СЕЛО ЛЕСНОЕ. КРЕМНЕВЫ.
Большое, распластанное по двум берегам широкой реки Истры, село Лесное, насчитывало около двух тысяч семей. Для объединения обеих его половинок с одного берега на другой был перекинут деревянный мост, да на середине работала переправа, ну и, само собой - лодки. Не у всех, но у каждого третьего они были точно. Рыба со столов селян не переводилась. Однако, несмотря на то, что Лесное многое объединяло, обе его половины жили каждая своей жизнью. Со своими церквями, привязанностями, любовью, сплетнями, посиделками молодёжи и стариков. Бывало даже, что, невзирая на родственные отношения, ребята с разных берегов ходили друг на друга стенками.
Своя правда была у каждой из сторон. И бились они друг с другом самоотверженно и честно, часто до увечий, не думая о том, что, как продажная девка, та правда для каждого берега имела свое лицо. И,наблюдая за происходящим со стороны, лишь ухахатывалась над побоищем, в любом случае празднуя свою
победу.
__________
Наработавшись за день, сероглазый, чернявый кузнец Иван редко хаживал за реку на другую половину села. Незачем было. Хватало того, что переданная ему по наследству дедом Матвеем двухрядка, несчётное количество раз чинённая, но не потерявшая своего достоинства и чести считаться первой на этой стороне реки, привлекала к себе всю молодёжь и здесь. С вечера и до петухов в тёплое время года на завалинке в конце улицы, а в холода в просторной избе вдовой солдатки бабки Ефросиньи, собирались ребята и девчата и себя показать, и на других поглядеть.
В спор с гармонью и её хозяином вступали и более красивые, модные и нарядные гармони, но никому не удавалось отнять пальму первенства у этой пары:- симпатичного коваля и его двухрядочки, называемой хозяином «милкой». Одним своим холодноватым взглядом великан со своей «милкой» давали понять каждому претенденту на покорение сердца самого гармониста, или оспаривание мастерства его «милушки», что не родилась, мол, ещё такая сила в Лесном, а тем паче на их завалинках. Даже если и множеству собравшихся сидячих мест не хватало, всё одно: место гармониста Ивана Кремнева береглось свободным. Ни одна девушка, и ни один парень не подумали бы его занять. Они только посмеивались сами над собой, называя ту скамью «царским троном» и не имея желания ничего в этом обычае менять. Разве что Ивановский дед Матвей, который, если бы вступил с ним в соревнование, то вряд ли уступил бы звание лучшего гармониста своему внуку. По-о-мнила милая сердцу деда Матвея гармонь трепетные пальцы старого кузнеца. Но с тех пор, как ушла из жизни его единственная спутница и большая земная любовь Зинаида, не брал он в руки «милки» никогда, считая это, по отношению к ней, предательством.
-Такая вот ситуяция, - говаривал Ивану его дед. – Не любишь ты, Ванёк, ни одну девку, али бабу, а любишь ты одну свою «милку». Тольки, Ваньша, так всю жизню не бываеть, а ежели бываеть с кем, дак и не приведи Господь. Душа у того человека так и остаётся, понятное дело, не раскрывшая. Как бы пучком, али камнем. И ничегошеньки в ей не видать. И жизня эта, значить, проскочила напрасная. А табя, я знаю, тряхнёть она, энта топь грудная. Точно тряхнёть. Найдётся такая деваха. Эх-ма и нарвёшь ты тады сабе полну охапку бедствиев.
Наверное, он был прав, так как ни одна девушка или женщина до сих пор не «тряхнула» сердца гармониста так, чтобы тот потерял голову. Однако пообщавшись с этой «парой», налево и направо разрушающей бабьи сердца, женское население раз и навсегда теряло покой, привязываясь к ней всей своим существом.
Не оглядываясь на предупреждения и запреты родственников услышав звуки гармони, девчата устремлялись к своей погибели, напрочь забывая о грозящих им последствиях. Каждая надеялась, что именно она сумеет покорить несокрушимое сердце молотобойца.
Иван не замечая их надежд легко меняя одну подружку за другой, однако, не забывал, нет-нет да и посетить хоть вдову а хоть и солдатку, согласных прочувствовать его мужскую мощь и одинаковую для всех искреннюю ласку.
Ванька не кривил душой, он действительно с удовольствием без подлости отзывался на любовь с женской стороны. Но лишь отзывался. Потом о похождениях забывал начисто, считая правильным не доводить дело до серьёзного. Во-первых был не готов к этому сам, а, во-вторых, следовало же дать возможность бабью вовремя к нему охладеть, не увязнув в обидах. Но ему только казалось, что и с их стороны делов-то - пять-шесть дней переживаний. Ошиба-ался Ванёк. Если бы он ведал, сколько женских сердец проклинало его и через месяц и через годы, расплачиваясь своей репутацией и тоской, не покидавшей их души потом уж никогда, за единожды испробованную с сероглазым сердцеедом любовь. Сколько к повитухам бегали? Но это был их выбор. Иван никого не принуждал играть с ним в любовь, тут он был честен всегда. В деревнях по-другому нельзя: все друг друга знают от роду. С его взгляда, желание каждой из них просто приказ к действию, не меньше… Но и не больше.
За верность в дружбе и готовность помочь в любом деле хоть физически, хоть деньгами, если таковые в данный момент имелись, Ивана признавала вся округа. На просьбу о помощи он откликался с охотой, да хоть тем же вдовам, солдаткам, которые по своему разумению отплачивали ему страстной любовью. Знали: секрета он не выдаст.
Мог Иван за честь своего соседа, товарища ли, незнакомца ли, и в драке постоять: «нужно же кому-то защитить». Так что, невзирая на «бабью» слабость, молодого кузнеца искренне уважали все. Зато, не попавшие под наковальню Ивановского обаяния молодухи, как обычно в деревнях, обвиняя пострадавших, судачили: «Сами виноватые. Неча парню на шею вешаться. Бесстыдницы энтакие».
Село признавало в нём настоящего мужика, хоть и выросшего без отца и матери, но не спившегося, не потерявшего разум, сохранившего в своём сердце доброту к окружающим. А для сельского населения уважение - это много. Да, видно, и - главное.
Драться Иван любил и умел, потому часто, когда в толпе драчунов видели его кудреватую башку, всё сходило до разговоров по поиску путей примирения. Одним ударом он мог бы и вола свалить, но старался никогда не драться жестоко, а уж тем паче – подло, принимая это за позор для себя, хотя со стороны противников такое случалось.
- Как же им со мной, по другому-то? – искренне оправдывал тех кузнец.
Более же всего, широкую известность он приобрел за совершенный талант и силу в кузнечной профессии. В своём промысле Ивану приходилось поднимать такие тяжести, что нормальным людям и в голову бы не пришло. Такая жила в нём силища.
Село располагалось очень близко к небольшому городу Казакову. Это отразилось и на развитии населения, диалекте, приобщении молодёжи села к городской культуре. Нередко молодые люди, особенно зимами, когда не было работы на полях, ездили, а то и, несмотря на морозы, пешком таскались в город. Ходили по магазинам, высматривая и удивляясь диковинным вещам. Бывали и в синематографе. Ну и, чего уж скрывать, в питейных заведениях. Великий грех - не забежать. Ведь каких только названий бутылей здесь не было. Одни удивительнее других. Хозяева заведений жаловали их нехотя. Доход копеешный, а чего выкинут - непредсказуемо. И хотя сельская молодёжь и старалась не надираться (старшее поколение зорко за ними приглядывало), но удержаться и совсем не выпить могли немногие.
- И что это за жизня, - думал каждый из них, - Дома нельзя, старики заклюют, а здесь тоже, получается, нельзя. - Э-э-х, вот кабы раздельно жить, да в городе?!
Потом, слегка опьянённые, они бродили по улицам, отчаянно завидуя горожанам. На страшную зависть немногочисленным безграмотным «ходоки» привозили интересные, познавательные книги для взрослых, разрисованные красивыми картинками - для детей. По сути, они и являлись самыми ярыми просветителями населения родимой вотчины.
…….
Работу свою молодой кузнец любил и не просто любил, а был ей предан до глубины своей души. Бабам предан не был никогда, а вот работе – до отчаяния. Такая из его жизни получалась картинка. Работал с выдумкой. К их с дедом Матвеем кузне давно уже тянулась вереница мужиков и городских клиентов, понимающих толк в, требующем недюжинной силы ума и здоровья, кузнечном промысле. Так что заработки кузня имела хорошие, и всегда, но при Ивановом образе жизни и бесконечной благотворительности, их не хватало никогда.
Мужиков всего села Иван знал наперечёт от мала до велика (куда без кузни-то), а девок с «того берегу» на этой стороне ни он, ни «здешенские» ребята почти не знали. Разве только какой случай всколыхнет-взбудоражит оба крыла огромной деревни, объединит их единой ненавистью или пониманием, ну и пополнит запас знаний о «зареченском» женском населении. Или по родственной линии. А так... Зачем… Своих хватает.
Кровными узами переплетены были нередко потому, бывало, гудели оба берега на какой-нибудь раздольной свадьбе, или вместе плакали на похоронах. Но, в первом случае, приходя на праздник, уважали порядок. «Чужачек» старались не отбивать, хоть им и приглядывались некоторые. Ну а в случае беды, тут и вовсе не до приглядок. Да и родственниками сыны предупреждались заранее, дабы те драк не затевали, и девкам головы не морочили. Мол, свои не хуже…
Только вёрткий, умеющий невзначай преподнести нужную весть, худощавый Ванюшка Гришаков, в силу своих способностей и неистребимого желания всё узнавать первым, был наслышан практически обо всех жителях и всём происходящем по обе стороны берегов Истры. Глядя на него, услышавший очередную новость только хлопал себя по бокам, «а, батюшки, никак в дверную щель просачиваться могёшь». Давненько уж, хитровато поглядывая на Ивана, он загадочно прищуривал свои жёлтые глаза.
Однажды, не выдержав и на половине слова оборвав песню, Иван спросил «Гришака»,
- Чую я, ты мне всё хочешь чегой-то сказать, да ждёшь удобного момента. Ещё не время, что ль? Мне уж невмоготу ждать того известия, больно долго сопишь в ухо. Думаю, от него, акромя беды, ничего не прибавится. Дак ведь ты всё равно скажешь. Так уж давай, валяй сейчас, чего ждать.
- А сдай-ка «милку» Лёньке, да пройдёмси до околицы. И в самом деле, время пришло. Опоздать – на раз плюнуть.
Заинтригованный Иван, скинув с плеча, тут же пойманную другом гармонь, пошёл со своим тёзкой к дальним оградам. Кинувшаяся было за ними Любаша, была тут же остановлена движением его руки.
- Не ходи, Вань. От его, ведь, только худа и жди, - крикнула она тому вдогонку. Но, осталась стоять, как пригвождённая к месту, провожая печальным взглядом кумира своего сердца, и ненавистного прощелыгу, который вот сейчас, как пить дать, и сломает ей жизнь.
- Вот ить, стервоза, - Гришак, испугавшись, что тот повернёт назад, ухватил Ивана за рукав, - нерву мою она раздираеть в лахмотьи. Дождётся, возьмуся я за её.
- Ну, эт ты брось. Девок обижать последнее дело? Сдурел что ли.
Скрутив по самокрутке, опершись спинами в берёзы, они закурили.
- Ну? - Иван вопросительно посмотрел на тянувшего резину тёзку.
Тот, со смаком и расстановкой, мол, не чё-попало счас скажу, выдохнул едкий дым табака и изрёк, - Вань, там за рекой такая девка объявилась. Редкая прямо сказать девка-то. Я таких покуда не видывал.
- Это, как эт - объявилась?
- Да, нет. Я хотел сказать подросла. Дак вот вырости-то выросла, да, чаю, ей и осень в девках не дадут походить, не дольша. Вся заречья гудить. Тольки отца ейного боятся: по характеру больно лют, так ишшо и староста. Цену дочери знаеть. Будет богатого искать, вот те крест.
- Да мне-то тогда на кой ты это говоришь. У меня, сам знаешь, гармонь да Орлик. Избу плечами подпираю.
- А можа и повезёт. Сам понимаешь, кому в жисти везёт у того и пятухи нясуться. Я помочь табе хочу. А ты мне помоги, Ванёк, ну не получается у меня с бабами. Ты подскажи, за чево их проклятущих сначала хватать следуеть, а куды опосля, чтобы они брёвными под тобою не валялися.
Эх и дурило ты, Гришак, баб любить надобно. Они ведь это нутром чуют. А ты с пустыми глазищами «брё-ё-ёвными», э-эх. Огонь нужон. Да и на кой мне та девка.
- Да на той, Ваньша, что только ты ей и пара, - льстиво заглядывая в глаза товарища, горячо зашептал дружок.
- Айда к ребятам, - Иван поднялся и, не произнеся больше ни слова, вернулся в круг молодежи и заждавшейся его Любаве.
Гришак безмолвно шагал за ним следом, он зна-а-ал Ивана. Знал, что тот теперь обязательно пойдёт за реку глянуть на то, выросшее в крепкой семье Шатиловых, ведьминское создание. Его раздирало от интереса, «и чего же это, апосля погляделок, будеть».
Знать-то, конечно, знал да не думал, что так скоро. Потому как на следующий день, отбарабанив двенадцать часов в кузнице, Иван пришёл домой и, тщательно смыв с себя всю кузнечную гарь, нацепив лучшую косоворотку, да прихватив неразлучную гармонь и пяток товарищей, в том числе и проводника, отправился за реку.
Свалившаяся на эту сторону пустота заставила сильно забиться не одно сердце. Бестолково толкаясь от завалинки к плетням огородов и обратно, молодёжь, будто чего потеряла. И песни не пелись, и шутки не шутились, и гармошки другие не так забористо и звонко голосили. Что ж. Привыкайте. Потому как, сегодня вы навсегда потеряли душу своей компании Ивана Кремнева. Темноволосого, кудреватого парня, походившего бы даже на цыгана, кабы не глаза. Глянешь в них – русак до десятого колена.
Может Иван и не заспешил бы на тот край, а может и навсегда забыл бы Гришаковский разговор, да дёрнула его нечистая опросить приехавшего для ремонта лемеха, левобережного мужика Илью. На вопрос кузнеца, что за дива объявилась на их берегу, тот задрал голову и закатился долгим раскатистым смехом.
- Да соседи они мне. Девка и впрямь – пятля. Куды городским барышням до неё. И грамотна и трудолюбива. И разговоры ведёть ровно городская, три года при поместье Соловьёва нянькалась с яво детворой ещё девчонкой. И всё при ней. Глянет - нутро деревенееть. Не гляди, что троих детишек своих имею, да жёнка не последняя на селе. А тут – бяда. Недавно такой случай произошёл. Понаехало на свои дачи господ городских. Два мужика с тех дачев пошли, видать, с ружьями на охоту. Присели на отдых в Хмуром западке. А тут, откеда не возмись, Нюшка значится с сёстрыми, да с тёткой Матрёной, да бабкой Дарьей, да с моей маманей. Нет, дело-то в чём, сёстры и вовсе обныковенныя. А энта, ну колдовница морская, и всё табе.
Мужики-то городские за малинными зарослями сидять, их и не приметишь. А энти и идут по западку. Ничего не подозревають. Возвращаются в село, значить. Ну, пацанки корзины с ягодой побросали да на Нюшкиных плечах и поповисли. Мол, катай нас, крути, значить. Старые уселись, разомлели на солнышке. Сидять, дремають. А малые Нюшку вовсе замотали, верти да верти. Той к тяжестям-то не привыкать. Косынку сдёрнула с головы, да и давай их разверчивать. Косищи порасплелись, огнём на солнце горят. Ну, королевна землеморская. А городские шельмаки притаилися ли, онемели ли… Бабы наши и досель хохочут. Те вертелися, вертелися, танцевали, пели - угомонились. Старые засобирались стали с земли подыматься. Марфутка с Варькой руки им подали и тащат, а энти, как бы, упираются в нарошку. Играют, значить.
Примечаешь картинку: Анька волосья на руку наматываеть, тольки стала их в косу скручивать, – он запальчиво закрутил руками, вроде бы стараясь хоть в малой доле воспроизвести момент, - А дачники то под кустами, опомнились. Дескать, сейчас уйдут ведь и всё, ищи свищи. Мы так подозреваем, один хотел вскочить, да опёрси невзначай о затвор, ружьё-то и бабахнуло. Наши - куды корзины, куды чего, кубарем врассыпную. А мужики подхватили свои ружьи, ихи корзины, да за ими. Бегут, орут дурным горлом, «погодите, мы вас не тронем». Только, мол, спросим откедова вы, да чьи.
А этим не до слушаньев, благим матом вопят. До деревни ровно молыни домчались. Главно, и бабки-то не отстали. Откеда силы взялися. А то ить тольки охают денно и нощно. Наши деревенские вовсе обомлели. Глядят, шатиловские несутся. Оруть так, что волосья на голове дыбом встають. А в задах мужики стрямятся за ими, боятся из виду упустить, а то, что ружьими машуть и забыли. Эти до двора, а вертоплясы - до первого встречного мужика. Корзины покидали, да спрашивают, чьи бабы-то? Девка чья? И ну, значит, кажен день вертеться у Шатиловских плетней, углы оглаживать. Нюшка выйдеть во двор, глазищами зялёными зыркнет, и в избу... На третий день Даниле Иванычу эдакий маскарад надоел. Говорит господам, чтобы я больша вас здесь никогда не видал. А то ить и у меня ружьё имеется. Не погляжу на сословию.
Те яму: «Не обижайтеся, Иваныч, её бы в город, партию бы себе сделала завидную. Затмила белый свет». «В городе то она при любой партии чёрной костью обзовётся, а здеся - царица. А я и без ваших советов знаю куды её определить. А ежели ещё раз заявитесь, дак я уж разрешу нашим ребятам ваши рёбры посчитать. Глядите, вон они уж третий дён маются, того разрешения ждут не дождутся.»
Рассказчик мечтательно взглянул на белые языки пламени горна и добавил, - А и то, правда, Вань. Чудная она. Косища, ровно гадюка огроменная. По спине вьётся, вьётся, да нижа пошла, нижа… Промеж двумя взгорочками и к ногам. А как коса вихнётся, так считай порцию яду и вспрыснет в кровю мужиковскую. В общем, вся тела из змейского соловия состряпана. В лесу на змеиной норе накропана, что ли? Наглядишься - потом тольки маешься. Будто потерял чаво. Надо же. Вроде девчонка как девчонка была, а в девки определилась - не обсказать. Для молодых наших баб и девок, она ровно чёрт из преисподней. Благо хошь, сама - золото.
- А чего она с помещечьего двора-то ушла? Прогнали, что ль?
- Куды там. Ей четырнадцать было, а уж барчук денно и нощно по её пятам вешался. Отец домой её и забрал. Сказал, что своих малых некому тятькать. А, чтоб скандала не случилось, Митрёхину Маню к ним определил. Хитё-ёр Данила Иваныч, ниччё не скажешь. Все дырья сразу позатыкал. А свово барчука Афанасий Петрович тотчас в город услал.
Мужик уже давно уехал, а у Ивана работа так и не заладилась. Сердце чего-то ожидало. Ему, вроде, как воздуха не хватало. Билось неровно. То быстро и сильно, а то редкими, гулкими толчками, отдаваясь где-то в горле.
- Чавой-й то ты скис, сынок? - слышавший весь рассказ дед Матвей похлопал внука по могучему плечу. - Ты, почитай, ужо скольки лет у мене в пособниках ходишь, с опохмела частенько бывашь, а в таких задумках впервой.
Иван злился на себя, но поделать ничего не мог. Душа его, обзаведясь крыльями, уже давно мотылялась за тем берегом Истры в ожидании своего могучего и доселе беззаботного хозяина…
Не «поняли» бы, мягко говоря, левобережные ребята неожиданного появления шестерых разухабистых парней из-за «погранки», но Иван был личностью более чем известной и необходимой в крестьянской жизни. Безотказный в работе, он всюду славился не только силой, бесшабашностью и дерзостью, но и абсолютным бесстрашием.
Парни приуныли и затаились. Хотя, если честно сказать, их шансы при любом раскладе были равны нулю, да у надежды на чудо крыльев не оборвать… Тем не нужно было объяснять из-за кого же тот, не ставивший свою жизнь ни в грош кузнец, появился со своими друзьями так далеко от своей околицы.