Философия в провинции и провинциальная философия - разница в сущностях этих феноменов интуитивно постигается, но нуждается в прояснении. В первом случае философия привязывается к месту, во втором – наделяется специфическим качеством. Но, в любом случае, философия остается особым родом деятельности познающего мир субъекта, и тогда искомая разница начинает относиться к познающему субъекту в так называемом центре и на так называемой периферии.
Насколько место определяет характер философствования? Отличается ли философия в столицах, метрополиях, центрах от философии вне их? Каков характер этого различия? Провинция – это местность удаленная от столицы, и в этом смысле провинциальной является философия Канта, Руссо, Василия Розанова. Это первое определение задает бинаправленную оппозицию «столица-провинция», делает столицу и провинцию дихотомичными, разнесенными по полюсам, как это и принято в классическом философском анализе. И тогда, анализируя, следует противопоставлять, разделять, наделять противоположными качествами. При таком рассмотрении чрезвычайно важным становится вопрос: что есть центр? Центр – это и середина, средняя часть чего-либо, и место сосредоточения какой-либо деятельности, и, в самом скрытом значении, - самое главное, основное. С точки зрения процесса философствования центр во втором и третьем смыслах есть всего лишь место, где рождается философская мысль, и совершенно очевидно, что он далеко не всегда совпадает со столицами. При разнесенном множестве философствующих субъектов, то есть в отсутствии единого центра, представление о провинции как о месте, удаленном от центра становится бессмысленным, и в этом смысле классическая греческая философия, например, не провинциальна, как впрочем, и во всяком другом.
Но провинция - это еще и политически и экономически управляемая извне, несамостоятельная, зависимая область. Это более «мягкое», лишенное классической однозначности определение, позволяющее поместить в класс провинций и некоторые столицы. И тогда к провинциальной следует отнести как зависимую и несамостоятельную всю советскую философию, равно как и философию, практикуемую (она в этом случае становится практической, и только практической силой) в любом тоталитарном государстве. В самом деле, так называемая советская философия во всей своей совокупности была всего лишь весьма упрощенной и искаженной интепретацией идей Гегеля, Фейербаха, Маркса и полностью определялась политическими устремлениями государства. А столичная философия оказывалась центральной в первом смысле именно благодаря своей усредненности, сглаженности, посредственности.
Обращаясь к философии места философствования, мы вынуждены поставить множество, казалось бы, частных, но показательных вопросов. Насколько провинциальным, например, был Иммануил Кант? Сделал ли он Кенигсберг на время своей деятельности философской столицей мира? Смог бы он написать свои труды, живя в столице? А в более универсальном виде вопрос должен звучать так: как место определяет характер философской рефлексии? Самой большой загадкой для истории философии, на наш взгляд, остается феномен древнегреческой философии. Почему именно там, на небольшом участке планеты, в течение довольно короткого периода возникли все мыслимые направления философии, определившие на тысячелетия развитие философской мысли? И почему так точечно: в Афинах, но не в Спарте, в Милете, но не в Фивах? И почему не сумел столичный Рим, воспринявший греческую культуру, не только приумножить, но даже повторить, несмотря на свое величие, благополучие, старательность? Почему существуют философские географические аномалии, вроде Афин или Берлина? Есть ли народы, склонные философствовать (греки, немцы), и нации, не склонные к систематическому философствованию? Вряд ли все эти вопросы имеют однозначные ответы, но они расширяют проблему, направляя анализ в разные, порой неожиданные русла.
Возвращаясь к философствующему субъекту, мы должны признать, что философия одновременно требует одиночества и собеседника. Невозможно философствовать в суете, в толпе, в спешке, философия требует досуга и уединения. Равно как учителя и (или) ученика. Можно философствовать одному, но это особый случай, удел великих. У Канта не было равного собеседника, но к себе подобным стремятся практически все, вставшие на поприще философских занятий. И тогда необходим оптимум в сочетании уединения и общения. Оптимум, по-видимому, достигаемый в Пифагорейском союзе, Академии, Оксфорде, буддистских монастырях. Преобладание же философского общения, как это может происходить (и часто происходит) в столицах, делает философию слишком публичной, слишком социализированной, слишком идеологизированной и ангажированной, а значит - зависимой, нуждающейся в адаптации к профанному или посредственному уму. От подобной идеологизации несвободны многие великие философские системы, созданные в политических центрах, в частности, философия Гегеля, объявившего совершенной Прусскую монархию, и аристотеля, наделившего идеальное государство частными признаками, свойственными греческому полису.
Но со времен античной философии, после того уникального в истории философии интеллектуального взлета, даже взрыва, когда были генерированы и высказаны вслух самые значимые философские идеи, невозможным оказывается философствовать «на пустом месте», философствовать, не зная предшествующего, не обращаясь и не ссылаясь. Платон мог позволить себе не знать Гегеля, но Гегель обязан был знать Платона, потому что вышел из него. А это значит, что философия всегда есть результат осмысления, анализа, критики, рефлексии предыдущего философского знания и требует определенного, весьма серьезного образования. Философский талант, философский гений оказывается бессмысленным без соответствующего и необходимого философского фундамента, позволяющего избежать повторов и совпадений, свойственных философской мысли. Создать что-то новое можно лишь отвергая и опровергая старое, но только досконально зная его. Вот почему столь важным для современного философа становится систематическое изучение трудов из философских анналов, чрезвычайно трудное даже для самых одаренных одиночек. Это повышает значимость известных философских центров, университетов, философских школ в формирования значительных, а главное, оригинальных, философских концептов. И делает провинциальной по определению ту философскую мысль, которая формируется вне этих центров.
В этом месте возникает и еще один аспект проблемы: сказать что-нибудь по-настоящему новое, поставить восклицательный знак около оригинальной философской идеи чрезвычайно трудно одному и значительно легче в окружении единомышленников. И гораздо проще известному, чем неизвестному, непопулярному, не имеющему имени. Отсюда значительная центростремительная сила: молодому и талантливому философу следует пребывать в столице, дабы завоевать круг и имя, которые затем помогут в продвижении новых взглядов и идей. Совершенно очевидно, что, находясь на периферии, к популяризации даже самых талантливых, самых значимых философских концептов, следует приложить гораздо больше усилий. Такова жизнь, такова практическая сторона самой теоретической области человеческой деятельности. Социальное определяет авторитет и доминирование столичного, и это общее место, непреложный закон развития современного знания во всех его формах. Для того чтобы сказать что-то новое, требуется значительная смелость, а смелым гораздо легче быть в столице, там шанс быть услышанным и обрести поддержку значительно выше.
Обращаясь к столице, мы видим две противоположные стороны философской деятельности. Первая, публичная, академическая, суетная, нагружающая необходимостью участвовать, преподавать, писать, публиковать, с одной стороны, стимулирует занятия философией, множит их. С другой стороны, она же и выхолащивает, распыляет, облегчает философскую мысль, лишает ее необходимой глубины. Трудно философствовать, всюду успевая и ничего не пропуская, в то время как пропустить, не успеть, опоздать – означает лишиться доли успеха, признания, популярности. Призрак театра преследует всех, кто вовлечен в эту гонку, равно как и Призрак рынка, диктующий, о чем полезнее и выгоднее философствовать здесь и сейчас. Вторая, скрытая, сторона сосредоточена в процессе учения, в общении с профессионалами, учителями, талантами, кумирами, работает во славу философии и позволяет включенному в философское сообщество философу испытывать на себе ту обратную связь, которая существует еще со времен античных философских школ. И эту обратную связь не может заменить заочное общение, переписка, кратковременные встречи. В современном мире практически невозможно иметь второе, не имея первого. Поэтому столица всегда действует на философа двояко.
В провинции же, где, казалось бы, должно достигаться столь необходимое для философствования уединение, самостоятельность, независимость, действуют многочисленные табу и предписания. Там, в небольших философских сообществах, где всякий на виду, существует строгая иерархия, четкое разделение философских интересов. Последние определяются как спускаемыми из столиц стереотипами, так и договоренностью внутри сообщества. Философское предпочтение молодого философа, во всяком случае, явное, «официальное» философское предпочтение, заранее определено интересами учителя, группы, клана. Интеллектуальный переход в «чужое поле», посягательство на иное, принадлежащее другим, несет угрозу членам других групп, это не приветствуется и почти не практикуется. Такая ограниченность, изначальная заданность, навязанность философского интереса лишает философствующего свободы и не может не уплощать философскую мысль. Несомненно, подобные же процессы существуют и в столичных философских сообществах, но множественность последних и их относительная независимость ослабляют эти явления, оставляют молодому философу право выбора.
До сих пор противопоставление провинциальной и столичной философии обсуждалось нами лишь в ракурсе социального. Однако существуют еще и ментальные аспекты этой значительной, на наш взгляд, проблемы. И тут следует вспомнить и о метафизике места философствования (те самые Афины, Оксфорд или Тибет), и о сингулярности, особенности любой одаренности, таланта, гения. Метафизика места не определяется экономическим и политическим, существуют «интеллектуально талантливые» небольшие города и даже местечки и «бесталанные» мегаполисы. По-видимому, никогда ни один мегаполис не подарит миру столько же нобелевских лауреатов, сколько дали крохотные Оксфорд и Кембридж. Метафизика этих мест определяется тем самым духом, которые привнесли в них гениальные, талантливые и одаренные, бродившие в течение столетий по улицам, сидевшие в библиотеках и работавшие в университетских лабораториях, а может быть, и чем-то еще, не имеющим названия. Аура интеллекта создается столетиями и определяет настоящее и будущее интеллектуальных сингулярностей. Существуют не только «намоленные» но и «насыщенные мыслью» места.
Что касается философского таланта, то он ни в коей мере не определяется местом рождения и может появиться где угодно, хотя, как правило, требует интеллектуальной и духовной подпитки из значимых в интеллектуальном и духовном смысле источников. Талантливый талантлив в провинции не менее чем в столице, и независим именно в силу своей талантливости. Поэтому философский взгляд одаренного, философский взгляд талантливого, а уж, тем паче, гениального не может быть провинциальным. Это означает, что провинциальной, зависимой, управляемой является лишь философия, вернее ее подобие, суррогат, созидаемая посредственностями. Последние же встречаются в столицах не реже, чем в провинциях. Бездарность же бездарна и зависима везде.
Возвращаясь к философии в провинции, мы вынуждены высказать почти очевидное суждение: она является провинциальной ровно настолько, насколько в ней присутствуют не обремененные способностями и талантами, а значит, вынужденные зависеть от чужих мнений персоны, неоригинальные концепты и несамостоятельные идеи и суждения. И остается философией настолько, насколько ее составляют мысли, идеи, суждения, концепты, теории людей одаренных, талантливых, независимых, смелых. Провинциальной же с неизбежностью становится столичная философия, если она оказывается в зависимости от профанного и (или) созидается посредственностями. В этом смысле столичная философия тождественна провинциальной в своей оригинальной, талантливой, истинно философской части, и значительно превосходит провинциальную в своей основной, неоригинальной, неталантливой, составляющей, но только не качеством, а количеством.
Сказанное означает, что понятия «философия в провинции» и «провинциальная философия» имеют существенные различия, и нуждаются в принципиальном разделении. Последняя не обладает самым значимым качеством философии – независимостью суждений и свойственна и провинциям, и столицам, первая остается философией ровно настолько, насколько она оказывается независимой от внешних влияний.
Однако в этом эссе мы всего лишь попытались поставить ряд вопросов, относящихся к философии в провинции как особому феномену развития философии, и ряд этот далеко не полный. Что же касается ответов на поставленные вопросы, то, на наш взгляд, они требуют серьезного историко-философского исследования и могут задать темы для целой серии подобных работ.