ОДНА ИЗ ТЫСЯЧИ
1
В одно мгновение всё перестало быть чужим. И, ещё секунду назад, растерянная, боявшаяся нового, чужого пространства, Арина, ринулась навстречу знакомому лицу. Господи, она ещё думала, правильно ли выбрала в газете «Работа» именно это объявление, - ведь уборщицы требовались и в других местах. Значит, что-то свыше подсказало Арине, - именно здесь встретит она бывшую свою одноклассницу, с которой не только сидели в детстве за одной партой, но и дружили немного. Арина, первый раз вышедшая сегодня на новую работу, знала, что должна придти заместитель директора, но, конечно, никак не думала, что ею окажется Дина.
- Дина…, - крикнула радостная Арина, и бывшая одноклассница сощурилась, пытаясь узнать в уборщице что-то знакомое, наконец, поняла, кто стоит перед ней, и тут же тревожно огляделась вокруг, не услышал ли кто-нибудь, как её назвала по имени какая-то уборщица.
- Дина…, - растерянно повторила та, - мы с тобой…
- Мало ли что мы с тобой! – резко оборвала её Дина, - и что это за фамильярность?! Первый день на работе, и уже тыкает своей начальнице! Смотри, так долго здесь не задержишься! Хотя что с тебя взять.., - брезгливо скривилась она, - баба с мозгами в 35 лет уборщицей не работает. Тебе ведь столько уже примерно? Да?
- П…простите, - Арина отступила на несколько шагов назад, и бывшая одноклассница за это наградила её чуть менее презрительной улыбкой. Неужели эта царственная блондинка и есть девочка, с которой они играли в снежки, рисовали ромашки на партах, делились секретами…
За окнами шел снег. Точно такой же, как в детстве. Это ведь только люди становятся другими.
2
Арина долго не могла заснуть, потому утренний сон её был так крепок, что она не слышала, как настойчиво нажимают звонок, и пробудилась только когда в дверь стали колотить ногами.
- Двенадцатый час уже. А ты спишь, - Петр по-хозяйски вошел в квартиру.
- Я поздно легла, - зачем-то стала оправдываться Арина.
- Мне деньги нужны, - заявил Петр, - я больше ждать не могу.
- Но у меня нет сейчас столько….
- Да слышал уже! – перебил её сосед по лестничной клетке, - давай хоть по частям. Жена за мужа в ответе. Сама знаешь, сколько он мне должен. Я три года ждать не буду, пока он из тюрьмы этой своей выйдет. Я через это время вообще, может, сдохну.
- Я отдам…отдам всё, - в очередной раз стала заверять Арина мужниного приятеля.
- Да уж постарайся! – недобро усмехнулся он, - а то я не поленюсь, в тюрьму напишу про мужа твоего, что он сам сел туда, а долгов здесь наоставлял. Я слышал, не любят там таких. Прибить за это могут.
- Не надо…пожалуйста, не надо ничего писать, - засуетилась Арина, и спешно накинутый халат её распахнулся.
- Ой! – улыбнулся Петр, и глаза его сразу стали масляными, - слушай, я часть не деньгами могу взять, - и он ухватил Арину за руку, сильно сжав ее, - муж твой не узнает ничего. Да и тебе не сидеть же три года без мужика.
- Зачем…не надо…, - Арина непонимающе смотрела на Петра, - вы же друзья были с Федором.
- Да какие друзья! Мне не нужны такие друзья, которые в тюрьмах сидят. А зачем он вообще магазин этот грабить пошел?! А если пошел, то хоть придумал бы всё правильно, а то сразу и попался! Смех один. А мне теперь с кого деньги получать?! Я его в карты с собой играть не сажал. Проиграл - плати. Слушай, давай не ломайся. Тысячу скощу, - и он потянулся к ней губами.
- Нет…, - у Арины сразу пересохло в горле.
- Две тысячи…
- Пожалуйста…
- Две с поло…., - в запальчивости предложил Петр, но тут же сам оборвал себя, и критически оглядел соседку с головы до ног, - нет. Столько ты не стоишь. Это я хватил. За две с половиной небось и нормальную девчонку заказать можно. А не так, абы что. Вообщем, я ждать больше не буду. К понедельнику чтоб деньги были.
3
Арина уже успела привыкнуть к тому, что рядом с ней больше никто не лежит. Стало даже просторнее, никто не толкался ей в ребра острыми локтями, не храпел, мешая заснуть, не будил посреди ночи, потому что вдруг захотелось воспользоваться её телом. Но сейчас ей хотелось быть дома не одной. Три дня подряд по телевизору показывали парк (тот самый парк, что находился рядом с Арининым домом), где появился маньяк. Он уже убил двух женщин. Его не могут поймать…расчлененные трупы….он ничего не боится…и парк – через дорогу.
Арина предпочла бы, чтобы опять толкались по ночам ей в ребра острые локти мужа. Это был не страх. Просто вдруг начинаешь чувствовать себя бесконечно одинокой.
4
Почтовый ящик открывала всегда с покорным чувством ненужности никому, кроме ЖКХ, рассылающего квитанции о квартплате, и никак не ожидала найти там письмо, написанное ей. Обратного адреса на конверте не было.
«Здравствуй, - прочла она первые строчки, и остановилась в нерешительности, - читать ли дальше, дурными загадками веяло от этого письма, - Тебе не нужно знать, кто я. Но верь, что я не причиню тебе никакого зла».
Всё письмо было написано печатными буквами, уверенным, аккуратным, и явно недетским почерком.
«Я знаю, что тебе одиноко. Я видел твои глаза. Это глаза, в которых устало бьется боль, и робко копятся слезы. Красивые глаза бесконечно усталого человека, что всё ещё, отчаянно пытается ухватиться за веру в доброту беспредельно жестоких людей. Не надо, не верь им, девочка. Они все обманут и предадут тебя».
Прочитав «девочка», Арина вздрогнула, как будто кто-то чужой окликнул не её, а она обернулась по ошибке.
«Я буду писать тебе. Я никогда ничего не попрошу, и не стану искать встреч. Только позволь мне писать тебе. Потому что я знаю, что ТЫ – другая. И только с тобой я могу говорить».
Арина еще раз взглянула на конверт, - не ошибся ли почтальон. Нет. На конверте стоял её адрес.
5
Хотелось поделиться с кем-то, спросить совета. И Арина оделась уже, чтобы ехать на Северное кладбище, где два года как покоилась её мать, но за окном разыгралась такая непогода, что, казалось, ветер выбьет все стекла.
О своем здоровье Арина никогда не заботилась, и вышла бы из дома в любое ненастье, но остановилась на пороге, потому что приняла это за знак, - не хочет видеть её мать, не до Арины ей сейчас.
В первое время после смерти матери, Арина думала, что, может, между ними что-то изменится, и, ненужная при жизни, она вдруг окажется необходимой умершей маме. Но каждый раз, когда Арина собиралась на кладбище, погода сходила с ума, и через безумие своё давала знать, - не хочет видеть её мама.
Однако сейчас неприкаянной дочери так сильно хотелось хоть несколько минут побыть не одной, что она всё равно поехала к ней.
Прямо за оградкой, на могиле её матери, сидели какие-то люди, пили водку, смеялись и передавали по кругу трехлитровую банку соленых огурцов.
- А…, - заметил наконец один из них стоявшую в нерешительности женщину, - это твое хозяйство? Извини, что пристроились. У меня жена тут лежит, неподалеку. Денег не было нормально похоронить. Посидеть негде. А у тебя, как у людей, оградка, скамеечка. Вот мы с друзьями и пристроились, ничего? Ты не обращай внимания только на нас. Плакать сколько хочешь можешь, если надо. Водки налить тебе?
Арина чувствовала себя так, как будто задержалась в гостях у дальних знакомых, и те только и ждут, когда она уйдет.
6.
Из всех детей в классе одна Арина так боялась получить двойку. Оттого, даже зная предмет, начинала путаться, заикаться, краснеть, всё выученное разом вылетало из головы, и глаза застилало чем-то черным.
Девочка боялась, что мама не обманула, обещая отдать её в детдом, если она хоть раз еще получит двойку, по любому предмету. Арина свыклась с мыслью, что когда-нибудь её обязательно отправят в детский дом, что избежать этого невозможно, но она очень хотела, чтобы это произошло как можно позже. Девочка хотела заслужить мамину благодарность, и тем отстрочить неизбежный, страшный день расставания с домом. Но всё получалось только хуже. Стоило, например, встать пораньше, до школы, чтобы вымыть всю грязную посуду в раковине, как пальцы не справлялись с тарелками и чашками, на кухню вбегала мама, проснувшаяся от звука разбитой тарелки.
- прости…прости…, - шептала девочка, пытаясь крошечной ладошкой своей стереть со щеки боль от маминой пощечины.
- У тебя руки – крюки! – брезгливо бросала ей мама, - вырастила уродку.
Со временем дошло до того, что родившаяся пухленьким, здоровым, широко улыбающимся ребенком, Арина превратилась в неуклюжее, затравленное существо, боящееся каждого шага своего, звука собственного голоса. Так и казалось, что произнеси хоть слово, сделай самое малое движение, и что-нибудь рядом обязательно сломается, выйдет из строя. Навсегда.
7.
В тот день мама была в особенно плохом настроении, что-то сильно не ладилось у неё на работе.
Они шли с Ариной к метро, и по пути увидели нищего, сидящего рядом с опрокинутой наземь шапкой.
- Подожди…, - остановилась мама, сильно сжав руку дочери. Той было больно, но она радовалась, что мама взяла её за руку, она этого никогда не делала.
- Видишь? – кивнула она на того человека, беспомощно моргавшего слепыми глазами своими, - это твой отец. Наказал Бог.
Арина непонимающе переводила взгляд с одетого в какие-то лохмотья нищего калеки на маму, и обратно…Всё вокруг задрожало, как будто время, подобно долго стоявшему поезду, вдруг тронулось с места.
- 16 лет назад он меня изнасиловал. Пьяный был, сосед мой по даче, через дорогу. Тогда он её ещё не пропил.
- Ты что?! – мать недоуменно смотрела на дочь, которая (как-то так само собой, машинально получилось), вытащила монетку, и хотела положить её в шапку, лежавшую на земле, - тебе всё равно, что я тебе сейчас сказала? Тебе 15 лет уже. Ты знаешь, что такое «изнасиловать»?!
Арина смотрела на слепого калеку, и всё не могло разом, в такое короткое время, уместиться в её детской голове: мамины слова, эти ужасные, жалкие, жалобные глаза, и то, что перед ней сейчас, оказывается, сидит настоящий отец, и то, что у неё, оказывается, тоже есть папа, как у других ребят в классе, но именно он сделал с мамой что-то настолько страшное, что Арине и представить трудно.
- Верно говорят: нельзя нищим помогать. Их всех за что-то Бог наказывает. Иди, - приказала она дочке, - возьми у него шапку.
- Зачем? – не поняла Арина.
- Как зачем? - мама удивилась её непонятливости, - видишь, сколько ему в шапку накидали.
(они стояли достаточно далеко, и Арина видела, что в шапке есть какие-то бумажки, но какие именно – разобрать было трудно).
- Давай…, - подтолкнула её мама.
Арина не хотела забирать шапку. Она хотела признаться, и спрашивать, спрашивать, спрашивать…папа папочка это правда и почему у тебя такие глаза в которые мне так страшно смотреть скажи папочка
- Тебе жалко его стало? – осадила мать Арину, - тебе бомж какой-то дороже матери, которая тебя вырастила? Да? И это после того, что я тебе сказала? Я тогда аборт хотела сделать. Чтобы ты не родилась. Очень жалко, что не сделала.
8
- Ты знаешь, сколько времени сейчас, а? – набросилась на неё Дина, вернее, Дина Викторовна, - бывшую одноклассницу теперь нужно было называть только по имени-отчеству, - думаешь, тебе здесь всё с рук сойдет?! Не на курорте.
Арина виновато отводила глаза, но тяжелый взгляд бывшей подруги, а теперь новой начальницы, всё равно проникал в неё, под самую кожу, внутрь, и, казалось, что вся она, Арина, изнутри наполняется одним чувством – вины за то, что она такая никчемная и неуклюжая. И она, вдруг, неожиданно для себя самой, подалась навстречу Дине, - также, как раньше, в детстве, умоляюще, виновато ластилась к ругавшей её на чём свет стоит, маме. Так собака лижет бьющую руку.
- Дина…, - умоляюще произнесла она, - на что та разом съежилась, ощетинилась.
- Какая я тебе Дина? Я тебе говорила уже кажется, - оставь эти свои деревенские штучки! Мы с тобой на брудершафт не пили. Давай, мой пол уже. Разговорилась тут. И смотри, вмиг отсюда вылетишь.
Арина никогда не жила в деревне, ничего не делила с детской подругой своей, чтобы ожидать запоздалой мести при случайной встрече во взрослой жизни, и всё её сегодняшнее преступление состояло в опоздании на 20 минут, но она знала, чувствовала, что именно в ней что-то настолько не так, что это именно она причиняет всем одни несчастья да хлопоты. От каждого её движения что-то ломается в мире, и кому-то становится хуже.
Хотелось сладкого. Лучше всего – шоколада. Этот желанный вкус чудился во рту, и торопил к магазину по дороге домой.
Арина пересчитала монетки, и, огорченная, отошла от прилавка. Если купить сейчас шоколадку, самую дешевую даже, не хватит на жетон метро. В Новый год проезд опять подорожал. Для Арины давно уже новогодние праздники представлялись не веселым фейерверком, общими гуляньями, шампанским, а временем, когда обязательно повышают цены. И когда все вокруг покорно заранее знают, что с первого дня нового года всё обязательно станет дороже, что никому не дают веселиться просто так, бесплатно.
И ещё Арина подумала о том, что видела вчера вечером, по телевизору. Опять показывали их парк, его уже патрулировала милиция, ожидая новых жертв, но и милиция не смогла ничего сделать, предотвратить…Сумасшедший убийца оказался настолько изощрен, что выслеживающие его буквально наткнулись ногами на очередную, изуродованную, искромсанную, мертвую женщину. Бывшую при жизни, как потом оказалось, матерью троих детей. Зачем…зачем…думала, мучилась Арина, - почему она…лучше я…лучше пусть меня…Смерти Арины не боялась. Люди страшнее, чем земля. Холоднее.
9
Она и сама не могла разобраться в тех чувствах, с которыми открывала почтовый ящик. Она и боялась, что там окажется новое письмо, и не хотела этого, и верила в чудо неожиданной сопричастности с чьей-то другой, неведомой ей, жизнью, и ждала, что сейчас выпадет на пол очередной конверт.
Письмо было. Арина взбежала по лестнице, пряча конверт, как будто боялась, что сейчас кто-то увидит и отберет его, взбежала, торопясь как можно скорее остаться наедине с новым посланием.
«Здравствуй, - прочитала она, и в груди стало тепло, - спасибо, что ты читаешь это письмо. Ведь если бы не ты, мне не с кем бы было говорить.
Ты слышала, конечно, как много вокруг говорят о близящемся конце света. Что, дескать, осталось всего каких-то несколько лет, и всё выгорит на нашей земле, обратится в прах, или вовсе не останется планеты, так долго, глупо терпевшей людей. Я думал, что так лучше. Пусть всё наконец кончится, и утихнет боль всего мира, успокоится усталая земля, и всё в мироздании придет в должный порядок. Ведь не может быть, чтобы наши боли, наши страхи и тревоги, насилуемые до смерти женщины, разрывающиеся на части, на минах, дети, замерзающие в 30-градусный мороз бездомные, - не может быть, чтобы всё это не отзывалось каким-то эхом в небесных сферах, не нарушало изначальную гармонию вселенной. Я чувствую, что всё мироздание очень устало от нашей боли, от нашей беспомощности в невероятно неуклюжих попытках быть счастливыми. Ни у кого из нас это не получается. Мы только множим и множим боль. Значит, лучше, если всё кончится. Но вчера, знаешь, я, в переходе услышал, увидел, как играет на скрипке маленькая девочка. У неё были очень чистые глаза. Она просто водила смычком по струнам, и волшебным образом, всё хорошее, светлое, что есть, что ещё, быть может, хоть чуточку осталось во мне, пробуждалось к жизни, а всё плохое – стыдливо замирало, ослепленное подлинным светом.
И ещё я увидел, как хочется жить этой девочке. Как благодарно откликается она каждому взгляду, как ловит каждое мгновение жизни, как радостно принимает всё вокруг. И если нашей планеты больше не будет, если она и правда провалится ко всем чертям, значит, умрет и эта девочка. И мне страшно думать о том, что когда посыпятся с неба тяжелые камни, и загорится под нашими ногами земля, эта бедная девочка всё также будет играть на своей маленькой скрипочке и искренне улыбаться прохожим. Я не хочу, чтобы она умирала».
10
- Здрасьте…, - буркнул, проходя вниз по лестнице и случайно столкнувшийся с Ариной, сосед с нижнего этажа. Они много раз виделись мельком, и всегда его взгляд быстро, не задерживаясь, скользил по Арине, но взгляд этот был неизменно жадным, пытливым, как будто этот сосед, даже имени-отчества которого Арина не знала, хотел разом охватить, узнать всю её жизнь. Что знала она о нём? Совершенно ничего. Ревнивый муж, несколько раз очень сильно избивший Арину, навсегда отучил её от невинных ответных улыбок, даже от случайных, не обязывающих ни к чему, разговоров. А что, если письма, которые получает она, пишет кто-то, кто живет рядом с ней, видит, хоть и мельком её, в общем доме?
И ещё подумалось, что парк, находящийся через дорогу, становящийся всё более известным благодаря жестоким убийствам, тоже мог облюбовать тот, кто живет рядом. Может быть, в одном доме.
11
«- Здравствуй, - её глаза бежали по строчкам нового послания, на этот раз оно было совсем коротким, - ты найдешь в конверте деньги. Прости, что поступаю так. Я, наверное, этим сильно обижу тебя. Но я не знаю, чем отблагодарить тебя за то, что ты читаешь мои письма. Ты вольна поступить с этими деньгами как посчитаешь нужным, но обратно отправить ты их не сможешь. Просто мне очень хочется сделать хоть что-то хорошее для тебя. Можешь выбросить, отдать, забыть об этих деньгах. Они – твои».
Арина взяла в руки конверт. Торопясь прочитать новое письмо, она не заметила, как на пол выпали две купюры. Теперь она увидела их. Арина вздрогнула, прочитав цифры, она не видела никогда таких денег, и вначале подумала, что это деньги какой-то другой страны. Того, что прислал странный, доверившийся ей незнакомец, сполна хватило бы на то, чтобы отдать мужнин долг.
Вечером, по телевизору, в очередном репортаже криминальной хроники, опять говорили об объявившемся в Березовом парке жестоком убийце, так полюбившем расчленять живые тела. Среди прочего, сказали и о том, что он всегда забирает все деньги у тех, кого убивает. Это единственное, что он берет из женских сумочек. Всё остальное, как показало следствие, остается нетронутым.
12
Арина и так уже успела ощутить какую-то особенную, сокровенную связь с тем человеком, который пишет ей письма, а после конверта с вложенными в него деньгами связь эта стала той осью, вокруг которой крутились все её мысли. Первым позывом было отдать деньги обратно, и не потому что подобная щедрость казалась слишком странным и опасным чудом, просто Арина уверена была, что ничем не заслужила подобного добра, и присланные деньги явно предназначались не ей, а кому-то другому. Но приняв невозможность вернуть нежданные деньги, Арина вздохнула легче, решив, что просто возьмет их на время, чтобы отдать долг сидящего в тюрьме мужа, а потом обязательно скопит дарованную ей неведомым благодетелем сумму. Может, он ещё объявится….Может, объявится…
13
А ещё у неё была фамилия Платонова. Арина знала, что есть такой писатель, и специально взяла в библиотеке его книгу. Но книга была с большим предисловием, и Арина начала читать с него. Там было написано как писатель Платонов умолял за сына, а его все равно убили, и он ничего не смог сделать, и жил с этой болью. Поэтому и не могла Арина толком читать его книги, строчки расплывались, и не буквы были перед глазами, а лицо сына писателя Платонова. Сына, которого безжалостно убили.
14
Если вначале она аккуратно хранила все письма, бережно складывая их одно к одному, не думая таиться ни от кого, то последнее послание всё изменило. Арина нервно теребила листки, пытаясь призвать свои пальцы быть более решительными, и изорвать всё в клочья. Но с каждой секундой она всё больше боялась, что не сможет этого сделать, этим она как бы предаст не сделавшего ей ничего плохого, человека, отвернется от него. И ещё мучила мысль, что, возможно, её накажут за такое несправедливое отношение к чужой доброте и щедрости, и письма разом, вдруг, прекратятся. Не будет их больше. Но и складывать их, как прежде, аккуратной стопочкой, тоже было теперь невозможно. Последнее письмо всё изменило. В нём загадочный человек признавался, что тоскует по ней, что хотел бы быть с ней рядом, но ни за что не будет вторгаться в её жизнь, поскольку она наверняка замужем.
Зная ревнивый характер мужа, Арина боялась, что он узнает об этих письмах, и ей обязательно придется оправдываться, а он – поверит ли, что жена столько времени оставалась ему верна? И еще…очень нехорошее чувство появилось из-за того, что она взяла те деньги. Теперь она была как бы обязана. Казалось, что у неё что-то купили, и она обязательно должна отдать это. От неё этого ждут.
15
- Я вот что думаю, Арина, - Петр уверенно развалился в кресле, закинув ногу на ногу, закурил сигарету, - странно как-то. Ты вроде уборщицей работаешь, много не платят поди. А раз – и всю сумму сразу откуда не знаю нашла. Стыдно, Арина. Тем более, что деньги за дачу, которую ты продала тогда, все вроде на могилку матери твоей пошли.
- Что…стыдно? – не поняла она, - я же всё отдала….всё точно. Подождите…что…это фальшивые деньги были, да? Фальшивые?
- Настоящие, - хмыкнул Петр, - в том-то и дело, что настоящие.
- Тогда что же…почему…чего нужно стыдиться?
- Ну как же…муж в тюрьме. А ты сразу ноги раздвигаешь. Под мужиков ложишься. А они тебе за это деньги платят.
- Вы…вы…не надо так! – Арина повысила голос так сильно, как, наверное, никогда в жизни не повышала, но прозвучал он всё равно очень тихо, - я мужу на вас пожалуюсь!
- Хи-хи-хи, - захихикал Петр, - и даже откинулся назад, как будто увлекаемый собственным смехом, - хитрый ход! А ты ещё та штучка! Тихоней только прикидываешься. Вообщем, знай, я тебя всё равно выслежу. С кем и за сколько. А я Федора знаю. Он за такое убить может. Как муху тебя прихлопнет. Вообщем, хочешь, чтобы я ни гу-гу, и даже алиби тебе обеспечил, - пять штук накинь. Я вижу, любовнички у тебя небедные. Так что на пару раз больше ноги раздвинешь. Хорошо?
16
- Прости, прости, - просил он с первых строчек нового послания, - я не должен был писать тебе слишком нежных слов, они могли напугать, или вызвать недоверие к прежним моим словам, когда я обещал не искать с тобой встречи. Да и каждое моё нежное слово – это предательство. Мир живет жестокостью наших слов, и эхом им кровоточит воздух. И сейчас, когда я пишу эти строчки, слышу, как Она кашляет там, за стеной. У неё очень тяжелый кашель. Но я не могу выйти на улицу, потому что ей в любую секунду может понадобиться помощь. Мы 12 лет живем вместе, 6 из них она передвигается на коляске. Она, которая так любила танцевать. Знаешь, как она любила танцевать! Она и сковороду с плиты снимала, танцуя. И потом…авария…и…какое-то подлое чудо…у меня всего несколько царапин, а ей – инвалидная коляска. Не я сидел за рулем, не из-за меня она села в ту машину, но всё равно невозможно тяжело выдерживать взгляд человека, с которым во всем должен был разделить общую судьбу, и вдруг сбежал от этого.
За все шесть лет я ни разу не изменил ей, и не потому что настолько совестлив, просто это как целоваться в вагоне метро, когда мимо катится безногий инвалид с молитвенно протянутой рукой. А она, каждый раз когда я уходил, когда уже стоял у двери, на пороге, смотрела на меня такими глазами, что рука моя, державшая дверную ручку, сгибалась пополам, и обвисала безвольно. Таня мне не верила. Она каждый раз думала, что отпускает меня к другой женщине, и давала взглядом понять мне, что прощает меня, что, ложась в чужую постель, я не предаю её, а пытаюсь продлить нашу жизнь вдвоем. Но когда я приходил, всё тело её было напряжено, она и касаться меня боялась, не отвечала на нежность, вся съеживалась, защищалась….Ведь я – «только что от другой женщины». В конце концов, она устала от этого, и, кажется, не только со страхом, но и с надеждой стала ждать, когда чужая постель станет для меня единственной родной. Так порой, устав от мук ожидания, торопят казнь.
Верность измеряется весной, когда весь мир вокруг вдруг оголяется перед тобой, и шубы на девушках сменяются мини-юбками, и ничто не закрывает больше глубокие вырезы декольте. Весна пахнет спермой и блудом. Но если раньше я мог лечь в постель с другой женщиной, то после того проклятого дня – никогда. А потом я заметил, что она откладывает деньги. И знаешь, на что она копила? Придя домой, я застал полураздетую женщину. Она ждала меня. Оказывается, Татьяна позвонила по телефону, который вычитала в газете. «Предоставление интимных услуг», или что-то вроде того. Пытаясь тем вечером помириться со мной, она объясняла, что хотела, чтобы мне было хорошо – «я мужчина, мне нужно нормально, а не с инвалидкой», а так лучше, она будет знать, что я не уйду к другой женщине, что тело мое существует само по себе, а мужским клыкам просто всегда нужно свежее женское мясо. Тяжелые дни, когда происходило что-то подобное (а оно происходило) рушило всё между нами. И мы понимали, что всё меньше любим друг друга. И, в конце концов, вместе стали жить не влюбленные, даже не просто муж с женой, а её страх одиночества и моё чувство вины. Порой дома мне становилось настолько тяжело дышать, как будто с каждым глотком воздуха мне в рот кидали комья земли. И я стал всё чаще думать о тебе. О твоих грустных глазах…нет…нет…я не буду дальше писать, не могу…. вот сейчас она опять кашляет там, за стеной, и больше всего я боюсь, что она сейчас позовет меня, и я не смогу дальше писать тебе это письмо.
Писать тебе – малодушие, подлость, эгоизм, но это – единственная возможность не свихнуться. Все люди кажутся мне чужими. Все, кроме тебя.
17
Они познакомились с Тамарой Аркадьевной в очереди за хлебом. Женщина преклонных лет в молодежной кепке «Секс Пистолз», из-под которой выбивалась прядь седых волос.
- Девочка, - заговорила она с Ариной, и разговор их продолжился и после очереди, - вы совершенно не следите за собой. Вам, наверное, чуть больше тридцати. А выглядите, прости Господи, как моя ровесница. Так нельзя. Вы, пардон, своим душевным состоянием весь женский пол позорите. Надо всегда оставаться женщиной. Мужики что? Пришли и ушли. А наша красота должна как круглосуточный магазин работать. Ты ведь не уродина. Чуть-чуть подмалевать тебя, и сама Джоконда, глядишь, от зависти позеленеет. Ну, что, думаешь сейчас, небось про себя: «чего это ко мне карга старая прицепилась?». Тебе другая правды не скажет, рада только будет, что сама себя в уродство втаптываешь, - значит, мужиков делить не надо. Я из тебя ещё красавицу сделаю. Пигмалион во мне давно пропадает. Прямо сейчас ко мне и пойдем. У меня ведь день рожденья сегодня. Одна хотела его провести. В моем возрасте день рожденья – это уже не праздник, а окрик сверху – «чемоданы приготовила?». Но тут тебя увидела. Есть в твоих глазах что-то такое…ну, видно, что ты не совсем уж сука. Как все остальные. Вообщем, сейчас пойдем праздновать ко мне. И не отказывайся, я тебе говорю! Знаешь, когда порог моей квартиры в последний раз кто-то переступал? Ты ведь тоже одна живешь? Одна ведь? И я одна. Только по разным причинам. У тебя слишком мало мужчин было, так? А у меня слишком много. Тут важно меру знать. А то вконец опротивят.
18
Она всё-таки рассказала своей новой знакомой о таинственном авторе писем, но, странным образом, поведанная почти совсем чужому человеку тайна не перестала быть тайной, а сделалась ещё более сокровенной, личной, объединив двух женщин, словно участников закрытого общества.
- Я тебе даже завидую, - сказала ей Тамара Аркадьевна, - просто сказка тысячи и одной ночи какая-то! А кто он, у тебя есть догадки?
Тамара Аркадьевна уже была всецело поглощена одной мыслью – узнать, кто же является автором странных, страстных писем. И без того всё время думавшая об этом Арина, теперь, благодаря горячему участию неожиданной знакомой, вдвойне (втройне) жаждала увидеть воочию человека, имени которого до сих пор не знала. И всё внимательнее вглядывалась Арина в лица соседей, случайных прохожих, прислушивалась к каждому звуку вокруг. Если раньше она шла, не поднимая головы, вся наполненная своей тихой, привычной грустью, то сейчас всё изменилось. Арина, хоть и со страхом, конечно, но останавливала взгляд на других людях, гадая, прислушиваясь к собственному сердцу, - вдруг подскажет, - он, не он? Раньше Арина была словно улитка в раковине, а теперь стала вылезать из этой своей раковины. Но зачастую такие вылазки вместо того, чтобы дать желанные ответы, только добавляли новой боли. Как, скажем, случилось с девочкой, что жила в одном доме с Ариной двумя этажами ниже. Девочку эту она раньше видела, только всегда мимо проходила, ни та, ни другая – словом не обмолвятся, взглядами не пересекутся. Девочке было лет двенадцать – тринадцать, но взгляд её был твердым, стальным даже. Арина почувствовала себя неловко, как будто её собирались за что-то отчитать. В другой раз она, спускаясь по лестнице, увидела эту девочку, которая пыталась втащить в квартиру в усмерть пьяную женщину. Женщину Арина тоже раньше видела, вместе с девочкой, и поняла, что это – мать её.
- Помогите мне втащить…это, - сказала девочка, кивком головы указав на грузное тело валявшейся на лестничной клетке женщины. Арина сразу засуетилась, охваченная разом несколькими чувствами и стремлениями – желанием помочь, не до кона осознанной жаждой общения, страхом войти в чужую квартиру, недоумением в связи со словом «это», неужели девочка под этим словом имела в виду именно мать?
- Спасибо, - поблагодарила девочка, - а то совсем тяжелая стала. Кофе хочешь? - сразу перешла на «ты» она, и, закрыв дверь, так и оставила мать валяться в коридоре, - пойдем давай на кухню. Сделаю кофе тебе.
Арина была уже во власти этой девочки, так по-взрослому разговаривавшей с ней, она чувствовала в ней силу, не подчиняться которой было невозможно. Взгляд, походка, голос, - всё было недетским, и сама девочка скорее напоминала карлицу, чем ребенка.
- Меня Люда зовут. А тебя как? Арина? Имя странное. Не слышала раньше нигде. У нас в классе Джамиля учится. Но у неё отец – азер, на рынке торгует. А ты русская вроде, да?
Арина кивнула, не переставая думать о том, что рядом, в коридоре, лежит беспомощная женщина, а они с её дочерью пьют кофе на кухне.
- Слушай, мужа твоего посадили вроде, да? Да чего ты стремаешься, весь дом знает, не парься. А у тебя с мужиками как? – вдруг спросила Люда, и этот вопрос совсем смутил, испугал Арину, как будто её пытали о самой сокровенной тайне, разоблачали прилюдно. Хотелось встать, уйти из этой чужой квартиры, но сделать это было невозможно, тело стало безвольным, чужим.
- Блин, Арина, - первый раз улыбнулась Люда, - если у тебя мужики какие будут ненужные совсем, так, быдляки, я тебе номер дам телефона своего, - скажешь, что здесь, - обвела она взглядом комнату, - дешево потрахаться можно. Да ты чего смотришь так? Это не мне. Это…, - Арина уже поняла, о ком идет речь, и ждала, со страхом, ужасом, - ждала слово «маме», но девочка так и не произнесла его, заменив просто кивком головы), - это она сейчас в жопу пьяная, а так ещё соскам, одноклассницам моим, фору даст. Я к ней давно привожу. Это я сама придумала, прикинь! Она каких-то быдляков притаскивала сюда, а чего я, блин, терпеть просто так должна? За бесплатно? Оно мне надо, да? Ну, я их потом из квартиры тихо так….и говорю, что не просто так было….денежки давай типо…они после этого и не приходят больше…мать и не знала сначала, а потом увидела, что я деньги беру, ну ничего….объяснила, что ей же на бутылку. Отстегнула там. Я ей и с улицы приводила. У меня день рожденья должен был быть. Хотела хорошо отпраздновать, так я целый вечер по улице туда-сюда….и прикинь, сразу троих нашла…ну, они вместе там, во все дыры её…помяли немного…она ныла там потом, что типо болит у неё что-то….но день рожденья прикольный получился. Хороший. Я в ночной клуб пошла. И пропустили, прикинь. Ко мне вообще постоянно лезут, клеются, но я паспорт с собой ношу, сразу отламываются. У нас учитель был, он Джамилю прямо в туалет затащил, в школе, так ему 12 лет дали…там и отец её ему яйца отрезал, кажется ещё. Так, что, вообщем, если будет кто, скажешь, за сколько…только запомнишь, сколько за просто трах, сколько анал, если сразу трое – то скидки есть…я тебе прайс напишу.
Арина чувствовала, что тело стало совсем чужим, и казалось, никогда больше не будет принадлежать ей, и она, вернее, то непонятное, неуловимое, что осталось от нее, должно находиться рядом, чтобы ни происходило, какие бы слова не говорила эта девочка, похожая больше на карлицу, чем на ребенка. Слова уже доходили до Арины больше обрывками, отдельными звуками, но какие-то фразы всё-таки удавалось расслышать целиком.
- Если заказов много будет, то и процент получишь…договоримся…А чего, пусть работает. Ноги раздвигает. А то на фига она меня рожала, если денег нет? Раньше надо было думать, да?
19
«Солнце палило так, что обжигало веки. Ветер домогался души, выцарапывал её из тела. Ветер и солнце, - такие непохожие друг на друга, объединились, чтобы сделать этот день совсем несносным.
Меня бросила девушка, сказала, что нашла другого, что больше нам не нужно встречаться. Двумя днями раньше мы ходили в кино, и там, у входа, продавали браслеты и серьги. Я видел, как она смотрит на них, но боялся узнать цену, зная, что в карманах моих осталась только мелочь. Когда она говорила мне, что нашла другого парня, у неё были уже те самые сережки, которыми она любовалась. Неделей раньше умерла моя мама. Я очень любил её. Но на похоронах не плакал. Тогда я подумал, что у меня больше нет слёз. А этой ночью оказалось, что я всё ещё умею плакать. Хотя я пытался уверить себя, что любил мать гораздо сильнее, чем бросившую меня девушку, с которой встречался всего полгода.
Я остановился из-за ветра, из-за солнца. Они мешали идти. А старушка, продававшая газеты, подумала, что я что-то хочу купить у неё. Я объяснил, что нет. Оказалось, она продает какие-то оппозиционные газеты. Со страниц их алели стяги.
- Подождите, - вскочила старушка, удерживая меня, - я знаю, время такое, что и рубля иногда на газету не найдешь. Я отдам вам их бесплатно. Но только не один номер. Все. Одного мало будет. Только обещайте, что прочтете. Все статьи. Я вижу вас, ваши глаза….Вы сделаете революцию. Только вы и сможете её совершить. Я вижу, я чувствую..У вас глаза честные, и решительные. Мы уже старые. Нам не под силу. А вы…вы сможете. Обещаете?
Я читал те газеты до утра, и когда заснул, видел в снах своих красные знамена, лихие тачанки, багровое солнце…
Изменил ли тот день что-то в моей жизни? Да. С тех пор я, если шел по Невскому, то всегда переходил на другую сторону от метро Гостиный Двор, чтобы нечаянно не встретить ту женщину, отчего-то поверившую в меня».
Арине странным показалось это письмо, оно вроде бы было написано тем же человеком, но отличалось от прежних посланий. В нем ни слова не говорилось о ней самой, об Арине, и это было так непохоже на человека, который всегда обращался непосредственно к ней, говорил важные слова, просил простить, надеялся.
И ещё, впервые письмо было написано не печатными буквами, а неровным почерком. Можно ли было воспринимать это как знак доверия?
20
- Прости, - читала Арина новое послание, пришедшее в тот же день, - я случайно вложил в письмо не тот лист. Я писал тебе как обычно. Прости за этот неразборчивый почерк, сейчас, нет времени переписывать набело, и тем более – пользоваться, как прежде, печатными буквами, прости за сбивчивый слог, мне кажется, что то, что возникло между нами (возможно, я ошибаюсь, и ты давно выбрасываешь мои письма, не читая их), настолько хрупко, что в любое мгновение может разрушиться, тем более, если быть таким неловким, как я. В последнем конверте было не письмо, а рассказ. Он – не обо мне, так, выдуманный герой, там всё выдумано. Но это неважно. Если бы я нечаянно не вложил тот листок с рассказом в конверт, то, наверное, сжег бы его. Огонь давно уже – мой самый верный и нетерпеливый читатель.
Я когда-то пытался писать книги, мечтал стать писателем, что-то удалось опубликовать. А потом Таня (жена моя) оказалась бездвижной, беспомощной, несчастной. Слишком многое сломалось во мне, слишком. И когда я, написав новый рассказ, как раньше спеша поделиться написанным, вбежал в комнату к ней и увидел её глаза, то тут же остановился, ноги окаменели, заныло сердце. Я стоял перед ней и молча проклинал себя за своё глупое, мелкое тщеславие. Эти глаза молили о чуде. Я чувствовал, что втайне она надеется, что вот сейчас я так радостно-возбужденно вбежал к ней в комнату, потому что нашел какое-то необыкновенно эффективное средство, способное поставить её на ноги, и только это может сделать меня счастливым, а никак не сознание удачно написанных строчек. Её боль, её жалобная вера, её покорность своему унизительному положению, вызывали во мне к жизни демонов, делавших мои рассказы всё отчаяннее, всё страшнее. В них становилось всё меньше света и добра, и я понимал, что никогда не смогу прочесть их своей жене, ей хватает мучений и без этого. Мои темные истории завораживали мою собственную боль, лечили мой страх, и я не думал, что когда-то смогу показать их кому-то другому. Пытаться публиковать их я не хотел – это все равно что отдавать на всеобщее прочтение свои дневники. И вот вчера я перепутал листки…просто я боюсь за тебя, поэтому волновался, не посмотрел…эти новости по телевизору в парке…это ведь рядом с тобой….пожалуйста, будь осторожна, я очень прошу тебя. Эти убийства….знаешь, наверное, ты единственный человек, за которого я волнуюсь. Конечно, я тревожился бы за жену, не отпускал бы ни на минуту от себя, но она и так не может выйти из дома одна, а, значит, никогда не попадет в этот треклятый парк. Так что мне не нужно бояться за её жизнь. А вот ты….ты с каждым письмом становишься ближе, и вчера, когда я понял, что послал тебе случайно последний рассказ….
Я помню, как сидел у огня и смотрел на горящие рукописи свои, доверяя тихому пламени больше, чем суждениям людей и откликам близких. Я надеялся, верил наивно, что вдохновение, обратившись в пепел, перейдет в вечность. Но я не хочу больше ничего сжигать. Я доверяю твоим рукам больше, чем огню. И…можно я и впредь буду присылать тебе всё написанное? Эти рассказы - они существуют лишь в одном экземпляре, поэтому в твоей власти – сжечь, разорвать, или сохранить их. Можно?».
Арина спешно стала вертеть конверт, ведь такой вопрос предполагал обратный адрес. Но его по-прежнему не было.
21
Арине казалось, что сейчас провалится пол, обвалится потолок, и всё загорится вокруг. Она беспомощно стояла, не зная, что делать, куда идти, как остановить всё это. А Тамара Аркадьевна всё продолжала скандал:
- Шаверма ты недопечённая! Лахудра потасканная! Я думала, приду, Мэрилин Монро увижу. А тут не Монро, а Мурло одно. Думаешь, начальницей стала в этих компьютерах своих, так что, всё, ножки можно свесить и сандалии снять?! Знаем мы, как начальницами становятся. Всё через передок. А теперь измываешься над своей одноклассницей?! Начальницу из себя корчить нравиться, да?
Даже для бесконечно уверенной в себе и готовой ко всему на свете Дине такое появление незнакомой женщины в кепке «Секс Пистолз» оказалось слишком неожиданным, так с ней никто ещё не позволял себе разговаривать. Она сверлила взглядом разбушевавшуюся незваную посетительницу, и взгляд этот обещал все муки ада, причем в самое ближайшее время, но, странным образом, на этот раз своего обычного магического воздействия он не производил, и Дина чувствовала себя всё менее уверенно. Ей казалось, что она становится меньше. Надо было вызвать охрану, но это значит показать свое бессилие перед зарвавшейся теткой. Арина отводила глаза, но ощущала при этом, как сквозь веки проникают иглы Дининого взгляда. Арина тысячу, десять тысяч раз пожалела о том, что доверилась своей новой знакомой, обмолвилась о своей работе, и о том, что встретила там бывшую свою одноклассницу. Тамара Аркадьевна, как бы мимоходом, не проявляя внешне особенного интереса, спросила где именно находится та компьютерная фирма, куда Арину взяли уборщицей. И, конечно, невозможно было представить, что Тамара Аркадьевна вдруг возьмет и явится к ней, да ещё сразу поднимет скандал.
- Прекратите кричать, - выдавила из себя наконец Дина, но её начальственный, строгий голос, неожиданно для неё самой, прозвучал, как тихий кашель, - вон отсюда, - добавила она.
- Чего? – и тут Тамара Аркадьевна окончательно рассвирепела, наклонилась, схватила швабру, которую держала Арина, в одно мгновение сдернула грязную тряпку, и принялась что есть мочи хлестать ею Дину. Та закрывалась руками, звала на помощь (но в обеденный перерыв сотрудников в помещении рядом не было).
- Так тебе! Так тебе! – вошла в раж Тамара Аркадьевна, - компьютеры она возглавляет! Рожу себе наела! Да раньше никаких компьютеров ваших в помине не было, и все нормально жили, как люди. А теперь везде, на каждом шагу – компьютеры. А люди совсем опаскудились. Идём! – схватила она за руку Арину, - идем отсюда! – и повлекла её прочь из здания, где растерянно хлопала глазами свергнутая со своего начальственного пьедестала, Дина.
22
«Ему должны были сделать сложную операцию под общим наркозом. И он боялся. Удалось (при помощи больших денег, конечно) уговорить врачей, чтобы жена во время операции сидела рядом, прямо в операционной.
- Если я буду точно знать, что первое что я увижу, открыв глаза, - тебя, а не только стены операционной, глаза твои, а не скальпель хирурга, это даст мне силы.
Она волновалась, предчувствуя что-то недоброе, зная, что бывают случаи, когда общий наркоз стоит жизни.
В этот день они шли к больнице, взявшись за руки, он искал спасительного тепла её ладони, нежности пальцев, и боялся отпустить всё это хоть на секунду. Прожив вместе больше трех лет, они смогли ни разу не поссориться, и он с каждым днём всё больше понимал, что самое дорогое, что есть у него на свете, - это жена.
А потом была операция, общий наркоз, другой, неприятный, страшный, не выпускающий от себя, мир. И были в этом мире лишь синие волны, плывя по которым ты слышишь сводящие с ума звуки, хуже, чем шуршание пенопласта. Он ещё пытался отыскать хоть где-нибудь жену свою, услышать голос её, почувствовать знакомое, родное тепло, но всё вокруг, над волнами, съедала непроглядная тьма.
И когда очнулся, увидел её заплаканное, бледное лицо, растекшуюся по лицу, тушь.
- Как она переживала за меня, - подумал он, - как боялась.
Но тут заметил синяки на её руках, разорванную кофту увидел, валявшийся у неё под ногами лифчик, кровь на полу…. И ещё успел увидеть, как переглядываются между собой хирург и его ассистенты. Как люди, которые молча говорят о том, что известно только им одним.
А ведь первое, что он увидел, очнувшись, и правда были её глаза. Как он и мечтал».
Рассказов, которые присылал Арине неведомый автор, становилось всё больше. Она аккуратно складывала их, поверив, что они, действительно, существуют лишь в единственном экземпляре, и от неё одной зависит – сохранятся ли они на свете. Вскоре из рассказов, каждый из которых Арина множество раз перечитывала, можно было бы составить целую книгу. Мир злых, больных, полных отчаяния людей жил на этих страницах, многие из них были пропитаны томлением плоти, и открывали в Арине что-то такое, что было внутри неё, глубоко, и о чем она раньше старалась совсем не думать.
А теперь начали сниться сны, в которых люди, много самых разных людей, совокуплялись друг с другом.
23
- Смотри, - зло смотрел на неё Федор, когда она приехала к нему на свидание, - не думай там закрутить с кем. Выйду, сразу башку разъебошу, так что мозги по стенке вытекут.
Страх и стыд мешали ей открыто cмотреть в глаза мужу. И без того вечно чувствующая себя перед всеми виноватой, Арина теперь и голову боялась поднять, вспоминая письма, из которых она сделала тайну, о которых ни слова никому, кроме Тамары Аркадьевны, не сказала. И ведь она ждёт, всё больше ждёт этих писем, откликается им всем тем, что ещё осталось живым в ней. И ведь каждый раз, открывая новое письмо, она опять предает мужа, мыкающегося в тюремных стенах. И. кто знает, может быть, тоскующего не только по свободе, но и хоть чуть-чуть по ней самой, Арине.
- мозги по стенке вытекут…
Странно, от этих слов стало легче. Она готова, она теперь знает, что ждёт её, и так ей и надо.
А потом, днем позже этого свидания, Арина поздно ночью включила телевизор (опять не спалось) и наткнулась на фильм, где женщину били плеткой, называли грязными словами, а она покорно кивала и исполняла все приказания Хозяина, какими бы жестокими они не были. Сначала Арина переключила телевизор на другую программу, но потом не смогла не вернуться к тому фильму, к ошейнику на шее голой женщины, к развалившемуся в кресле её Хозяину с плеткой.
Ей снилось потом (несколько ночей подряд снилось), что её валят наземь чьи-то руки, тычут в рот кожаными сапогами, хватают и сильно тянут за волосы, стегают по голой коже спины до рубцов, и она покорно шепчет «да», с каждом ударом, с каждым вскриком всё больше растворяясь в чужой воле. И Арине представилось вдруг, что её похитят, наденут наручники…Раньше, до рассказов неведомого писателя, воображение её не разыгралось бы так буйно, но страсть загадочного автора, которой была пропитана каждая строчка письма, высвободила сознание Арины.
Не о наслаждении болью, не об особом физическом, извращенном, удовольствии тела под ударами плетки, думала Арина, не об атлетически сложенных обнаженных красавцах она грезила. Ей просто мечталось, чтобы кто-то взял, похитил, повалил наземь, стал приказывать, приказывать, приказывать, а ей только и оставалось бы, что подчиняться, быть рабой. Это значит –раствориться в чужой воле, убить любое собственное желание, быть беспредельно покорной, и не бояться, что ты сделаешь что-то не то, что за очередным твоим неверным движением последует окрик, что что-то сломается, разобьется. Ты – просто робот, механическая игрушка, за каждое твое движение несет ответственность только Хозяин.
24
Руки замерли, уже прикоснувшись к конверту. Нет, не распечатывать, быть верной…выбросить, сжечь, и не думать, больше никогда не открывать почтовый ящик…быть верной мужу…Спустя несколько секунд глаза уже бежали по строчкам, сердце сладостно ныло, хотелось прижать к щеке конверт с письмом, дотронуться до него губами.
Она опять предала мужа…опять изменила…она должна быть наказана….очень больно…пусть заберут её душу. Превратят в механическую куклу, раз она такая дрянь, и не способна совладать с собой.
Она должна быть наказана….должна.
Арина шла всё дальше и дальше, в самую глубь парка, где уже давно никто не решался ходить. Солнце таяло, как мороженое, растекаясь, теряя привычные формы. Арина представляла, как сейчас на неё нападут, повалят на землю, станут бить ногами по лицу, и потом станут приказывать, приказывать…Всё мешалось в голове, но дышалось свободнее, чем дома, в надежных стенах. Легче дышалось.
25
«Каждый раз, когда Римма опять уезжает надолго, я кусаю свои губы до крови. Она работает переводчиком известного дипломата, и приходится ей – оставлять меня одного, а мне – мучиться в постели бессонными ночами, тоскуя о привычном тепле.
Вечером я должен был встретить её в аэропорту. Я разложил дома, по всему полу, цветы, чтобы они целовали ноги моей любимой. Я купил вина и винограда, предвкушая, как мы будем губами разламывать на двоих каждую ягоду.
Еще с утра мне казалось, что в доме сломались все часы, - так медленно двигались даже секундные стрелки. Днем мне позвонила Римма, и сказала, что не сможет приехать. Её голос сбивался, дрожал.
- Почему ты не сказала мне раньше? – с обидой спросил я, предчувствуя предательство.
- Ты….ты ничего не слышал? Ты до сих пор ничего не слышал? – спросила она так громко, так удивленно, что еле слышный голос её стал четким. Раздались короткие гудки. Я набрал её номер. Ответа не было. Я включил телевизор, дождался новостей. На экране появились зловещие клубы дыма, толпы разбегающихся в разные стороны японцев. Лицо диктора было бледным. Похоже, он боялся конца света. В Японии проводили опыты по разработке нового химического оружия, что-то пошло не так, и вся страна за одно утро стала зоной сильнейшей радиации. Римма как раз была в это время в Японии. Лишь спустя полчаса я смог дозвониться до неё. Она сказала, что очень больна, но что за ней ухаживает дипломат.
- Не бойся, он очень внимательный. Как будто и не начальник. Я скоро выздоровлю.
Я хотел первым же рейсом лететь к ней, но денег на билет не хватило. Всё было потрачено на цветы, которые теперь неприкаянно валялись на полу, и я бездушно ходил по ним, как по головам младенцев, не слыша их криков, их голоса, который так хорошо различим людям со счастливым сердцем.
Она обещала взять билет через два дня. Прошло шесть.
- Я не могу приехать. Пока не могу, - голос её становился другим, далёким, непохожим на прежний, едва ли не чужим, - ты ревнуешь? – вдруг спросила она, - ты не веришь мне?
И она через минуту прислала мне своё фото на мобильный телефон. Это было страшно. У неё не осталось волос. Совсем. Глаза впали, кожа стала зеленого цвета.
- Ты примешь меня такой? – спросила она, - это может быть навсегда. Очень сильная радиация.
Я сказал, чтобы она брала билеты на первый же рейс. При этом старался не смотреть на фотографию, чтобы не было так страшно. Она засмеялась, легко, тихо, ласково, как раньше.
- Я люблю тебя, - сказала она.
На следующий день она позвонила и сказала, что не приедет.
- Очень плохо себя чувствую.
Я понял, что надо искать деньги где угодно, лишь бы быть рядом с ней. Она предупредила, чтобы я ни в коем случае не приезжал.
- Я не могу прислать тебе свою фотографию. Ты не узнаешь меня. Я …Я….- чудовище. Я стала чудовищем. Настоящим. Как в сказках. У меня…у меня…
Вечером я увидел новости. В них показывали того дипломата и мою Римму. Корреспондент много говорил об угрозе опытов, связанных с химическим оружием, о грядущем апокалипсисе. - -
- Мы мастерим его своими руками, - говорили по телевизору. И в качестве доказательства этих слов камера крупным планом показывала известного дипломата и мою Римму, они больше не были похожи на людей. Скорее на ящеров. Я бы не понял, что это Римма, если бы не назвали её имя.
Я смотрел на них. На дипломата, стоявшего рядом с ней, на неё, пытающуюся закрыться от камеры зелеными лапами, и думал, что даже если между ними никогда ничего не было, то теперь они станут гораздо ближе друг другу, чем мы с Риммой.
У них теперь слишком много общего. Не то, что у нас.
26
- Так говоришь, муж, вместо того чтобы обрадоваться, что ты его долг отдала, стал допрашивать, где ты столько денег взяла? – понимающе усмехнулась Тамара Аркадьевна, - да все они такие, мужики. У них вместо «спасибо» - кулаком по лбу. Эх, настоящие мужики, те, что во фраках и при манерах, ещё раньше динозавров вымерли. Но тебя спасать надо. Алиби сделать. Раз муж на нервах, и сосед этот, погань такая, цепляется, как ты говоришь…У меня поживешь. Да, да, не смотри такими глазами. Ты ведь из-за меня работу потеряла. Небось, клянешь меня на чем свет стоит. Думаешь, связалась себе на голову с дурой старой? Да, ладно, ладно, не тушуйся, пошутила я.
Знаю, что в душе у тебя, как после пылесоса, соринки не найдешь. Поэтому и кудахтую столько вокруг тебя. С лярвой какой стала бы разве столько? Мне хозяйка дома нужна, много делать не попрошу, главное, и мне не скучно будет. Денег хватает у меня. Я одну квартиру, мужнину покойного, сдаю, пенсия ещё…Вообщем, платить буду тебе, так что объяснишь, откуда деньги взяла. Откуда, откуда, вот мужики! Сами бы нам денег приносили вдоволь, и не пришлось бы искать их нигде, верно? Чего ты? Слушай, ну, дурочка совсем, чего плачешь-то? Ну, иди, иди ко мне, смешная ты. К доброте людской ты, я вижу, совсем не привыкла. Хотя оно, может, так и надо. Только поверишь кому, а он тебе раз, - и нож в спину. Кругом – гады одни. Всё-таки хорошо, что я тебя встретила. А то бы, чувствую, совсем ты пропала.
27
Арина теперь жила, в основном, у Тамары Аркадьевны, и домой приезжала, главным образом, с единственной целью - открыть почтовый ящик, дождаться нового письма. Отчего-то они приходили реже.
А мысли всё чаще обращались к той встрече в парке, когда она пошла, влекомая желанием быть наказанной, стать рабой чужой жестокости, и в сумерках наткнулась на одинокую фигуру, отпрянувшую при её появлении. Сумерки были не настолько густыми, чтобы не узнать в них соседа, которого за несколько дней до того встретила на лестничной площадке. Именно о нём она думала прежде всего, когда гадала, кто именно является автором писем. Что знала она о нём? Ничего. Живет ли он один, ухаживает ли за больной женой, которая, парализованная, не выходит из квартиры? И что делает так поздно, один, в парке, обретшем самую дурную славу?
Никогда ни с кем не общаясь, оставаясь для всех соседей абсолютно чужой, Арина готова была ринуться к кому угодно, чтобы расспросить о жильце, кто он, с кем живет, ведь другие, не такие нелюдимые, как она, должны это знать. Может, поэтому и откликнулась она на слова Люды, с которой столкнулась на лестнице.
- Привет, - сказала та, обращаясь к Арине, как к давней подруге, - помочь мне можешь? Друзья должны придти ко мне, - девочка жестом пригласила Арину войти в квартиру. Та, сначала помедлив в нерешительности, всё-таки переступила порог, - не хочу, чтобы это под ногами валялось, - кивнула Люда в сторону лежавшей без движения в коридоре матери, - тяжелая, сука. Не вытащить.
- А…куда…куда…ты хочешь её? – растерялась Арина.
- Да на улицу, только к другой парадной, блин, конечно. Не позорила чтоб.
- Но там же холодно…
- Ты чего, не видишь, что я её одела? Ни фига не замерзнет она. Протрезвеет только быстрей. Просила же не пить сегодня, сказала, что придут ко мне. Реальный мальчик такой. Нет, нажралась опять. Слушай, можешь, блин, помочь мне, или так и будем стоять тут? Ко мне придут скоро.
И Арина, полная страха, ужаса от всего происходящего, предлагая внезапно для себя самой другую помощь юной соседке, бойко распоряжавшейся материнским телом, всё-таки подспудно, смутно осознавала главные причины своего поступка, - ей хотелось быть ближе к этой девочке, чтобы спросить, узнать о том соседе, которого встретила в парке.
- Я уезжаю на день. Держи.
- Что это? – настал черед удивиться Люде.
- Ключи от моей квартиры. Пусть мама твоя там поспит, если её не разбудить сейчас совсем. А когда друзья уйдут твои, дверь закроешь просто. Завтра я приеду, ключи возьму.
- Блин, подожди, ты вот так вот, мне просто ключи от квартиры своей даёшь?
- Ну, лучше, если мама твоя на улице не замерзнет. Там снег идет.
- Слушай, ну ты реальная девка! Была бы у меня такая училка в классе, как ты! Спасибо, блин, я всё аккуратно, пойдем только тихо положим её…
Пока они вдвоем, спотыкаясь, несли тело мертвецки пьяной женщины, сердце в груди Арины отчаянно колотилось, она всё хотела спросить о загадочном соседе. И наконец смогла.
- А вот…мужчину какого-нибудь помочь….сосед вот тут…например….рядом, - лицо Арины сразу стало красным, слова запутались, взгляд забегал.
- А…, - усмехнулась Люда, - я вижу, он тебя зацепил. Да, красавчик, блин. Реальный. Тебя свести с ним? Ну, в смысле, познакомить?
Арина замотала головой, спеша оправдаться.
- Да ладно ты, - шутя, толкнула её Люда, - хватит стрематься. Мы с тобой свои люди уже. Придумаю как, познакомлю.
28
«Мне кажется, просто не повезло, и я выбрал не ту женщину. С кем-то другим она могла быть счастлива. Только не со мной. Со мной у неё не было счастья, даже когда она ещё могла танцевать. Семейная жизнь – это силки для чуда. Люди (если, конечно, брак их не вызван обыкновенной корыстью), прикоснувшись к чему-то волшебному, хотят заполучить это в вечное пользование, сделать из солнечных лучей домашних псов, заковать цветы в кандалы и оседлать разноцветных бабочек. Но Чудо неуловимо, оно не даст никому приручить себя, опадут лепестки, осыпится пыльца, а волшебство, что однажды явилось двоим, узнавшим впервые друг друга, не повторится больше. Сколько бы они не ждали и не надеялись на это».
29
- А вдруг корреспондент твой выдумал всё? – задала ей вопрос Тамара Аркадьевна, - ну, знаешь, есть такие, которые с женщинами наяву стесняются, а так вот…в переписке….такие ухари, что матерь Божья! Может, он и жену, и всё это, - специально придумал? Тем более, говоришь, писатель. Значит, может, ему то, чего нормальному мужику – в первую очередь, ему и не надо вовсе. Так вот, музой тебя своей выбрал, и рассказы шлепает и шлет. И денег там, ты уж меня прости, на цветы, на кофе в кафе тратить не надо. На конверты только. Хорошо устроился.
- Но он…он сам прислал мне денег. Много. Я же говорила.
- Хм…значит, убогий какой. Тебе и показаться боится. Там, в письмах этих, живет уже. Только ты смотри, осторожней, мало ли чего в голове у него наверчено! Ещё и убийца этот…в парке…проклятый. Рядом с домом твоим прямо. Слушай – и Арина побледнела от этой внезапной догадки Тамары Аркадьевны, - а не один ли этот человек?
30
«За месяц было разбито 16 витрин. И ни разу из магазинов ничего не взяли. Исчезали только манекены.
Наступление ночи - как открытие форточки в душной комнате, темнота бережет, прячет от чужих глаз, дает свободу. Она помогает.
Прохожие удивлялись девушке, идущей куда-то по заснеженной улице, в шубе на голое тело. Пуговицы были расстегнуты, и можно было сразу увидеть, что под шубой на девушке ничего нет.
Он поставил цифру «16» в своей кожаной записной книжке. Напротив каждой цифры была нарисована девушка.
Она остановилась возле витрины, и лицо её исказилось, глаза наполнились болью, она протянула руки к девушкам-манекенам, но руки её уперлись в стекло, она как будто хотела, что-то передать, сообщить им через прикосновение пальцев своих к стеклу витрины. Она в страхе оглядывалась вокруг и, похоже, только и ждала, что сейчас кто-то окажется у неё за спиной.
Он надел кожаные перчатки. На губах его была возбужденная, злая, нехорошая улыбка.
К девушке, тянувшей руки к стеклу витрины, подошел молодой человек.
- Вам холодно. Снег…Вы заболеете. Пойдемте. Я отвезу вас, куда вы скажете.
Она хотела сказать «нет», но было слишком холодно, казалось, что снег разливается по венам.
Он остановился возле витрины. Оглянулся. Вытащил из сумки кирпич…И…
- Вы поссорились с кем-то?
В машине было тепло.
- Я ни с кем не ссорилась.
- Тогда почему вы…в одной шубе…зимой….да ещё босиком….
- Еще вчера обувь была мне не нужна. Я стояла в витрине. Я была счастливой. Я была мертвой. Я не знала, что такое боль. Но один человек разбил стекло. И ввел мне что-то своим шприцем, в руку…..отчего воск превратился в живое тело. Мне холодно. Мне больно. Мне страшно. Этот человек…он хуже убийцы. Он делает нас живыми. Он знает, как это больно.
В милиции его очень долго допрашивали, - зачем он разбивает витрины, но он ничего не отвечал, сколько его не били. Удалось выяснить, однако, что у него была жена, покончившая с собой из-за любви к другому человеку. В предсмертной записке она написала только, что хочет быть мертвой и ничего не чувствовать.
- Я…не знаю, зачем он делает это. Может быть, мстит кому-то.
Он так смотрел на неё, с таким удивлением, нежностью, что она отвела взгляд. Ему хотелось обнять эту девушку, согреть ту, которую узнал совсем недавно, пусть даже она сумасшедшая. ..нет…нет…конечно…она просто поссорилась с кем-то…выбежала босиком, накинув шубу….и не хочет сейчас рассказывать….сейчас…надо прямо сейчас…заехать в магазин…купить ей обувь…одежду….
Рядом стояли самые разные люди. Гаи, зеваки, водитель другой машины, весь в крови.
- Вы своему парню не могли объяснить, как машину надо водить, а?!!! - орал он, - если он у вас такой шизанутый, зачем за руль-то садиться?!!!!
Она стояла возле мертвого, изуродованного тела незнакомого ей человека, кажется, влюбившегося в нее двадцать минут назад.
Она смотрела на кровавое месиво, в которое превратилось его лицо, и думала о том, что ей предстоит долгая, долгая жизнь.
31
- И чего удивляться, что маньяков развелось столько! – возмущалась Тамара Аркадьевна, - ведь сейчас какую программу по телевизору не включи, какую книгу не открой, тот убил, тот изнасиловал, а этот и убил, и изнасиловал. Это всё вокруг нас. О строителях ни строчки нигде не найдешь, только маньяки эти! Вот ребенок с детства и начинает понимать – хочешь быть в телевизоре, - иди убивай кого-нибудь. У нас же других героев нет. Писать не о ком больше. Что за жизнь пришла?! А, может, писали бы о них поменьше, так и не плодились бы так. Если бы знали, что они никому не интересны.
Лицо Арины было совсем бледным. Она, слушая возмущенные слова Тамары Аркадьевны, не переставала думать о том, что, возможно, тот человек, чьих писем она так сильно ждет, чьи огненные строчки наполняют всю её душу теплом, - и есть тот самый человек, который совсем рядом убивает несчастных женщин. И ведь если она сама до сих пор жива, при том, что он прекрасно осведомлен, где она живет, где бывает, какими дорогами ходит, - значит, всё, что он пишет ей, - искренне. Он отделяет её от других людей. Он не хочет её убивать.
32
- Что это? – не поняла Арина, когда Люда, вместо ключей, протянула ей какие-то купюры.
- Доля твоя, - улыбнулась Люда.
- Какая доля? За что?
- Ну, ты квартиру дала свою, и чего зазря она валялась бы там…
- Кто? – совсем запуталась Арина.
- Ну, мама моя, кто, - девочку уже начинало раздражать непонимание Арины, - да не бойся ты. Я ж не с улицы кого в твою квартиру привела. Что я, дура, блин, что ли!
- Кого? Кого ты туда привела? – Арина схватила девочку за руку, словно боясь, что та уйдет сейчас, исчезнет.
- Ну, сосед этот…
- Кто?
- Ну, это, сверху…
- Кто? Петр?
- Ну, да, кажется, он, да.
- И ты привела его в квартиру без меня, чтобы он там с твоей мамой? – один раз Арина видела по телевизору фильм, где герои танцевали на дискотеке. Там свет то ярко горел, то становилось совсем темно, и вот сейчас было похоже. Арина целыми секундами не могла ничего увидеть вокруг. Только, в отличии от дискотеки, не звучало никакой музыки.
33
«Ирма знала, что муж её любит. Она верила ему, и никогда не искала на его лице после поздних возвращений следы чужой губной помады, не спускала свое обоняние, как собачью ищейку, пытаясь почувствовать запах духов другой женщины. Оттого сейчас было особенно тяжело в этом сыром, темном подвале, думать о том, как мучается он, как ищет её, обрывая все телефоны, и не может представить, где она, почему пропала.
- Тебя никогда не найдут, - смеялся ей в лицо тот, кто затащил её сюда, набросившись на улице сзади и заткнув рот платком с каким-то раствором, - тебя никогда не найдут, - смеялся он, - о тебе скоро все забудут. Как будто и не было тебя. Никогда.
Ирма была уверена, что он врет, и весь город сбивается с ног, в поисках неё, на каждом шагу можно наткнуться на объявления о её пропаже.
И всё-таки дни заточения множились и множились бесконечно. И сначала непривычно, а потом и страшно было представить, как он там, один, засыпает на их общей постели. Ни на секунду она не усомнилась, что он засыпает и просыпается один. И всё-таки думала о том, что изменилось за два года в их квартире, какие вещи он купил. Было особенно страшно представлять, что за то время, пока её держал в этом подвале какой-то псих, в их доме появились, и живут своей, отдельной от неё, жизнью, какие-то вещи.
Когда освободили её, заломали руки тому ублюдку, довезли её до дверей дома, медлила войти.
И, войдя, увидела, что ничего не изменилось в их доме. За два года он не купил ни одной новой вещи. Но всё-таки чувствовалось, что что-то изменилось в этих стенах.
И взгляд её нашел ту единственную вещь, которую он купил, пока её пытали в подвале чужого дома. Это была резиновая кукла из секс-шопа».
34
- Она…она мертвая…, - непонимающе смотрела на тело матери Люда, - блин, она мертвая. Это труп уже, - сжалось Людино лицо в какой-то комок, и Арина не могла понять, что так сильно искажает сейчас это лицо, - то ли готовые хлынуть слезы, то ли отчаяние при виде мертвой матери, то ли раздражение от мысли, что придется возиться с трупом.
35
«И где-то есть другая жизнь, где соединяются не тела, а души. Где от одиночества спасает не грязная постель, а обретение свободы от всего земного. Мы забудем эту проклятую землю, и не будет больше никогда ни усталых, раздраженных лиц вокруг, ни холодного ветра, бьющего наотмашь, ни мучительных поисков денег.
Мы ляжем в звездах, как в траве, прижавшись к друг другу, держась за руки так крепко, что тепло потечет по ним, словно лодка по быстрой реке. Не будет больше ни боли, ни страха. Только радость и надежда. Мы пойдем дорогами счастливых сказок, встречая на своем пути веселых эльфов и добрых волшебников. И мы ничего не захотим попросить у них, потому что единственное, что нам нужно – это быть вместе. А это уже случилось».
36
- Что вы прицепились ко мне! – кричал Петр, когда они вошли к нему, - надо думать, что за товар предлагаете! Да не делал я с ней ничего особенного! Почему следы от ожогов? Упала сигарета у меня…ну, две сигареты…ну, не курю….да что это за допрос-то, в конце концов?! Ну, я в чувство её хотел привести! Да, прижигал! Да, везде! Ну и что?! Хватит меня допрашивать, я сказал! Это против всяких правил! Я заплатил! Я заплатил! А теперь меня ещё и что, посадить могут?! Мне этого не надо!
37
Так сильно хотелось кинуться на грудь ему, прижаться, как маленькая девочка, особенно после тех слов, про звезды, как траву. Так сильно хотелось, что она решилась подойти, заговорить, ведь это наверняка он…тот сосед….он смотрит на неё особенными глазами….каждый раз, когда они случайно встречаются на лестнице.
И она кинулась к нему, не говоря ни слова, просто прижалась, в отчаянии ища его тепла, не надеясь на слова, просто молча моля о помощи, веря в тепло его тела, веря в милостивую нежность рук, и слезы хлынули, он обнял её, стало так уютно в его теле, она почувствовала себя такой защищенной, как никогда в жизни.
И вдруг ощутила, как чьи-то руки отрывают её от него, а она цеплялась, плача, как ребенок, цеплялась за него…они держали её сзади, она повалилась на пол, ухватила его за ноги, стала целовать их, а они всё оттаскивали её, скрутили ей руки, а его стали бить, надели наручники.
И когда уводили его, он, прощаясь с ней взглядом, попытался улыбнуться. Но это у него не получилось.
38
Убийств больше не было, как и писем. Значит, именно тот человек с ясными глазами, живущий всего двумя этажами ниже, ждал наступления ночей, чтобы опять сладострастно сжимать горло новой женщины, значит, она взяла деньги убийцы, может быть, взятые из чьей-то сумочки.
Арина слегла с высокой температурой, пролежала два дня, не вызывая врача, но к телефону подошла, и Тамара Аркадьевна, сразу почувствовав неладное, приехала тотчас же, принялась хлопотать о её здоровье, заботилась, словно о родной дочери. Арина, в беспамятстве болезни, много говорила о письмах, о соседе своем, так что подробных расспросов потом было не избежать.
- И ведь мог и тебя тоже, убивец проклятый! – причитала Тамара Аркадьевна. Арина кивала в ответ, и думала о том, что больше всего боится, что не будет больше никаких писем. Никогда. Её как будто выпустили на несколько минут из тюремных стен, дали несколько минут свободы, а потом отобрали. Ещё более душно стало вокруг, ещё теснее – внутри себя, своего тела. И странно, страшно, очень страшно было признаться себе, что даже теперь, зная, кто убивал тех несчастных, она всё равно, по-прежнему ждет его писем.
Начали сниться мертвые. Те, кого он убивал. А потом мертвые тела в этих снах обращались в цветы. Он дарил их ей. Цветы были очень красивые. Она несла их домой, и думала, что в руках её – живые люди, превратившиеся в цветы. Только дома она разглядела кровь на лепестках. Её было трудно увидеть сразу, потому что сами цветы были цвета крови.
39
Она увидела Люду, идущую под руку с Петром. Спустя несколько дней им удалось поговорить.
- А я теперь с этим кручу. Он боится тюрьмы. Там, блин, вообще, фигня какая-то левая…просто оказалось, что он маме…не только там сигареты об тело…ну, штуки там всякие засовывал ещё…ну, а какой толк мне сажать его? Наоборот, сейчас поможет мне, опеку возьмет там.. и с похоронами помог….а то еще в детдом загремлю. С ним удобно – как собачка у меня…тюрьмы боится. Я его выкрутила. Хочет меня дико, конечно. Но я не даю ему. Так только, если полизать немного.
40
Мертвых в снах становилось всё больше. Их незакрытые глаза, в которых застыла боль предсмертная, ужас нечеловеческий, - упрекали Арину, с ума сводили, и рука потом, наяву уже, застывала, когда Арина подходила к почтовому ящику, и всё-таки не могла не открыть его, преодолеть желание нового письма. Оттого пустой ящик наполнял душу горечью, а собственная слабость - стыдом. И когда вечером, по телевизору, увидела фильм, где в старинном петербургском доме били розгами голую девушку, наказывали публично., захотелось оказаться на её месте, там, подальше от сегодняшнего дня, квартиры своей. Чтобы её наказали, чтобы били сильно.
Стали сниться старинные улицы из фильма (фильм назывался «Про уродов и людей»), и она просыпалась лёгкая, когда её били во сне розгами, голую, на виду у всех. Стыднее этого ничего нельзя было выдумать, но оттого и было так легко, что её наказали, растоптали, лишили воли. И не ей отвечать за то, что она с такой надеждой ждет Его писем.
41
И когда выпал из ящика на пол конверт, сердце зашлось от радости, и пальцы торопились разорвать конверт так сильно, что надорвалась даже часть самого письма.
«Я долго не писал тебе. Наверное, это последнее письмо. Я думал, писать ли его, но понял, что надо проститься. Благодаря тебе я прожил целую жизнь. Тане, моей жене, стало очень плохо, приезжала «Скорая». Её еле спасли. Она могла умереть. Прости…Я сбиваюсь…Тяжело писать. Я не знаю, сможешь ли ты разобрать на этот раз мой почерк. А ведь, помнится, вначале, я аккуратно выводил каждую букву.
Сегодня 26 февраля. Именно в этот день, 14 лет назад, вышла моя книга. Сборник рассказов. Тогда я, и многие ещё тоже, думали, что я стану известным писателем. Я им не стал. Со временем что-то уходит. Легкость уходит. Какие-то механизмы внутри, они ломаются. И всё. Ты можешь несколько часов провести перед чистым листом, и не можешь написать ни строчки. Я начал опять писать рассказы совсем недавно.
Знаешь, тогда, давно, я много писал о любви. Только не между мужчиной и женщиной, об этом так много написано, Господи. Есть ведь другая любовь, - друзей, родителей, котенка, что тычется тебе в лицо, словно в блюдце с молоком….но для всех это смешно, неинтересно, все помешаны на сексе. И о другой любви никто не хочет писать.
Только теперь, после «скорой», я понял, что любя тебя этой, мне казалось, меня оправдывающей, родственной, любовью, я предаю свою жену гораздо больше, чем если бы просто изменил ей. Я понял, когда она чуть не умерла, что не могу смотреть ей в глаза, не могу что-то скрывать от неё, обманывать. Прости меня. Прости и за те деньги…так глупо…невероятно…представляешь…я выиграл их в лотерею..на улице. Просто купил билет….играл первый раз….загадал, что если выиграю….не знаю….не знаю, как признаться тебе, что я тогда загадал….
42
- Подвезти? – через приопущенное окно машины улыбнулась ей Люда, - сейчас, - кивнула она какому-то человеку, сидящему за рулем.
- Слушай, - шепнула Арине девочка, выйдя из машины, - такой вариант. Офигеть. Депутат.. Кручу с ним вовсю. Это уже мой стиль. Даже жениться хочет. Но, мне, блин, 13 только. Обещал, что будет пробивать через эту, как её….Думу там, закон, чтоб можно было лет с 12-и замуж выходить. Блин, прикинь, я – и жена депутата! А то, пока там , до совершеннолетия ждать, он, блин, себе другую какую найдет. Ну так чего, слушай, подвезти тебя?
43
У Тамары Аркадьевны случился инсульт, и приходилось теперь всё время быть возле неё, постоянно думая о письмах, - может быть, они всё-таки будут, теперь, когда их можно ждать, не стыдясь убитых каким-то сумасшедшим женщин…
44
«Ему снилась та самая девочка. Она подошла к нему, обвила его шею руками.
- Я знаю, что твоя жена умерла. Я знаю, как больно тебе просыпаться одному. Я буду жить с тобой. Как твоя жена. Я люблю тебя.
Проснувшись, он испугался собственного сна, детской наготы, бескорыстного тепла её. Днем он должен был оперировать эту девочку. Руки дрожали. Он не мог не думать о том, что ночью она легла рядом с ним, обвила его шею руками, коснулась тела….
Это был первый случай за 20 лет, когда под его скальпелем умер человек.
45
Письма продолжали приходить. Но в них теперь были только рассказы. И – ни строчки ей лично. А она хотела, чтобы он, как прежде, обратился именно к ней. Чтобы были не только рассказы.
46
«И всё-таки я не могу не признаться, что я загадал тогда, когда выиграл в лотерею. Я загадал…
Если выиграю, значит, выбрал правильный адрес. Понимаешь, дело в том, что я первый раз выбрал адрес наугад, на другом конце города, в районе, где никогда не был, услышал ещё про этого маньяка в вашем районе…это просто было сначала как вымысел, как литература….чтобы спастись от безумного одиночества. Я никому не мог рассказать обо всем этом. Я не знал, кто получит мои письма, может быть, мужчина, ребенок, старушка. Но потом, я поверил в тебя после лотереи. Что ты правда живешь одна, и очень одинока, что тебе можно довериться. Прости, я выдумал тебя для себя».
Строчки плыли перед глазами, письмо тяжелело в руках. Арина чувствовала себя так, как будто её лишили лица, превратили в ничто. Человек, который писал ей лично, который, как она думала, выбрал её из тысячи, никогда не видел её.
Он просто с её помощью разговаривал сам с собой.
47
У неё снова был муж. Руки его стали ещё более тяжелыми, она быстро почувствовала это на себе, когда он избил её так, что она потеряла сознание. Арина должна была ехать к Тамаре Аркадьевне, объясняла, что той очень плохо, а муж уверен был, что Арина хочет встретиться с любовником.
48
По телевизору опять показывали тот фильм. «Про уродов и людей». С красивыми костюмами, ароматом другой эпохи, мрачной романтикой боли, и она смотрела на экран заплывшими от синяков глазами.
- Пиво принеси мне из холодильника, - приказал ей муж, переключая телевизор на другую программу. Там шел футбол.
- И носки постирай мне. Чего стоишь?! Носки, говорю, иди постирай мне. Чего-то пахнут, мне кажется.
Арина встала на колени, стянула с его ног грязные носки и пошла стирать их.
У неё теперь был Хозяин.