1
Первый раз в жизни я хотел, чтобы Анжелика как можно скорее закончила разговор, а она всё не вешала трубку, словно чувствуя, что в моей жизни что-то изменилось.
- Ты какой-то странный сегодня, — сказала она, — ты уже совсем отвык от меня?
Сонные руки мои и правда уже дней как шесть не искали инстинктивно, посреди ночи, уютного тепла спящего рядом желанного тела. Я привык спать один.
- Почему ты молчишь? – голос Анжелики становился всё тревожнее, — у тебя что-то случилось?
Я суетливо стал заверять Анжелику, что ничего, абсолютно ничего не изменилось, но невозможно обмануть женщину, с которой так давно живешь, которая так хорошо тебя знает.
- Лёша, а вдруг я приеду, а ты меня уже не любишь? Может, у тебя уже кто-то другая есть, кроме меня?
Почувствовав в моем голосе что-то чужое, Анжелика подумала, что это может быть связано с каким-то моим увлечением, или даже любовью, и что ее место, занимает теперь другая женщина. Но здесь она ошиблась.
Все было гораздо сложнее.
2
Отец, конечно, пожалел, что повел меня цирк. Но он думал, что дрессированные медведи, веселые клоуны да акробаты на трапеции, помогут хоть на один вечер его пятилетнему сыну забыть остекленевшие глаза мертвой мамы.
Папа должен был прийти с работы только утром, и в ту ночь мама легла со мной рядом. Я заснул в ее ласковых руках, а, проснувшись, не поняв, что случилось с ней, не узнав её, испуганный, долго не мог освободиться от ее холодных пальцев, сжимавших мою голову.
Не знаю теперь, правда ли та девушка в цирке была похожа на мою маму, или мне так показалось, но когда по приглашению фокусника её положили в большую черную коробку, и взяли пилу, чтобы разрезать, я громко, истошно, на весь цирк, закричал. Я ведь думал уже, что всё это – и прыгающие через огненные кольца медведи, и смешные тигры, державшие в своих зубах разноцветные воздушные шарики, — всё это праздник, куда привел меня папа, который наконец-то отыскал нашу мамочку. И я был счастлив, что собралось столько её друзей, они ведь тоже наверняка принимали участие в поисках. Но…что с ней делают?!!! Зачем её кладут в эту черную коробку и хотят разрезать….Я, вскочив, побежал к арене, но отец вывел меня, кричавшего, плакавшего, упиравшегося, в коридор, и там не знал, что же мне сказать, как объяснить, почему ассистентка фокусника не отозвалась, когда я так громко крикнул ей: «мамочка!». Отец крепко держал меня, но я все-таки вырвался, а там, на арене, уже танцевали клоуны.
- Где моя мама? – закричал я.
И напрасно потом папа так долго пытался мне объяснить, что всё это – фокус, и что с девушкой (вовсе не нашей мамой, а похожей на неё ассистенткой фокусника, ничего не случилось, что никто и не думал разрезать её пополам, и что я увидел бы её целой и невредимой, если бы так не повел себя. Но я ему не верил. Я ведь этого не видел.
В цирк я больше никогда не ходил. Я знал, что там убили нашу маму. Несколько лет в самых страшных снах снилась мне та жуткая черная коробка, в которой исчезла цирковая девушка, в которой растворилась надежда моя обрести вновь тепло родных маминых рук.
Я вспомнил об этой коробке, когда Анжелика перед своим отъездом собирала такой же черный чемодан. В ней исчезала вся ее жизнь от платья, которое она обычно надевала специально для меня, до зубной щетки.
Так странно и страшно смотреть на чемодан, который собирает твоя любимая женщина в долгий отъезд. Невозможно поверить, что целое мироздание сжимается до столь малых размеров, тонет в чреве бездушной кожи с металлическими защелками.
Когда Анжелика собрала все вещи, мне стало также страшно, как тогда, в цирке. И еще я боялся, что когда она вернется, что-то между нами уже будет по-другому.
Так оно и случилось.
3.
Анжелика не хотела уезжать. И мне стоило немалого, самоубийственного труда, уговорить её согласиться. Был объявлен конкурс на лучший перевод нового романа современного французского писателя, и моя Анжелика стала одной из победительниц. Для всех, чей перевод оказался в числе лучших, должен был быть организован творческий семинар, по итогам которого определится главный победитель.
Я ни в коем случае не хотел, чтобы Анжелика отказывалась от этого из-за меня, не мог представить, как мы по-прежнему мило, прижавшись друг к другу, лежим у включенного телевизора, в то самое время, когда за тысячи километров под светом софитов стоит грустный призрак надежды на настоящее признание её подлинного таланта.
Моя собственная работа, отсутствие загранпаспорта, приглашения и соответствующих денег мешали мне поехать вместе с Анжеликой, но я был, пожалуй, рад этим препятствиям. Каждая афиша, возвещающая посреди улицы о каком-нибудь новом грандиозном романе, поступающем в продажу с такого-то числа, всё ещё отзывались во мне болью памяти о погибшей детской мечте стать известным писателем, о сотнях, исписанных бессонными ночами, тетрадок, унизительных взглядах редакторов, полных самого глубокого презрения к очередному графоману, и о пепле сожженных в полном отчаянии, всех рукописей моих. И, да, мне было бы унизительно стоять рядом с Анжеликой, которую окружают настоящие, известные, добившиеся мировой славы, писатели. Не такие бездарные неудачники, как я. Но я ни в коем случае не хотел, чтобы развеянный по ветру пепел сгоревшей нелепой мечты хоть чуть-чуть поколебал живое тепло огненного таланта любимой женщины моей. И я искренне радовался тому, что её литературная судьба сложится лучше, чем у меня, — ведь Анжелика была не каким-нибудь простым, механическим переводчиком. Она открывала новые, неизведанные земли родного наречия, и любая литература в её переводе, обретала новую, более полную Жизнь.
Мы познакомились с Анжеликой в издательстве, где я работал корректором. Издательство было большое, преуспевающее, платили мне достаточно, поэтому работа меня устраивала.
Я не предполагал, что настанет тот жуткий день, когда она обратится в проклятье. Я думал, что предавать могут только люди (как правило, самые близкие). Оказалось, что предать сильнее чем они, может собственная работа.
Но это случилось потом, позже тех непонятных и жутких событий, о которых я уже начал рассказывать.
4.
Не только я, весь дом не хотел так надолго отпускать Анжелику. Сначала застрял ключ в дверях, уцепился, словно малый ребенок за мамин подол, затем очень долго не было лифта, — только все что-то громыхало внизу, и мы уже хотели пойти пешком, но тут лифт наконец поехал, остановившись потом как раз на нашем этаже. Молодой, веснушчатый парень выкатил на лестничную площадку громоздкую коляску с очень красивой, но обезноженной женщиной.
- Мы ваши новые соседи, — улыбнулся парень нам с Анжеликой, — вы ведь здесь живете?
Девушка в коляске при этом безучастно смотрела поверх нас и, казалось, совершенно не интересовалась ничем происходящим вокруг.
Первой, самой тягостной ночью после расставания с Анжеликой, когда я вышел, выбежал из стен нашей квартиры, сменивших вдруг тепло домашнего уюта на какую-то враждебность, я встретил этого молодого человека на улице. Было уже темно, но мы узнали друг друга. Он сразу заговорил со мной, как с давним знакомым.
- Я за сигаретами вышел. Иногда так курить хочется, что сил нет.
Было видно, что он не хочет идти домой, и рад любому поводу задержаться. Случайная встреча со мной – это нежданно обретенное алиби, которым можно будет оправдаться на вопрос жены: «где ты так долго был?».
Я представил эту женщину, застывшую в унизительном ожидании, в жестокой тюрьме своего поломанного тела.
- Я люблю ее, — вдруг сказал мне ее муж, — просто иногда ссоримся. Ну, как все. Все ведь ссорятся, наверное, да? Даже те, кто очень любит. Вот и выхожу на улицу, чтобы остыть немного. Я тут книжку одну читал, — «Любовь живет три года», называется. Ерунда! Чушь. Мы со школы вместе, за одной партой сидели, вместе в институт пошли, и на втором курсе поженились. Сколько счастья было. И Иришка еще моя так танцевать любила…главное, не на дискотеках там, а дома, чтоб только мы вдвоем были… «Мои танцы только для тебя», — вот что она мне говорила. А вчера я, дурак, программку телевизионную не посмотрел, надо было вообще свет вырубить, или на фиг телевизор сломать, только чтоб не наткнулась она на передачу эту – «Танцы на колясках». Про инвалидов…И вот…второй день как убитая. Смотреть страшно. Я же за нее переживаю. Что ей плохо. А она думает, что уже раздражает меня. Дурочка! Что ж, она, полагает, если тогда, десять лет назад, мне здоровая, красивая, нужна была, то теперь я ее брошу, когда случилось все это?!
Уже другие мысли толкались в моей голове, — возвышенную, Жертвенную любовь я принял было за унылый рассадник пустых склок. Десять лет жертвенной любви и великодушия, несмотря ни на что, невзирая на страшную аварию, сломанное навсегда тело, громоздкую коляску, — это не «санаторная тоска», не мои игрушечные страдания в отсутствии Анжелики… Оказывается, любовь, достойная античных героев, в наши дни находит счастливый приют не только на подмостках театральных сцен да экранах кинозалов. Вот она, живая, настоящая, беспокойная, хрупкая, но очень стойкая, пробивается дурманящей романтикам головы, травой сквозь асфальт невзрачных будней антигероического времени. И я уже готов был равняться, как на старшего, в делах любви, — на своего неожиданно обретенного соседа.
Через несколько дней я случайно услышал разговор своих соседок, сидевших с семечками на скамейке парадной.
- Да, эту квартиру им дочь моя помогла сделать. Ты же знаешь, она в недвижимости работает. Жалко девку, — такая красавица была. Не иначе заморыш этот веснушчатый наколдовал ей! И еще она танцевала так…На всех конкурсах…я один раз по телевизору даже видела. От женихов, конечно, отбоя не было. А ему, заморышу этому, от ворот поворот, естественно. Оно и понятно. Зачем такой красавице этот невзрачненький? Ну а потом, конечно, когда авария…сразу женихи – врассыпную…Ну, и тут тон – десять лет все подлазил к ней, словом его не удостаивала. И тут тоже – уже без ног, а все равно, опять от ворот поворот. Но через полгода – от тоски-то взвыла. Решила, что уж лучше за такого замуж, чем всю жизнь одной…Замуж и пошла. Ой, все мы бабы, только по дурости, замуж и идем. Отыгрывается он теперь на ней. Издевается. Не так, да эдак свое превосходство показывает. Мстит.
Я стоял слишком долго рядом с этими судачащими женщинами, настолько, что уже было понятно – я подслушиваю чужой разговор. Но мне было все равно. И не поэтому я вдруг сорвался вперед.
Слишком жутко было все это слышать. Как и представлять, что сейчас происходит наверху, в моем доме, но в другой квартире, между теми двумя, в чью любовь я чуть было не поверил.
5.
Казалось, не только квартира наша изменилась с отъездом Анжелики, — весь город стал другим, начал сходить с ума. Словно покинутый любовник, тоскующий о безвозвратно потерянной нежности, кричал он диким голосом митингующих улиц своих, и глаза его наливались кровью алых транспарантов , которыми размахивали манифестанты.
В смешении людей, заполнивших площадь (их было так много, что движение машин остановилось), я видел не вышедших с бесстрашным вызовом современной власти героев, а какие-то смутные блики моего пошатнувшегося сознания, кошмарные наваждения его. Огромный мир справедливо недовольных людей, их заветные чаяния и всплески отчаяния, — я эгоистично сводил к тому, что творилось у меня в душе, как будто толпа заполнила Невский только потому что уехала Анжелика. Впрочем, то, что начало твориться там, правда, было похоже на безумие, — в рядах манифестантов (откуда ни возьмись) появились люди в костюмах розовых кроликов и стали танцевать. Не знаю, что это было, — то ли выдумка наиболее творческих митингующих, то ли желание властей, чтобы революционно настроенная толпа захлебнулась бы в полнейшем абсурде. Идущие вперед сбились с ровного шага, все перепуталось, смешалось, и уже через несколько минут на чьи-то головы опустились полицейские резиновые дубинки. Кто-то выхватил из-за пазухи заранее заготовленный камень, и стал крошить им лицо молодого полицейского. А я винил во всем Анжелику, в безумном приступе тоски мне чудилось, что этого бы всего никогда не произошло, если б она не уехала. Никто бы сейчас не бежал никуда, отирая кровь с разбитого лица…
Я не бежал, но торопил шаг, — скорее уйти от такого злого, чужого, Невского. Нырнул под арку, чтобы остаться одному, но тут как раз, в это самое мгновение и произошло то, что перевернуло всю мою жизнь, отношения с Анжеликой, представления о мире, веру хоть в самую малую разумность мироздания…Все это случится, изменится, рухнет не так скоро. Но вот оно, главное мгновение, без которого бы не было ничего…
Я увидел Её. Уткнувшуюся лицом в землю.
А холодный ветер, с цинизмом маньяка, то поднимал, то опускал ее обмякшие крылья.
Играясь с ними, словно с дохлым котенком.
6.
Ни одну другую женщину я не привел бы в нашу квартиру. Но у Нее были крылья за спиной.
И да, да, еще, кроме крыльев, глаза испуганного, беззащитного, ребенка, ласковой, но перепугавшейся девочки. Глаза ее были одновременно полны и страха, и теплоты. Тихий, неуверенный, но нежный голос только подчеркивал эту удивительную двойственность. А усталые, поникшие крылья за Ее спиной довершали фантастичность всего происходящего, выводили из сферы действительности.
Конечно, я, верный Анжелике, никогда бы не лег в постель с другой женщиной, но здесь…здесь все было иначе. Не похоть свела нас в одной постели, а одинаковое желание тепла другого человека, — не того, что у него между ногами, а того, что живет в нежности ласковых ладоней.
И когда мы, уткнувшись друг в друга, лежали ночью в одной постели, от нашего, ставшим единым, дыхания, воздух в комнате весело зазвенел весенними ручейками растопленного льда вынужденного одиночества.
И темноту нашего пристанища осветил не электрический свет, а маленькое солнце, поднявшееся над постелью нашей, словно святая душа над умиротворенным сном.
Только что я мог сказать Анжелике, когда она спросила меня через несколько дней: « Ты какой-то странный. Ты отвык от меня?».
Что я мог ответить ей?
7.
Нет, она не имела никакого отношения к протестному движению. Оказалась там случайно, в этой толпе, и кто-то набросился на нее с криком: «Провокаторы! Над святым глумитесь!», стал отрывать крылья, уверенный, что они ненастоящие, потом толпа понесла всех вперед, и очнулась Онейрида одна, земля грубо тыкала холодную, твердую плоть свою в ее окровавленное лицо. Потом, у меня дома, Онейрида долго приходила в себя, мне тоже понадобилось время для того, чтобы попробовать привыкнуть к обыденности чуда, к реальности сидящего у меня на кухне странного, испуганного создания с настоящими крыльями за спиной. Я боялся лишний раз тревожить ее сейчас, после всего, что случилось, поэтому не спрашивал — откуда она вдруг взялась на этой земле.
Мы практически ничего не знали друг о друге, но отчего-то утром, когда я проснулся, и ее голова была у меня на груди, я почувствовал такое уютное умиротворение, такое счастливое спокойствие, и желание вечности этих мгновений, какие, наверное, никогда не испытывал.
Даже с Анжеликой.
8.
Никогда не думал, что мне придется что-то скрывать, таить от любимой женщины. Если она, конечно, будет оставаться любимой.
Мои чувства к Анжелике не стали другими, но между нами уже появилась тайна, точившая наши отношения хуже всякой моли. Наверное, я не изменил бы Анжелике, даже если стал меньше любить ее. В изменах меня более, чем само предательство, останавливала невозвратность, невозможность обратить вспять, то , что случится. До того, как человек испустит последний вздох, всегда можно надеяться на что-то, как бы сильно ни был он болен. Первая измена — сродни смерти. Ваша Любовь если и живет дальше, то уже в другом, потустороннем мире, населенном не живыми чувствами, а только их призраками.
Я хотел смотреть в глаза своей женщине и думать только о том, насколько они красивы, а не с унизительным страхом гадать – не прочла ли она в моем взгляде чужое женское имя.
Я думал, что всегда и все смогу рассказать ей. Что между нами не будет никаких тайн. Но если б я стал объяснять, что лежал в постели с другой женщиной, и между нами ничего не было кроме отчаянной тоски, может быть , она мне бы поверила (может быть, не знаю), но тогда пришлось бы рассказать и про крылья за спиной той девушки, что ночью разделила со мной постель. А вот в крылья Анжелика уже никак бы не поверила. Подумала бы, что я боюсь каких-то возможных следов малодушного прелюбодеяния своего, закатившейся куда-нибудь далеко за диван, сорванной в порыве страсти, пуговицы с женской кофты, или внимательного, злорадного взгляда сплетницы-соседки… и в страхе спешу обезопасить себя, придумав совершенно нелепый, вычитанный из каких-то дурацких фантастических книжек, сюжет. Про девушку-ангела, с которой, конечно, невозможны никакие измены, даже если лежишь с ней в, одной постели.
Я думал, что мне не хватает сил рассказать обо всем этом по телефону, не видя глаз Анжелики, и когда мы окажемся вместе, рядом, не останется между нами никаких тайн.
Надеждой этой я тешил себя напрасно.
9.
Конечно, ни одной другой женщине я никогда бы не оставил ключи от нашей квартиры, но эти крылья за ее спиной, эти ее детские, испуганные глаза, переворачивали все с ног на голову, ломали все привычное, невозможное превращая в возможное. Я сказал ей, что вернусь очень скоро, только приду на работу, отдам сделанные корректуры и отпрошусь на несколько дней. Хотел закрыть квартиру на ключ, но Онейрида сказала, что так ей будет очень неуютно, и что она обязательно дождется меня, но откроет мне сама.
Когда я вернулся и нажал на кнопку дверного звонка, мне никто не открыл. Я не понимал почему. Позвонил еще раз, прислушиваясь к малейшим движениям за дверью собственной квартиры. В бессильном непонимании и желании попасть внутрь, рванул ручку двери, и оказалось, что дверь не заперта. Предчувствуя что-то явно недоброе, вошел в квартиру. Так и ждал, что сейчас выпрыгнет кто-нибудь из укромного места, накинется сзади, сдавит мне шею веревкой. Горло мне и правда сдавило, — но не удавкой убийцы, а спазмами, — что стали реакцией на прочитанную записку. Она лежала на столе.
«Прости. Ты – хороший. Очень. Я, наверное, никому бы и не поверила, кроме тебя. Я знаю, ты не причинишь мне зла. Но я не хочу подвергать тебя такой опасности, не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня. Я справлюсь сама. Правд» . И ниже было приписано: «Ты правда очень хороший».
Зазвонил телефон, и я бросился к нему, уверенный, что вот, это Она, Онейрида, случайно встретившийся мне ангел, звонит, чтобы объяснить не написанными на бумаге словами, а живым голосом, и я смогу убедить Ее вернуться, отговорить от того, что Она решила. Но это звонила Анжелика. И пока она говорила со мной, я все думал о том, куда же пошла девушка с крыльями, как она будет одна, и, да, откуда же она может знать номер моего телефона…Мыслей было так много , что они отвлекали от голоса Анжелики. Я что-то отвечал невпопад, и тогда она наконец поняла, что в моей жизни появилось что-то очень важное, и при этом не имеющее никакого отношения к ней самой.
- Что с тобой Леша? — - встревожилась Анжелика, — ты меня вообще слышишь?
Да, я весь сосредоточился, обратился во внимание, слышал каждое слово своей Анжелики.
Но при этом думал я сейчас не о ней.
10.
Трудно найти человека, которому не хотелось бы сказать вслух о свой боли, — только одному для этого нужен близкий друг, другому — случайный попутчик, которого никогда больше в жизни не увидишь. Но во всех нас есть эта потребность проговорить, озвучить свою боль, словно все мы уверены, что смолчи мы о ней, то мир никогда не услышит нас, не придет на помощь.
Я не собирался рассказывать Максиму все, про крылья Онейриды, про то, как мы спали в одной кровати, прижавшись друг к другу, но мне нужно было сказать хоть несколько слов о том, что творится со мной сейчас, о том, как я все сильнее запутываюсь в своей, еще совсем недавно, такой, казалось бы, счастливой, безоблачной семейной жизни. С Максимом мы работали вместе уже несколько лет. Можно сказать, были друзьями. Но хотел я поговорить именно с ним не поэтому, — просто Максим в последнее время тоже явно мучился чем-то, что-то его явно тревожило, и в его глазах я читал то же смятение, что мучило меня последние дни. И еще я видел, что он не хочет идти домой. Когда-то спешно собирал свои вещи (даже, стул, бывало опрокидывал, торопясь домой), прощался на бегу, а теперь, когда часы уже начинали отсчитывать «нерабочее время», оставался сидеть за своим столом, перебирать бумаги, в которые не смотрел. На этот раз я тоже задержался на работе. Сначала говорили о ничего не значащих пустяках, потом о работе…
- У меня по-другому как-то все стало, — сказал я ему.
- Ты про что? – не понял Максим.
- Да так.., — я подумал, что разговору этому нужно сделать еще не один круг, чтобы выйти к каким-то признаниям. Я уже начинал раздражаться. Неужели Макстим не понимает, зачем я остался, неужели не видит, какая тяжесть поселилась в моих глазах, почему не хочет сделать мне ни слова навстречу…
Его глаза были закрыты. Он спал, заснув на нашем разговоре. Я уже думал уйти. Но он резко проснулся, и сразу стал извиняться.
- Прости, Леш, ты что-то говорил…А я взял и вырубился. Прости. Я, знаешь…уже какую ночь подряд не сплю…Такое, блин…наваждение…Ну, ты…Наташку мою видел один раз, помнишь? Я думал, у нас с ней всегда все хорошо будет. И вроде – семья как семья. А уже не то что-то. Скука какая-т появляется. Любовь механической делается, — когда живешь с человеком, и каждый жест его уже наперед знаешь. И, знаешь, дома уже ночью я отправлял документы через контакт, очень поздно, и вижу – из всех друзей у меня в онлайне – только Ира, однокурсница моя. Ничего между нами не было, но могло. Я просто, когда учились еще вместе, в своих чувствах разобраться не мог. А потом , недавно…понял…вдруг…когда шел на работу…настроение еще такое…жуткое…и духи…знакомые…знакомые… не понял, откуда знаю их. У Наташки – не такие совсем. Потом вспомнил. Ира, такими именно всегда пользовалась, когда мы в институте учились. И…как-то сразу, через этот запах, сложилось все в голове. Главное, понял, каким мудаком был тогда, что не решился ни на что, не понял, что это Моя женщина, если через столько лет, лучшее, что у меня в жизни окажется – это запах ее духов. Но уже Наташка, дети, семья….Она-то ни в чем не виновата, Наташка, она хорошая. А тут сижу в этом «контакте» — четыре часа ночи уже, и она высвечивается. Их всех моих друзей – только Она одна. И, главное, я ведь знаю, что она тоже меня видит. И вот мы вдвоем… Я по одну сторону монитора, она – по другую. Ни одного сообщения при этом друг другу не отправляем…А чувство при этом такое, знаешь…не передать просто. И при этом я ведь Наташке не изменяю, ничего, я даже с Ирой не переписываюсь ни о чем. Но вот уже два месяца…каждую ночь… я в контакте до утра… И она – тоже. Почти каждую ночь. Это уже как свидания. Мы одновременно с ней не спим. Музыку слушаем, еще что-то…и я все время на аватарку ее смотрю, — что она тоже там… А с Наташей я сплю вместе, в одной кровати. Под утро, правда, теперь только все время ложусь. Но никаких уже чувство особо. Так, тело к телу, иногда, супружеские, чтоб их! – обязанности. Не думал никак, что просто сидеть у монитора и не спать одновременно с кем-то другим, просто не спать, — может быть острее, чем секс. Вообщем, не знаю, как из всей этой байды вылезть. Мне ведь не только Наташку жалко. Я не знаю ведь еще, — нужен я Ире, нет… У нее своя семья есть давно. Мне и тогда, в институте, молодому, свободному, духу не хватило…а сейчас…я то уже – потрепанный и женатый. Но без этих вот ночей не могу уже, наркотик какой-то.
С того дня мне неловко было заходить к себе в «контакт» поздней ночью, — не мог избавиться от ощущения, что мешаю Максиму и его женщине побыть одним.
А об Онейриде я так ничего ему и не рассказал.
11.
Тревога стала заползать в мои сны и коварной змеей жалить мой мозг, заражая еще недавно здоровую кровь моей жизни, — странными образами, дурными предчувствиями, тяжелыми мыслями. Мне снились целые истории, и я просыпался на скомканной постели, — так сильно ворочался, пытаясь остановить эти насильно демонстрируемые на экране моего сознания , фильмы. Один из них был, например, таким.
Я видел двух человек в постели. Мужчину и женщину. Он курил, ее голова лежала у него на коленях. Женщина эта с грустью смотрела на маленькие табачные облака, рождающиеся из закуренной сигареты.
- Это будет правильно, — неуверенно сказал она, — мы ведь уже все решили, правда? У нас семьи, дети. У тебя – дочь, она так любит твою жену, ей нужны мама и папа, родные… Я…я слишком люблю тебя, чтобы все разрушать. Я помню, что было со мной, когда родители развелись. Это — твоя дочь. У нее должно быть теплое детство. Это ведь правильно, правда?
- Да, — обреченно ответил он.
- Мы больше никогда не увидимся, да? – и тут она очень-очень крепко обняла его, — мы ведь сможем друг без друга, ведь сможем, родной мой? Нам будет так легче – не видеть друг друга.
И дальше я увидел их уже с другими людьми. Они вернулись к семьям. Это был сон, поэтому я видел их обоих, одновременно, они, словно еле добрались до берега, чуть не утонув, стояли обессиленные, дрожащие от холода, знающие, что теперь придется в своих домах высекать огонь из окаменевших чувств.
И они легли в постели со своими законными супругами, готовые честно исполнить свой супружеский долг, как образумившиеся дезертиры, вернулись к наскучившим и даже опостылевшим телам, словно на оставленное поле боя, где нужно будет в покорности поцелуям уже совсем нелюбимых губ, в жертвенности своей плоти, отдаваемой на растерзание неприятных ласк, бороться за счастье своих детей, которым нужна семья.
И они уже справились, смогли отдать свое тело, в разных постелях, но в одно и тоже мгновение, и вдруг, нечаянно сорвались, и выкрикнули имена друг друга. Выкрикнули, уже решив бросить грешную, двойную жизнь свою, разом выдали себя, сдали все «явки и пароли», — под пытками проклятых поцелуев, которые копошатся в твоем теле, как черви. Столько боли, столько отчаянной нежности было в этих выкрикнутых ими именах друг друга, что дальше обманывать никого уже было невозможно.
Я не понимал, почему мне снятся такие тяжелые сны. Я ведь любил Анжелмику. Ждал ее приезда.. С нежностью думал о тепле ее рук. Ее тело было любимо и желанно.
Только сны отчего-то становились все тяжелее и тяжелее.
12.
Я пытался не заснуть, слушая, что говорит мне Лида. Прошло уже три года со смерти отца, и кто мы были теперь с его второй женой? Я не понимал, зачем она позвала меня к себе. Меня все больше клонило в сон, и отяжелевшие веки мои, видимо, решили помочь глазам, уставшим изображать вежливую заинтересованность. Говорившая что-то Лида, была уже совсем далеко, а мне виделся падавший на землю снег, — только он был таким горячим, что обжигал кожу. Я стал смахивать с себя горячие снежинки, и (уже наяву), руки мои нечаянно стукнулись о Лидины губы. Это не снег, а поцелуи ее кружились на моем теле.
- Лида! – первый раз за все годы я назвал ее по имени.
- Что? – с вызовом отпрянула она, — не нравится, как я целуюсь, не подходит? — но тут же она сбросила с себя всю возникшую было строгость, и в каком-то порыве отчаяния зарылась в мои колени, — Леша, мне плохо. Я одна…Я уже несколько лет одна… У нас с твоим отцом было все настоящее…С чувствами. И вот…ни с кем больше не складывается. А я устала, каждую ночь – одна. Женщина вообще не должна быть одна, особенно ночью. А я еще женщина, ты это понимаешь?! Мне тепло нужно, — и тут она вновь стала целовать меня, тело, даже руки мои, только мне казалось, что кожи моей касаются не губы, что мажут меня какой-то мазью бескрайнего одиночества и безысходной тоски. Странно даже, каким чужим может быть для мужчины женское тело.
И после отчаянных, ни к чему не приведших ласк, Лида заплакала, — когда точно поняла, что между нами ничего не будет.
- Я проклята…я сама виновата…знаешь…у меня мать была…я еще девочка тогда совсем…12 лет…а матери 44, и вот у нее парень появляется, 20-летний парень. Мне дико было. Я мозги ей проела все. Что он только из-за корысти какой-нибудь. Так хотела его на чистую воду вывести, что сама записку якобы от другой женщины ему написала и в карман куртки засунула, не своим почерком написала, мать бы поняла, подружку попросила..И матери потом нечаянно помогла найти…После той записки они не помирились, я ведь постаралась похуже там про мать написать. Не поверила она больше ему. Я считала, что маму спасла. Как можно – в 44 года – с 20-летним ! А потом, чем дольше жила, тем больше понимала, что такой любви, как у них, никогда ни у кого не видела. И еще я поняла (это уже не так давно), что себя обманывала, когда с твоим отцом жила. Я о тебе, на самом деле, думала. Сама так мать собственную осуждала, и вот…Только это ты сейчас молоденький. И о нос воротишь. А время быстро летит. И сам стариком станешь, девочек юных только за деньги сможешь купить, да и то не каждая согласится. Вспомнишь меня еще.
И когда я уходил, уже стоял на пороге, крикнула мне в спину: «Я, между, прочим, и на квартиру, и на все, могла претендовать! Все тебе оставила…А ты…ты…».
Тем вечером я впервые разглядел, как много появилось у меня морщин. Старость и правда уже начинает обживаться на моем лице.
13.
Но самое страшное случилось потом, когда Анжелика выключила свет и вошла в нашу постель. В наступившей темноте я не видел лица ее, и поцелуи вдруг показались мне сродни тем, что выносила моя кожа вчера, когда Лида хотела соблазнить меня. Ничего вдруг не осталось от от тех, прежних, страстных поцелуев, когда души наши весело прыгали с губ на губы. Ничего не осталось от ласк, когда тела наши дышали друг другом, как последним глотком воздуха. Ничего не осталось от сладострастного, нежного шепота…А мы ведь столько не виделись. Но и в постели с Анжеликой я думал о том где сейчас Онейрида, и не случилось ли что-то с ней. И еще я не мог не думать, как ни старался отогнать от себя эти мысли, — насколько крылья ее нежнее, ласковее Анжеликиных рук.
14.
На работе мне приходилось читать больше корректур, потому что Максима, вконец обезумевшего от бессонных ночей увезли в психиатрическую больницу. Но я пользовался каждой свободной минутой чтобы лишний раз зайти в интернет, прочесть что-то еще об ангелах, о девушках с крыльями, их присутствии на земле. Я думал только о том, как отыскать мне Онейриду , и хотел видеть везде хоть малейшую подсказку.
С Анжеликой тем временем все безнадежно разлаживалось, — не только меня мучили тайные мысли, она и сама стала совсем другой. Прежней ее беззаботной открытости уже не было. У нее тоже, казалось, появилась какая-то тайна, поэтому любой мой вопрос о ее поездке, писателе, переводчиком которого она поехала в другую страну, о встречах с тамошними читателями, — делало ее взгляд каким-то болезненным, и она спешила перевести разговор на что-нибудь другое. Где бы мы ни оказывались, — в постели, в объятьях друг друга, — или в кинотеатре держащими друг друга за руки, или за столом со свечами, — все уже было другим, не таким, как раньше. Постель оказывалась жесткой, фильм скучным, ужин – невкусным. Мы оба пытались вернуть прошлое, но все эти романтические свечи, походы в кинотеатр, музыка, включенная у расстеленной на ночь постели, все это было даже не эхом прежней жизни, а какими-то костылями, с помощью которых мы старались поддержать любовь, словно какую-то сломанную ногу. Мы все еще были вместе, только ничего не осталось от прежней свободы, легкости в каждом движении. Мы оба, казалось, теперь боялись сказать лишнее слово, позволить какой-то взгляд, по которому, как по уликам, можно будет найти в нас то, чем мы уже не хотим делиться друг с другом. Меня тревожило то, что происходит с Анжеликой. Я гадал о том, что произошло с ней там, в другой стране, но я не спрашивал ее уже ни о чем, и не только потому, что не верил, что она честно расскажет мне все, — тревожился, что каждый мой вопрос может вызвать ответный, а я уж точно не хотел ни о чем рассказывать.
Среди моих юношеских рассказов, написанных когда я еще верил в то, что буду писателем, что мои сочинения окажутся хоть кому-то нужны, был один – про ангелов. Я давно забыл о нем. Но теперь – вспомнил. Главный герой (рассказ даже был написан от первого лица) находит на улице ангела, — не красивую девушку с ласковыми крыльями, а ангела, который просит его устроить его где-нибудь, только ни в коем случае, никому не рассказывать о нем. И герой, который в детстве плакал над «Черной курицей» Погорельского, где сказать о тайне – значит не просто предать, но – убить, держит слово и не выдает ничего даже своей любимой женщине. Только с этого дня жизнь их становится другой. Невозможно любить и при этом что-то скрывать от другого человека. Герою кажется, что любимая женщина его тоже стала совсем другой, и он не ошибется в своих суждениях. Он узнает потом, что и она скрывает от него своего ангела, который тоже просил никому на свете не рассказывать о нем. Ангелы, которым помогли герой рассказа и его любимая женщина, оказываются принадлежащими к разным, враждебным мирам. И вскоре ничего не остается от прежней любви людей, помогших найти приют для двух небесных созданий.
Рассказ был ерундовый, и потом я думал, что редактор нашел ему самое правильное место в мусорной корзине, забитой хламом воображения всевозможных графоманов. Но теперь рассказ этот вспоминался мне все чаще. Неужели он воплотился в реальность, и Анжелика тоже скрывает от меня какого-то своего ангела?
15.
Я не знал, насколько вменяем сидящий напротив меня человек, не сумасшедший ли он. Но иногда бывает так жутко, так муторно на душе, что ты, услышав дверной звонок, открываешь, не спрашивая «кто там», — ты рад любому человеку, лишь бы хоть на несколько мгновений отвлечься от саднящей пустоты сердца своего. Передо мной сидел незнакомый человек с блуждающим взглядом, всклокоченными волосами, одетый в потрепанный костюм. Я уже понял, что он один из тех, кто ходит по квартирам. Их много таких, — кто предлагает новую марку пылесосов, кто — вечную жизнь. Но тем и другим, всегда нужны деньги.
- Это не за деньги, конечно, — сказал мне неожиданный гость, — Трудно поверить, что я не сумасшедший. Я ведь не представитель фирмы какой-нибудь… но мне …как нож под ребра – когда я сначала вот вижу…пару …счастливые такие…ходят за руку…а потом…раз…! И как кошка с собакой друг на друга смотрят. Мы с вами в соседних домах живем. Просто вы на меня внимания никогда не обращали. Я…умею… умею воскрешать. Нет, не людей, конечно, это невозможно, я не сумасшедший. Чувства. Просто, поверьте, все еще можно спасти. Я это умею. Я могу вам помочь.
Я никогда раньше не видел его, но, может, просто не обращал внимания, и он правда жил в соседнем доме. Наверное, мы теперь ужасно выглядели с Анжеликой как пара. Отношения наши совсем разладились. Я чувствовал себя кладбищем, где похоронен, засыпан тяжелой землей тот человек, которого когда-то любила Анжелика.
- Просто когда я вижу, как любовь у кого-то уходит, мне плохо становится. Физически плохо. Я начинаю бояться, что в этом мире Любви скоро вообще не останется. И я с ума сойду. Я не хочу сходить с ума. Но я сильный. Я ведь выдержал тога… когда жена моя…год только после свадьбы прошел… поехала к себе в город…целовала так еще нежно меня на прощание…говорила, что жить без меня не может. И я поверил, поверил ведь ей. Взял билет на самый скорый поезд..Думал, она счастливая будет, когда приедет на вокзал, а я там уже ее жду, на перроне, с огромным букетом цветов ее встречаю. Сюрприз хотел сделать. Стою, жду, а рядом со мной (я сначала, не догадался, конечно, ни о чем) – еще один стоит, тоже с цветами. А это он…Он ее ждал. Она к нему, не к матери ехала. Мне сказала, что мать навестить. А сама просто без любовника соскучилась. Я рассыпался весь. У меня как будто стержень вынули, на котором все держалось, — душа, сердце, все…Я свою любовь не успел спасти. Но иногда еще можно что-то предупредить, исправить. Я умею…умею воскрешать Любовь. И свою – тоже, наверное, смог бы. Только не хочу. Простить ее не могу. Так и не могу простить. А вы…вы еще может жить и быть счастливыми. Как раньше.
А на мгновение я ведь и правда подумал, что сейчас воистину случится чудо, благой посланник неведомых милостивых сил, подобно Христу, с легкостью превращавшего воду в вино, обратит время вспять. Только как раз в эту минуту сидящий напротив меня человек сильно дернулся вперед, упал лицом на стол, затрясся в конвульсиях. Кто-то звонил в дверь. Я думал, что это пришла Анжелика. Оказалось, нет.
- Наконец-то! У вас он! Слава Богу, нашла хоть! Все квартиры обежала. Сумасшедший он у меня. Не хочу в дурдом отдавать, заколют там, в гроб сведут. В прошлый раз всего искололи. Много он вам наплел? Все опять про любовь, про воскрешение? Знаете, тысячу раз пожалела уже, что …тогда…ну…он домой когда пришел раньше…меня увидел с другим… сейчас думаю, убил бы лучге тогда. Честное слово, лучше было бы. Чем вот так – до конца жизни мучиться. И не уйдешь ведь от него – всю жизнь виноватой себя чувствовать будешь. И так – знаю, что все из-за меня. Умом он тронулся, любил уж очень сильно. Да и сейчас, боюсь, любит.
Я уже знал, что ко мне явился не чародей, не великий воскреситель Любви, а обыкновенный, сошедший с ума — от боли измены жены, мужчина, и ничего не вернется, что никто не поможет нам с Анжеликой, — тоже было понятно. Только я думал почему он пришел ко мне именно сейчас?
Как будто уже весь мир, все вокруг знали, про то, что наши отношения с ней так изменились. Как будто мы у всех были на виду со своими мучительными улыбками и уже почти привычным отчаянием.
16.
Мы все реже смотрели друг другу в глаза. Но иногда взгляды наши все-таки сталкивались, например, как сегодня, за столом.
Она никогда раньше не смотрела на меня. Вернее, сквозь меня. Словно зрачки моих глаз были подобны стеклу, затуманенному как дождем, моей, ставшей совершенно чужой для Анжелики, душой. И за этим стеклом она различала что-то явно ускользающее от нее, что-то очень важное и хорошее, что теперь находилось для Анжелики по другую сторону меня. И взгляд ее был полон такой смиренной тоски, что мне показалось, — она смотрит на меня, как на человека, который должен был привезти к изголовью е усталой жизни, словно к постели больного, спасительное лекарство нежности и любви, способное зарубцевать все раны, но не справился, не смог, не сдюжил, и она смотрит на меня, как отчаявшаяся верующая на низложенного бога.
И подумалось мне тогда – может быть, все-таки можно еще что-то вернуть, исправить…. Захотелось оказаться таким сильным, обратить время вспять
Почему, чтобы воскресить Любовь, надо надеяться на каких-то сумасшедших?! И я ведь тогда думал, что это возможно.
Пока ка не раздался звонок. От нее. Девушки с крыльями.
17.
Анжелика не понимала, почему я, еще совсем недавно никуда не собиравшийся, теперь так торопился.
- А с кем ты сейчас говорил по телефону? – спросила она, и я не смог ничего ответить ей. Вернее, не смог сказать правды.
- Да так, по работе, просили срочно приехать.
- По работе? – в ее голосе была не жестокость недоверия, напротив — слабость растерянности. Я, уже накинувший куртку в ботинках, рассеянно целовал ее на прощанье, и не в губы, в щеку, как всегда, впрочем, в последнее время. И тут Анжелика сказала:
- А я билеты взяла. В кино. На сегодня. Там фильм, который, ты, помнишь, говорил, что хочешь посмотреть…Я думала, что тебе приятно будет, что так неожиданно. Вроде ты никуда не собирался ведь. Я уже вот как раз сейчас хотела тебе сказать.
Она смотрела на меня, как совсем маленький ребенок, которого дома родители оставляют одного, но я не мог не думать о том, что сейчас Онейрида, которую я столько времени искал, ждет меня, и не успей я, не приди на назначенную встречу, то вполне возможно, исчезнет, никогда больше не появится. Я так торопился, так волновался, что сказал очевидную глупость
- Ну, сходи одна.
- Одна? — горечь наполнила Анжеликин голос до краев. Я боялся, что не успею уйти до того, как она заплачет. Тогда мне придется остаться. Анжелика очень надеялась на этот вечер. Ей тоже хотелось все вернуть, чтобы мы стали такими же, как прежде. Она очень скучала по нам. И мне было так дорого, что она не выясняет отношения, не пытается в чем-то обвинить меня, а покупает билеты. Именно на тот фильм, который я очень давно хотел посмотреть. Я обнял ее, и мне казалось, — что в это мгновение по разрушенному мосту, соединявшему прежде наши души, ступает Бог, и прикосновение его святых ног, обещает, что еще какое-то время мост этот не рухнет в пропасть.
- Может быть, ты никуда не пойдешь? — Анжелика провела рукой по моим волосам, задержав их прядь у себя в ладони, она касалась их, так, как измученный жаждой человек держит у себя на ладони, драгоценную воду, боясь расплескать хоть каплю. Мне хотелось замереть навсегда в этом порыве нежности. Казалось, что эти мгновения можно повесить, как магические кристаллы, на волшебную, новогоднюю елку , и все вокруг будет светиться.
Я чувствовал, что мне опять начинает нравиться запах ее духов.
И тут я услышал (руки ее все еще держали прядь моих волос), как тикают часы у нее на запястье. Они звучали как пульс умирающего любимого человека, они пригвождали гвоздями секунд к очередному кресту, что стоят на протяжении нашей жизни, словно верстовые столбы. Эти секунды впивались, вонзались в меня, становилось все труднее дышать. Промедли я еще хоть чуть-чуть, и я опоздаю, не встречусь с Онейридой, даже ничего не узнаю о ней. И я был уверен, что второй раз она уже никогда мне больше не позвонит.
- Прости, — мне правда, надо идти, — сказал я Анжелике, отстранив ее руки, и как нежно и осторожно, я не хотел это сделать, руки ее сразу обмякли, налились болью.
Мне нужно было уйти как можно скорее. Прежде, чем она заплачет.
18.
Едва увидев Онейриду, я тут же схватил ее за руку, еще до того, как произнести первые слова, — только бы не потеряться в толпе. Ни одно слово еще не было произнесено, а наши пальцы уже говорили друг с другом, — шепот их прикосновений был пронзительно сокровенен. Слов было не нужно, — они и так входили в кожу через кончики пальцев, как оживляющие солнечные лучи. Такие разговоры ведутся не на базарных площадях, а у икон в храмах, — поэтому хотелось как можно скорее уйти куда-нибудь, остаться одним, спастись от глядящих на крылья Онейриды, _ прохожих.
Только я не знал, куда мы можем пойти. Где бы мы ни оказались, все станут глазеть на ее крылья. И тут я вспомнил, что видел недавно, проходя мимо Московского вокзала, женщин с табличками: «Сдается комната на сутки». Я готов был заплатить любые деньги за возможность остаться наедине, чтобы глаза любопытных зевак сменили тактично молчащие стены.
Протягивая мне ключи, женщина, у которой мы сняли квартиру, оценивающим взглядом смерила крылья Онейриды. Видимо, с таким ей еще не приходилось сталкиваться.
И еще она пожелала нам «веселой ночи».
19.
И вновь мы лежали в одной, теперь уже чьей-то чужой постели, в случайной квартире, мы оказались в ней, едва переступив порог, но не для того, чтобы забыв верность семейным узам, поспешно отдаться греху прелюбодеяния, просто слишком памятна была проведенная вместе ночь, и только теперь я понял, насколько сильно тосковало тело мое по теплу нежных крыльев, которыми укрывала меня когда-то эта девушка, — от страшных снов и мирской суеты.
- Я…я думала, что мы никогда больше не увидимся, — вдруг сказала она, — я хотела этого. Твой телефон запомнила случайно, увидела номер. Не записала, просто запомнила. Надеялась потом, что забуду, что цифры сами в памяти сотрутся. Но с каждым днем они все только отчетливее вспоминались. Никогда не думала, что позвоню тебе. Это не нужно. Ни тебе, ни мне это не нужно совсем. Только я слабая оказалась. Так захотелось тебя увидеть. Прости. Прости меня. Ничего хорошего из этого не выйдет, я это точно знаю. Но я так соскучилась по тебе, так соскучилась…
Дождевые капли громко стучали о стекло, и мне казалось, что идет самый теплый на свете дождь, от которого не зонтиками спасаются, а подставляют ладони, словно воде из родника. И даже не верилось, что за окном сейчас не весна.
20.
А потом вдруг, разом, все кончилось – и дождь за окном, и ласковость слов, голос ее стал совсем другим, едва ли не чужим.
- Ты хочешь спросить про крылья, я знаю. Я бы никогда ничего не сказала тебе, но теперь уже поздно. Многое из того, что пишется в земных священных книгах – правда. Про падшего ангела – правда. Только он был не один. Нас много было с ним. Небо – для нас теперь только воспоминание. Мы изгнаны. Только мы хотели вернуться обратно, надеясь, что Бог нас простит. Не простил. А ОН посчитал, что мы его предали. И поселил нас в Аду. Ад – это не выдумки. Он действительно, существует. Только для людей он один, для нас – другой. Раз, или два в год, нам разрешено появляться, здесь, среди людей. Всего один день. Этот день всегда так быстро кончается. Он отпускает нас не из жалости, — ради насмешки над Богом, он упивается тем, какими жалкими, униженными выглядят небесные создания с поникшими крыльями, на которые так надеялся Бог. И чем больше достается нам на земле (а злых людей здесь очень много), — тем отраднее Люциферу, — для него ведь это – потеха. Знаешь, я уже не первый раз на земле. И я…я боялась, что здесь появится что-то , по чему я буду скучать, возвращаясь в свой ад. Но появился ты. Я хотела забыть тебя, но у меня ничего не получилось. Это плохо. Для нас обоих плохо, ты понимаешь?
- Нет…я ничего не понимаю…это сумасшествие…все это.
Она прижала палец к губам моим и обняла крыльями.
- Хороший мой…не надо. Пожалуйста. Я и так уже сказала больше, чем нужно. И мне…очень скоро возвращаться. Я хочу просто, обнявшись с тобой, просто лежать рядом. Мне больше ничего не надо. Не говори ничего. Пожалуйста, не надо. Просто обними меня. Обними меня. Да…да…вот так. Хорошо, Очень. У тебя такие теплые руки. И мне…мне даже не так страшно сейчас. Не так страшно.
21.
Иногда, возвращаясь домой, больше всего на свете хочешь, чтобы там никого не было, чтобы не скрывать ненадежным занавесом улыбки сцену разыгравшихся в твоем сердце печальных страстей. Жутко было представить, как я сейчас войду к Анжелике, и она станет о чем-то спрашивать меня, и я, уже и так виноватый перед ней, буду пытаться что-то врать, не переставая при этом думать об Онейриде, вернувшейся в неведомый мне, но уже привычный ей ад. И какие дорожки нежных слов ни мости к примирению с Анжеликой, все равно они в одно мгновение рухнут, стоит только представить, что сейчас делают с небесной девушкой, чьи крылья уже служат не для полета в бескрайнем небе, а для покорного унижения. И глядя мне в глаза, Анжелика поймет, что говоря с ней, я думаю о другой женщине.
Но когда я пришел, Анжелика уже спала. И я, стараясь ступать как можно тише, разделся и лег рядом. Я хотел отвернуться к стене и остаться наедине со своими мыслями. Но тут понял по дрожащему дыханию Анжелики, по замершему телу ее, что она не спит. Просто не хочет со мной разговаривать.
22.
Если ревнуешь, время уже перестает принадлежать тебе. Ты боишься каждого мгновения, потому что думаешь, что именно в эту секунду тебя предадут, злая тревога ни за что не даст тебе ни заснуть, ни просто сделать хоть один спокойный глоток кофе, потому что даже в его обжигающем аромате будут чудиться тебе отблески жаркой страсти предающего тебя с кем-то, любимого, но такого неверного человека.
Я не мог уже думать ни о чем, кроме Онейриды. И это было хуже, чем ревность. Можно подчинить свою жизнь безумию ревности и наполнить ее мучительными поисками неведомого любовника. В конце концов, можно даже смириться с тем, что так тяготит. Но я точно знал, где находится Онейрида. В АДУ. Самом настоящем Аду. Он так страшен, что она даже не захотела рассказывать мне о нем. И каждую секунду представлять, что та, которая стала настолько дорога тебе, — находится в Аду, — куда страшнее, чем воображать свою любимую, — резвящуюся с кем-то в постели.
«Она в Аду, она в Аду, — жгли мне голову эти слова, — она сейчас в Аду». Каждая буква – как игла под ногти.
Утром, за завтраком, я, как мог, прятал глаза, чтобы Анжелика ничего не увидела в них, не поняла. Я боялся ее расспросов. Анжелика молчала. Но молчание это было напряженное, злое. Между нами уже шла какая-то особенная борьба, и воздух был как перетягиваемый канат.
23.
Я не знал, когда она появится вновь на этой земле, поэтому каждая секунда была наполнена жестоким ожиданием. Привычная домашняя жизнь, которая раньше доставляла удовольствие, теперь казалась кощунством. Словно очередь в «макдональдс» рядом с массовыми расстрелами. Тонкий лед наших с Анжеликиной отношений не выдерживал тяжести сердца, и души наши проваливались в эту ледяную бездну, так глубоко, что уже теряли надежду выплыть.
Я стал совсем невнимателен и рассеян. Я пытался заботиться о ни в чем ни виноватой Анжелике, пробовал искупить грех помыслов о другой женщине лаской, но это получалось из рук вон плохо, потому что в любой ласке моей главным становилось одно — не назвать Анжелику, забывшись, другим именем.
С нашей былой беззаботной нежности сдирали кожу, словно с живого человека, и мы оба были готовы кричать от этой пытки. Каждый взгляд Анжелики порождал во мне еще большее чувство страха, я не мог не думать о неведомом аде, об униженных ангелах, которых пускают в насмешку на эту землю, словно покорных клоунов.
Я теперь часто бывал в церкви. Там ощущалась хоть какая-то частица надежды что мир этот не весь еще во власти Дьявола, и не все еще свечи погасли. Я становился на колени, никого не смущаясь, и молился, наугад ища слова, только бы повторять имя, той, кого мучат в Аду. Но и в церкви я думал о жестокости Бога, который допустил это все, я вымаливал у его жестокости ослабление боли Онейриде, но хотелось встать, выйти на воздух, подальше от слабого мерцания свечей и множества молящихся людей. Но едва я хотел выйти, как расслышал шепот рядом стоящего со мной на коленях, человека: «Помилуй нас, Любовь Моя, Помилуй нас , Любовь Моя, Помилуй нас, Любовь Моя», — повторял он, и шепот его был надрывнее крика, больнее истерики, громче сигналящего гудка поезда.
- Помилуй нас, Любовь Моя, — все повторял он, но как ни был этот человек погружен в слова странной молитвы своей, он все-таки заметил мой недоумевающий взгляд, и не отвернулся, откликнулся ему. Между нами вдруг, внезапно, установилось какое-то непонятное ни на чем не основанное, доверие. Поэтому неудивительно, что из церкви мы вышли вместе. И не разошлись тут же по разным сторонам, а зашли в какую-то рюмочную. Вместо ликов святых на иконах окружали нас теперь красные физиономии посетителей , и руки наши, только что с трепетом ставившие свечи к образам, сжимали полные рюмки, на дне которых все в этой рюмочной судорожно искали заветный свет.
- Я…представляешь, — делился со мной случайный, доверившийся мне отчего-то человек, — думал, жизнь и жизнь у меня. Нормальная. Хорошая даже. Десять лет прожили вместе. Ни драк там каких, ни ссор даже особых, представляешь? Другие друг другу вон вообще головы расшибают, без зубов на всю жизнь оставляют, бывает, что от загса до инвалидного кресла, а то и прямо до кладбища – путь очень короткий. Ну, жили и жили. И ребенок у нас. Тоже очень хороший. 8 лет уже. Грамоты получает, не двоечник. Спортсмен даже. Увлекается. И не футболом там просто, мяч погонять во дворе, а легкой атлетикой. У нас семья – позавидуешь только. И вдруг – словно – нож под ребра. Другая женщина. Во именно, знаешь, как нож под ребра. Ее увидишь — дышать просто не можешь, как рыба без воды, воздух только глотаешь. Ну я бы прошел и забыл. А она не просто с улицы там, она к нам в дом въехала, и прямо вот нашей напротив – ее квартира. А Это не случайная встреча, — встретил в толпе Джоконду, и разошлись на всю жизнь в ту же секунду, тут другое. Здесь отношения не могут не развиваться. И еще нет между нами ничего… но уже чувствую, что пропасть. Еще день, и шагнем, головой в омут оба бросимся. И, главное у нее тоже семья, дети, двое даже. И тоже вроде хорошо все было, пока они к нам в дом не въехали. Уже переехать думал – да так зацепило, что с ума, чувствуешь, сойдешь, если представить только, на секунду одну, что не увидимся никогда больше. И я…я ведь давно, в молодости, лет двадцать назад, дико дурной был, в любви, в чувствах, буянил страшно, все на пути сносил. Потому что внутри все бушевало, клокотало страшно, это потом женился, устаканилось. И жена верная, и хорошо все. Живи и живи, да? Однако, капкан. Поймали сердце в силки. Ноет дико. Я как на боксерском ринге сейчас. Сам с собой борюсь. Не знаю только, кто кого в нокаут отправит. Ведь не сдержи я себя сейчас, и все, семья, ее семья, моя семья, — все — в прах. И Алеша, сынишка мой тоже… он ведь не виноват ни в чем, не виноват что папке его седина в бороду стукнула. И еще боюсь, — того, которым был 20 лет назад. Устал тогда от всего, казалось, что за всю жизнь сердце уже наперед отболело, думал, что никогда уже больно не будет. А нырни опять во все это, и весь покой, весь уют домашний, все прахом пойдет, в пыль стопчется. Себя боюсь, любви своей боюсь. Поэтому я ей и молюсь вот. Своей Любви собственной. В Библии-то написано, что Бог – есть Любовь. Только у каждого из нас свой собственный Бог, потому что у каждого из нас – своя Любовь. Все по разном, у всех нас, на земле этой.
- Помилуй нас , Любовь моя! – сказал он, поднимая рюмку, и обращаясь не ко мне, а к кому-то другому, себе самому, вероятно, кого он видел сквозь меня. Он боялся, что его любовь разрушит жизнь сразу двух семей, и истово молился за них.
Потом он еще много пил, еще больше плакал, кому-то звонил, наконец приехала какая-то женщина, и, плача, взяла его, повела под руки, как раненого. Он опирался на ее плечо.
Я не знал, кто это, — жена ли его, или та, другая, женщина. И я не хотел думать об этом.
24.
Я стал брать дополнительную работу. Не жалея глаз своих, читал и читал новые гранки, чтобы в день нового появления Онейриды не мыкаться по вокзалам, тратя драгоценное время на съем случайной квартиры. И еще я хотел, чтобы у нее был дом, место, куда можно возвратиться, не какая-то чужая комната с наспех расстеленной для очередной пары, постелью, а любовно выстроенное пространство, вещи, памятные с прошлой встречи, — те, на которые может опереться душа.
Я хотел снять квартиру для нас двоих. Но, наверное, все-таки не только ради той встречи, ожиданием которой уже наполнилась едва ли не каждая минута моей жизни, но и для собственной тревоги и тоски, которым требовались одиночество и тишина, а не напряженный Анжеликин взгляд. Поэтому невероятно обрадовался, когда предложили в несколько дней выполнить очень хорошо оплачиваемую работу, — издательство было уверено, что выпустит бестселлер известного писателя, уже был заключен договор об исключительных правах. Только я вздрогнул невольно, лишь только увидел имя автора, — Франсуа Бетте, — тот самый писатель, с которым как переводчица была Анжелика в другой стране.
Я обещал вычитать гранки в два дня, но не успел сделать это так быстро. Мешало прерывающееся дыхание, подступавшие к горлу слезы, кувыркающееся в груди сердце. Он, этот незнакомый мне писатель, рассказал всему миру о русской переводчице, с которой он лег в постель, и постели этой хватило на все, — и на беззаветные страстные ласки, и на нежный сон вдвоем, и на шутливые разговоры о ее муже-рогоносце. Имя Анжелики не было изменено.
«Мне даже стало жалко этого незнакомого мне русского, и когда в очередной раз Анжеликины губы уткнулись мне в пах, я представил его грустные глаза. И мне захотелось, чтобы вернувшись домой, эта женщина сделала бы своему мужу также хорошо, как мне».
Вот что так тревожило Анжелику. Вот почему в глазах ее была тревога тайны. Я ничего не сказал ей. Как и редактору. Я был уже готов к тому, что наше унижение будет публично растиражировано, и где угодно и кем угодно будут переворачиваться страницы с почти анатомическими подробностями тела моей любимой женщины, а кто-то будет смеяться над ее обманутым мужем, кто-то, быть может, сочувствовать ему. Те, кто был против публикации «Сатанинских стихов» Салмана Рушди, убили множество людей, издателей, переводчиков, просто благодарных читателей. Ни о чем таком я не помышлял. Наоборот, наверное, был малодушно рад, что теперь могу думать о другой женщине, не предавая этим Анжелику. Она еще наверняка ничего не знала об этой книге.
Я понимал, что мы расстанемся через несколько дней. Но мы все еще ложились в одну постель. И я представлял Анжеликино тело в чужих объятьях. Но не мучился через столько дней донесшимся наконец громким, злорадным эхом их отчаянно сладострастных стонов. Когда она засыпала, я вставал, чтобы получше увидеть спящую ее. Я сидел, как у постели умирающего больного, боясь отойти хоть на секунду. Только умирала не Анжелика, а моя Любовь к ней. Нежность моя. И с каждым ее сонным движением, подрагиванием ресниц, подергиванием губ, приближалась эта неизбежная и скорая смерть. И от сухого кашля чахоточной нашей любви резким головокружением переворачивалась разом вся комната.
Мне было тяжело. Не каждый ведь день умирает Любовь.
25.
Я ходил по магазинам, антикварным лавкам, в поисках тех вещей, которые помогли бы помочь обрести уют той квартире, которую я снял для нс с Онейридой. Мне предстояло жить среди этих вещей, в ожидании ее. Но я не знал, что выбрать. Я жил лишь с ее нежностью, и казалось, не существует никакого мира вокруг нас, не то что предметов быта. Поэтому я очень мало знал о ней. Наконец в одном из магазинов увидел хрупкие стеклянные розы и подумал, что цветы, верно, любят не только земные женщины, но и неприкаянные ангелы.
Я нес эти цветы в снятую квартиру и уже открывал дверь, как совсем близко подошла, спускавшаяся с верхнего этажа, соседка, ведущая на поводке таксу. Такса нервничала и хотела гулять, но женщина крепче сжимала поводок.
- А…сдали все-таки квартиру…Теперь вы здесь будете жить?
Я всегда удивлялся тому, с какой легкостью другие, практически незнакомые люди, влезают в твою жизнь.
- И деньги, наверное, уже отдали. Вы уж, если за месяц только наперед заплатили, съезжайте обязательно. Нехорошая это квартира. Та еще семейка здесь жила. Я то всех знаю, со всеми общаюсь. Точно, нехорошее что-то в этой квартире. Сначала одна семья здесь жила, поножовщиной все закончилось, потом другая вселилась. Ну, те, что квартиру вам эту подсуропили. Вроде, счастливые люди въехали, муж, жена, ребенок, мальчик такой хороший, ему моя Гердочка нравилась….таксютка моя…играл с ней. А потом…у семьи этой…все прямо на глазах разваливаться стало. Идут, не улыбаются, иногда не здороваются даже. Волками друг на друга смотрят. Такие, знаете, что чуть ли не пар из ушей. Ну, и потом я несколько раз увидела его уже с другой женщиной. Любовницу нашел. И, представьте, мальчик отчего-то этот – всей душой к новой этой женщине прямо лучше, чем к матери. Мальчику-то 3 года еще. Ему голову закрутить в таком возрасте нетрудно. Ну, видно было, что прямо новую семью готовит папаша этот, и мальчика к новой маме приучает. А потом, знаете, прямо на моих глазах… мальчик этот… такой раньше веселый…живой…румянец на щеках… дерганый весь стал…испуганный. Аж трясется. Я не понимала, что происходит. Но там увидишь, здесь услышишь, поневоле догадаешься. Представляете… Мама-то узнала про планы муженька своего, и что придумала? Стала днем и ночью ребенка той женщиной пугать, дескать, — ведьма. Придет ночью, заживо сожрет, даже фотографию ее завела, чтоб ребенку своему в лицо ею тыкать. Ну, и так его накрутила (возраст-то у ребенка!), что у бедняжки голова поехала, в конце концов, в клинику его забрали. Голову до сих пор в порядок привести не могут. А сами-то развелись, в этой квартире, ей страшно – воспоминания, видите ли…
Еще несколько минут назад я думал, как будет спокойно, когда я перешагну порог, оставив за собой всю суету мира, как окажусь в маленькой тихой вселенной одинокого домашнего уюта. Теперь в голову так и будут лезть мысли о тех, кто жил здесь раньше, о маленьком мальчике, которого собственная мать свела с ума. И еще о том, что эта вот, и подобная ей, соседка, будет и мою жизнь, каждое ее движение, рассматривать в какую-нибудь замочную скважину.
- Так что съезжайте, поскорее, отсюда, молодой человек, мой вам совет, — нехорошая это квартирка. Несчастливая.
Напоследок такса облаяла мои стеклянные цветы.
26.
Я думал, что мне будет легко расстаться с предавшей меня Анжеликой, — достаточно просто придти и сказать, что я давно все знаю и ни к чему больше длить тягостное время обмана. Нужно только договориться о будущем разделе квартиры.
Но я ошибся. Все вышло совсем по другому. Я застал Анжелику плачущей. Я никогда не видел таких ее слез. Казалось, что глаза ее разбились, как какая-нибудь обыкновенная чашка, и теперь проливается ее душа. Анжелика бросилась ко мне с такой радостью и надеждой, что я сразу, невольно, потянулся навстречу той, уже забытой мною, нами обоими, маленькой, хрупкой, беззащитной девочке, что когда-то жила в ней.
Анжелика рассказала мне о том, что все эти дни боялась говорить мне правду о своей поездке, о том, как нелепо и зло сломалась там ее вера во все, что было дорого. Искусство, Литература, во имя которых она ходила по земле, на поверку оказались дешевым, лживым трюком, а писатель, строчками которого она самозабвенно жила, упоенно ища созвучную гармонию двух языков, предстал обыкновенными подонком. Она спрашивала его о чем-то важном и сокровенном, а он в ответ рассказывал похабные анекдоты. А потом и вовсе, напившись, стал приставать к ней, повалил на пол, сорвал одежду..Она ударила его стеклянной пепельницей, стоявшей рядом на столике. Вытирая кровь, он, подбрасывая на ладони осколки разбившейся пепельницы, сказал Анжелике:
— Другой бы на моем месте просто бы дал в ответ тебе в морду, так, чтоб кровью умылась. Поболит, и будешь жить дальше. А я…я напишу книгу…о переводчице…о том, как ты спала со мной…документальную книгу…про твоего дурака-мужа. Ты знаешь, я неплохо пишу, это продается. И мою книгу наверняка переведут, и у вас в стране. Я не изменю ни твоего имени, ни цвета глаз или волос. Ни места твоей работы. Книга же документальная. Роман про поездку с моей переводчицей… И…он мне позвонил…сказал, что написал эту чертову книгу….что она скоро выйдет…сразу в двух странах…и у нас тоже. Но ты же не поверишь, что это все правда, да? Вся эта грязь….Милый мой хороший, обними меня, пожалуйста!
Книга должна была выйти через несколько дней. Я участвовал в ее издании. Я помог какому-то подонку надругаться над этой маленькой, хрупкой девочкой, что плакала сейчас у меня на груди. И мне было так стыдно, так плохо и страшно, что я, услышав, как звонит телефон, не взял трубку, хоть и чувствовал, что это звонит Онейрида, которая, быть может, никогда уже не окажется больше на нашей земле. Больше всего на свете я хотел увидеть ее.
Но сейчас я не мог уйти. Даже просто взять трубку – не мог.
27.
В беспомощном отчаянии плутал я по городу, уже не надеясь встретить Онейриду. Она вернулась в свой привычный ад, так и не встретившись со мной. Я не знал, какие дороги ведут к этому Аду, — перерезанные ли вены, учение темной секты или подобный пропасти, взгляд, поддонка-убийцы. Мне было неведомо, что может указать дорогу к той, что томится в Аду. Силы Добра и Зла уже представлялись мне каким-то стихийным наваждением, чередой нелепых ошибок, когда все перемешивается настолько, что понять больше ничего нельзя. Любые обозы Бога и Дьявола, любые объяснения ада и рая, будь то канонические библейские тексты, иди современные книги и фильмы, представлялись мне теперь лишь пустым оригинальничанием, нелепым унмничаньем. Я знал лишь одно – Ей, моей Онейриде, очень плохо сейчас, и не котлы с кипящей смолой грезились мне, а пустые, холодные стены, от которых так и веяло полным бездушием.
Я все твердил себе, что ангелы, пусть даже униженные, падшие, должны знать больше, чем люди, и что она, поймет, почему я не смог подойти к телефону, когда она звонила мне.
Но я вспоминал ее испуганный взгляд маленькой робкой девочки, ее слабые крылья, и все больше казалось мне — нет никаких всезнающих ангелов, есть только эта отчаявшаяся, запутавшаяся девочка, подарившая мне нежность своих крыльев. Я не верил больше в мудрость мироздания, и высшие силы представлялись мне не всесильными богами, а склочными соседями по коммунальной квартире, которым уже давно нет никакого дела до нас, еще рождающихся зачем-то на этой земле.
Вечером я ехал домой в метро и думал, что утром, по громкоговорителю каждую секунду повторяют фразу: «Не бегите по эскалатору, не бегите по эскалатору». Ты стоишь на ступеньке, и мимо тебя идут, бегут, толкают множество людей, лица их напряжены, взгляд взволнован; они так боятся опоздать на работу, боятся окрика начальника, замечания, увольнения…. «Не бегите по эскалатору, пожалуйста!». Таких просьб не услышишь в метро по громкоговорителю вечером, когда все возвращаются с работы. Они не бегут. Никто. Никуда не спешат. И не потому что устали после тяжелого рабочего дня. Лица наши нерадостны. Мы возвращаемся домой. Редко кто из нас спешит туда, к своей семье, спешит настолько, чтобы бежать по эскалатору.
Я тоже совсем не спешу домой, к Анжелике. И уже подойдя к самой двери, срываюсь вдруг, боясь, что она услышала мои шаги, и с бегу прочь, в ту квартиру, где я могу побыть один.
28.
Но и в той, чужой квартире, я был также неприкаян. Здесь все было чужое, нетеплое. Да и в голову лезли мысли о прежних жильцах, о сошедшей с ума девочке….о том, что ее свела с ума собственная мать. Я подошел к окну. На улице мужчина и женщина, с одинаково злыми лицами, махали руками и, кажется, кричали друг на друга. Я отошел от окна, чтобы не убедиться в том, что это не муж и жена, а какие-то случайные люди, выясняющие между собой отношения. У меня уже голова шла кругом от несчастных семейных жизней. Почему-то раньше я не замечал, сколько вокруг покорно несчастных людей, на души которых ставят брачный паспортный штамп, словно клеймо – на спину раба.
Любовь – великая тайна и она жива, пока роднит две наощупь постигающих ее души. Это ведь только в самом начале ты ничего не знаешь, — когда еще ни разу не дотронулся до обнаженного тела своей любимой женщины, не представляешь еще, какая она, в миг заветного взаимного наслаждения, — тихо ли закрывает глаза, на ресницах которых ласково приютилась весна, не может сдержать крика или ласково улыбается….Ты еще не знаешь, как это — проснуться в одной постели именно с этой женщиной. И она тоже еще так мало знает о тебе. Каждый поцелуй – как шаг к постижению тайны, которая, конечно же, очень скоро будет в очередной раз разгадана, и сменится маленькими бытовыми секретами – у кого-то припрятанной бутылкой, к которой прикладываешься втайне от сварливой жены, которая, учуяв знакомый запах, опять будет кричать на тебя, у кого-то – любовником, исправно приходящим в отсутствие мужа. Извечная Тайна разбивается на мелкие секреты, как старинное зеркало – на кривые осколки. И порою даже в счастливой семье нестерпимо хочется пережить вновь то, уже почти забытое, так трудно теперь уловимое чувство бьющей через край полноты жизни, которое может дать только первое время Любви, и чувство тоски по тем драгоценным, когда-то испытанным минутам, становится так невыносимо, что ты готов предать человека, с которым живешь, живешь еще только потому, что когда-то сильно любил его.
29.
Я увидел ее в окне, бросился, сломя голову, спотыкаясь, едва не падая, и, догнав на улице, схватил, схватил, словно охапку цветов, вдыхая их запах, боясь уронить хоть один лепесток. Я хотел спрашивать, объяснять, почему не подошел тогда к телефону, заверять, как ждал ее, как каждую секунду думал о ней, но вместо слов стал целовать ее лицо, губы, руки, боясь, что она отстранится оттолкнет, побежит прочь от меня.
Но она опустилась на колени, уткнулась в меня головой, прошептала: «Я нашла тебя. Я все-таки тебя нашла».
30.
Я спросил ее (мы уже лежали рядом, в той квартире, что я снял в надежде на эти сокровенные встречи) о Боге, и есть ли Ему хоть какое-то дело до нас, живущих на неприкаянной земле.
- Есть дети и есть родители, — сказала мне Онейрида, — и как бы родители и дети не любили друг друга, у них все равно есть с воя, собственная жизнь. Так и Бог. Он нас Любит. Но он с нами не всегда. Далеко не всегда.
- Но ад…я сойду с ума, если ты опять исчезнешь….ты не говоришь, как там страшно….но я же понимаю….
Она крепче прижалась ко мне.
- Если мы с тобой сейчас рядом, то никого ада не существует. Правда-правда, мой хороший.
31.
И было счастливое утро, тепло ее ласковых крыльев, чистый, без примеси грусти, смех, солнце, льющееся в наше окно, словно парное молоко в чашку, пианино гу, на котором радостная душа играла светлую музыку поцелуев, чуть отрезвляющий и оттого делающий опьянение любовью еще более головокружительным, горячий крепкий кофе, смастеренные из простой бумаги, в шутку, маленькие фрегаты, плывущие по волнам наших ладоней…потом уже…покачивающийся потолок, когда, казалось, все мироздание потеряло равновесие…
Я уже знал, как выглядит моя любимая женщина без одежды.
32.
Это было платье, которое Анжелика очень давно не надевала. По красной от крови воде в ванной плавали маленькие бумажные кораблики, сделанные из страниц той книги, в которой подлец-писатель опорочил тиражом в 80 тысяч не легшую с ним в постель Анжелику. Я видел на бумажной мачте крупно обведенную фломастером фамилию корректора. Мою фамилию. Когда я позвонил в дверь, и Анжелика не открыла мне, я думал, что ее просто нет дома. Я пришел отдать ключи и сказать, что нам будет лучше расстаться. Лучше для нас обоих.
Перед тем, как провести бритвой по венам, Анжелика выключила льющуюся из крана воду. Заботилась о том, чтобы не затопить соседей.
33.
Как змея сбрасывает кожу, так и ангелы порой теряют крылья. Анжелика уже была земной женщиной. Ее отпустили на землю.
- Только не спрашивай меня больше об этом, пожалуйста, хорошо? Я отдала им вечную жизнь. Теперь, едва закончится моя жизнь на земле, от меня ничего, ничего не останется, ни малейшего атома, но мне и не надо, чтобы было потом… Только ты. И еще – не будет этого ада…Никто почему-то из наших не решается отдать жизнь…они боятся…для них лучше ад…надежда, что все изменится, что Бог их простит. Им страшно. Наверное, потому что у них нет тебя.
Можно было свихнуться, думая о том, что Онейрида ушла ко мне не из постели мужа, а вырвавшись из настоящего Ада, где она еще недавно говорила с Люцифером. Только она ничего не рассказывала мне о нем.
- Он всегда разный. Часто ты и не подозреваешь, что Он сейчас рядом с тобой.
34.
Я очень хотел сделать Онейриду счастливой. Но она плакала ночью, потому что я кричал во сне имя Анжелики, она грустила днем, не в силах вынести моего блуждающего остекленевшего взгляда, зная, что я опять вспоминаю бумажные кораблики, плывущие в крови моей любимой женщины…
- Жалко, что здесь нет камина, — сказала она, — я бы сожгла свои крылья. Как-то очень тоскливо на них смотреть.
Однажды я застал ее с этими крыльями, которые она, как могла, привязала к спине.
- Я чувствую себя уродом, — расплакалась она, — калекой, и еще мне так страшно…очень. Я умру…и ничего больше не будет…..совсем ничего. У других будет жизнь…а у меня нет. И ты…ты первый обо мне забудешь. Тебе уже нет никакого дела до меня.
Истерики случались все чаще, в конце концов, она и вовсе ушла, оставив на столе прощальную записку. «Я знаю, что собаки уходят умирать, чтобы не доставлять лишних хлопот хозяину. Я уже давно стала для тебя привычной комнатной собачкой. Поэтому – прощай».
Я искал, ее расспрашивал всех, кто мог ее видеть, давал объявления, но тщетно.
Крылья ее остались у меня. Я надеялся что Онейрида вернется, тоскуя по ним. Я ошибался. Она больше совсем не хотела меня видеть.
35.
Я встретил ее только через несколько лет и не сразу узнал. Бледное лицо, губы, накрашенные какой-то явно плохой помадой, мешки под глазами….В руках умнее были прозрачные сетки с картошкой. Обручальное кольцо на пальце. Она окончательно стала земной жениной. Я ринулся помочь, (она еще не видела меня), но тут к ней подошел муж, поцеловал в щеку. И хоть руки его были свободны, тяжелых пакетов из ее рук он не взял.
36.
Дома меня ждал незнакомый гость. Элегантный черный костюм, трость с черепом на набалдашнике, сигара во рту…Рог у него не было, но я понял, кто это, — по его взгляду, а не по запаху серы рок ротором пишут в книгах. У него было странное, непонятное лицо, — одновременно и старика, и ребенка.
- Да, — прочитал он мои мысли, — Это именно Я. Всего – несколько минут. Больше не займу. У меня вот как раз странное настроение – сотворить что-нибудь хорошее. Так, причуда, но у кого их нет, правда? Я вообще – лишь неразумное дитя Бога. Да, я его непослушное дитя. Поэтому он и не может убить, уничтожить меня, лишь придумывает мне игрушки…вроде Любви, иногда я мастерю их себе сам – Ад, например. Чтобы чем-то занять…чтобы я так громко не кричал…Он не любит, когда я кричу. Я отвлекаю Его от Его собственной жизни. Так вот…В моих силах воскресить вашу…Анжелику….но к сожалению…в ту же самую секунду умрет…Онейрида…обратится в пыль, прах, такое ничто, из которого даже у меня не будет сил ее воскресить. Впрочем, она, Онейрида которую вы сегодня видели, я могу сделать по настоящему счастливой, не просто счастливой, а вместе с вами…каждую минуту мгновение….и без расплаты…просто – один маленький ньюансик…ваша Анжелика – окажется в Аду. Ее будут там мучить. Сильно. Но вы ведь, с вашим-то счастьем, про это быстро забудете, правда? Ну так, как? А? Мне, право, все равно. Выбирайте — сами.
На губах Его играла веселая улыбка. Было видно, что ему нравится так развлекаться.