КАРТОЧКА ПЕРВАЯ. ЁЖИК.
Школьником я так плохо учил английский, что в 11-м классе с трудом получил тройку. Я помнил лишь несколько иностранных слов, и всё.
На первом курсе института, увидев в расписании английский, я испугался того, каким жалким, нелепым, смешным буду выглядеть среди остальных со своими знаниями. Сразу вспомнилась школьная учительница, сравнивавшая мои неуклюжие попытки произнести какое-нибудь английское слово с ужимками Луи де Фюнеса, строившего комические рожи. Но я всё-таки нашел выход, наврав, что раньше изучал немецкий и теперь хочу подступиться к английскому с нуля.
Вновь зазвучали знакомые фразы, которые набили оскомину, когда я ещё сидел за школьной партой. На одном из занятий нам дали карточки с изображениями различных животных и птиц.
- Какое животное есть у тебя дома? – обратилась ко мне преподавательница. И всё, что было нужно, - это сказать одно слово, или просто хотя бы показать карточку.
- Артем, что с тобой? – она уже трясла меня за руку, - тебе плохо? Я что-то непонятно рассказываю? – разволновалась она. Учительница была молодая, и еще неуверенная в себе. Сокурсники в аудитории тоже уставились на меня, обескураженные тем, что с первых дней не распознали во мне больного или идиота. А я думал только о том, как не расплакаться среди этих чужих людей. Простой вопрос застал меня врасплох. Я помнил его, эту игру в карточки, всё это было в детстве, когда все мы делились на уроках английского, тем, какое животное мы видели, или кто живет у нас дома. Кто-то назвал кошку, кто-то – собаку или черепаху. Мой сосед по парте решил сострить и сказал, что у него дома живет бегемот. Прошло столько лет, и я опять сидел с этими карточками, только теперь всё было гораздо сложнее.
В детстве всё вокруг ещё не отягчено таким количеством ассоциаций, переживаний. Первозданная открытость миру не чета той горечи, что примешивается даже к самым светлым воспоминаниям. А мои и вовсе были – черны. И надо же было так совпасть той карточке, что лежала сверху, и незатихающей боли моей. Я смотрел на иголки нарисованного ёжика, и чувствовал, как они впиваются в меня, - так сильно, что, казалось, сейчас брызнет кровь. Меня застали врасплох, поймали с поличным, залезли под маску улыбающегося лица. Я больше не мог врать самому себе, что забыл Иру. Она всё также ходила босыми ногами по разбитому стеклу моего сердца, и по-прежнему фотографии детей, искалеченных химическим оружием, были менее страшны, чем мгновение, когда улыбка исчезает с её лица.
Ира принесла ёжика. Никогда раньше она не говорила мне, что любит ёжиков. Сказали, что ей отдали его знакомые, и у него уже есть имя – Паша. Ёжик был хороший, смешной, и я очень быстро привык к его суетливому пыхтенью, вздрагивающему сладострастно над блюдцем с молоком, носику. Но меня не могло не смущать, что, засыпая, Ира всё чаще повторяла его имя, с какой-то затаённой страстью, лаская буквы чужого имени своим языком. Я не мог понять этого. Доводилось видеть фильмы, в которых жена изменяла мужу с домашним псом. Но представить, как можно изменить с ежом, я не мог. Слишком много колючих иголок у этой крохи.
Кроме того, дневная Ира была совсем непохожа на Иру ночную, - не оставалось не то, что сладострастного томления, - обыкновенного внимания к нашему домашнему питомцу. Даже молоко для него она всегда забывала купить. Я путался в догадках, пока однажды не застал её с любовником. Его звали Паша.
Она боялась, что будет произносить во сне его имя, она жила грезами о нем, женатом мужчине, жадно ловя крохи с чужого семейного стола. Потому и принесла домой ёжика, купив в подземном переходе. Ира спешила обеспечить себе алиби, когда я услышу, как во сне она зовет своего Пашу.
Ира взяла ёжика, самое крохотное существо, - только потому что с другим (собакой, кошкой) было бы много мороки.
- Артем, - всё пыталась дозваться меня преподавательница.
Занятия закончились, все студенты разошлись, а я судорожно сжимал несчастную карточку с нарисованным ёжиком.
- Хочешь возьми их…карточки…. – она чувствовала себя совсем беспомощной, не знала, что делать. Она шла к взрослым людям, и не ожидала, что в ком-то из них проснется ребенок.
Я жил в разных квартирах и даже городах, почти ничего не забирая с собой на новое место. Но вот те карточки со смешными нарисованными животными почему-то всегда оказывались со мной. И я не мог объяснить себе, - почему. Также, как я не могу объяснить, почему мне захотелось написать о них именно сегодня, в этот вечер.
2. КАРТОЧКА ВТОРАЯ. СОБАКА.
- Хороший….хороший…умный…, - гладила она Джека, и он в ответ благодарно ластился к ней. Джек вообще был очень добрый. Я гулял с ним без намордника и ошейника, - он никуда не убегал от меня. Только раз неожиданно рванулся с места, и, отбежав на десяток метров, стал ждать меня. Оказалось, он звал меня к лежащему на холодной земле без сознания, человеку. Это был мой сосед. Я редко видел его, но знал, как его зовут. Я вызвал «Скорую», и потом врачи рассказали его жене, что если бы не тот звонок, никто бы не смог спасти её мужа. Она страстно, искренне, горячо, взахлеб благодарила меня, а я объяснял, что Владимира Игнатьевича спас Джек, собачьим своим чутьем почувствовав беду. Она купила ему в подарок дорогого корма, и сказала, что как только муж вернется из больницы, они заведут такую же собаку.
Каждый раз, выходя гулять с Джеком, я ждал, что встречу их вместе с семенящим рядом щенком. Но они как-то совсем исчезли, я думал, что переехали в другой дом.
Я встретил её через год, оказалось, что живет она в той же квартире, только практически не выходит на улицу.
Она прошла мимо меня, не поздоровавшись. И дело было не в погруженности в себя, или простой невнимательности. Она смерила меня таким ненавистным, уничтожающим взглядом, что я поёжился от навалившегося неожиданно со всей силы, - холода. Она явно ненавидела меня, и я тогда не мог понять – почему.
Позже я узнал, что всё это время она не могла (и не может) надолго выйти из квартиры, ухаживая за инвалидом-мужем, не встающим с кровати. Надежд на то, что он вернется к прежней нормальной жизни, - не было. Оставалось только бесконечно поправлять подушки, давать лекарства, не спать ночами у его кровати….
Если б не мы с Джеком, её муж умер бы тогда, и ничего этого, - ни нервных, бессонных ночей, ни превращения любимого человека, - в немощное, бездвижное, отталкивающее тело, - ничего этого не было бы.
Я хорошо запомнил её ненавистный взгляд. И когда Джек скоро умер, я боялся думать, что кто-то очень желал ему смерти.
3. КАРТОЧКА ТРЕТЬЯ. КОТЯТА.
Зарплату мне должны были выдать только через неделю, а день рожденья у Тани был 13 декабря, - то есть завтра.
Я звонил друзьям, знакомым, но те, кто мог бы одолжить мне денег, и сами сидели без единой копейки, а тех, у кого они имелись, и просить было бессмысленно. Придти к любимой женщине без подарка в её день рожденья – значит расписаться в собственном ничтожестве. В голову лезли люди, которых я много раз видел у касс метрополитена, они слезно молили о лишнем жетоне, чтобы добраться домой, при этом нечаянно звеня карманами с грудой уже выпрошенных жетонов. Я думал, насколько жалостливое лицо у меня получится сделать. Но работать приходилось допоздна, и Таня каждый вечер ждала меня дома. Тогда я и решился попросить Николая Павловича выдать мне зарплату раньше. Я уже месяц работал в редакции его журнала, где кроме нас двоих, не было больше никого. Я отвечал на звонки, разбирал корреспонденцию, подметал пол. Журнал был совсем никому неизвестен, так что работы было немного.
Николай Павлович согласился выдать мне деньги раньше.
- Сейчас уже поздно, - замерла его, уже было потянувшаяся к сейфу, рука, - завтра получишь…зарплату свою. Только это…кошка наша, ты знаешь, котят родила. Утопить их надо. Что ты так смотришь? – сразу возмутился он, увидев, как перекосилось мое лицо, - что я такого попросил тебя сделать? Все топят котят. Их не топить – им же хуже. Слушай, я удивляюсь прямо! Я тебе навстречу иду, деньги хотел даже раньше выдать, а ты…И так целыми днями ничего не делаешь! Тоже мне работа – пол подмести! А как что нужное попросишь сделать – так нате вам пожалуйста!
Он оставил меня наедине с этими котятами, дав понять, что никаких денег мне не видать, если я их не утоплю. Один из моих друзей рассказывал мне, что его сменщица, - продавщица в маленьком магазине, - испугавшаяся крысы, попросила его убить это страшащее всех женщин, существо. А он, сказав, что расправился с ним, потом отчаянно боялся, что крыса выползет вновь, и дружески уговаривал её перебраться в другой магазин, потому что там всё вкуснее.
Я сидел перед котятами, смотрел на их слепые, трогательные, беззащитные мордочки, и не знал, что делать, куда их деть. Я вспомнил повесть другого своего друга про то, как начальник заставлял его убить котенка.
Позвонил Николай Павлович, сказал, что у него, оказывается, проблемы с деньгами, и зарплату раньше срока он выдать мне никак не может.
Когда-то мой знакомый, увлеченный религией, и стремящийся всех вокруг обратить в христианство, рисовал передо мной живописную картину далекого будущего: «Вот ты…по колена в снегу…холодно…очень холодно, и ты видишь через стекло, как все смеются, танцуют, им всем очень хорошо, им весело. А ты стоишь на морозе, и смотришь на них через стекло. Только ты их видишь, а они тебя – нет. Те, кто за стеклом, - это принявшие христианство, а на морозе – те, кто так и не пришел к вере».
Я вспомнил его слова 13 декабря, в день рожденья Тани. Я позвонил ей и сказал, что очень сильно заболел, боюсь заразить, не могу встать с кровати…Она сказала, что приедет ко мне. И я, испугавшись, тут же забормотал, что не могу видеть её несчастной в её день рожденья.
Вечером я ходил по всем магазинам и выбирал подарки. Я знал, что через неделю потрачу на них всю зарплату, даже если мы с Таней никогда больше не будем вместе.
И тут, прямо из окна магазина (я был на втором этаже), я увидел её, Таню, и уже хотел отпрянуть, чтобы она не разглядела меня, как заметил, что к ней подкрался Николай Павлович. (Я знал, что знакомы они не были). И вдруг он пошло, грубо, сильно хлопнул её ладонью ниже спины. Таня испуганно обернулась и растерянно смотрела на улыбающегося ей незнакомого хама, считавшего, очевидно, что сейчас состоится приятное для обоих знакомство. Я хотел выбежать, броситься на него, но Таня была уверена, что я лежу в постели с 40-градусной температурой. Да и подарки я уже выбрал. Я мечтал о встрече при свечах, о пусть запоздалом, но радостном дне её рождения.
Я сказал, что увольняюсь, едва только деньги оказались у меня в руках. Я отошел подальше от стола, чтобы он, чего доброго, не прыгнул на меня, - отобрать выданную зарплату.
Все деньги я потратил на подарки, цветы, не оставив себе даже жетонов метро. Денег было совсем не жалко. Только сидя за праздничным столом, я чувствовал, что задыхаюсь, делая улыбающееся лицо. Мне нужно было улыбаться. Я хотел, чтобы у Тани был праздник.
4. КАРТОЧКА ЧЕТВЕРТАЯ. ЛЯГУШКА.
Они пропали из пионерского лагеря сразу вдвоем, на третий день после начала смены. Я слышал, как директор лагеря грозит тюрьмой нашей вожатой. Но скоро их нашли. На линейке их выставили перед всеми и рассказали, как они отрезали лягушке лапки, бросили, ещё живую, в муравейник, а потом подожгли его, как они, ещё дети, мои 12-летние ровесники, ударили сторожа кирпичом.
Вечером мы все, вся группа, обступили их кольцом.
- Фашисты! – сказал кто-то из нас.
Руки их были сжаты в кулаки, они смотрели на нас с таким презрением, с такой злобой, что мы (почти 20 человек) вдруг отступили назад, разомкнули кольцо.
Наверное, именно в те секунды мир для меня навсегда перестал быть понятным. Я воспитывался на книжках, где любому злодею было стыдно, где они боялись, что их узнают, разоблачат. На этих страницах зло всегда совершалось украдкой, а романтические герои непременно оказывались сильнее.
Валера и Ваня, мальчики, поджигавшие муравейник, отрезавшие лапы лягушке, легли в те же кровати, где засыпали двумя днями раньше. Я видел, как спокойно они спят. Валера улыбался во сне. Мне уснуть было трудно. Давило то ощущение обреченности, которое я испытал, когда вдруг понял, что они, взятые нами в кольцо, всё равно победят, и мы бессильно расступимся перед их наглостью, перед их нечеловеческой и точно не детской злобой и презрением. Мы, до конца смены, выходили с ними на одну линейку, стояли рядом, под одним красным знаменем, что взмывалось ввысь под звуки горна. То было странное, невозвратное время, когда считалось, что больше надо ценить не тех, кто богаче, а тех, кто честнее. Портреты революционных героев на стенах в школьных коридорах, песня « крейсер «Аврора» на уроках музыки, сбор макулатуры ради спасения леса, священный трепет перед пионерским галстуком, без которого нельзя прийти в школу…
Казалось, никогда не наступит другое время, когда пионерские галстуки станут надевать разве что стриптизерши для забавы и никто больше не будет помнить имен революционных героев… Я жил в другой стране, пока не выросли те мальчики, с улыбкой отрезавшие лапы живой лягушке. Я знал, что они победят.
5. КАРТОЧКА ПЯТАЯ. ПОПУГАЙ.
- С Катей не то что-то творится, - говорила мне общая наша соседка по коммунальной квартире, Клавдия Михайловна, - месяц её, почитай не видела. Раньше на кухне всё время с ней сталкивались. Я, знаешь, думала, что уехала она. Ну, не может так быть, чтобы живой человек по месяцу из комнаты не выходил. А потом, с улицы, вижу, свет горит у неё. Может, выключить забыла…Я постучала – не открывает никто. Слушай, Артем, а вдруг она…ну того…руки на себя наложила? А мы и не знаем ничего? Дело молодое, глупое. Помнишь красавца того, что чуть ли не каждый день к ней ходил, цветы приносил, замуж с ней собирался…Катя ещё счастливая такая была. Ну, как он бросил её, Катю нашу, так та и пропала, даже на кухню не выходит. Надо или дверь ломать, или милицию, может, вызвать? Я хорошо помнил счастливое Катино лицо. Мне было бы жалко, если бы она умерла.
Я стучал в её дверь всё сильнее. Никто не отзывался, хотя видно было, что там горит свет. Я подумал о том, тяжело ли будет ломать дверь, надавил ручку, и вдруг дверь легко подалась сама, она не была заперта. Я остановился, боясь войти, увидеть мертвую Катю. И потом всё-таки решительно шагнул вперед. Я увидел её, живую, в ярко-красном платье, красных туфлях, на губах – яркая помада, на щеках румянец. Она счастливо улыбались.
- Катя…, - позвал я, но она не услышала меня. Я второй раз, громче, повторил её имя, потом дотронулся до неё, но она не понимала, что в её комнате ещё кто-то есть, вся она была – молящее ожидание.
- Я люблю тебя…Катя…я люблю тебя…я тебя очень люблю…, - вдруг заговорил попугай в клетке, и Катя счастливо откликнулась ему благодарной улыбкой, для неё не существовало ничего в мире, кроме этих слов, повторяемых прирученной птицей.
Успокоенная Клавдия Михайловна испекла пирог с яблоками и пошла на следующий день в гости к Кате. Весь вечер она ходила озадаченная.
- Не то что-то с Катей. Другая она стала. Ничего не видит, не слышит. Как будто умом тронулась.
Через месяц я вновь увидел Катю. Вместо яркого красного платья, на ней был рваный свитер, румянец со щек исчез, глаза впали…У неё было лицо человека, который ни разу в жизни не улыбнулся. Мы поздоровались.
Я стоял рядом и не мог узнать в этом потерянном, полумертвом существе ту счастливую красавицу, которой она была даже после расставания с Игорем, когда я вошёл в её комнату.
Есть случайная, перепадающая время от времени, радость, и есть любовь настоящая, которой отдаешься всецело. И если теряешь её – это страшнее, чем смерть самых близких людей. Оттого и пытаемся мы как можно дольше уверить себя, что не всё ещё кончилось, что и край пропасти – не полет в бездну. И мы готовы уцепиться за что угодно, - за жалостливый взгляд, за милостивое, как подачка брошенное, ласковое слово, только бы увериться, что нас всё ещё любят, пусть не так сильно, как раньше, но всё ещё любят, и ничего ещё не закончилось, и Чудо не отдали на растерзание палачам.
Во всём готовы найти мы эхо уже до конца прожитой любви, и верить в то, что это и есть настоящий, живой голос.
Когда я встретил Катю на улице, потерянную, жалкую, отталкивающе некрасивую, тот попугай, который говорил ей «Я люблю тебя, Катя», - две недели как умер. Пока он был жив, она всё ещё могла оставаться счастливой.
6. КАРТОЧКА ШЕСТАЯ. ЛОШАДЬ.
Мы все подошли к окну, своими глазами увидеть карету, с настоящим кучером, в, казалось, настоящим золотом, расшитой ливрее.
Рагим всё сильнее давил на кнопку дверного звонка, а зачарованная Света не отводила взгляд от усыпанной белыми розами, кареты.
Рагим увёл её с собственного дня рожденья, оставив всех нас за праздничным столом. Вернулись они заполночь, держась за руки, и пальцы их ни на секунду не переставали ласкать друг друга.
Спустя месяц я был на их свадьбе. У входа в загс вновь стояла карета с другим, правда, кучером. Но в Светином взгляде не было уже такого сильного удивления, такого детского восторга, какое я видел в её глазах тогда, на дне рожденья.
- Слушай, - еще месяц спустя спросил меня Рагим, - не знаешь, где денег можно занять? Светка так о машине мечтает, что у неё глаза сразу грустнеют, когда по телевизору там видит фильмы какие-то…с машинами…или рекламу…это вообще….хоть телевизор выключай. Уже улицу на светофор перейти нельзя….с такой тоской на машины смотрит….глаза грустные такие…Я не могу, чтобы у моей жены были грустные глаза.
Деньги он нашел. И вновь детским восторгом заблестели Светины глаза, и ресницы распахнулись также широко, как тогда, на дне рожденья, когда она увидела белую лошадь и карету с кучером.
- Ну что ты! – услышал я голос из остановившейся рядом со мной машины, - я тебе сигналю, сигналю, а ты не слышишь! За окнами меня не видно совсем? Я теперь – женщина за рулем. Рагимчик такой умница. Знаешь, вот ни о чем никогда так не мечтала, как о машине. Лексус. Зацени.
Света довезла меня до дома, вела она уверенно, легко, будто летела по дороге. Когда мы остановились, я не понял почему она тоже выходит из машины. Я подумал, что она хочет зайти в гости, предложил, но она отказалась. Свете просто важно было лишний раз со стороны посмотреть на свою машину, прикоснуться к ней, погладить капот, - так как гладишь ласковую домашнюю кошку.
Созваниваться мы стали реже. Я понимал, что моя прежняя институтская подруга живет семейной, счастливой жизнью. А счастье – не горе, там всегда мало места.
И вдруг она позвонила. Ночью, - взволнованная, испуганная.
- Артем…он хочет отобрать у меня машину. Говорит, что мне нельзя ездить, что «женщина за рулем – это обезьяна с ядерным чемоданчиком», что он боится, что я разобьюсь. Я уже год езжу…и никаких аварий…никаких проблем с ГАИ… зачем… Артем…я не понимаю…. Пожалуйста…я тебя прошу…поговори с ним…
- Да…, - мы оба отводили глаза друг от друга, одинаково тяготясь этим неловким разговором, - я у серьезных людей деньги занял. Думал, найду работу хорошую за это время. Ничего не получается. Вообще, у нас со Светкой ничего не получается. Артем, это серьезные люди. Они убить могут, ты это понимаешь? И что, ей машина дороже, чем я?
- Мне кажется, у него есть кто-то, - делилась со мной своими невеселыми догадками Света, - женщина другая. Никаких бандитов, серьезных людей – нет. Есть другая женщина. Он нервный весь в последнее время стал, невнимательный, чужой. Хочет мою машину ей подарить. Наверное, скоро развода попросит. Заранее решил подарки по другому адресу перевезти – а то некрасиво при разводе забирать. Не отдам я ему машину. Специально не отдам. Разобью лучше. Не хочу дурой быть.
- Артем, объясни ей, - просил меня Рагим, - у меня нервы ни к черту. Ни спать, ни есть не могу, ничего. В голове только этот долг проклятый. Знаешь, у нас всё по-другому было бы, если б я тогда в этот долг с головой не влез. А тут сразу…какая романтика после этого…какие кареты с цветами…какие лошади белые…Сил нету просто. Я и на Светку смотреть не могу уже, - раздражать начинает.
- У него точно другая, - убежденно сказала мне Света, - стопроцентно. Нет, не хочу, чтоб они надо мной смеялись.
В перерыве на рекламу я переключил телевизор с футбола на другой канал и наткнулся на криминальные новости. В лежащей на земле женщине Свету я узнал не сразу. Слишком много крови было.
- 6 пулевых ранений, - объяснял диктор странным голосом. Словно специально для меня. Как учитель втолковывает ребенку решение задачи, так и он разъяснял мне безумие этого мира.
Потом я долго думал, - почему, раздобыв оружие, Рагим не магазин пошел грабить, чтобы раздобыть нужные деньги, а расстрелял всю обойму в собственную жену.
Я спрашивал себя, и я находил ответы на этот вопрос. Много ответов. Один – хуже другого.
7. КАРТОЧКА СЕДЬМАЯ. ПОРОСЕНОК.
Коля должен был жениться, и решили устроить мальчишник. Последний глоток холостой жизни, - пока любимая женщина не сделала ещё из твоей жизни собственную квартиру, позаботившись о том, чтобы ни у кого другого не было ключей.
Сидели мы почти до утра. Николай был невесел. Глядя на него, трудно было представить, что он ждет предстоящей свадьбы, как большого праздника. Сначала он не хотел говорить об этом, но водка развязала язык, и Коля обмолвился о том, что не думал жениться. Юля забеременела. Он этого ребенка не ожидал. Всё получилось случайно, вдруг. И то, что девчонка, с которой ты просто встречаешься время от времени, станет матерью вашего общего ребенка, застало Николая врасплох. Он женился больше не по любви, сколько от растерянности. Может быть, просто желая быть хорошим, честным, и теперь тяготился этим своим опрометчивым решением.
- Завтра всё…, - загс…семейная жизнь…, - вздохнул он, - а…, - неожиданно Николай обвел нас загоревшимся какой-то отчаянной мыслью, взглядом, несколько секунд он медлил сказать нам о том, что пришло ему в голову, - слушайте, у кого сколько денег? Да я и сам всё…на водку эту…угрохал…Мальчишник – так мальчишник. Хочу, чтоб по полной. Девочек закажем. А что…я ещё имею право…я ещё холостой сегодня….до утра – это не измена.
Я видел, как неуютно, нехорошо ему. Как он хочет побольше урвать от сегодняшней ночи, - какой-то свободы, куража, легкости, с которыми уже обреченно, заранее, прощался. А ночь уже почти кончалась.
Денег ни у кого из нас не оказалось, так только, совсем немного. И Колю стали отговаривать от мысли «пригласить девочек», но он только сильнее распалился.
- Нет! – он уже встал на подоконник, с бутылкой водки в руках, - он пил её прямо из горла, ничем не закусывая.
- Оп! – спрыгнул он с подоконника, - я знаю…, - и он, уже шатаясь, пошел в другую комнату, вернувшись оттуда с копилкой в руках.
Смешная такая копилка в форме поросенка….с выпученными глазками.
- Вот…брата копилка…5 лет уже копит. О мотоцикле мечтает. Думает, счастье ему будет….Мотоцикл…Вообще ничему не радуется, с тех пор, как мама умерла наша…зачем мотоцикл ему этот …разобьется ещё…Сейчас я вот спокоен хоть, что он с отцом на даче, а так бы и не знал, где он гоняет на мотоцикле своем.
Копилка в руках Николая показалась мне живым животным, которую разбить – всё равно что убить. Я пытался что-то сказать, остановить его, но Коля ничего не хотел слышать, он шваркнул это бедное маленькое существо с выпученными глазками об пол, - в пьяном своем кураже. И потом все мы долго собирали деньги с ковра , а осколки так и остались на полу.
Мы сидели в одной комнате, Николай – с приехавшей девушкой – в другой. Мы ждали, пока они там закончат. Становилось всё более неуютно в этой чужой квартире. Феликс вспомнил историю про то, как в армии один парень радовался, что жена его скоро родит ребенка, ждал его, был счастлив, очень хотел этого ребенка. И вдруг – родилась тройня. На следующий день он достал табельное оружие и пустил себе пулю в лоб.
- наверное, шок…понял, что не сдюжит троих целых…на ноги не сможет поставить…
- чего-то долго там они, - сказал Паша, кивнув на дверь, за которой Николай и случайная девушка делили одно ложе.
Когда раздался звонок в дверь, все почему-то вздрогнули. Под утро этой тяжелой ночи проводов чужой свободы никто, по моему не ждал ничего хорошего.
- Папа сказал, что мне надо съездить …к брату. Что ему будет важно. А там, на даче, я папе и в другой раз помогу.
И тут он увидел на полу осколки своей заветной копилки. Всё то старательно взрослое, что было в его лице, когда он только переступил порог, разом исчезло, он тут же превратился из парня, старавшегося быть нам всем – своим, - в беспомощного ребенка. Он стоял рядом с нами и изо всех сил старался не заплакать.
- Братуха…, - растерялся Коля, увидев мальчика, - а ты…ты же на даче вроде должен быть…
Мальчик попятился назад, как будто предупреждая взмах чужой руки, которая может больно ударить.
- Да чего ты…, - сжал его плечо старший брат, - чего как не родной. А…, - тут же всё понял Николай, наступив на осколки детской копилки, - брат…пойми…у меня сегодня последний день холостяцкой жизни. Не ссы, я тебе отдам, купишь мотоцикл, отвечаю. Просто пойми …ну не было денег…
Глаза мальчика становились всё более тяжелыми, им как будто неуютно, страшно было на родном лице.
- подожди…, - осенило жениха, и он на минуту скрылся в комнате, где всё ещё находилась «девушка по вызову», возможно, ожидая кого-то из нас.
- Всё, - улыбаясь, вышел Николай к нам, - я с ней договорился. Братуха, это будет твой первый раз. Настоящий. Я хочу, чтобы твой первый раз был с классной девахой, а не с дурой-сверстницей, которая ни фига ещё не умеет. Ну, всё, давай, тут время по секундам деньги стоит. Иди, иди давай, - подтолкнул он брата к двери.
Я видел, как тяжело задышал этот мальчик, как растерянно захлопал глазами, как одеревенели его ноги.
- Хорошо, что он приехал, - довольно улыбался Коля. Тяжелое чувство из-за чужой разбитой копилки оставило его, - давайте выпьем за братуху моего. Он сегодня мужиком станет. Хорошая баба в тыщу раз лучше, чем мотоцикл.
Мальчик вышел достаточно скоро, и налитые рюмки застыли у нас в руках. Он был растерян, не смотрел никому из нас в глаза.
- Ты чего? – подскочил к нему брат, - чего, не понравилось?
- Понравилось, - угрюмо сказал мальчик, и в голосе его и правда появилось что-то взрослое, - я понимаю…она…это…за деньги…но я хотел мотоцикл. Думал, летом, буду ездить…
- Ты куда? – остановил его Николай.
- Я к папе поеду, хорошо? Ему помочь надо, - объяснил мальчик, всё также не поднимая глаз.
- Ну ты же сам приехал…мальчишник…старик, я так рад, что ты приехал…
- там папа один…я поеду, ладно? – попросил он.
Как только за мальчиком закрылась дверь, Николай бросился в комнату, где, уже одетая, стояла «девушка за деньги», схватил её за волосы, повалил на пол.
- Сука! – закричал он – тварь поганая! Я тебе объяснял, что у него это первый раз, я хотел, чтоб он на всю жизнь запомнил, я тебя, как человека, просил! А ты…сука поганая! Тебе лишь бы скорее отработать!
И он наотмашь, со всей силы, ударил её по лицу, мы бросились к ним, схватили Николая, девушка выбежала из комнаты. Николай смог выскользнуть , бросился за ней, успел повалить её на пол, до того, когда мы опять заломили ему руки.
- Сука! – кричал он, - Первый раз – он один в жизни! Он о мотоцикле мечтал, тварь! Ты не могла ему рай сделать?! Ты же умеешь, тварь! Ты умеешь делать рай, мне же сделала!
По щеке девушки сочилась кровь. Она порезалась об осколки детской копилки.
Мы часто режемся в кровь об осколки чужих несбывшихся желаний.
Днем была свадьба.
8. КАРТОЧКА ВОСЬМАЯ. ЧЕРЕПАХА.
Ту черепаху мы в Зоологическом магазине покупали вместе с Димой. Он ещё, протягивая деньги, уронил их на пол, и поднимать пришлось их мне, потому что он так и стоял недвижный, бесконечно потерянный, омертвевший….
Черепаха понадобилась его матери.
- Артем…я уже не могу, - делился он со мной своим отчаянием, - зачем ей черепаха?! У неё врач каждый день, таблетки, уколы, она с кровати не встает уже. Артем, ты понимаешь, она под себя ходит! И мне приходится перестилать….при чем тут черепаха?! Я пробовал объяснить, но нет, она ни в какую, плакать стала, говорить опять, что я её совсем не люблю, жду её смерти, что она «зажилась на этом свете». Когда она плачет – у меня сердце сразу всё кровью обливается….хоть в окно прыгай, чтоб этих слез не слышать… Она говорит, что когда я ухожу – а я и так практически всегда рядом – ей одиноко очень… Ну, ладно, раз так, пускай, наверное, да? Может, она и права….Может, я правда, скотина какая-то бесчувственная. Ей ведь важно, чтобы рядом всё время кто-то живой был. Хотя бы черепаха.
Разговор этот происходил через неделю, после того, как Диму бросила Даша, которую он безумно любил. Он жил ею, дышал ею…Даша была «приезжей из другого города», и собственного пристанища у неё здесь не имелось, - так что пришлось поселиться вместе со свекровью. Та, не встававшая с кровати, ходившая под себя, обладала, однако, громким голосом.
- Шалава! – кричала она, едва проснувшись, - ещё не нашла любовника получше, с квартирой побольше, без больной матери на руках? Всё сыну моему жизнь калечишь. Я знаю, что ты на жилье наше позарилась. Что тебе больше жить негде. Шмара.
Дима хотел снять квартиру, комнату хоть, но мать затравила его, внушив, что ради «шлюхи какой-то он готов предать и оставить умирать беспомощную маму». Даша сказала на это, что «в таком гадюшнике жить больше не может», и что Дима – просто тряпка, был бы мужчиной – сдал полоумную старуху – в дом престарелых или психиатрическую больницу.
«Шалава наша нашла квартирку получше, а ты из-за неё локти грызешь», - усмехнулась Виктория Павловна. Через неделю она потребовала черепаху.
Я знал Диму давно, ещё по первой моей работе в редакции бульварной криминальной газеты, где он был бильд-редактором, а я сочинял выдуманные криминальные истории, якобы происходившие на самом деле. Он делал к ним фотографии. Причем часто фотографировал кого-нибудь из нашей редакции, гримировались мы очень бегло, наспех, и через месяц начались звонки удивленных читателей. «Почему у вас в 112-м номере Игнатьев В. П. , убитый на своей даче лопатой по голове, в 116-м, ожил и стал грабить продуктовые ларьки?». «Алло! Алло! Будьте осторожнее! На вас могут напасть зомби. Я видела в 115-м номере убитую девушку….а в 118-м это…она…точно она! Живая! Её опять убивают. И опять насмерть».
Это было веселое, молодое, задорное время, полное таких прекрасных дней, по сравнению с которыми и праздничный фейерверк казался скучным зрелищем.
Потом мать у Дмитрия тяжело заболела, и ему пришлось уволиться, чтобы ухаживать за ней. Он покупал десятки свечей и ставил в церквях за её здравие. Он очень боялся потерять маму, которая с детства воспитывала его одна, отдавая сыну всё, работая на трех работах. Но Дима очень быстро превратился из жизнерадостного красавца, на которого заглядывалась каждая девушка, в черную, высохшую, никому не интересную, фигуру. И потому для него особенным счастьем было встретить Дашу, которая вернула ему ощущение прежней жизни, острой нужности кому-то ещё, красивой девушке, - а не только больной матери, писающей под себя.
- Артем… я не знаю…я свихнусь…. – первый раз я видел, как он плачет. Казалось, невыносимая боль расплавила его сердце, и оно вытекает через глаза, опаляя ресницы, - мама…она…она совсем…я не могу больше….она зовет меня по 10, 20, 30 раз…ночью….зовет…только для одного – «покорми черепаху!». «Ты не покормил черепаху», «посмотри, где она!», «мне кажется, она умерла!». Артем, она совсем сошла с ума. Но я не могу сдать свою собственную мать в психушку…её там заколют…овощем сделают…она не выживет там просто…я не могу…своими руками…не могу…., - разрыдался вконец Дима, прижавшись к моему плечу.
Я не знал, что делать, как утешить. Я обнял его как ребенка. И тут произошло вовсе несуразное. Мы услышали злой, очень неприятный смех, колющий воздух иголками.
- Димосик! Плаксочка наша! - расхохоталась Дарья, по какому-то невероятному стечению обстоятельств случайно оказавшаяся рядом, - ты теперь, как девочка, прямо с мальчиками зажимаешься? Молодец. Мамочка из тебя хорошую девочку сделала. Только, - она решила оплевать ещё и меня, - мог бы кого-нибудь помужественнее себе найти…а то будет две девочки…
- Даша! – Дима бросился за ней, - они удалялись всё дальше, - он махал руками, что-то кричал, пытался целовать ей руки, но они были уже далеко, и я ничего не мог расслышать. Потом она что-то сказала ему, и он осел, как будто его убили, прямо в снег. А она спокойно пошла дальше.
Я не мог оставить его одного.
- Артем…врачи…они же говорят мне, что мама….она никогда уже не встанет….она так и будет в этом аду, не вставая с кровати. Артем, зачем ей такая жизнь? И я…я…
Он больше не мог произнести ни слова, но я и так всё понял. Ему не надо было ничего говорить вслух. Я понимал, что единственное, что дает ему сейчас силы не свихнуться, не броситься под первую же проезжающую машину – это знание того, что скоро всё закончится, что земной ад – конечен, и в этом благословенном мироздании всё-таки существует смерть, осталось подождать не так много, и он будет жить, жить дальше, с ничем не запятнанной совестью, как достойный сын, до последнего дня её – ухаживавший за больной матерью.
Впрочем, и сама она в редкие минуты хорошего расположения духа говорила сыну: «Ты потерпи только немного. Я понимаю, тяжело тебе. Но скоро меня не будет. И у тебя руки развяжутся, и молодой ещё, и квартира трехкомнатная».
Я слышал, что его мать умерла, и думал встретить Диму, хоть и подавленного, но успокоенного, готового начать новую жизнь. Хотел позвонить ему, но ночью он сам ворвался ко мне, - в три часа ночи. Ещё очень долго звонил в дверь. Он был весь взъерошенный, и несмотря на снег на улице, пришел в одной рубашке, да и той расстегнутой на половину пуговиц. Он, не здороваясь, прошагал к моему шкафу и стал выбрасывать из него все вещи, залез туда, потом вылез, принялся сбрасывать все книжки с полок, встал на четвереньки и взялся обнюхивать каждый угол.
Я ничего не понимал. Я ждал, что он произнесет хоть слово.
- Черепаха, - наконец выдавил из себя он, - черепаха.
Я не сразу смог сложить воедино это слово, и отчаянное Димино безумие. Но чем больше фраз, хоть и бессвязных, он произносил, тем яснее мне всё становилось.
Дима думал, что этому миру можно верить, и раз смерть существует, значит, она существует для всех, и всё кончится…надо только сжать зубы и до последнего дня жизни матери остаться её достойным сыном. Но, умерев для всех, Виктория Павловна не умерла для вконец измученного сына. Она так и осталась жить в его сознании. Разум не выдержал вида мертвой матери, окоченевшего тела.
Свихнувшийся Дмитрий видел её теперь перед собой каждую секунду.
- Где моя черепаха? Где моя черепаха? – кричала она на него, надвигаясь всё ближе.
Когда Даша случайно застала его, заплаканного, на моем плече, Дима, униженный, раздавленный, придя домой, тайком взял и выбросил черепаху в окно.
Виктория Павловна умерла спустя два или три дня после этого.
Теперь он ходил по знакомым и искал ту черепаху. Он был уверен, что дома его ждет мать, которую он обманул и предал.
Он пытался засунуть руку даже в карманы халатов санитаров, увозивших его в психиатрическую лечебницу. Дима думал, что найдет там черепаху и успокоит мать.
9. КАРТОЧКА ДЕВЯТАЯ. МЕДВЕЖОНОК.
Когда я садился в лифт, пальцы сами тянулись к другой кнопке, чтобы подняться тремя этажами выше, где жила Лайма.
Впервые я столкнулся с ней, и её отцом у лифта, куда они грузили свои вещи. Лайма держала в руках какой-то тяжелый чемодан. Я испугался, что она сейчас согнется, сломается, рассыплется, - так не подходил этот тяжелый, громоздкий черный чемодан маленькой, хрупкой девочке. Я, без слов, взял его у неё из рук, и Лаймин папа тут же улыбнулся: «Смотри, доча, какие кавалеры в этом доме. Нам повезло с соседями», - он даже погладил меня по голове, и Лайма сразу засмущалась, отвела глаза.
Отец её в тот же день пригласил меня в гости. Я думал, в квартире их ждет мама. Но на стол накрывал сам Валентин Васильевич, и делал это бойко, привычно, словно фокусник – зайца из мешка, вытащив из какого-то пакета – фартук. Лайма всё ещё стеснялась меня, и её скромность, её вздрагивающие при каждом моём взгляде ресницы, сразу сделали эту девочку так непохожей на всех других моих одноклассниц, - её ровесниц. Тех давно ничего не смущало, они сами дергали мальчишек за волосы, думая, что так может начаться особо тесная дружба, рассказывали грубые анекдоты, выбирали наиболее сильных парней, чтобы могли таскать им портфели до дома. Лайма была совсем другая, как будто из иного мироздания, сошедшая со страниц фантастических книжек. Тогда ещё писали такие книжки, - про волшебных девочек с неведомых планет.
И узнав, что у Лаймы ещё 6 лет назад умерла мама, я почувствовал, что мне нужно быть рядом, защищать её, чтобы не тронули эту девочку ни грубияны-мальчишки, ни бездомные злые собаки.
В тот день, когда она посмотрела на меня восхищенным взглядом (я прогнал прицепившуюся к нам лаявшую дворнягу (сердце моё замирало от страха, но я готов был умереть ради рядом идущей девочки)), - в тот день я узнал, что такое счастье, разливающееся по легким, дающее новое дыханье.
Но я ничего не смог сделать когда какие-то идиоты (может быть, её одноклассники) написали мелом на Лайминой двери: «Сиротка, Сиротка! Твой адрес - Чукотка».
Узнав об этом, я очень захотел как можно скорее стать взрослым. Ведь взрослые – это такие люди, которые могут убивать других людей.
Однажды Лайма сама взяла меня за руку. На улице было холодно, и она сказала, что если мы возьмемся за руки, нам сразу станет тепло. Девчонки в моем классе (её ровесницы) уже свободно целовались, позволяли всюду лапать себя (и сами провоцировали мальчишек). Лайма один-единственный раз взяла мою руку, вложила мою ладонь в свою ладошку, и в глазах её был отчаянный страх, как перед прыжком в пропасть, и такое же отчаянное желание – без слов, одним этим движением, - объяснить мне что-то очень важное, не только для неё самой, а для нас обоих.
Лаймин папа сам, наедине, решил поговорить со мной.
- Артемка…ты…ты…, - он находил слова с огромным трудом, хотя, казалось, заранее готовился к этому разговору, - Артемка…родной…если бы ты знал, как…ты не представляешь просто как бы я мечтал, чтобы у дочи моей был такой друг. И не только друг потом. Я вижу, какими глазами вы друг на друга смотрите….она плакала вчера целый день, что больше тебя не увидит. Да, Артемка не увидит. У неё очень тяжелая болезнь. Без операции она может…она умереть может без операции…Здесь у нас таких не делают…Операция… дорогая очень…В Германии у меня есть родственники…там мы устроимся как-то…а эту квартиру придется продать…продали уже…последние дни в ней живем. Но если вырастешь – не забудешь Лайму – приезжай. Навсегда приезжай. Такого жениха ей никогда больше не найти».
Первый год мы обменивались письмами. Лайма писала мне, как сильно она скучает, как хочет приехать – только для того, чтобы просто погулять со мной, покататься на качелях.
Потом письма прекратились. Я всё понял. Я уже был не такой маленький, чтобы не понять. Только дико для меня было, что всё, что осталось у меня от Лаймы – это брелок с плюшевым медвежонком, который она подарила мне, когда мы прощались.
А сейчас мне кажется, что если от настоящего большого чувства и от живого человека, который был бесконечно дорог, сохранится хотя бы брелок, как знак того, что всё это было, не пригрезилось, не приснилось, - это очень – очень много.
Обычно не остается и этого.
10. ЭПИЛОГ.
Этот разговор как будто выскочил из-за угла, набросился с ножом в темном переулке. На большом, новогоднем застолье, среди общего праздничного веселья, я совсем не был готов к нему.
Один из гостей достал из бумажника фотографию.
- Вон, гляньте, с кем живу. Такая сука. Хорошо я нашел как с ней говорить – вякнет чего – сразу в рыло. Хотела в милицию на меня – за то, что руку ей сломал…так я пару зубов ей выбил – сразу умнее стала.
И он пустил фотографию жены по кругу. Дошедшая до меня, она уже полна была отпечатков жирных пальцев. Я узнал Иру.
Никто почему-то не спрашивал, отчего этот бугай, которого сам я видел в первый раз, празднует Новый год без жены.
Я сказал, что мне надо идти домой. Через час я звонил в дверь Ириной квартиры. Я хотел увидеть её, женщину, с которой когда-то жил. Мне было обидно, больно, что мою (пусть и бывшую, пусть и когда-то предавшую меня) женщину, кто-то бьет, унижает, мучает, выбивает зубы и оставляет одну на Новый год.
Она сразу узнала меня и удивилась.
Я сказал, почему пришел.
- А что ты думал?! – вдруг очень разозлилась она, - можно бросить женщину, и всё, она в раю?! Я – уже чужая, тебе не понятно?! Чужая. Какое тебе дело, что со мной?! Я тебе – никто.
Она смотрела на меня, как будто я и правда был ей совсем никто – так, случайный, мешающийся попутчик в тесноте переполненного всяческими людьми, вагона.
Почему-то я не думал, что её глаза окажутся настолько чужими