ГЛАВА ПЕРВАЯ.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
Ей всегда было до меня по фиг.
Мне давно противно, тошно от ее улыбки. Кто-нибудь из ее знакомых, глядя на меня, говорит какая она молодец, вырастила дочь без отца.
Ей приятно это слышать, - как же, она такая заботливая мама, растила дочь без отца, без мужа, старалась, жила для нее. Блин! Какое это все фуфло.
На самом деле моей гребаной маме всегда было до меня по фиг.
Реально по фиг.
Еще тогда, на юге, мне было лет пять всего, и мы поехали с ней на юг….
Я так радовалась, счастливая была просто, дурочка коротконогая пяти лет от роду, я тогда еще так любила свою маму.
Свою гребаную маму.
Охренеть!
Было время, когда я ее еще реально любила.
А она, эта долбанная моя мама, ночью, оставила меня, совсем маленькую, одну, - в доме, - и хозяйки не было, я одна в доме…
Я заснула, мама еще рядом была….
А, проснувшись, долбанный в рот, ночью увидела, что рядом нет никого, нет моей мамы…
Она ушла.
Я плакала, я звала ее, я стала искать, вышла на улицу, но – никого не было.
Мне страшно…
Мне дико, я кричала….
Я сидела и дрожала до утра, спрятавшись в свои собственные крошечные ладошки.
Мне было страшно, мне было больно, а наутро, когда моя гребанная мама, еле держась на ногах, вся пьяная, соизволила вернуться, я ее разлюбила.
Нет, наверное, все-таки разлюбила я ее потом, когда поняла, что она мне все врала про то, как она пришла под утро потому что хотела сделать мне подарок, и заблудилась в незнакомом городе. Я тогда верила этой херне, верила, что она, правда, хотела сделать мне подарок, заблудилась и перепугалась, так сильно – что забыла о подарке.
А она просто спала с каким-то южным козлом.
Приехала на юг и дорвалась, - отец бросил ее, когда мне и года не было, а на юге к любой бабе мужик прицепится, там у всех на всех стоит, - климат такой.
Она спала с каким-то долбанным козлом, когда я плакала, когда я пряталась в своих собственных крохотных ладошках.
Когда я кричала: «мама, мама….мамочка….мамочка…».
Сколько раз я тогда повторила: «мамочка».
А мамочка пришла только утром, вся пьяная, но я тогда ничего не понимала, я думала, что это она такая только потому что сильно испугалась.
А потом, когда я все поняла, уже взрослая была, я ее разлюбила.
А, может, я ее разлюбила после какого-нибудь очередного ее любовника, - не знаю.
Она считала, что ищет мне отца, и даже говорила, что это все для меня.
Фуфло. Какое фуфло.
Ей просто нужно было с кем-то спать.
Не такая уж она красивая, моя мама, чтобы у нее были нормальные мужики.
Один из этих, моих потенциальных, б…., отцов, хотел меня трахнуть, другой просил деньги в долг, а один и вовсе нас обокрал.
Вообщем, ублюдок на ублюдке, как будто она их в говне находила.
Какого хрена мне нужны такие отцы?!
Чем они лучше того, которого я не помню, и которого как бы вовсе нет?
Тот хоть не трахнет, не обкрадет…
Да она и сама это понимала, - ей просто нужно было с кем-то перепихнуться.
И она так привыкла к этим перепихам, что не может понять, как это я не в состоянии с кем-нибудь точно также вот переспать, - пока мой муж в море, - как же, его нет так долго, он в плавании, и чего бояться, спи с каким-нибудь козлом, никто в дверь неожиданно не позвонит, это не командировка, это море.
Леша далеко, и как это можно, так долго его ждать, и никому не подмахнуть.
Она реально этого не понимает, не понимает того, что я вышла замуж по любви, что я благодарна Лешке, - и отдельно благодарно за то, что могу жить у него, что умерла его мама, нет, конечно, в смысле благодарна не за то, разумеется, что его мама умерла, а просто потому что я могу жить одна, спокойно, в двухкомнатной квартире…
Одна.
Мама спрашивает, почему я не подхожу к телефону, но знала бы она какое это счастье – не поднимать трубку, отключать сотовый, якобы ты «не в зоне доступа».
Мне не хочется ее видеть, особенно после вчерашнего, когда я сдуру решила к ней заехать.
Какая все-таки сука моя мама. Да и я дура тоже, - надумала заявиться к ней. Чего ждать от нее…
Мне сейчас так плохо, я реально скучаю по Лешке, я хочу спать рядом с ним, и с ним, и просто рядом, а не с каким-нибудь козлом, которому нужна б…на вечер.
Я заехала к своей долбанной мамаше, и увидела этого попугайчика, - Гошу, - такой милый…такой…ну, душка, реально душка.
Он стал бы жить у меня, и мне не было бы одиноко, он все оживил бы, - пока Лешки нет.
Что я, много прошу, попугая просто?
А мы вообще в смерть поссрались из-за него.
Она тут начала, что это попугай Светы, - соседки-подруги ее с нижнего этажа.
Что она оставила его ей, пока уехала в Омск к себе.
«Давай я тебе другого попугайчика куплю, любого найду».
Какого хрена мне другой нужен?!
Это не прихоть.
Мне его реально жалко.
Эта соседка ее, алкашка конченая, вообще не просыхает, как она жива еще только – не знаю.
Я помню, она пила по-черному, а мамаша мне лечит, что этот попугай так много для нее значит, что он ей так дорог.
Так эта же алкоголичка гребаная его угробит просто на фиг, - бедная птичка.
Смешной такой, милый Гошка, как он живет с этой алкашкой?
Мама мне такая: «Как я объясню, как я объясню?».
Пузырь ей просто выкати на стол, и она про все на свете забудет.
Скажешь, что балкон открыла, и вылетела птичка, - так тосковала по хозяйке (ха-ха), вообщем, главное, ей пузырь на стол.
«Нет, я так не могу, это не просто соседка, - подруга моя».
Подруга…
А я тебе не дочь, что ли?!
Вообщем, ты знаешь, у меня через два дня – день рождения.
Нет, конечно, ей реально до меня по фиг, но если она не подарит мне этого попугая, не сделает, как я сказала, то…то тогда она вообще мне не мать никакая.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЖЕНЩИНА ВТОРАЯ.
Ира говорит, чтобы я всегда корвалол при себе держала, а Лера выписала специально для меня рецепт, - как делать настой из трав, очень полезный для сердца.
Я делала, не помогает. Я и не думала, что поможет.
У меня ведь сердце не просто так болит, оно по дочери ноет.
А после того, как она приехала на днях, и вовсе сил нет, как в груди щемит.
Я уже Анюту свою столько времени не видела, - соскучилась так по ней, ждала, ужин праздничный, я такой ужин ни для одного мужчины в своей жизни не готовила.
И уж совсем я, конечно, не думала, что мы с ней поссоримся, да еще так сильно.
И было бы из-за чего, - из-за попугая.
«Отдай его мне, и все».
Помню, на юг когда я с ней ездила, она увидела овечку, и устроила мне целую истерику: «Мама, купи бешку, мама, купи бешку», - она билась в истерике, и кричала что есть мочи, что не сдвинется с места, покуда мы не возьмем с собой эту овечку.
Я объясняла: «Анютка, она же просто не поместится в самолет, мы не сможем привезти ее домой».
Нет, доча моя ничего не понимала, ничего слышать не хотела, все на нас оглядывались, а она все кричала и кричала.
Я ударила ее тогда, ударила со всей силы, по лицу, и до сих пор помню ее тяжелые глаза.
Она, не понимая ничего, смотрела на меня, - как это может мать ее ударить.
Наверное, она до сих пор не может мне этого простить.
Да она многого не может мне простить. Не только пощечину, да что там пощечина!
Главное – это, конечно, Костя, с которым она связалась, когда ей еще и 16-и то-лет не было.
Костя…
Этот жлоб, этот наркоман, с которым она познакомилась на дискотеке. Позакрывать бы эти дискотеки, на которые теперь никто не ходит просто потанцевать.
Она стала совсем другой.
То училась на одни пятерки, книжки читала, а то сразу до двоек скатилась, и какие-то слова у нее появились такие, что я и понимала ее уже не всегда.
Она до сих пор, на этом, каком-то странном языке своем говорит, не по-человечески, и ругается еще много, много нехороших слов говорит, нечего сказать, многому ее этот Костя научил.
Да еще б чуть-чуть, и она бы тоже сама точно наркоманкой стала.
Она не понимает, что я спасла ее, не может мне простить, что я позвонила в милицию, все рассказала, как Костя наркотиками приторговывает, мне как-то про это Аня сама проговорилась…
Год, наверное, она со мной не разговаривала, но потом сама же она его забыла, - и на свиданья ездить перестала, и когда он из тюрьмы вышел, она уже замужем была за Лешей.
Леша – это, конечно, не Костя, я бы только радовалась и радовалась…
Но не дело все-таки – при муже – столько времени одной быть. Жена моряка – это та еще судьбинушка.
Я уж и любовника советовала ей завести, но Аня при этих словах так на меня напустилась, стала кричать, что она – не я, это я «всех мужиков на свете к себе переводила».
Да, я водила, но я же ей отца пыталась найти.
Не нашла, не получилось. Ну что, проклинать меня за это?!
Послезавтра у нее день рождения, я думала, что Анюте подарить.
Очень хотелось сделать ей что-нибудь приятное, а она заявляет, что ей нужен только этот попугай, и больше ничего.
А как я его отдам, мне же Света его оставила.
Я знаю, как он дорог ей, она бы вообще его, никому кроме меня не доверила.
У нее ничего и нет-то больше, С тех пор, как Слава, муж ее, на машине разбился.
И вот она сейчас, в Омск поехала к себе, на похороны матери.
Столько лет не видела ее, - и оставила мне Гошку, - попугайчика своего.
Сказала, что только мне доверить его может. Больше никому.
Мы же с ней давние подруги, - в один институт даже поступать хотели.
И обе не поступили.
Я заверила Свету, что с Гошей ничего не случится. Что я буду беречь его как зеницу ока.
А Аня уверяет меня, что Света - алкашка, что ей жалко птицу, которую «эта алкашка угробит», что «у меня нет ничего святого».
Она смотрит на меня так, как тогда, на юге, когда она кричала, что хочет бешку.
Но теперь я уже не могу ее ударить.
А послезавтра у нее день рождения.
Я объясняла, что у Светы кроме этого Гоши ничего и нет больше, что сколько времени Гоша у нее живет, и ничего с ним не случилось.
Я доказывала Ане, что Света – очень неплохая женщина, и пьет только потому что попробуй не пей, когда они с мужем жили душа в душу, а тут он – насмерть в своей машине, и машина – на сто частей.
И ведь когда Анька маленькая была, Света ей подарки разные все время покупала.
А теперь Аня говорит, что если я «ради какой-то алкашки бедную птицу загублю», то я тогда могу забыть про ее день рожденья, что я тогда вообще не мать ей.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА.
Господи!
Я устала разгадывать Твои знаки, я не знаю зачем это надо.
Я ничего не хочу уже. Я ничего не хочу.
Разве что только выпить.
Выпить…Я уже не помню, какое шампанское на вкус, для меня и водка – роскошь, все – боярышник.
Он дешево в аптеках стоит.
Покупаешь пузырек и разбавляешь водой, сколько тебе нужно, хочешь крепко, хочешь – не очень. Удобно. И, главное, дешево.
Не помню, сколько я выпила, когда на похороны матери ехала.
Еле на ногах перед ней.
И не только от горя.
Я же и боярышник этот не разводила совсем почти, - так глотала. Сожгла себе все внутри.
Но мама…
Я не видела ее давно.
Очень давно. Все думала, соберусь, приеду.
А вот – не довелось свидеться.
Я – пьяная, она – мертвая.
Жутко.
Мне стыдно было ей в глаза смотреть, стыдно, что ее дочь – такая, - столько боли в мертвых глазах ее было.
Столько боли.
Как будто она не просто умерла, а за меня на смерть пошла.
Такие глаза у нее были.
Наверное, сердце ее все время за меня болело.
Как она меня любила, - мамочка моя бедненькая, мама моя любимая. И почему говорят, что мертвых – целовать страшно?
Я целовала и целовала ее, - меня от гроба оттаскивать стали.
Я знаю, она бы все для меня сделала, все.
Я маленькая была еще совсем, но помню, прекрасно помню, как она меня провожала, - прощалась со мной.
Отец в Москве был проездом, и кралю там себе нашел.
Не просто кралю, - богатую, с квартирой.
Мама очень папу любила, но она отпустила его с Богом, - ни ссор, ни скандалов, даже слез при этом не было.
Все – в подушку.
Мама святая у меня, - она без меня жить не могла, но понимала, что у меня в Москве совсем другая жизнь будет.
В Омске ничего не светит, жизнь в халупе, а в Москве – квартира, перспективы, и она отпустила меня с отцом.
К другой женщине. Ради меня. Она знала, что мне так лучше будет, что отец меня тоже любит безумно, и в обиду не даст.
Каково ей было одной остаться, - и мужа, и дочь – другой женщине отдать.
Я уже к новой маме привыкать стала, и мне казалось, что она меня тоже любит, она вообще женщина хорошая, но до папы – очень одинокая была.
С отцом они в ладу жили, не ссорились никогда.
И подруги у меня появились в новом городе, - даже с этажа нижнего, Тамара.
Мы с ней и в институт один поступать собрались, - и обе не поступили.
Я тогда верила, что актрисой великой буду, и не думала, что уборщицей придется работать.
Когда меня не приняли, когда я провалилась, отец меня утешал, тогда я еще думала, что он сильный, а он никакой не сильный оказался.
Он…
Новая мама, мачеха моя, заболела. Не просто заболела.
Сохнуть стала. Оказалось – рак.
И отец так переживал за нее, так убивался, все пытался что-то сделать, а когда понял, что все бесполезно – повесился, оставив меня ухаживать за умирающей женой своей.
А где-то там, далеко, плакала по всем нам, настоящая моя мама.
Но мачеха моя обо мне заботилась, - сделала так, чтобы все, что у нее было, ко мне перешло.
Я отплакалась, горе отмыкала, и думала, Бог меня спасает, - такого хорошего человека мне послал, - Славу. Славочку моего.
Я его, как знак небесный, встретила.
Мы в ладу жили, душа в душу, не верилось даже, что так бывает, - жалко только мамочки на свадьбе не было, она болеть стала, но мы к ней со Славой съездили, и он ей тоже очень глянулся.
Но не спасло матушкино благословение от чьего-то злого взгляда, - сглазил нас кто-то, и еще как сглазил.
Я ведь уже и ребенка ждала.
В магазины игрушек заходила, - выбирала, прислушиваясь к человечку внутри меня, - на что больше откликнется, - на кукол или солдатиков.
Но так и не довелось мне пеленки стирать, коляску качать.
Выкидыш у меня случился, - после того, как я, глупая, ждала и ждала Славу своего, а его все не было.
Я даже бояться начала, что он другую женщину нашел.
Не верила, конечно, но боялась.
А потом…потом…думала, сто раз думала, - пусть бы он бросил меня, ничего не объясняя, - только бы не было этой проклятой аварии.
Как я только пережила все это.
Две смерти сразу – и мужа любимого, и ребенка неродившегося.
Остался у меня только Гоша, попугай один, которого мне на день рожденья Славушка подарил, - как мы радовались, тревожились за него, - когда он заболел, как делали для него отвар из аптечной ромашки.
Милый Гошка, который садился нам на руки и на стол…
Помню, он как-то сел на водопроводный кран, когда захотел пить, такой смешной, милый Гошка, - он с таким важным видом шел в клетку, говоря «Гоша идет спать», - милый мой…
Мы со Славой учили его говорить, он нам как ребенок стал.
Если б не он тогда, - когда Слава разбился, я бы с ума сошла просто.
Я сходила с ума, - я могла только с зажженным светом заснуть, - а Гоша…
Я бы без него просто с ума сошла.
Одной так страшно, - но я бы никого в дом не привела, - любой мужчина после Славы мне противен был, - даже представить не могла.
Тоска смертная навалилась, я пить начала, сначала вино, потом водку, - дальше боярышник, спирт разведенный…
Ничего не хотелось.
Умереть только, и все.
Но не я умерла почему-то, а мама.
Надо ехать к ней было, а путь неблизкий, - с Гошей-то не поедешь, и на билет деньги еле нашла, после Славы я уже уборщицей пошла работать, а не менеджером, как раньше.
Да и то только когда пить меньше стала.
Гошу не знала кому доверить. Но у меня в доме моем прямо подруга Тамара живет, - с которой мы еще в один институт когда-то вместе хотели поступать.
Я ей Гошу и оставила, - пока не вернусь, - кого еще надежней, чем она найдешь.
А там, в Омске, когда мама смотрела на меня своими мертвыми глазами, - я видела, как ей больно, как стыдно, страшно за меня. И тогда я поклялась ей, мертвой, что брошу пить.
Сначала подумала – что мне не для кого жить, а потом вспомнила про Гошку – милого Гошку моего, любимого, которого Славушка мне на день рожденья подарил когда-то.
Я ехала обратно, и только и думала, как войду, как сядет он мне на руки, и я его поглажу, нежно-нежно, - как любимого человека, и он прильнет к моим рукам.
Я точно знала, что брошу пить, больше не возьму в рот ни капли.
И тут…такое.
Тамара балкон открыла, Гоша из клетки вылетел, и…
Он по мне соскучился, бедный мой Гоша, милый мой.
Он меня искать полетел.
Надолго я оставила тебя, бедный Гоша мой.
Но я маму хоронить ездила, я не могла не ехать, мне нужно было.
Где же ты теперь?
Я третий день брожу по улицам, - я не хочу возвращаться в пустую квартиру, - и где я тебя найду, где?
Я не хочу в пустую квартиру.
Боже!
Я бы смогла, я бы бросила пить, я бы смогла.
А теперь…теперь…
Я уже ничего не хочу.
Я замерзла на этих улицах, холодно здесь, а в пустой квартире страшно. Согреться бы.
Чем еще лучше согреться, как не боярышником?
Зашла в аптеку, - на боярышник-то денег можно найти…
Только деньги протянула, а тут, в очереди, рядом, мужчина какой-то так на меня смотрит, глазами голодными.
Ну, вышел он за мной, клеиться стал, да мне уже все равно, лишь бы не одна, и не домой, в пустую квартиру.
И вот я у него….
Это первый мой после Славы.
Думала, что не смогу ни с кем.
И вот, он елозит по мне, и еще так больно держит меня за волосы.
Ему так нравится. Нравится когда больно.
Пусть. Скоро все кончится, только немножко потерпеть.
Зато у него на столе – бутылка вина.
Такого дорогого вина я давно не пила.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. МУЖЧИНА И ПОПУГАЙ.
Сучка.
Сучка драная.
Правильно Колян говорит, - уходить в море и настолько жену одну дома оставлять, - за козла себя держать, - какая баба рогов не наставит.
Ты тут один, без женщин, а там кто-то бабу твою дерет.
И я, тупой, еще верил ей.
Как бабам вообще верить можно?!
Но она-то, дура, как она не понимала, что я просеку все?!
И еще все врет мне, что это попугай соседки, что она его выпросила, что ей жалко его стало, хозяйка уехала куда-то, и попугая Анькиной матери оставила…
Вообщем, вранье полное, муть какая-то.
Но эта попугаина хренова выдала себя, защебетала: «Слава, Слава», - это меня чужим именем называть!
Вот подарочек.
Слава, Слава. Как он часто, значит, к нам заходил, этот Слава, что попугай этот чертов имя его вызубрил.
«Слава, Слава, Слава, - не дурак».
Конечно, не дурак, чужую жену драть.
С детства попугаев не люблю.
У нас в детстве был, - смотрел на меня так своими глазенками тупорылыми и говорил: «дурак, дурак», - как будто это значит я дурак.
И тут этот: «Слава, Слава», - мерзкая птица.
Ну, я взял этого попугая, и свернул ему шею, на хрен.
Анька с таким ужасом на меня посмотрела.
Но если б она что сказала мне, я бы и ее точно убил на хрен.
Точно убил бы.