.
Кривоногая собачка просеменила в хвост автобуса и там под сиденьем обнаружила в целлофановом пакете какую-то траву. Никто не признался, чья она, никто на этом месте не сидел, но менты приказали открыть для досмотра наши рюкзаки. Пиво, водка и даже текила из чьего-то домашнего бара быстро перекочевали в потрепанную милицейскую сумку.
– Это частная собственность, – пытался отбить свою бутылку вина Ежик Гоша.
– Сколько тебе лет, собственник? Может, заявление напишешь, что и травка твоя?
Нет, менты были не злобные, какими обычно их показывают по телевизору, они даже веселились и шутили. А нам было не до смеха – наши запасы были разорены. А трава – так и не понятно, откуда взялась. Мы пообсуждали и решили, что нам ее подкинули. Причем не факт, что там была наркота – может, просто сено. «Наши судебные перспективы были бы неплохие», – с большим опозданием сделал заключение Ежик Гоша.
Лагерь «Лесная сказка» был и вправду, как нам казалось, у волка в жопе: в сосновом бору стояли деревянные корпуса. Интернета не было. Позвонить по сотовому можно – только у трех сосен, на краю заросшего травой стадиона. Это место показала нам Лена – молодая женщина, работница лагеря, первый человек, которого мы встретили тут.
Все четыре корпуса пустовали – нас поселили в самом большом, рядом со столовой. Лена – невысокая худенькая женщина в мужской футболке, в леггинсах и ширпотребовских фиолетовых шлепках, позвякивая связкой ключей, как мне показалось, с гордостью, открывала, одну за другой, комнаты и с какой-то стати радовалась нашему приезду. Нам досталась комната с четырьмя кроватями и своим санузлом. Кроме кроватей, стоял стол и в углу вешалка. Обои вроде как свежие, но цветами и веточками напоминали бабушкины...
– Дерибас, – осмотрев комнату, сморщил конопатый нос Костя Гвоздев.
– Да не, нормально. Прикольно даже, в Словении мы в таких жили, – сказал Рома Гавшин, самый умный у нас в классе. Родители его все время куда-то отправляли, и он часто опаздывал на учебу, прихватывая несколько дней, а то и неделю, возвращаясь с каникул.
– Да, уж лучше, чем дома – мы в однушке вчетвером живем. Но у нас – тряпки, мебель, ребенок маленький, – поддержал Ёжик Гоша. – Но все же, – дополнил, – до санитарной нормы комната не дотягивает.
Жизнь наладилась – у Костяна оказался кальян, а в полукилометре нашелся пивной ларек, где продавец, чуток нас постарше, охотно продавал нам и пиво, и сигареты, по спецзаказу обещал подогнать и сорокаградусной. Гоблин через день уехал в город по делам и пропал, а к его наследнику приехала девушка, и они, не стесняясь, жарились в своей комнатке так, что было слышно в каждой спальне – такие уж тут были перегородки.
Призывать к порядку нас пыталась комендант Лена. Чтобы мы не выходили из корпуса после отбоя, она как-то даже закрыла входные двери на ключ. Но Гвоздев возмутился и выбил замок парой мощных ударов ногой. На шум из своей комнаты вышла комендантша и вызвала полицию. Приехали те же персонажи, что экспроприировали у нас алкоголь. Правда, без собачки и без улыбочек. Сфотографировали дверь, составили протокол. Гвоздев понтился:
– Что там дверь – мой отец весь этот лагерь может купить. Он за один день больше получает, чем вы за год.
Когда менты уехали, он подошел к двери и пинал до тех пор, пока она совсем не вывалилась...
– А чего такого? За все оплачено! Мой папа таких дверей на одну зарплату тысячу купит! Это не вы – нищета деревенская! Аборигены! Гольё урюпинское! Да у меня отец… – кричал он в сторону комнаты с табличкой «Комендант».
В выбитую дыру потянулись холод и комары.
А вот работа никак не складывалось: сначала мы быстренько разломали – по досочкам – забор вокруг лагеря, затем, под руководством Николая, целую неделю вкапывали новые столбы. А потом только смотрели, как штакетник приколачивал Михалыч – худенький старикан, а девчонки подавали ему гвозди и доски. Дожидаясь обеда, мы купались, загорали, бродили по окрестностям, ели ягоды. Однажды насобирали грибов – они оказались съедобными, и на кухне их пожарили с луком – был дополнительный обед. Мы сделали клумбы у пустующих корпусов, но кирпича на бордюр так и не завезли. Михалыч зачем-то выдал кисточки и побелку, которую мы слили в траву, справедливо рассудив: если сольем половину – вдвое меньше красить...
А в спальне тем временем продолжались трагедии: комендант при ежедневном осмотре увидела, что бачок у нас в туалете не сливает воду. Вызванный сантехник снял крышку и нашел припрятанную Гвоздевым бутылку водки. На всякий случай, чтобы было, что сунуть под нос комендахе, он вытащил из бачка железку, мол, нужно искать замену – и спешно ретировался. В итоге с неработающим бачком жили три дня – сантехник запил. А отомстили за все мы, конечно же, Лене – вместо унитаза ходили в ведро для мытья пола. Утром слышали, как она материлась…
Так, в принципе, бездарно, но не напряжно, прошли три недели. Наступила последняя лагерная ночь. К нам в комнату пришли девчонки, их Гвоздев стал накачивать пивом, а его оказалось мало. Степка подбивал клинья к Катьке, Егор вовсю обнимал Нину. Так что бежать в ларек пришлось мне. Ясно, что воспитатель с телкой в своей комнате, но комендант Ленка после отбоя наверняка сидит на вахте – на крылечке или веранде перед входом. И потому пацаны провели отвлекающий маневр: инсценировали вылазку из окна нашей комнаты – с криком, включенным светом и хлопаньем оконными створками. А я в это время, давясь смехом, вылезал из окна на противоположной стороне корпуса... Пригнувшись, добежал до кустов – и быстренько тропинкой на дорогу. Никого не встретив, прошел с полкилометра по шоссе. Но знакомая синяя будка оказалась закрытой: козырек опущен, петли соединял амбарный замок. Ближайший магазин был в селе, километрах в четырех. И я, даже не задумываясь, двинул туда...
Назад возвращался, когда совсем уже было темно, страшно гордый собой – с двумя баллонами пива и парой пакетов чипсов. Обычно мы ходили в ларек по дороге, а тут я решил срезать: гипотенуза всегда меньше суммы катетов. Я свернул с шоссе на тропинку, и мне уже казалось – вот-вот увижу светящиеся окна нашего корпуса, но огни за деревьями все не появлялись. Только шорох сосен, ставший недобрым, даже зловещим. «А вдруг волки?» – мелькнуло в голове. Вот бы у меня был пистолет, я бы – раз! Но пистолета не было.
Я решил вернуться и убедиться – по той ли тропке пошел. Но вернулся я недалеко – в темноте увидел, как в одну сходились две дорожки. По какой я пришел – сложно сказать. И направился по левой. Шел-шел, но никак не появлялось шоссе, с которого я свернул. Остановился, прислушался – вдруг услышу автомобиль, пусть редко, но они тут ходят. Ни звука, ни огонька. Стоять и вслушиваться в шум леса – стало не по себе. Я запаниковал, побежал назад, ругаясь, что не взял с собой сумку – таскать бутылки было неудобно, а содержимое пухлых пакетов медленно, но верно превращалось в труху.
Я бежал, и уже казалось – нужно было не возвращаться, на самом деле лагерь дальше. Я просто устал... Снова шел, шел, и нахлынула новая волна страха – я понял, что в темноте пропустил развилку. А потом не мог вспомнить – перелезал ли это самое бревно, перегородившее дорогу. Мы ходили здесь днем. А сейчас все казалось иным, страшным, незнакомым, и я неожиданно для себя… заревел. Сел на бревно, открыл пиво и, как горнист, обезображенную статую которого мы нашли в кустах, хорошо приложился. Пришла мысль, что тропинка должна же, в конце концов, куда-то вывести… И я пошел вперед. Отсчитал сто шагов и снова выпил. Отсчитал – и снова выпил. Когда впереди что-то блеснуло, я был совершенно пьян. Высыпал в рот обломки чипсов, луковых, со сметаной, причем часть их сыпанулась мимо рта, на рубашку, закинул пустую бутылку в темные кусты, вторую, полную, крепче зажал подмышкой и пошел на огонь. Но это были вовсе не светящиеся окна нашего корпуса, это был костер, который горел на берегу. И у огня кто-то сидел, а чуть дальше дымилось туманом озеро. Мне было все равно, кто это. Мне нужно было найти дорогу.
– Здравствуйте!
– Кулешов? Максим? А ты что тут делаешь?
Обернувшийся на мои шаги человек оказался Леной. Да, это была наша комендантша, уборщица, сторож и кастелянша в одном лице. – Ты один? Это что, я должна вас до утра охранять? Кто вы мне? Когда же это кончится? Завтра? Вон смотри – сколько тебе лет? Я в этом возрасте еще не знала, что такое вино. А ты еле лыко вяжешь. Я с вами поседела!
Она подкинула в костер дров и продолжила:
– Думала, подработаю – у нас тут вообще работы нет. И так семья на подножном корме – рыба, огород да грибы-ягоды. Я этим летом, до вас, восемь литров земляники наварила. Вы приехали – быстро все убрали. Что не съели – затоптали. Кто так чернику берет – с корнем, кустами?
Я что-то мычал в ответ…
– Господи, куда я такого пьяного? На себе, что ли, потащу?
Она еще что-то говорила, бессильно возмущалась, а я присел на бревно возле костра, уронил кружившуюся голову на колени и заснул. Проснулся от холода. Костер догорал, я лежал на земле, укрытый чужим тряпьем... От воды поднимался туман, опять напомнивший сахарную вату из детского парка. Я встал, голова болела, губы на вкус были подозрительно соленые – я вспомнил, что вчера ревел, впрочем, может, это чипсы. Наверняка, лицо еще то... Надо умыться. И я, стараясь шагать так, чтобы не замочиться в росе, пошел к озеру. Вода в нем оказалась неожиданно теплой…
– Кто рано встает, тому бог подает, – из тумана в неуклюжем плаще вышла Лена. В руках у нее была удочка. – Сейчас, давай, еще немного половим, только клев пошел, а потом быстренько сеть проверим и пойдем, – словно оправдываясь, сказала комендаха, протягивая мне свое допотопное удилище. – Не боись, до подъема я тебя в лагерь верну!
Делать было нечего, я проверил червя, забросил. Она достала из куста еще одну удочку, встала рядом. Мы молча ловили, она вытащила одну рыбину и вторую. Вдруг и у меня поплавок с белой маковкой резко ушел под воду. Я дернул, судя по сопротивлению, на крючке сидела огро-ооо-омная рыба. Я просто изумился, когда в руках оказался небольшой окунь – жесткий, с мелкой чешуей, сбитой в полосатый панцирь, с яркими оранжевыми плавниками. Он был удивительно сильный и упорный. Крючок вонзил свое жало мне в палец, а я вцепился в окуня... Лена, видя, как я не знаю, что делать, и неловко стараюсь удержать удилище ногами, засмеялась: «Удушишь окуня, пальцы-то расцепи». А я никак не мог их развести, смотрел на рыбу, на крючок и не понимал – где моя кровь, а где рыбья...
– Попадет в твою кровь рыбья слизь – и все, пропадешь ты.
– В смысле, как – пропаду?
– Да не умрешь, просто от рыбалки будет не отвадить, – она ловко вытащила крючок из моего пальца…
Сетку она проверяла вплавь. Заставила меня отвернуться, но боковым зрением я видел, как она, зябко поводя подростковыми плечами, в одних трусах входила в утреннюю воду, потряхивала косичкой, то ли от холода, то ли от комаров. Утопленную сеть я увидел, только когда она, вглядываясь в глубину, за шнур подняла поплавки над водой. Я уж подумывал, что ничего, кроме тины, в сеть не попалось, а она вдруг закричала: «О, какая красавица!» – и высвободила щуку. Она выкинула рыбину на берег, смешно, по-женски замахнувшись ею над головой, показав на секунду из воды правую грудь с темным соском.
– Держи ее, чтобы обратно не ускакала!
Потом прилетела еще одна щука, помельче. Я их, жадно дышащих, споласкивал в озере от береговой грязи и складывал в большущий мешок из толстого полиэтилена с загадочной надписью «Аммиачная селитра». Мне почему-то казалось, что рыбины похожи на Лену – длинными рыльцами и острыми зубами. Лена выпутала из сети крупную жирную рыбу, которую она назвала голавлем, и несколько красноглазых сорог размером с ладонь.
Одна из рыбешек приземлилась не так далеко от воды, а я сплоховал, не успел – пара судорожных кульбитов, и рыба плюхнулась в воду и скрылась. Я подумал: «Сейчас, наверно, начнутся бабьи вопли»… Но Лена махнула рукой и засмеялась:
– Потом больше попадет. Не всю же рыбу за один раз вычерпывать…
А потом я снова отвернулся, и она вышла на берег, надела выцветшую футболку на мокрое тело и босая побежала к костру. Когда я подошел – она тянула ладони к самому огню. Ладони ее казались большими, наверное, потому что руки были очень тонкими. А губы были узкие-узкие и фиолетовые, и подбородок дрожал от холода. Я укрыл ее плащом, вытащив наверх мокрую косу, чтобы не мочила ей спину. Намоченный кончик тощенькой косицы походил на кисточку для рисования...
Она искренне радовалась удачной рыбалке:
– Да ты – талисманчик! Давно такого улова не было! Все озеро китайскими сетями сгубили. У меня-то сеть – отцовская, трехрядка, шелковая. Я ее с любого топляка сниму, не брошу. А люди приезжие теряют километры этих сетей и не ищут, они у них одноразовые. И рыба, и птица попадает и гниет.
Я подкинул в костер сухих веток.
– Много-то не кидай – скоро пойдем, – сказала Лена и почему-то спросила, – а у тебя есть отец?
– Есть.
– А чем занимается?
– Тоже рыбак, – зачем-то сказал я.
– Тоже, значит, как я, горемыка…
– Почему горемыка?
– Так оба – озером кормимся...
Я ничего не ответил. Потому что отец никогда не привозил домой рыбу, разве что искусно обработанные – отваренные и отполированные – челюсти или черепа особо крупных экземпляров, да еще он коллекционировал скелеты экзотических рыб и хранил у себя в кабинете, запертом на ключ. А так – у нас в семье вообще не готовили рыбу. Наверное, потому, что он не терпел её запаха...
Когда солнце стало быстро, прямо на глазах, выкарабкиваться из-за озера, мы собрались и пошли в лагерь. Мы шли по тропинке – возле нее стояла трава в капельках росы, позади светило солнце, и я впервые увидел его лучи – в остатках поднимающего тумана они стали видимыми. В утреннем бору было светло, какие-то птички радостно переговаривались, и казалось странным, что несколько часов назад лес виделся мне ужасным, дорога – страшной, а в голову лезли дикие мысли.
– А волки есть здесь? – спросил я.
– Наверное. Хотя я не встречала. А вот лису – часто вижу, ходит, как хозяйка, не боится.
– А ты… А вы не боитесь?
– Зверей? А чего их бояться? С ними все понятно, и вообще, самый страшный зверь – человек.
И она замолчала.
Мешок с уловом тащить не очень удобно – он был весь в песке и чешуе, так что не хотелось закидывать на плечо. Меня словно прорвало: я трепался без умолку – рассказывал все, что знал интересного про рыбалку... Как нужно целиться подводным ружьем, какую приманку предпочитает тунец, как поймать ската, о ведрах крови, которые выливают в море, чтобы приманить акулу, какой на акулу должен быть крюк, какая проволока, и какую барракуду нужно покупать, чтобы изловить мурену. Объяснял Лене, какие приборы устанавливают на катерах, как они способны рассмотреть косяки рыб и даже определить их породу... О приманках с подсветкой и ультразвуком, наживках из силикона, о цвете лесок и форме блесны. Говорил и сам себе удивлялся – столько успел узнать, роясь в интернете.
– Знаешь, сколько видов рыб в Средиземном море?
– Не-а.
– А у вас в озере сколько?
– Окунь, сорога, уклея, голавль, щука, сом, пескарь, карась, линь, судак, язь… – она, как школьница, загибала пальцы. Получилось пятнадцать.
А что в Средиземном море их более пятисот, она так и не поверила. И еще я зачем-то повторил отцовские слова, что те рыбы, которые излишне ухаживают за потомством – на грани вымирания.
– Вот и неправда! Окунь – я в районной газете читала – он и икру стережет, и личинки охраняет – и, вон, сколько его развелось: раньше так только ерши на голый крючок кидались!
Я замолк – крыть было нечем.
У самого корпуса, появившегося внезапно слева от дорожки, она, перед тем, как протянуть руки за мешком, щелкнула меня по носу:
– Умник! Прямо профессионал! Знала – так давно бы тебя в помощники подрядила!
И еще раз назвала меня «талисманчиком». Из гаражика она вытащила свой допотопный велосипед – «велосоветикус», объект наших насмешек. Я помог примостить мешок на заднюю беседку, она прикрутила его проволокой и, махнув рукой: «До подъема надо успеть рыбу отвезти, мать ждет», – уехала. Я, стараясь не шуметь, пошел в корпус. Все спали, на моей кровати спала прямо в одежде Нина. Ничего не оставалось, как лечь с ней валетом. Прежде чем заснуть, я, как о другой жизни, вспомнил, зачем ходил и что двухлитровую бутылку пива все-таки потерял.
Почти сразу нас разбудил приехавший физрук – нужно было ликвидировать бардак и готовиться к отъезду. Потом Гоблин с Леной составляли список испорченной нами мебели, исчезнувшей посуды, разбитых стекол, сорванных унитазов, вырванных дверных ручек. Даже Ежику Гоше стало понятно, что мы столько не заработали. Главное – уехать. И поэтому с радостным чувством мы смотрели в окно и даже кричали «ура», когда автобус, наконец, тронулся, и мимо проплыли ворота лагеря, красный конус, похожий на морской буек, с надписью «Газ», а потом и работающий ларек.
Дома, неожиданно для себя, я стал мечтать о следующем лете, о поездке в тот же лагерь. И, вытащив из накопленного на пистолет, купил себе складную удочку. Потом подумал и купил еще такую же. Потом – пару безынерционных катушек, наборы приманок для озерной рыбы, несколько видов лески, наборы грузиков и современные донки со столиками для прикорма – фиберы. Долго изучал приманки, решил не экономить и прикупил их. Ближе к лету у меня появились садок, удобная корзина для переноски улова и сапоги-бродни. Все это складывалось в огромный рюкзак – специальный рыбацкий, прорезиненный. Когда мама случайно обнаружила эти запасы в моей комнате, она обреченно только и сказала: «И этому рыбья слизь в кровь попала»… Она тоже знала это поверье.
Я приехал в лагерь, думая, что сейчас увижу Лену. И выложу ей подарочки, и глаза у нее загорятся, и я скажу: «Это тебе». Или – «вам»? Все-таки она на много лет старше. А если она откажется? Тогда сбегу через окно, припрусь ночью на озеро и встану рядом – рыбачить. Главное, не заплутать – как тогда, ночью. В трех соснах заблудился. Как же ночь все изменила!
Если будут еще деньги, то стоит прикупить лодку – легкую. Чтобы не вплавь сети проверять – она же, наверное, до поздней осени ловит!
В этом году все повторилось: полицейские с собачонкой, пакетик травы, и та же старенькая сумка доверху наполнилась разнокалиберными бутылками. Нас поселили в другом домике. Так что я, едва заняв койку, бросив вещи, побежал в наш прошлогодний корпус. Но в комендантской – табличка висела та же – комнате пила чай незнакомая женщина, полная и пожилая.
– Ты че? – спросила она на своем деревенском, чаячьем.
– Я? Да я в прошлый год тут жил… – замялся я. – А Лена где?
– Лена? Какая Лена?
– Так здесь комендантом работала…
– А, рыбачка-то? Так она… А ты кто будешь? Хахаль, что ли, ее? Молодой больно.
Я смутился. Но она, сделав неизвестно какой вывод, явно не в мою пользу, продолжала пить чай из цветастой чашки, размерами напоминавшей бульонницу.
– Че стоишь? Она не работает. Нет Лены. Вышла вся.
Это чеканье меня убивало. Нельзя, что ли, правильно говорить, лень? Но, чтобы скрыть раздражение, я стал спрашивать, растягивая слова:
– А где ее можно найти?
Она, вроде как удивленная моей настырностью, выдержала паузу, но ответила:
Где-где... Нету ее. Совсем, – и, вытянув шею в мою сторону, округлив глаза, сказала, – утопла она, осенью.
– Как… утопла? Утонула?
– На озере. В сетях запуталась. Ну, может, еще и нетрезвая была, – с этими словами она прикрыла левую грудь ладонью, видимо, там у нее было сердце. – Браконьерка, дак. Да в такую холодную воду полезла. Двух пацанов оставила – мал мала меньше… Где у нее ум-то был?..
В тот же день я уехал домой, оставив свой прорезиненный рюкзак и удочки в чехле под кроватью в лагере. Ехал автостопом. Рыбалка мне вдруг снова стала безразлична. Я опять думал о пистолете.