АНОНИМНО ТВОЙ
Жил да был человек, который не различал цвета. Он приносил цветы домой, расставлял их по вазам и банкам, выключал свет. Это был одинокий человек, одинаково одинокий ночью и днём. По дороге с работы домой он покупал целую охапку цветов, цветы были в бутылках, цветы торчали из чайника, если бы у него был аквариум, цветы стояли бы и там. Человек был одинок, у него не было даже рыбки. Улитки. Кузнечика. Он любил смотреть на цветы в темноте. Если посмотреть с улицы на его окно, где резко гаснет свет, из белого оно становится чёрным так резко, как будто опрокидывают стакан с водой или выключают свет в комнате для допросов, можно увидеть лицо другого человека, до этого глядящего с улицы на это окно, но не видящего ничего. Можно увидеть, как человек пьёт и отбрасывает от себя бутылку с вином. И идёт, шатаясь, и спотыкается о человека, который просто лежит и смотрит на звёзды.
БИГ ГАЙ
Раньше рядом с почтамтом был телефон-автомат. В грозу здоровяк спрятался в нём. Он любил дождь, просто ему не хотелось, чтобы слёзы смешивались с водой, он хотел, чтобы они остались навсегда в его глазах. Он занимал собой всю будку, как если бы принял её форму, просто телефонная будка вышагивающая под дождём грустная будка для одиноких и желающих поплакать. Было лето, было жарко, стёкла кабинки запотели, он не видел куда шёл, но знал дорогу наизусть. Куда подевались телефонные будки, куда они все ушли. Он споткнулся и упал, с трудом встал и продолжил путь. Он слышал смех играющих детей, трели трамваев и сигналы машин. Шёл по улице, возглавляя процессию промокших котят. Я телефонная будка, думал он, я телефонная будка. У него был телефонный номер, но он не мог позвонить, он знал адрес, но ноги сами собой остановились, не дойдя до нужного дома. Они увязли во времени, которое не вернёшь. Котята забрались внутрь и, рассевшись по нему, принялись мурлыкать, и тут совершенно неожиданно он почувствовал себя счастливым.
ЭТА КАРТИНА НАЗЫВАЕТСЯ МОРЕМ
Прежде всего, я не умею рисовать. Я не девушка примерно лет двадцати-двадцати пяти, которая также не умеет рисовать, но пытается снова и снова, поступает в художественную студию, где люди такие же как она и также не умеют рисовать. На улице мы встречаемся, мы живём в одном городе, но вместе нам не быть и мы никогда не узнаем друг друга. Потом она уедет, а я так и буду думать, что она где-то здесь неподалёку рядом внутри города внутри меня. Я и сейчас так думаю, она внутри меня прямо сейчас.
Эта картина называется морем, голубое небо, пустошь до самого горизонта, ты останавливаешься здесь, последнее что видят твои глаза и продолжают видеть прямо сейчас, простой механизм, машина из металла под землёй, её не видно, наружу торчит только отполированный рычаг. Ты снимаешь наушники. Я это делаю, она это делает. Рядом валяется целая куча наушников, плееры и айпады, не работающие, здесь часто идёт дождь, но грязи нет, пустошь усыпана камнями, похожими на морскую гальку.
Эта картина, сейчас на небе ни облачка, погода прекрасна, дует прохладный ветерок, и несколько облачков всё же есть, то там, то здесь, незакрашенные места на небе, и солнце она тоже не дорисовала, солнце осталось в городе позади вместе с тобой и мной, что нам делать без неё, скажи? Эта картина называется морем. Наша картина называется морем.
Я забыл упомянуть о петле. Не сказал, оттягивал до последнего момента, о петле, свисающей с неба, пропадающей не дорисованной в небе. Не сердись. Я пишу тебе письмо когда уже всё закончилось и хотел бы, чтобы ты дочитала его до конца, так вот, если бы хотя бы ненадолго ты и я оказались там, мы бы сняли наушники и дёрнули бы за рычаг, петля унеслась бы в небо, она пропала бы в голубом окончательно, очень быстро, рычаг заклинило, не работает.
Эта картина называлась морем(:
КОШАЧЬЕ
Мужчина хотел завести кошку. И женщина сказала: пожалуйста, Я не против. Ты придёшь домой, а на пороге тебя будет ждать Большой Чёрный Пёс. Мужчина молчал, молчала кошка. Молчал дверной звонок. Женщина начала беспокоиться. Была зима. Кошка урчала под пальто. Мужчина сидел на скамейке. Падал снег. Чёрный пёс встал на задние лапы и вошёл в дом. Женщине снился сон: в зимнем ночном лесу, на поляне с оттаявшим снегом, на зелёной траве, сгорбившись, мужчина сидит, а кошка танцует вокруг и играет на флейте, созывая голодных волков.
Утром мужчина и кошка, голосуя, идут вдоль дороги. Чёрный пёс за рулём машины прибавляет газу, проносится мимо. Из-под полуприкрытых век женщина видит его оскал в зеркальце дальнего вида, и погружается снова в шкуры убитых зверьков на заднем сиденьи.
КЕГЕЛЬБАН И ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ
Девочки заходят с мороза в боулинг, кидают шар, белые кегли разлетаются в стороны. Коленки острые, рвутся чулки. Вещи, разорванные красиво. Они греются выдохшимся пивом и выходят в ночь ожидания на углу, белые силуэты в конце аллеи ждут, пока чугунный шар разобьёт их в разные стороны. Я говорю, эта вечность морозных ночей, с занесёнными над головой голыми ветвями городских деревьев, ночное небо - как чугунный шар с морозными блёстками звёзд, тепло разговора, мохнатая бабочка, застрявшая в горле. Следы шин не достигают их, дальше вообще никаких следов нет, только снег, машины доезжают сюда и исчезают, становятся прозрачными. Невидимая свалка, мы грохнули ауди, и девочка, попросившая, чтобы мы доставили её на место, зашевелилась и выбралась через разломанную дверь: правая нога, плечо, голова, затем левое бедро и всё остальное, всё остальное пришито намертво и двигается следом, как ни крути, и ты оказываешься рядом с людьми без лиц. Я часто думаю, из чего мы состоим, ведь это не только кожа и кости, но и сигарета, которую я получила из наманикюренных пальцев, когда она садилась в машину, габаритные огни, дым, заполнивший лёгкие, невесомые ветви, морозный воздух, клейкий и чистый, он заполняет мою грудь и живот, поднимает голову к звёздам, и я выдыхаю. Свет фар. Свет ищет людей без лиц, а здесь только мы, девочки побитые небом.
ПОТАНЦУЙ СО МНОЙ
(ПОД СОВРЕМЕННУЮ МУЗЫКУ)
Ненавижу бумажную работу и всё с ней связанное, ну, знаете, письменные показания в нескольких экземплярах, подпись, дата. Отчёты, отчёты – что толку от них, если ты всё равно не можешь передать словами то, что видел, что на самом деле произошло? Свидетель жалко улыбается, глупо и бессмысленно извиняясь, будто он сам никакого отношения к происходящему не имеет.
Бессмысленное пиво в пластиковых стаканчиках, и музыка такая громкая, что ты её не слышишь, просто чувствуешь животом. И ты делаешь вдох и поднимаешь взгляд от себя беспомощного и настолько чуждого всему происходящему вокруг, будто вырезанного и вклеенного в толпу танцующих людей, кажущуюся от полумрака бесконечной в любую сторону, какую ни посмотри. И тебя начинают задевать со всех сторон не больно, но ощутимо, двигающиеся в ином, отличном от твоего, ритме, люди. Края наклейки отстают от поверхности.
Очевидец, тоже мне. Не стой столбом, прояви заинтересованность. Моё зеркальное отражение и не думает шевелиться, мы пришли сюда пиво попить, а не для этих бездумных выкрутасов. Похоже на аквариум, в который кипятильник опустили. Где-то наверху в ветвях парка коротит проводка. Чрево толкает тебя вперёд и потихоньку раскачивает, остальные части тела просто прилагаются, чрево раскрывается навстречу ритму, в то время, как рука поднимает стакан, губы делают глоток, а взгляд парит над головами танцующих безучастно – абсолютно независимо друг от друга. Погружённые в сон наяву, сон, забитый видениями так плотно, что отовсюду вылезают края (простыни наутро истоптаны, а спальня разбухает как гранатовое семечко, раздвигая стены), примерно то же самое происходит с описанием происходящего.
На секунду или две (а на самом деле, сейчас, когда об этом вспоминаешь, на гораздо более долгий срок, с каждым воспоминанием этот срок становится всё больше и грозит затянуться навсегда) это бесконечное пространство вокруг нас двоих обретает центр, стержень. Фигурка застывшей на месте плачущей девушки – почему я решил, что она плачет, не знаю, может просто прячет лицо в ладонях, повернись, за твоей спиной, и моё зеркальное отражение оборачивается, хотя вряд ли он мог услышать меня, скорее, понял по моему лицу, поворачивается ко мне спиной, загораживая девушку, – а вот этот отрезок времени мне показался гораздо дольше, хотя, скорее всего, по длительности он не превышал первый, – потом отступает в сторону: девушка исчезла.
А дальше было то, что словами описать как раз таки можно. "Жуткое побоище". Мне почти не досталось, прежде всего потому, что я не понял, просто не захотел понять, что произошло. А вот моё отражение... Осколки зеркала пришлось собирать на следующий день по всему парку. Его били здесь, он мочил кого-то там... Избитая публика, избитые музыканты, избитые милиционеры... Я просто стоял и ждал посреди опустевшей танцплощадки, как всегда, глупо улыбаясь, ожидая когда меня арестуют; когда мне заломят руки, и будет уж точно ясно, что я НИКАКОГО ОТНОШЕНИЯ К ПРОИСХОДЯЩЕМУ НЕ ИМЕЮ...
Ждать пришлось недолго, за что я безмерно благодарен, на самом деле, это всё упростило, объяснение с родителями, друзьями девушки. Да, стояли вместе, вместе пиво пили. Чего он вдруг пошёл метелить всех подряд – понятия не имею. Девушка? А что, была девушка? Какая девушка?..
Не выспался как следует, так, полусидя в одиночке. Потом зашёл в больницу. Лежит весь перебинтованный, в гипсе, обычное для него состояние. Герой мой ненаглядный. Нормально всё прошло? Да без проблем. Как тебе твоё новое тело? Как могу догадаться, пока не очень? Месяцок-другой придётся поваляться. Спи давай.
Из осколков зеркала я сложил нечто более-менее похожее на своё отражение. Далеко не идеал, но всё-таки уже кое-что. Семь лет несчастий – такая чушь, на самом деле. Просто некоторые люди должны, обязаны быть счастливы, я уверен в этом, – иначе они погибнут. Ну а я – я просто-напросто был рождён, чтобы ждать!..
И ещё раз, как это обычно бывает в песне, что-то вроде припева: мой двойник, моё отражение – парень что надо, я сам вот только ни к чёрту не гожусь – только на то, разве, чтобы растеряться, плыть по течению да потом ещё осколки собирать, – а вот моё отражение, это тёмное шевелящееся непонятно что передо мной – это да, реальный пацан, с ним приятно пива попить на дискотеке или на концерте каком-нибудь; и если он видит человека, нуждающегося в его помощи или защите... Каюсь, чаще всего это девушка какая-нибудь, да и делает это он обычно так, забавы ради... Потому что он не хороший, нет – просто весёлый... ТОГДА он предоставляет своё тело в качестве таких гибких доспехов, буквально раздвигается и впускает человека в себя, раскрывается надвое, сам я этого никогда не вижу, в такие моменты он всегда отворачивается от меня, но, возможно, это оно и к лучшему. Меня-то потом, если что, куда как не в пример сложнее собрать будет. И ждать потом будет некому – пока он выйдет из больницы, пока придёт в себя, пока пройдёт семь лет – хотя последнее, как я уже сказал, чушь несусветная... И всё равно – мне представляется это важным... Девушка? Какая девушка? Что, была девушка?
САХАР НА ГРЯЗНЫХ ДЖИНСАХ
Ты не имеешь дело с человеком, скорей с фазами превращения, сменяющими друг друга словно в калейдоскопе, как в барабане сменяется гильза, и пока пуля летит, она говорит с тобой, рассказывает тебе, как ей было одиноко, но теперь-то, теперь – всё изменится, он стал другим человеком, переосмыслил свою жизнь, теперь всё будет по-другому, уже на излёте шепчет она, я всегда буду с тобой и никогда, слышишь, никогда не покину тебя. Иногда… я совсем не слышу выстрелов, оглушённый, я наблюдаю клочья утреннего тумана, стелющегося по холмам, верь мне, я буду с тобой, эти слова я произношу сам, но не слышу голоса, прекрасная ватная тишина, такая тишина бывает только в раю, и ты не слышишь лжи, это ведь не ложь, слова не лгут, только люди, и поэтому… Некоторое время мне кажется, что я парю в воздухе вместе с туманом, пока не поднимается солнце, я начинаю опускаться. Девушка идёт по траве босиком, ну вот и всё, джинсы, задрипанная спортивная куртка, вот и всё, меня вы больше не увидите, в модном журнале она видела кольцо на пальце одной манекенщицы, и те тоже выходили на подиум босиком, иногда она останавливается, иногда ей становится страшно, вдруг оно соскочило, как представишь весь путь обратно, по холодной росе на четвереньках, но нет, и она летит вниз с холма, блондинистые волосы, деревенщина одним словом, веснушки, курносый нос, голубые глаза, куда бы мне податься, иногда мне кажется, что это она меня преследует, а не я её. Она спускается к дому, некоторое время и я там жил, мёд-пиво, все дела, на одной из стен даже выцарапано моё имя, Денис, что же с тобой стало, куда ты пропал, может быть мне всё это снится, девушка перестала бежать, крадётся к одному из окон, эти люди не запрещали ей ковыряться в носу, ей только попробуй запрети, и теперь она улыбается улыбкой человека всё это (несколько голых тел, первое что ты видишь, когда видишь голые тела, ты видишь их цвет) подстроившего, нам очень нравится то что ты видишь, твои глаза, твоё лицо едино с тем что ты видишь, и девушка исчезает на какое-то время, ну, тут я не в силах ничего объяснить, я вижу лимонную женщину, красного мужчину, я вижу коричневую девушку и бледного парня, я бы сказал голубого, и вообще мог бы много чего сказать, обычно меня не заткнуть, но то что я вижу, это утро за окном и несколько фигур, резвящихся в отражении за моей спиной, может быть какие-нибудь люди и произошли от обезьян, но эти – скорее он химер, сфинксов, скрип петель, блондиночка раскачивается на качелях, и кто-то идёт по дороге снизу, видала ночью пожар, это я горел, это ты горел, ну конечно. Все ещё спят, отвечает она, покачай меня, покачай меня, пожалуйста. Давно здесь? Вот, решили вспомнить, как всё было, последний раз пять лет назад были здесь, или шесть, кажется как вчера, ничего не изменилось. Ты тоже всё такой же, а ты выросла, или вросла, что поделываешь, вот трактор вчера спалил, было красиво, как в сказке про злого старого медведя, так-так, а теперь повнимательней, сказки я люблю, он жил один в своей берлоге, ржавел потихоньку, и злоба его всё росла на белый свет породивший его, и стала распространяться по округе, как невидимый газ, делавший печальным всё живое. И потом пришёл герой с канистрой бензина, примерно так, вот нафига мне трактор, у меня и пахать-то нечего, удалой добрый молодец, всё ты врёшь, а сам-то не знаешь, ты просто почувствовал, что они приехали, просто Узнал это, теперь шататься будешь по округе, пока не ушатаешься – или кого-нибудь не ушатаешь. Всё просто и больно в этом мире, он хочет её, а у неё он уже есть, и это самая настоящая вечность, а прошедшие пять лет или шесть – как дырка в стакане, а вода всё льётся, или кровь – смотря как посмотреть. Кажется, стоны уже слышны даже здесь, может пойдём погуляем, только обувь сниму, я вот что думаю, ну была она уже наверху на рассвете, ну зачем ещё раз туда идти – но парень-то этого не знает, вот и выходит, что, нет, я не могу. Они идут, он не брит, птицы ополоумели с восходом солнца и кричат и нарезают над их головами нимбы, он снимает свитер, мы хотели бы остаться на неделю, это очень и очень долго, если бы они шли, не останавливаясь, всю эту неделю вместе, но нет, даже сейчас они идут каждый внутри себя, время возвращаться, нет, пройдём ещё не много, видишь, а ты не хотел идти, вовсе нет, нет, не хотел, и тут у нас идёт краткий миг взаимопонимания, ну а потом опять – кубарем вниз.
ВСЛЕД ЗА СВЕТОМ
Где-то рядом пасутся лошади: слышен храп, тихое ржание, переступ копыт, внутри дома или за стёклами, где шелест листвы и тонущие в шелесте птичьи голоса, похожие на лучики солнца, не достигающие кожи. Ветер сдувает краски с мира, или это облако, а за ним ещё одно, загораживая солнечный свет, лишает предметы реальности. Огромные глаза Алисы, взгляд, направленный в пустоту потолка – сейчас ей кажется, что и там, за небом, есть потолок, серый, обвалившийся, с налипшей на него паутиной. Алиса-улитка, поползшая не туда и ткнувшаяся нежными рожками в стену раковины.
Холмы и дом среди холмов. Парень, лишивший её девственности и теперь лежащий рядом, смотрит на неё, думает о ней, его огромный (на самом деле, Такого большого ей не увидеть за всю жизнь) головкой касается Алисиного бедра. Пылинки, пересекающие солнечный луч, наверное думают, что они – звёзды.
Алисе душно и скучно. Он уже сожалеет о том, что сделал. Когда она скажет, что до этого утра была девушкой, он спрячется за улыбкой. Он испугается. Алиса слишком умна и красива для него, а он умён достаточно, чтобы понять это. Им не быть вместе.
Она хотела лишь лёгкости (все улитки мечтают о ней), послевкусия от вина, дыма от сигарет, тёмную летнюю ночь. Горизонт. И в мыслях ты далеко отсюда, и тебе уже всё равно, где ты: мир красив – он красив всегда – просто сейчас и он заметил твою красоту… Вот и всё. А утром они вернулись домой и сделали то, что сделали. И теперь Алиса не может заснуть, не может проснуться – в то время, как мир наполняется свежей, разноцветной, акварельной кровью –
она пытается остаться в прошедшем времени – платье пугала, способном вызвать лишь смех. Сейчас она сердится. Потом – заснёт. Потом будет плакать, когда никто этого не увидит. Кто-то украл у неё время. Кто?
…А теперь я хотел бы рассказать о лошадях. Собственно, лошади ли это? Я не смотрю в их сторону, лучше в ту сторону не смотреть. Там темно, только храп и топот копыт. Может быть, это быки. Стадо или табун. Животные в темноте, поедающее темноту стадо. Если вглядываться, ты, скорее всего привлечёшь его внимание, на тебя ринутся и растопчут. Одно я знаю точно – эти животные когда-то были моими соплеменниками.
Теперь же я – это одинокая сгорбленная фигурка в темноте, смотрящая внимательно, не отводя взгляда, перед собой, на единственный освещённый участок земли, небольшой, не больше тетрадного листа. Этот свет есть жизнь. Отсвет падает на моё лицо, и видно, как я улыбаюсь нерешительно. Если я отведу взгляд хоть на мгновение, свет исчезнет. Вот, это всё, что я хотел рассказать о лошадях…
МЫШЬ
У одной женщины были очень длинные и красивые волосы, и ревнивому мужу всё казалось, что она прячет в них любовника.
Однажды ночью, когда он не мог уснуть, мучаясь приступами ревности, Мышь вылезла из-под печки и заговорила с ним.
– Я перегрызу волосы, – сказала она. – Взамен ты исполнишь моё заветное желание – уйдёшь от своей жены и станешь моим мужем.
– Хорошо, – сказал мужчина, а про себя подумал: «Глупая мышь! Ничего она не получит».
Женщина спала крепко, и мышь без труда перегрызла волосы, но когда те упали на пол, от холода женщина проснулась. Она увидела мышь, увидела свои волосы и поняла, что свободна. Только мужчина её и видел! Женщины ведь мышей терпеть не могут.
НЕСКОЛЬКО СЕКУНД ВЕЧЕРА
В СЕНТЯБРЕ ДЕВЯНОСТО ВОСЬМОГО ГОДА
Глаза человека – это улицы, ведущие в прошлое, если можно назвать прошлым старую яблочную плоть. И ты выедаешь прошлое подчистую, там не остаётся ничего, кроме того, что ты себе там напридумывал, напроедал. Если бы человек мог просто запоминать и жить с тем, что есть; если бы прошлое не было таким легкоизменяемым! Снова и снова пережёвывая его, проделывая всё новые улицы в податливой плоти, ты связываешь между собой одни события и начисто забываешь про другие. Карта в этой местности бесполезна – она меняется вместе с твоим передвижением по ней.
Пытаясь вспомнить, я проедаю пейзаж насквозь. Я вижу себя за деревом, вслед за собой поднимаюсь в гору, я притаился в траве, свисаю с липкой верёвки, спускающейся с голубого (на самом деле чёрного, как это бывает с виноградиной) неба. Этот необъяснимый страх, который накатывает на человека в тёмных безлюдных местах, это чувство, что за тобой наблюдают, оно оправдано на самом деле – это гость из будущего, человек-червь, выглядывающий из-за куста, широко распахнувший голодные глаза, взирающий снизу вверх из глубин памяти (такому и толстый слой земли не помеха) пленник чистилища – ты сам – бесконечно возвращающийся в одно и то же время, какие-то секунды, несколько хлебных крошек твоей жизни, зажатых в кулаке; пища голодных; талант выгибать шею, показывать своё хищное, вывернутое наизнанку усмешкой лицо, неожиданно выныривающие из-под тонких покровов настоящего. Если я и вижу чудовище, то всегда знаю, что это я сам, вечно голодный, в попытке переиначить прошлое, рыщу среди девственных теней. Слепец – я ничего не увижу там, кроме того, что было и что, несмотря на все мои старания, раз и навсегда останется не изменённым. Итак...
То был довольно краткий период, когда я ни с кем не встречался. Я проводил время с девушками, но ни с кем из них близок особенно не был.
Выходные в сентябре. Пара дней, которые мы четверо решили провести в деревне, небольшом хуторе под горой, довольно безлюдном месте.
Может быть с нами и был кто-нибудь ещё, какой-нибудь парень одной из девушек – тогда мне это не представлялось важным. Сейчас не могу вспомнить. Парни этих девушек изменили им с другими, предали, оставили их. Мне кажется, жизни этих парней (и когда я встречаю их на улице, это представляется мне очевидным) съедены ещё больше моей.
Бесконечная усталость от пассивной борьбы с жизнью, которую – увы и ах – не изменить. Высшая или низшая, но справедливость (правосудие) всё-таки существует. Эти парни, как и я – ходячие мертвецы. Не верь тем, кто говорит, что неудача заразна. Просто неудачники собираются вместе. Посмотри вокруг себя – это твой мир. Он мог бы быть прекрасным, приложи ты чуть больше усилий. Человек не желает делать этого. И продолжает копаться в прошлом, до самой смерти и после смерти, и в следующей жизни. Вечно.
Так и я. Несколько мгновений. Мы пошли гулять на гору. Разбрелись по окрестным холмам. И потом я заметил, как одна девушка побежала вниз, и побежал за ней.
Я настиг её, когда она уже побывала в доме и выходила из него.
Её глаза блестели. На губах была улыбка.
– А где все остальные? – спросила у меня она.
– Они ещё не спустились, – ответил я и отвёл глаза. Всё. Это и был тот самый момент, вокруг которого я продолжаю кружить до сих пор, спустя много лет. Кто она была такая? Кроме имени, ничего не могу вспомнить. Кажется, жила где-то в Испании и приехала провести с подругами лето. Кажется, мне говорили, что она была лесбиянкой – или имела в любовниках человека в два раза старше её. Возможно, всё это было сказано специально для меня...
Как бы то ни было, вспомнив все эти разговоры – СУТИ КОТОРЫХ Я ТЕПЕРЬ НЕ ПОМНЮ – я отвёл глаза. Это была величайшая ошибка в моей жизни. Мы больше не виделись ни разу после того вечера. Всё, что у меня есть – это предзакатный свет, блеск глаз и улыбка девушки на пороге дома, откровенный взгляд, полный желания.
Я глотаю звёзды, я горю. Я страшен. Я шатаюсь призраком по этим мгновениям, год за годом, сплю и ем рядом на полу музея, обнимаю этих двоих, но сдвинуть их с места мне не удастся, приблизить их друг к другу хотя бы на миллиметр. Я ору на них, я плачу. Прохожу сквозь. Много раз я был в том месте – и в том времени... но соединить их мне не дано.
Сейчас я проклинаю себя, но есть и ещё кое-что, жизнь не стоит на месте. Если кто-нибудь причиняет мне боль (причиной которой – я сам, но от этого боль не становится слабей), я возвращаюсь в этот неподвижный ад нескольких мгновений, как в родной дом. Смотрю девушке в лицо. Странно, вижу его отчётливо, а описать не могу – как нельзя описать маску, которую носишь. Поблизости нет зеркал. Также я не могу назвать её имени – оно хоть и необычное, но на бумаге выглядит по-дурацки, как неправильно написанное имя реки.
Само совершенство.
ГУБНАЯ ПОМАДА
Сначала Лия подумала, что девушки из салона просто вышли куда-нибудь на обед, и решила подождать. Потом она просмотрела все модные журналы, которыми был завален столик в приёмной. Потом обменялась смсками с подругой, ты не поверишь, за два часа, пока я тут сижу, никто так и не появился. Было жаль угробленного выходного.
Несколько раз Лия заглядывала в зал, наконец села в одно из кресел напротив зеркальной стены, скорчив рожицу своему отраженьицу. Лии был двадцать один год, она была миниатюрной блондинкой, крашеной и завитой. На полке перед Лией располагался целый арсенал ножниц, огромный, устрашающего вида фен, и затасканный тюбик губной помады, который, пожав плечами, она в конце концов и взяла, решив начать с малого. Тюбик оказался неожиданно тяжёлым, как маленький слиток золота, «вот бы она и вправду оказалась золотой», загадала про себя Лия, и, открыв, радостно вскрикнула: золото шло ей.
С каждым мазком помады по губам, их блеск становился ярче, они будто светились изнутри, и Лии казалось, что она сама чувствует этот тёплый свет, она поцеловала бы себя, если бы смогла, к тому же помада оказалась такой воздушной и сладкой на вкус, что девушка снова и снова инстинктивно облизывала только что подкрашенные губы, пока не поняла, что в тюбике уже ничего не осталось.
– Извини, – услышала она голос за спиной и вздрогнула. Позади неё в зеркале стояла женщина. Лия догадалась, что это хозяйка салона. – Ты спала, и я решила подождать, пока ты не проснёшься.
С обеда хозяйка распустила девочек по домам, и те разбежались, забыв закрыть помещение. Беззаботность свойственна юности. Однако (или это ей кажется?) Лия уже взрослая достаточно, чтобы понимать, что брать чужое нехорошо? Лия пыталась встать, извинится, но руки хозяйки опустились ей на плечи, скажите, сколько я должна, и я заплачу… Не беспокойся, прошептал хозяйкин голос над её ухом, всё, что ты должна мне – это всего лишь один поцелуй…
Для такой хрупкой женщины, какой хозяйка казалась на вид, руки у неё были поразительно сильными. Лия не могла встать. Может быть, всё ограничится поцелуем в щёку? Но Лия уже почувствовала на губах знакомый вкус, тот самый, из своего сна – или это был не сон, хотя губы хозяйки были не золотыми, а кроваво-красными. Это последнее, о чём успела подумать Лия. Тёплая волна счастья разлилась от губ по всему телу, – которое стало быстро уменьшаться в размерах, пока не уменьшилось настолько, что с лёгкостью поместилось в тюбик из-под губной помады.
Слишком большая для неё теперь, её одежда осталась на кресле, Лия была абсолютно нагой, но это не волновало её – наоборот, теперь ничто не препятствовало прекрасному золотому свету, лившемуся, казалось, из каждой поры её тела каждый раз, когда губы и язык хозяйки касались её. Всего один поцелуй – но Лии хотелось, чтобы он никогда не кончался.
КРАШЕННЫЕ ГУБЫ
Когда моя девушка накрасила губы, я подумал, что это необычайно идёт ей: красный след, размазанный ото рта по щеке, к уху утончающийся, исчезающий вовсе. Мой парень бросил мою девушку, как бросают куклу, она сидела, прислонившись к стене дома, всеми забытая, он был для неё всем. Руки, сжимавшие её, разжались, и она опустилась на асфальт плавно, не знаю, может она даже произнесла «мама» при этом.
На вопрос, почему он её бросил, мой парень ответил, что она хотела контролировать его жизнь целиком, и, видно, он любил её недостаточно, чтобы позволить это. И ещё я думаю, что моя девушка обязательно бросила бы его, подчинись он ей. Я понятно выражаюсь? Из двоих один всегда любит больше.
Я спросил у своего парня, поцеловал ли он её на прощанье.
– Нет, – сказал он. – Она выкрасила губы в такой отвратительный красный цвет. И я подумал, что если я сейчас поцелую её, мне придётся целовать её до тех пор, пока я не съем помаду с её губ, и я навсегда останусь с ней, я буду вынужден провести с ней жизнь – и всё из-за какой-то дурацкой помады, представляешь!? А что такое, почему ты спрашиваешь? У меня что-то на лице?
– Нет, – ответил я и отвёл глаза, – с твоим лицом всё в порядке.
Мой парень схватил зеркало и принялся себя рассматривать.
– Нет, – сказал он наконец, – мне кажется, всё в порядке. А то знаешь, мне показалось, что несколько человек на улице, да прямо вот сейчас, пока я шёл к тебе, как-то странно отводили взгляд… Думаешь, мне всё же надо было её поцеловать?
– Теперь уже поздно говорить об этом.
Мою девушку я нашёл в точности там, где мой парень оставил её, на одной из улиц с, вы знаете, этими новыми домами без окон. Её тряпичное тело почти ничего не весило, и я с лёгкостью донёс её до своей квартиры. Там я раздел её, вымыл, дал ей один из своих халатов, усадил на кухне, налил нам обоим по чашке горячего шоколада.
Новая девушка, которую мой парень нашёл себе, как две капли воды походила на мою. Я погладил её по щеке и наклонился к ней, чтобы поцеловать.
– Не смей прикасаться ко мне, – произнесла моя девушка.
БОЛЕЗНЬ
Одна, другая. Комната заполнена бабочками. Не знаю, что их так привлекло. Запах стоит ужасный. Вонючий цветник. Я не видел ни одной мёртвой. Должно быть, галлюцинирую…
Я смотрю на улыбающегося человека с бронебойным ружьём в руках. Белозубая улыбка, светлые волосы, ясные глаза, одет в военную форму. Подпись: Африка, пустыня Сахара, 45 год. Человек поставил ногу на тушу мёртвого льва. На заднем плане – танк с белой звездой на боку. Что он делал в сорок пятом году в Африке? В военных отчётах тех лет говорится об «участившихся нападениях». Львов?..
Мне снилось, что я разговаривал с одной из медсестёр, негритянкой. Она сказала, её любовник покалечил её из ревности, когда ей было десять. Я почувствовал голод, почувствовал, как слюна заполняет мне рот. «Что именно он сделал?» – спросил я, прикрывая лицо рукой, чтобы не выдать себя. «Ударил меня по спине», – сказала она, поворачиваясь и снимая халат, «посмотрите, видите?» – и я увидел смятые и распрямляющиеся вместе с её дыханием крылья бабочки. Зарычав и вытянув вперёд лапы, я прыгнул, но из-за тяжести внизу живота (я уже представлял, как разорву эти нежные крылья в клочки), рухнул на пол. У меня была эрекция. Ужасная, чудовищная. Член был точно налит свинцом. «Я вижу, вы пользуетесь необычайной популярностью в нашей больнице», – рассмеялась медсестра, прежде чем выпорхнуть из палаты. Я кричал ей, чтобы она вернулась, хотел догнать её, но лишь напрасно бил по линолеуму когтями, не в силах сдвинуться с места…
Медсёстры курят в коридоре, дым оплывает чёрные растения в кадках, уплывает за окно, как растаявшее стекло, он плывёт сквозь больничный двор, порубленный на резкие полуденные тени и растворяется в звенящей голубизне неба. Розовый махровый халат на мне пропитался потом, я с трудом отрываю ноги от пола, шаркая мимо них. Слышу смех, чувствую, как меня подхватывают под руки, помогая дойти до туалета. Нет ничего более успокаивающего, чем смех медсестёр. Оставленные окурки жирно дымят на подоконнике…
Медсёстры приходят в свой выходной, в обычных цветастых платьях, ярких платках, закрывающих туго схваченные на затылке волосы, перестилают постель, моют окна, снимают фотографии со стен. Они поют на языке, не знакомом мне, плещется вода в звенящих, переставляемых с места на место, вёдрах. Сегодня вечером будут танцы, и я собираюсь пойти туда вместе с ними прямо так, с ног до головы перемазанный в цветочной пыльце.
КОНФЕТНАЯ ОБЁРТКА
Мы не виделись с нею десять лет, а потом она назначила мне встречу, я пришёл. Курортная забегаловка, почти нет людей. Будний летний день. Шум автомобилей доносится с улицы.
Я ничего не заказал, пока ждал её, у меня не было денег. Я просто сел за угловой столик, достал сигареты, закурил. Вскоре она появилась, кивнув мне, она подошла к стойке, чтобы сделать заказ.
Туфли на каблуках, юбка почти до колен, джинсовый топик. Лица я не успел как следует рассмотреть: пока она ожидала сдачи, я подскочил к ней сзади и задрал юбку.
Позже, в одиночестве поедая заказанные ею конфеты, я спрашивал себя, а стоил ли вид её красных кружевных трусиков этих десяти лет?
Кажется, да. Такие же красные как отпечаток её ладони на моём лице. Я улыбнулся. Когда она надевала их, она наверняка думала о предстоящей встрече со мной.
БЕССМЫСЛЕННЫЕ СТЕКЛЯННЫЕ ШАРИКИ
Я работал на стройке в Эгипте, в Глиняном городе. Вместе с моим напарником, обвешанным бусами и трубками для курения гашиша, мы занимались тем, что восстанавливали стены. Работа хорошо оплачиваемая, но не престижная. В стенах эгиптяне замуровывали своих мертвецов. Для окружающих мы были всё равно, что прокажённые. Была одежда, которую мы носили, продукты, которые мы потребляли, и деньги, которые нам платили за это всё, – но нас самих не существовало. Мы принадлежали мертвецам.
На ломанном английском гид (а гиды здесь – все, когда речь заходит о деньгах) объясняет проходящей мимо супружеской паре значение этого места, «лав тестамент» несколько раз, мы слышим, повторяет он.
«Жёны, заподозрившие своих мужей в измене, скрывались в проходах, подобных этому. Если муж любил их, он бросался их искать. Если же нет – вход замуровывали».
Троица остановилась рядом с нами, мы продолжали закладывать проход, не подавая виду, что заметили их. Одежда и бороды давно сделали нас неотличимыми от местного населения, мы получали ощутимую надбавку за «образность» – и не собирались терять эти деньги.
Туристы были ещё молоды, лет по тридцать, не больше, для европейского возраста – в сущности, дети. Парень хотел уже было переступить свежую кладку и войти, но гид жестом остановил его.
«Забыл сказать: стену закладывали в любом случае – был мужчина внутри или нет», он рассмеялся, «настолько велик был позор от того, что женщина подозревает – или догадалась об измене».
Только что девушка стояла рядом – и, мгновение спустя, уже была там, внутри. Парень, помешкав секунду, кинулся за ней.
Устроившись поудобней на груде глиняных кирпичей в тени стены, мы с напарником достали сигареты и закурили, дав сигарету и «гиду», примостившемуся рядом на корточках. Взяв сигарету, он не поблагодарил – но сделал это из суеверия, так что мы не обиделись.
Не прошло и часа, как парень вернулся, один. Вид у него был потерянный. Оказалось, ходы внутри пустых стен шли по всему городу, разветвляясь в настоящий лабиринт. Гид поспешил успокоить его: таких провалов в стене, как этот, ещё предостаточно по всему городу, и его подруга наверняка уже давно поджидает его в гостиничном номере. И верно, другого вывода просто нельзя было сделать. Прежде, чем они скрылись за углом, гид обернулся к нам и, скривившись, произнёс беззвучно что-то вроде «большое горе». Мы прыснули со смеху.
«Ну что, пойдёшь», в ответ я только помотал головой. «Почему? Она же наверняка где-нибудь рядом со входом спряталась. Подумай ещё раз. Когда ещё у нас чистая женщина будет!»
А ведь он был прав, – но, когда он скрылся внутри стены, я остался снаружи. И продолжал мечтать. Эта сладкая женская месть. Прохлада склепа. Запах тысячелетнего праха. Романтика. Я услышал, как стукнулись друг о друга и раскатились по сторонам два стеклянных шарика… Беда была в том, что эту девушку я знал, и до сих пор любил её.
Через некоторое время я всё-таки вошёл в склеп, но, естественно, уже никого не нашёл. Ночь настала быстро. А утром мы заделали стену.
ЭПИТАФИЯ
Я вспоминаю одну девушку, она как живая предстаёт передо мной. Девушка вспоминает своего парня. Парень бьёт мне морду. Вспоминая об этом, я потираю челюсть.
Пусть таким меня и запомнят.