У нас маленький дом. Всего две комнаты. «Интересно, дом маленький, а комнаты большие». Я лежу на разобранном диване на мягкой подушке под тёплым одеялом. В комнате установился прозрачный ровный утренний свет.
Из заснеженных окон проникал он в комнаты. Глаза легко выхватывали знакомые вещи из этой полустёртой реальности.
В доме ти-и-хо. Через дверной проём, ведущий на кухню, я угадываю бабушкину кровать, но не вижу, расправлена она или нет. Лёгкий скрип железных пружин разворашивает дремоту, и я слышу чуть хриплое:
- Ну всё, утро уже. Встаёшь, чо ли?
Мне радостно слышать её голос, но я лениво отвечаю:
- Встаю… А зачем так рано?
- Завтрик отводить. Как зачем?
У меня каникулы… В доме тепло… Я опять закрываю глаза.
- Так весь день проспать можно. Ни к чему это.
Бабушка подходит к окну, ещё дальше отодвигает шторы, которые раздвинула мама, уходя на работу.
- Мело – мело и намело. Никак не рассветёть…
- Рассветёт, куда денется! - Я тру глаза мятыми ладонями и выкидываю из-под одеяла ноги.
- Да-а, можа и рассветёть, - не унимается бабушка.
Мне уже десять, и я точно знаю, что рассветёт! Чего она? Смешно даже…
- Пущай так. Только и ты постарайся, чтоб и у тебя рассвело.
- А у меня где? – уже психую, застилая диван.
- Как где? В мозгу да в душе, верхоглядка!
Чуть не до обеда просерело в доме, но мы из света оставили в комнате только огни на новогодней ёлке. Я торжественно кладу на письменный стол белый лист бумаги и ставлю банку с цветными карандашами:
- Сегодня я буду рисовать.
- Рисуй кады. А я тесто пока налажу.
Молчим и смотрим на ёлку, на взволнованную нашим дыханием мишуру и торжественную же стать разрисованного розовой и голубой акварелью ватного Деда Мороза.
- Будешь пироги-то?
- Буду.
- С брусникой?
- Буду с брусникой…
- Рисуй кады.
Бабушка уходит на кухню. Шуршит о клеёнку рассыпанная для теста мука. И вот уже бабушка ловко перебрасывает тесто с ладошки на ладошку, что-то бормоча и довольно покрякивая.
Я смотрю в дальний угол комнаты, где, между диваном и оконной шторой, ещё прячется утренний сумрак, и составляю из новогодних отблесков картинки, пригодные для рисования. Вначале они с трудом проявляют себя, «сермяжничают» (я слышу это от бабушки), потом лихо выстреливают мультяшным потоком, потом мелькают пореже и останавливаются вдруг лёгким наброском, который и хочется перенести на бумагу. Как будто и впрямь рассвело в мозгу!
Как всё-таки это вкусно: есть горячие пироги с холодным молоком! Я жмурюсь от удовольствия и вздыхаю.
- Чо, не получается картинка-то?
- Не-а…
- Она ни у кого сразу-то не получается.
Я удивляюсь ответу, ведь рисую же я одна. Поэтому спрашиваю:
- Кто?
- Жисть. Её делать да переделывать приходится.
Мне эти её слова совсем ни к чему. Я сбиваюсь, путаюсь, боюсь спугнуть образы непонятными мыслями и в конце концов почему-то опять обижаюсь.
После обеда бабушка занемогла, а когда мама пришла с работы, вызвали скорую. Бабушку увезли в больницу, где сказали, что нужна срочная операция. Я простояла около мамы весь вечер, пытаясь показать рисунки. Бабушки рядом не было, а мне нужен был совет, где свет сделать поярче, почему тёмное пятно не закрашивается. Мама закрывала лицо руками и говорила, что сейчас не время. Но через два дня картину уже нужно было отправлять на конкурс, а это так важно! Ночью я плакала, разбавляя слезами обиду на близких.
Утром, как только мама ушла на работу, опять села рисовать. Теперь я была в доме одна, и мама во всех комнатах оставила свет включенным, чтобы мне «не думалось чего лишнего». А мне некогда было думать, мне нужно было быстрее заканчивать картину. Я с большим трудом выдвинула письменный стол на середину комнаты, поближе к дверному проёму, ведущему на кухню, чтобы лучше была видна бабушкина кровать с простенком между окон, где висел бабушкин портрет. Она на нём была уже не молодая, но ещё и не такая старенькая, как сейчас. Какая-то вся очень опрятная и задумчивая. Глаза смотрели прямо и чуть вверх, подбородок приподнят, на лбу чётко обозначена неглубокая вертикальная морщина, а около глаз – по несколько коротких лучиков. Я смотрела на её красивые губы, чёрные приглаженные волосы, кончики ушей с блестящими пуговками-серёжками и мне становилось ясно, что и как нужно сделать, чтобы цвета на рисунке нашли своё место и позволили сюжету обрести законченность. Я смотрела на портрет и рисовала, смотрела и рисовала свою новогоднюю сказку.
В обед я доела вчерашние пироги с горячим чаем и спокойно заснула. Картина осталась лежать на столе почти законченная, сияющая моей радостью вдохновения.
Мама разбудила меня словами: «Бабушка пришла в себя после операции. Собирайся… нас пустят, я договорилась… тётя Люба поможет». Она торопилась, но картину заметила;
- Как хорошо, ты посмотри! Молодец, даже не ожидала.
- Правда, мам? – Я прыгаю к ней на шею, но она, мотыляя меня в разные стороны, не останавливает сборы:
- Так, полотенце… кисель… кисель, сказали, скоро можно будет. Собирайся… живей!
Я отпускаю её, подбегаю к столу:
- Я не могу! Мне чуть-чуть осталось. Завтра отправлять…
- Не пойдёшь?- мама растерянно направляется к двери, потом сухо добавляет,- ну, смотри.
Клубы морозного воздуха через несколько секунд рассеялись, а вместе с ними исчезло и моё сомнение:
- Да, надо закончить. Это важнее.
Мама пришла вся в инее: и шаль, и воротник, валенки и даже рукавички.
- Какая ты, мама, снежная!
- Как ты? Всё у тебя в порядке?
- Я закончила. Посмотришь потом, после чая?
- После чая…
Мама раздевается и идёт к столу. Я разливаю по чашкам горячий чай. Мама греет о них руки, пьёт чай мелкими глотками. Я беру пряник:
- Как бабушка?
- Тебя ждала.
- Ты рассказала ей про рисунок?
- Рассказала, но она ждала тебя.
Я освобождаю руки от чашки и пряника, кладу их на трясущиеся колени, боюсь поднять на маму мутные от слёз глаза:
- Ждала? – переспрашиваю чуть слышно.
- Да,- вздохнула мама. – Хотя… на улице мороз. Я ей говорю, а она: «Что ж так-то… не пошла?» Потом вот тебе печенье передала. Тётя Маша к ней приходила. Её, конечно, не пустили. Она принесла печенье… Пойдём полежим, устала…
Мама кладёт мне на голову горячую ладонь, опирается на меня, как на табурет, и идёт к дивану. Мне кажется, что я так и задеревенела бы вся, если бы не мелкий озноб, который от этого толчка быстро перешёл от колен к плечам и задёргал мне губы. Мама задремала, и я смогла тихонько поплакать. Минуты через три, когда руки и колени стали совсем мокрыми, в душе прояснилось. Я подошла на цыпочках к столу, взяла картину и спрятала её под шкаф. Когда мама затопила печь, я украдкой сунула её в поддувало, где она тихо истлела, превратившись сначала в несколько бубликов с сине-красными язычками посередине, а потом в серебристо-белую золу, невесомую и невзрачную.
На следующий день, когда мы с мамой пришли в больницу, бабушка ласково спросила:
- Ну чо, отправила картинку-то?
- Нет, - пожала я плечами.
- Не получилась?
- Получится в другой раз! - Я прячу лицо в её колени, накрытые белым больничным пододеяльником.
- Ну гляди тады лучше… Вдругорядь не оплошай!
28-31.12.2013.г.