Мама была как мама, не хуже, чем у других.
Правда, Саша помнил, как страшно было ему в детстве дожидаться ее долгими темными вечерами.
Несколько раз она пришла домой под утро, и перед этим еще рассказывала ему какие страшные бывают бандиты, которые режут маленьких детей на кусочки, и поэтому ни в коем случае нельзя никому открывать дверь.
И вот, когда Саше послышались за дверью чьи-то шаги, он подумал, что это и есть те самые бандиты, которые изрежут его сейчас.
И, встав на четвереньки, он стал очень громко лаять, — пусть бандиты подумают, что у него есть грозная собака, испугаются ее и убегут.
Когда мама утром открыла дверь, она увидела своего сына на четвереньках, с зажмуренными от страха глазами, вконец охрипшего, но все еще отчаянно продолжающего лаять.
Она отпаивала его потом горячим молоком, и обещала, что больше никогда от него никуда не уйдет.
Но уже через несколько дней, поздно вечером, поговорив с кем-то по телефону, сказала, что пойдет купить ему солдатиков – тех самых, о которых Саша давно мечтал.
Но пришла только утром. Вся такая странная, и совсем не похожая на маму…А когда он спросил ее о солдатиках, то вдруг накричала на него и чуть было не ударила непонятно за что. И потом почему-то долго плакала. А на другой день купила ему большую железную дорогу, о которой мечтали все мальчишки в его классе.
Вообще, у него были самые дорогие игрушки, и на все праздники мама его всегда сдавала денег больше, чем другие родители.
И даже несмотря на то, что все ребята ходили тогда в одинаковой школьной форме, ему мама купила такую особенную, какую привозили только из Эстонии (стоила она намного дороже), — с особенными пуговицами и хлястиком на спине. Многие норовили дернуть его за этот хлястик. Но это в шутку, — класс у них был дружный.
Настолько, что кроме вечеров выпускников, как-то устроили еще и «родительскую встречу», где бывшие школьные сотоварищи собрались вместе со своими родителями. И Александру стало тогда невыносимо жутко от мысли о том, как же так получилось, что раньше, когда он учился, у него была самая красивая мама. Ни у кого не было такой мамы. А теперь она – старуха по сравнению с родителями его бывших одноклассников…
До этой встречи ему казалось, что он давно привык уже к маминым морщинам и ее погасшим глазам.
А тут ему вдруг стало неловко, неудобно за свою маму, за бесстыдно выпиравшую из всей ее кожи старость.
И он подумал – надо ли было вчера приглашать домой Лену.
Сколько времени прошло уже с тех пор, когда они поцеловались первый раз…Возле того тускло мерцавшего фонаря.
Лена повалилась на снег, увлекая Сашу за собой. И его сердце, запыхавшееся от забега на бескрайнюю дистанцию первой настоящей любви, делало совсем неслышными шаги прохожих.
Они с Леной катались по снегу, борясь друг с другом в шуточной игре двух влюбленных, и он еще все боялся, что они хоть на секунду выкатятся дальше тусклого света фонаря, и Саша не увидит ее алые губы, чуть смешной, вздернутый носик, ямочки на ее щеках.
Они уходили с лекций, взявшись за руки еще в стенах института, и пальцы их исступленно ласкали друг друга, — со стороны, наверное,
можно было подумать, что они перекатывают мячик двумя руками, боясь, что он вот-вот упадет на пол.
Но когда Александр сказал Лене, что хочет, чтобы она стала его женой, Лена рассмеялась.
И это был не тот беззаботный, веселый смех, к которому он давно привык и который так сильно любил, — а совсем другой, какого он никогда прежде не слышал у нее.
- Замуж? Меня один раз уже звали замуж.
Александр вздрогнул, как будто она призналась в том, что изменяет ему с кем-то.
- Я тебе не говорила. Дурацкая история. С парнем одним встречалась. И он меня замуж звал. Я его, конечно, не любила так, как тебя. В смысле, так сильно. Но просто мне тогда совсем одиноко было. И мы к нему в гости пошли. И я вдруг его маме так не понравилась, я не знаю почему…Но она на меня накричала в первый же день. И ему запретила со мной встречаться потом. Сказала, что я…Я…Вообщем, что я развратная какая-то. Представляешь, это я развратная? Это потому только, что у меня губы сильно накрашены были. Ну, и что, — если на косметику денег не жалко, то, что значит, что я на панели их, что ли, зарабатываю?
Ну, мы поссорились тогда…А потом…Потом…Вообщем, замуж я тогда так и не вышла.
- Моей маме ты понравишься, — он поднес ее руку к своим губам и затем крепко сжал обеими руками.
- Да? Но ты почему-то нас еще не познакомил, — улыбнулась Лена. И это была уже хорошо знакомая ему улыбка. Улыбка беззаботной девочки на ярком празднике.
Дома он сказал маме, что к ним в гости придет его невеста. Мама удивилась, стала спрашивать почему он раньше ничего не говорил о ней. А он не знал, что ответить.
На этой встрече выпускников, он понял, почему так долго не приглашал Лену к себе домой. Он просто стеснялся своей матери – ее обшарпанного лица, тяжелого дыханья, глупых, некрасивых сережек в ее ушах. И, конечно, больше всего – того, что мама его часто выпивает, и тогда делается совсем нелепой. Все время очень глупо шутит и невыносимо громко смеется над этими своими шутками.
И еще, конечно, Александр стеснялся «дяди Славы» — который часто приходил к маме.
Александру было уже 22 года, а он все еще, как в детстве, называл его «дядя Слава».
Это был какой—то мамин мужчина, который приносил маленькому Саше разные игрушки, но которого тот так никогда и не полюбил.
Не его игрушки запомнились – а то, как этот толстый человек с усами зачем-то мерял Саше свои очки, склоняясь над ним, делал «козу» и грозно рычал: «утю-тю, утю-тю!».
«Ну что, испугался?» — довольно хихикал он тогда.
Теперь он стал еще толще, чем раньше. В усах его постоянно какие-то крошки. И еще он все время снимает очки и протирает их. Наверное, плохо видит.
И надо же было так получиться, чтобы он пришел как раз тогда, когда они с мамой и Леной сидели за празднично накрытым столом.
Потом, на кухне, шепотом, чтобы, не дай Бог, не услышала Лена, Александр отчитывал маму за то, что та пригласила «этого дядю Славу» и просила выпроводить его. Мама уверяла, что он пришел совершенно случайно, и обещала, что тот скоро уйдет.
Но Лена ушла раньше.
Она вообще все время за столом вела себя как-то очень странно – как будто испуганно всматриваясь в лица Сашиной мамы и так некстати зашедшего гостя. Казалось, она узнала в них кого-то и все пытается понять – не ошиблась ли.
На следующий день Лена не пришла в институт.
Александр пытался ей дозвониться, но мобильный телефон был недоступен, а к домашнему никто не подходил.
Он подумал было – что виной этому дурацкие мамины шутки, ее нелепый громкий смех, и закусывал губы почти до крови, вспоминая, какими большими, жадными глотками она пила вино, и все время просила: «Сашенька, налей нам с Леночкой еще».
Но оказалось, что ни вино, ни та жадность, с которой она его пила, ни мамины шутки здесь ни при чем.
Через несколько дней Елена все-таки решила поговорить с Сашей.
- Саш…, — она смотрела на тающее мороженое, которое заказала в кафе, и вертела ложечку в руках, — ты, вообще, порнофильмы смотрел?
Он не нашелся, что ответить, — так неожиданен был этот вопрос.
- Ну, вообще, как ты к ним относишься?
И он опять не знал, что сказать.
- А я маленькая еще совсем была, знаешь, когда родители на дачу уехали, и я кассету какую-нибудь хотела посмотреть. Вставила в видик, и там…такое…А я же и не знала, что это за кассета. Вообщем, меня потом целый час, наверное, рвало. По-настоящему рвало. Я маленькая еще совсем была, и когда увидела все это..Вообщем, это за гранью. Там не эротика какая-нибудь. А запредел. Вплоть до того, как друг на друга испражняются. И все при этом счастливые почему-то такие.
У меня родители насчет этого – вообще ненормальные, на сексе зациклены страшно. Я потом и плетки, и наручники у них находила, и …Потом…Ладно, слушай, Саш, не важно. Вообщем, это сейчас любую порнографию на улице свободно можно купить – даже изнасилования. Секс-шопы по всему городу. А раньше этого не было. И вместо дисков – фотографии. Я нашла у родителей как-то целую пачку. Случайно. Я все случайно находила. Да они и не прятали. И на всех фотографиях – беременную женщину – мужчина какой-то. По всякому. И так, и этак. По всякому.. Десятки фотографий. Десятки. Мне кажется, такие фотографии тогда очень трудно было купить. Но у меня отец…у него связи большие…Если хочешь, я покажу тебе эти фотографии. Там…Там – твоя мама. И этот человек, который был у вас. Я сначала не поверила. Там – молодая еще твоя мама. Но – десятки фотографий. Десятки. Я не ошиблась. Там твоя мама – беременная, понимаешь. И, может быть тобой, Саша, понимаешь? Нет, нет, Саша, я никого не сужу, — торопливо стала она его успокаивать, увидев, как задрожало все его лицо, как беспомощно заметался взгляд, — это, конечно, все не так страшно… Но у меня это вызвало определенный шок, понимаешь?
Александру чудилось, что в этом пустом кафе его барабанные перепонки не выдержат того, как громко мешает Лена ложкой растаявшее мороженое, хотя она почти не касалась блюдца.
И теперь ему уже не казалось странным, что когда-то его мама была самой красивой. А теперь она – самая старая.
Утром Саша проснулся на вокзале, — настолько не хотел видеть ее. А ноги слишком устали, чтобы и дальше бесцельно идти по улицам.
Время от времени он, сидя в зале ожидания, поглядывал на большие вокзальные часы, чтобы милиционер с тяжелой дубинкой и таким же тяжелым взглядом, подумал бы, что Александр ждет поезд, и не выгнал бы его, как других неприкаянных и бездомных, зашедших сюда погреться.
О прибытии новых поездов объявляли постоянно. И он стал считать их, как считают выдуманных слонов, чтобы справиться с мучительной бессонницей.
И под утро по рельсам его больных снов уходил в неведомую даль маленький, игрушечный поезд, с которым Саша так любил играть в детстве.
Солдатики валялись без дела, пылилось игрушечное оружие…
Саша ложился спать с пушистым медвежонком, а как-то он попросил маму купить ему куклу.
Больше всего он любил мастерить из конструкторов домики. Может быть, из-за того детского ощущения уюта этих маленьких домиков, он и пошел в архитектурный.
Теперь нужно будет забрать документы, если Лена ему так и не позвонит.
Боль ожидания проникла даже в кончики его пальцев, и сделалась совсем острой, когда он включил свой мобильный, надеясь, что сейчас появятся сообщения о пропущенных звонках.
27 пропушенных звонков. И все от мамы.
Лена ему так и не позвонила.
Мама спрашивала Сашу, где он был, почему отключил телефон, почему ни о чем не предупредил ее.
Саша, ничего не говоря, оттолкнул ее и прошел к себе в комнату.
Мама спрашивала почему он плачет, а он закрывал лицо руками и прятался от нее в свои ладони.
А потом не выдержал и закричал:
- Я просто знаю, что ты…ты…ты проститутка! И что ты трахалась! С этим уродом! Беременная трахалась!
Она сначала, было, замотала головой, но потом как-то вся разом обмякла, и, встав с трудом с кровати, на которой лежал Саша, тяжело ступая, вышла из его комнаты.
Затем хлопнула дверь.
И Александр знал куда пошла его мать.
За бутылкой.
А потом они сидели на кухне, и мама рассказывала ему свою жизнь.
Она говорила, подперев руками подбородок и упершись локтями в стол. И локти ее все время соскальзывали, и лицо ее падало вниз…Так много она выпила, так сильно была пьяна.
- Саша….Саша…Не смотри так на меня. Я же мама тебе. Да, я плохая…Я…Но это хуже, чем вообще без мамы. Знаешь, как я о маме мечтала? О любой, — когда в детдоме жила. На каждый Новый год мне все снилось, что у меня под елкой мама и папа стоят. Маленькие такие. И мне их подарили. А теперь ты на меня так смотришь. Ты думаешь, мне легко было? Я думала тебе все рассказать, но не хотела, чтоб ты знал. Понимаешь? Понимаешь? Я еле выжила. Думала, любовь. А он – как все. Но я ребенка все равно оставила. Тебя оставила. Ты знаешь, как я жила? Я никому не нужна была. Сдохла бы – никто не заметил. И тут, не знаю почему, первый раз в жизни поверила. Думала, все по-другому будет.
Ее локти опять соскользнули со стола, и это все больше раздражало Сашу.
- Знаешь, Сашенька, как я жила? Я уже ничего не хотела. У меня только одно желание уже было – чтобы когда меня трахают, презерватив
надевали. Умереть не страшно, даже лучше, но я не хотела от такого…Я знала, как это…Две моих подруги…Саша, я ведь думала, что у меня будет другая жизнь. Это как наваждение – когда ты веришь другому человеку. А потом, когда я Славу встретила, мне уже на все наплевать было. И когда он сказал, что можно дорого продать фотографии, на которых он меня…беременную…Я сначала думала, он просто для себя фотографирует, ну, просто клиент…У нас все с каким-нибудь прибамбахами….А, оказывается, он занимался этим. Но он ко мне по-человечески отнесся. Правда. Несмотря на все…И ведь ребенок…Ребенок родился здоровый…Сашенька…, — она через стол полезла поцеловать его, и ему сделалось совсем неприятно от ее глаз, блестящих пьяными слезами, жалкой, неуклюжей улыбки, царапающей ее губы, и он сразу вытер щеку, ставшую мокрой от ее слюны.
Сейчас она, эта женщина, вызывала в нем только неприязнь.
Да, конечно, он давно уже понял, куда, к кому уходила его мать, оставляя своего сына совсем одного. Он понимал, что у нее, кроме дяди Славы, были еще и другие мужчины, много мужчин.
Но он не мог представить, что все будет так грязно, убого, что его мать продавалась кому попало, что по рукам ходили ее фотографии, на которых она, беременная…
Нет, нет, лучше не думать об этом!
…И ведь беременна она тогда была им, Сашей…
…Нет, не думать, не думать об этом…
И этот боров, дядя Слава, с вечно застревающими крошками в усах, он же…Он же…и его тоже, когда Саша был внутри своей мамы….
- Сына…, — мама все лезла целоваться, и Александру, у которого, случалось, выступали слезы из-за какой-нибудь незамысловатой телевизионной мелодрамы, все происходящее сейчас казалось невыносимо сентиментальным, неуклюже лживым, как будто мать его вздумала изображать из себя героиню Достоевского, и новая роль получалась у нее надуманной, жалкой, нелепой.
Но когда она еще раз попросила у него прощения, он, торопясь, чтобы она не успела встать перед ним на колени, сказал, что она ни в чем не виновата, и он все понимает.
А через несколько дней с его языка сорвалось то самое обидное слово, за которое он потом, без устали, до отчаяния, корил себя.
Ссора началась с какой-то мелочи, но и взгляда достаточно было, чтобы злым огнем вспыхнуло его сердце.
Только что он говорил с Леной по телефону, и чем дольше она говорила, тем сильнее сжимала трубку его вспотевшая ладонь.
Лене давно нравился другой.
Илья из их группы. Высокий, красивый, щедрый, в дни сессии поивший шампанским всю группу…
Вначале Лене и себе самой неловко было признаться, что она ловит каждый взгляд Ильи, и, оборачиваясь, надеется увидеть его, когда идет с Сашей по институтским коридорам, взявшись за руку. У Ильи тогда была другая девушка. Теперь он пригласил Лену к себе домой на выходные.
- Но я не знаю…как Саша…
- Да зачем он нужен тебе, этот Саша…, — усмехнулся Илья, — ты, что цены себе знаешь, с каким-то сашей ходить?!
Лена, конечно, знала, что произойдет между ней и Ильей, если она поедет к нему. Но не могла представить, как скажет Саше…как объяснит ему, и сможет ли она выдержать его взгляд, — взгляд брошенной на улице собаки.
Когда Лена думала о нем, то вспоминала не их встречи, не его слова, а то, как она однажды видела пса, бросающегося под колеса проезжающих машин, — в надежде увидеть за автомобильными стеклами своего хозяина.
И тут Сашина мама, которая так похожа на ту женщину с порнофотографий.. Пусть это только совпадение, случайность…Но это хоть какой-то повод. Лучше выглядеть сумасшедшей пуританкой, — тогда можно придумать хоть какое-то объяснение тому, что она едет к Илье. Не говорить же, в самом деле, что ей давно нравился только Илья, и никто больше. И что она бросает Сашу только потому что Илья наконец-то расстался со своей девушкой. С этой дурой рыжей.
Лена решила сказать, что все дело в фотографиях, распутной матери…В отвращении ко всему этому.
Ссора началась из-за пустяка, но уже через несколько минут Саша назвал свою мать проституткой.
- Проститутка! Проститутка чертова!
Глаза ее как будто сделались совсем другими. Большие черные глаза вдруг, казалось, обратились маленькими бесцветными глазками.
Он обреченно ждал ее слез, как ждут дождя от пасмурного неба. Но ни одной слезы не выступило на ее глазах.
За этими глазами что-то такое (может быть, душа, может, что-то еще), беспомощно пыталось спрятаться и искало темный угол.
Сколько раз ему потом снилась мама, посиневшая, с высунувшимся языком, совсем некрасивая…
Никто не открывал дверь на звонок, и он достал ключ, думая, что матери нет дома.
Когда он очнулся от обморока и открыл глаза, то первое, что увидел – это ее голые пятки над своей головой. И тяжелые мозоли на этих пятках.
Но больнее всего он помнил ее глаза. Только страшная мамина смерть открыла ему тайну ее погасших глаз.
Она давно хотела от этого мира только одного – чтобы ее отпустили отсюда, дали уйти. Чтобы закончилась ее смена, и самый жестокий клиент с дурацкой фамилией Жизнь наконец-то удовлетворил свою похоть и оставил бы ее в покое.
Наверное, именно Саша был тем, что еще как-то удерживало ее, давало силы терпеть, сжать зубы и ждать пока наконец все закончится.
И тогда, когда он орал на нее, называл проституткой, в ее глазах появилась не обида, а понимание того, что на этом свете ему будет лучше без нее, чем с ней. Он переживет эту боль…И ему будет лучше одному. Ему будет лучше. Зачем ему такая мать…
Когда его мать уже лежала в морге, он, пьяный с головы до ног, шел, пугаясь каждого окна, где горел свет, за которым была какая-нибудь жизнь.
Проходившая мимо женщина остановилась, думая, что он обращается к ней. А он просто все повторял и повторял одни и те же слова, и вовсе не видел сначала этой женщины.
Ее сильно накрашенные губы прыгали перед ним в вечерней тьме, как светлячок.
- Я все равно сделаю, сделаю…
- Что сделаете? – спросила она с лукавым интересом.
- Я сделаю. Я построю.
- Что построите?
- Памятник.
- Какой памятник? – она уже с тревогой всматривалась в его лицо.
- Памятник Проституткам. Всем Проституткам. Памятник. Я построю.
- И где ты его поставишь, на Красной площади? – усмехнулась она и назвала его сумасшедшим. Но произнесла это слово без всякого осуждения. Наоборот, ласково даже.
- Ты сумасшедший. Но у тебя, конечно, нет денег. Так что нам в разные стороны.
И через секунду не было уже больше накрашенных губ, прыгающих в ночной тьме, как светлячок.
Но потом опять вспыхивали чьи-то случайные глаза, слабо мерцали чужие улыбки…
И Александру казалось, что с каждым новым человеком город становится все уже, улицы теснее, дома плотнее жмутся друг к другу…
И, конечно, когда Лена закончит учиться и станет архитектором, то станет сочинять такие вот ужасные, тесные, злые города…В которых никогда не найдется места для его Памятника.
Он уже точно знал каким он будет, этот памятник.
Полуголая женщина, ежась от холода, среди облетевших деревьев, наклоняется, чтобы поднять оброненный кем-то цветок.
Но рука ее застывает, и глаза обреченно смотрят на очередного клиента, который подошел к ней.
Когда он сказал об этом памятнике Вячеславу Сергеевичу, тот усмехнулся.
- Понимаете, этот памятник…она как будто застыла, не зная, что важнее, — цветок, который ей не человек, Бог подарил, как мужчина женщине подарил, или очередной клиент. И вот она смотрит на вас…Ну, то есть не на вас, а на всех, кто подойдет к памятнику…И в глазах ее – обреченность. А скульптура вся – из бронзы…А глаза ее – камни какие-нибудь драгоценные…
- Сразу сопрут, — усмехнулся Вячеслав Сергеевич, — и будет красавица твоя безглазой стоять. Люди – воронье. Хуже даже. Выклюют.
И, говоря это, его отчим пересел со стула на диван, где сидел Саша, и поближе подвинулся к нему.
Александр уже жалел, что заговорил о Памятнике, он вообще не представлял, что придет к этому человеку. Но никто другой не знал так хорошо его мать. Он мог рассказать, вспомнить что-нибудь такое (слово, жест, взгляд), отчего она, хоть на одно мгновение, показалась бы живой.
Но он почти совсем ничего не рассказывал о ней, сказал только, что она и раньше уже пыталась покончить с собой.
- Как она могла тебя оставить бедняжку. Ты же еще такой ребенок, — вздохнул отчим и обняв Сашу, прижал его к себе.
И когда губы этого человека оказались совсем близко к его губам, Саша все еще ждал, что он скажет что-нибудь про маму, вспомнит что-нибудь про нее.
Он ждал этого даже когда «дядя Слава» осторожными, но сильными руками уложил его на кровать и стал снимать с него брюки.
А потом, когда он спал, Саша смотрел на него, удивляясь тому какие большие у него ногти, и понимал почему ему было так больно сейчас, когда эти ногти впивалась ему в спину.
Саша брезгливо всматривался в его лицо, в его тихо свистящие во сне губы, в его нос, из правой ноздри которого торчала неприятная волосинка…И думал, что спрашивать это
существо о маме было также глупо, нелепо, как какую-нибудь ползущую по земле гусеницу.
Но если бы этот человек не был так неприятен, Саша вырвался бы, когда тот стал расстегивать его брюки. Александр принял чужую похоть как наказание, как расплату за собственную жестокость к матери. До этого дня он не думал, что сможет спать с мужчиной.
Александр хотел просто встать, одеться и уйти. Но вдруг почувствовал необыкновенную тяжесть во всем теле. Такую, что она даже мешала ему повернуться..
И в голову пришла дурацкая мысль, что тело его изнутри налилось гипсом, и сам он стал тем Памятником, который хотел поставить всем Проституткам на свете.
Он ведь только что и сам продался. Продался за чужие воспоминания о своей маме.
Александру вспомнился Костя с их курса, — всегда веселый, что называется, «душа компании»…И вдруг он стал совсем другим. Шутки его стали тяжелыми, взгляд – почти неподвижным. Это произошло после того, как погибла его девушка. Костя так никогда больше и не стал прежним Костей, — он теперь был живым только настолько, насколько живы памятники.
Саша вспомнил еще других людей, которые тоже вот так однажды менялись, — и понял, что они просто превращались в памятники своих воспоминаний о ком-то, и были уже не совсем живыми.
И еще Саша думал – а не пойти ли сейчас и не сдать ли сейчас себя на слом первой попавшейся машине…
Но нет, нет, что толку быть застывшим изваянием своих воспоминаний. Хранить покорную горечь вины…Быть глиной в руках собственной Памяти..
Любить свою мать – значит не плакать о ней, а думать о тех, кто ложится под нелюбимых мужчин, покорно раздвигает ноги, встает на четвереньки…Терпеливо ждет подачки за свое тело…Мерзнет в холод, оголяя грудь в нетерпеливом ожидании очередного клиента и умирает от венерических заболеваний.
Он поставит им настоящий Памятник.
И, может, рука того, кто снимет себе проститутку, рука, уже занесенная для удара, остановится, и он не ударит, а пожалеет эту женщину…Потому что вспомнит ту, бронзовую, дрожащую от холода продающуюся девушку, наклонившуюся, чтобы поднять с земли чужой цветок.
Нет, ради этого жить на свете стоит.
ЖИТЬ СТОИТ.
Проснувшийся Сашин отчим смотрел как вставший с кровати Александр поднимает с пола свои брюки.
Еще вечером у Вячеслава Сергеевича было невыносимо скверно на душе. Дела в последнее время совсем расстроились, появились долги, из-за сломанного лифта пришлось подниматься пешком, и он чуть не задохнулся.
Совсем старик. И, главное, эти треклятые проблемы с потенцией. Врач даже сказал, что, может, ничего уже не поможет…
И тут этот мальчик. Молодое, здоровое, упругое тело. Которое омолодило, вернуло полноценную жизнь всем его органам.
И сейчас, смотря на голые ягодицы одевающегося Саши, Вячеслав Сергеевич чувствовал, как наполняется горячей кровью все его тело.
О, нет, этот мальчик просто так отсюда не уйдет! Тем более, ему теперь нужна нежность, этому бедняжке.
ЭХ! А еще вчера он думал, — а стоит ли жить на свете.
И, теперь, чувствуя кровь по всему телу, видя голые ягодицы молодого парня, Вячеслав Сергеевич точно знал, что жить на свете стоит.
ЖИТЬ СТОИТ.