Она сидела напротив меня, вся до боли кукольная, безразличная к происходящему вокруг и, казалось, внутри нее. Если там вообще что-то происходило или могло произойти. Она напоминала мне растение, отчаянно боровшееся за жизнь в период засухи множество и множество раз, но в конце концов засыхающее, увядающее, умирающее.
Она курила. Рядом на столе валялась пачка Marlboro Lights, а ее окутывал дым, она представала передо мной как размытое изображение в плохой камере, но это придавало ей особую прелесть. Мы сидели в тишине около десяти секунд, хотя мне показалось, что прошла целая вечность. Я всегда старалась тщательнее выбирать слова, чтобы не выглядеть глупо, не вызвать на ее лице эту снисходительную усмешку. Но когда не могла найти их, и происходило это неловкое молчание, мне еще больше хотелось провалиться под землю. Я готова была мигом навеки отправиться в Тартар, лишь бы не видеть ее ожидающих глаз.
И сейчас она смотрела на меня точно так же. В то время как я не имела ни малейшего понятия о том, что я должна сказать, чтобы заинтересовать ее. Извечные разговоры о трансцендентном набили оскомину, иное же не представляло ценности. Мы обе слишком часто думали о том, что все в этой жизни преходяще, чтобы оставить ей шанс на присутствие в разговорах. Жизни и реальности здесь не существовало. Было бесконечное Великое Неизвестное, но сил выносить его присутствие не оставалось.
Казалось, что непрекращающееся Броуновское движение вдруг то замирает, то снова продолжается, набирая скорость. Но кое-что было неизменно: частицы оставались по-прежнему безликими, никому в одиночку не интересными и не нужными, но в массе своей создававшие пролетариат.
Однако и я была их частью. В ее присутствии это как-то забывалось, я отделялась от общества, погружаясь в ее мир, какой-то странный и причудливый, словно Зазеркалье. Но, по сути, я была все той же частицей. Далекой от идеала и, казалось, со всеми попытками лишь отдаляющейся от него. Все дальше и дальше. А может быть и нет. Может быть, это был бег в колесе. И я, загнанная, запертая в клетке крыса, пытаюсь выбраться, смотря на свободу сквозь прутья решетки. Но это только колесо, а клетка лишь видимость практически открытого пространства. На деле же лучше бункер, в котором нет никаких обманок. Замурован и замурован, умирай, не трать силы напрасно. Мрак. Кома.
Было уже четыре часа дня, перед нами на столе стоял остывший кофе. Скучно. Я ненавидела день за его унылые темные окна, офисный планктон и школьников-прогульщиков, либо уже освободившихся, но не менее тупых. Быдло. По ночам же вся эта шелупонь разбредалась умирать по своим засранным хрущевкам, «просыпалась мафия». Если среди «дневных» людей встретить кого-либо интересного было почти невыполнимо, то среди «ночных» помимо маргиналов, опустившихся наркоманов и прочего сброда встречались достойные изучения экземпляры.
– Надо выпить за небытие.
Я сказала единственное, что в моем нынешнем состоянии могло прийти в голову. Мы обе были в каком-то смысле алкоголиками. Она пила, вероятно, от большого ума, а я из идей гедонизма.
Мы расплатились за кофе и направились к магазину за водкой. Что-либо другое мы пили редко. Водка – дешево и сердито, основа менталитета русских людей. Ха-ха. Как ни странно, нам хватило денег даже на неплохое пойло, что случалось крайне редко.
Я до безумия любила наши пьяные разговоры о сакральном, недоступном, трансцендентном… Они словно вдыхали в меня подобие некой жизни вне жизни. Существования за пределами реальности. Не то чтобы я не думала обо всем этом на трезвую голову и в одиночестве. Наоборот, мысли о непознаваемом составляли эссенцию моей жизни, но истинное подсознательное не является в такие минуты. Во всяком случае, не предстает во всей красе.
А она… Как мне хотелось проникнуть в нее, осознать ее и почувствовать, дотронуться до ее мыслей так, как я могу проделать с оболочкой. Я готова была стать нейроном в ее голове или самой безынтересной мыслью, лишь бы проникнуть в возведенный ею Абсолют.
Мы решили направиться ко мне домой, так как он находился значительно ближе к нашему нынешнему местоположению, чем какие-либо еще убежища.
Открыв незапертую дверь, я прежде всего прошвырнулась по квартире, чтобы проверить, не заночевал ли тут какой бомж и не украли ли что-то ценное. Такое вполне могло случиться, так как я по рассеянности частенько забывала запереть дверь, уходя на сутки и больше. Однако ничего подозрительного замечено не было.
Мы сели за кухонный стол, поставив на середину бутыль, и принялись молча пить.
– Ненавижу.
Ее голос разрезал тишину, словно топор. Слышать его после наполненной каким-то сомнительным смыслом и запахом спирта тишины казалось странным.
– Что?
– Всю эту херню. Ненавижу ненависть. Ненавижу ненависть к ненависти.
– И что делать?
– Надо кого-нибудь поджечь. Или убить. Я знаю, кого хочу убить. Он далеко, сука, но я его достану. Только одно убийство ничего не решит. Его не станет, а херня все равно останется.
Мне вспомнились строки из песни группы День Донора.
– Может, станет лучше. Может, станет легче. – Произнесла я нараспев и расхохоталась.
– Это безумие. Иллюзия.
Мне все больше хотелось смеяться. Смеяться, пока я не сойду с ума, пока смех не вспорет мне живот и из него не вылетит физическое облачение смеха. Красная дымка. Великолепное сумасшествие.
– А что не иллюзорно? Псевдореальность, Бог, мы? Ничего не существует. Поэтому мы и пьем. Блуждать вне существования и псведореальности, в которой приставка «псевдо-» очевидна до боли в уставших глазах. Созидать незыблемое, но только до наступления трезвости. Все наркотики, слава, мирская чума – создание несоздаваемого. Божественного.
– Способ проникновения в сакральное.
– Не все к этому готовы.
– Разумеется.
Бутыль давно опустела и мы сидели друг напротив друга, размышляя каждая о своем. В пределах нормы единства мыслей, вероятно.
Каждый раз, когда я пила, чувствовала отделение от меня собственной боли. Алкоголь словно выталкивал ее на эшафот перед экзальтированной публикой, видящей не гибель, но потрясающее шоу. Она теряла внешнюю невидимость, превращаясь в темный пар, имеющий человеческий силуэт. Я смотрела на нее, уже не принадлежащую мне, но продолжающую болеть где-то на ином уровне и не могла сдержать слез. Самое сокровенное было брошено в сердце озверевшей от голода толпы. Но эффект проходил вместе с опьянением, и тогда наступало бесчувственное оцепенение, в котором я коротала большинство дней своего существования, следя за часами, крадущими мое время.
Кухня моей квартирки словно душила, и мы решили выйти прогуляться. Деревья, машины, люди слились в хаотическом танце. Они до того смешно выглядели в своих попытках поддаться системе, где каждый равнялся на другого, что я засмеялась. Громко, пронзительно. Смех, перешедший в истерику.
Но предрассветная тьма сгущалась, стало страшно. Этот мир, смешно перепрыгивающий из одного измерения в другое, бессмысленный и пустой, переливающийся всеми цветами бессилия, наконец потерял всякую скрывающую оболочку, созидая в себе сотни бездн, в которые то и дело падали люди, находя себя уже на дне, потерявшими возможность выбраться. И тогда мир сжирал их пламенем, а прах развеивал по ветру. Стало трудно дышать от мысли о приближающейся опасности и возможности быть вот так сожранной, словно кусок бесполезного мяса.
Да и какова польза людей? Сотни и тысячи загубленных жизней, ради одной великой. До исступления я мечтала, чтобы мы стали великими жизнями.
Но я знала, что будут лишь идти годы и годы рабского труда во имя «тогда», которое мы никогда не увидим. Годы жертвоприношений на алтарь Великого Будущего. Мы будем молодыми, но уже стариками, отдавшими все силы и все козырные тузы, и тогда бездна придет и за нами. Придет, чтобы поглотить как отход производства, но под знаменами Элиты. И над всем нашим сокровенным «безраздельно воцарятся Мрак, Гибель и Красная смерть».
Наступал рассвет. Мы выпили еще одну луну.
07.13