Дед Костя и внук Саша приехали к бабе Насте, дедовой сестре, в час дня. Приехали «Коломбиной», как называли сельчане старый маленький пузатый автобусик-букашку, совершавший два рейса в день по маршруту Райцентр – Подучасток.
Когда они появились у калитки, баба Настя была увлечена серьёзным делом и не сразу их заметила. Она спешила занести в дом верхние носильные одежды – всякие там дохи, лапсердаки да салопы, которые надбала (нажила) за свою долгую и, как ей казалось, счастливую жизнь. (Её ныне покойный муж был когда-то председателем колхоза.) Настя давно уж ничего этого не надевала, но ничего и не выбрасывала – не поднималась рука: во-первых, жалко – авось пригодится, а во-вторых, память... Перекинув через тын дорогие её сердцу вещи, она прожаривала их на солнце – чтоб не побила моль. А теперь вот спешила занести, потому как надвигался дождь (который, кстати, так и не надвинулся).
После первых же слов, сказанных в радости встречи, Саша понял, что баба Настя не только не собирается умирать, а, напротив, намерена жить и жить. «Да её и палкой ещё не добьёшь», – мысленно проговорил внучок и сильно расстроился, что напрасно приехал: было и слепому видно, что здесь он не сможет подлататься (поживиться). Чуть позже, сидя уже за обеденным столом, он на сто процентов убедился в правильности этого своего первичного суждения – когда баба Настя в честь гостей одним махом опрокинула в беззубый рот большую стопку водки, закусила салом, обильно смазанным гирчицею (горчицей), и запела старинную украинскую песню «Туман яром».
Дед Костя тоже не был готов застать сестру в таком – отнюдь не бедственном – положении. Наоборот, он думал, что жизнь её висит на волоске, и строил уже соответствующие прогнозы – насчёт наследства. Прогнозы, выходит, не сбывались. Поэтому с раздражительным подтекстом – типа: какого чёрта! – спросил её, зачем она его выдернула... как морковку с грядки. Что случилось такого из рук вон выходящего, чтобы написать чуть ли не прощальное письмо. И где, собственно говоря, её болезнь.
Бабка, нимало не смутившись, ответила: «Та ты знаеш, Костянтын, ото прыблызно за тыждень (неделю) до мого дня народження меня так сфатило, так сфалило, шо чуть було ны кончилася. Чи ридикулит, чи пирдикулит, чи хтозна шо воно такое прыключилося. И як я ны помёрла – ны знаю, клянуся – ны знаю! Ото ж и накарябала тибе лыста. А потим наша фершалка, Верка Лящиха, дала мине пиримидону, я трошки поличилася – и куды шо делося. Яка ж це, оказуеться, гарна штука – пиримидон! Прям молюся на нёго».
Дед Костя после этих слов многозначительно крякнул, налил стакан водки и иронично скривленными устами провозгласил тост за чудесное выздоровление сестрицы. Сестрица иронии не поняла, всё приняла за чистую монету, широко и добродушно улыбнулась. Как всё же хорошо, что водка сглаживает острые углы! – через минуту-другую дед тоже подобрел, и уже не держал обиды на сестру за то, что выздоровела.
Пошли застольные разговоры, перемежающиеся с коломыйками (частушками). Когда случайно вспомнили недавнюю денежную реформу, баба Настя рассказала про «одну тутЭшню серу мышу», ставшую знаменитостью благодаря чувалу денег, которым эта «мыша» обладала. «Ну, прям фраву-мадам исьделалася, чесно слово. Щастя так и прёть з нэи, так и прёть – аж сЯить (сияет) уся чисто. Проходить мымо миня задрамши носа, як мымо стовпа; буваить шо й ны здоровкаеться. Та от хоч бы учора: я пэрьвая двичи чи трычи крыкнула йий: драстуй, Груня! И шо вы думаете? – навить (даже) головы не повернула. Й губ не розлипыла. От шо гроши з людямы роблять! Наче б то мы не знаемо, з якого гамна вона вылизла. А мужики кругОм нЭйи так и вьються, падлюки, так и вьються! – як бджолы навколо мэду. Тьху на ных, зарАз!» – злопыхала захмелевшая старуха.
Конечно же, она имела в виду Груньку Буряк, кого же ещё! Саша, внимательно выслушав родственницу, вцепился в неё с расспросами и не отцеплялся до тех пор, пока не выпытал всё до мельчайших подробностей. «И большая сумма у этой вашей фрау-мадам?» – спросил он, как бы подводя итог. «Точно ны знаю скоко, брехать ны буду, – сказала Настя, – ну знаю шо багато. Дуже багато. Ну, як ты думаеш, есьли пивдня щитали та перещитували. – Потом она вдруг воссияла вся и ехидно полюбопытствовала: – А шо тибе до усёго цёго, СашкО? Та чи не збираеся сам свататься до Груньки, га? Бо ты так впьявся (впился) в миня з цымы розпытуваннямы – шо прям як воша (вошь) в кожух». Внучок застенчиво улыбнулся, ничего не ответил и переключил разговор на тему о работе сельского клуба. Но это для видимости.
А на самом деле, оценив ситуацию, Саша буквально с колёс принял решение: во что бы то ни стало прибрать Груньку к рукам (вместе с чувалом, естественно). Вот это и будет радикальным решением всех его материальных проблем. Саша знал, что нравится женщинам, а уж Груньке тем более понравится. Ещё бы! – одно дело какой-то там местный пахарь-замухрышка, другое – изощрённый ялтинский искуситель! На это и была сделана ставка. А то, что ей пятьдесят четыре, а ему тридцать восемь, только увеличивало шансы на успех предприятия.
Почти беспроигрышный вариант, – радостно потирал Саша руки. Уже наутро он принялся осуществлять план захвата «денежного мешка». Проснулся рано – часов в шесть – чтобы произвести рекогносцировку. По рассказам бабы Насти он примерно знал, где стоит грунькина хата. Вот и пошёл туда. И сразу убил двух зайцев: и хату нашёл, и Груньку возле хаты. Она как раз копала картошку на участке перед домом.
Саша поздоровался, рассказал, кто он, откуда и как очутился в селе. В общем, слово по слову… Вызвался помочь, а то руки, мол, скучают по работе. Не успела Грунька дать согласие, как он снял рубашку и штаны – якобы чтоб их не испачкать и чтоб удобно было работать. Это был его конёк: перво-наперво – разоблачиться – с тем, чтобы продемонстрировать загар и великолепие фигуры. Разумеется, разоблачился он частично, не до конца, но и того было достаточно, чтобы очаровать Груньку.
Конечно, раньше бы она возмутилась до крайности. Пусть и ради приличия, а возмутилась бы. И действительно, как так! Раздеваться... перед незнакомой женщиной... средь бела дня... когда всё кругом видно! Да что ж это за хамство такое! Люди добрые! Караул!
Но теперь это была другая Грунька, совсем не та, что раньше. О-о-о... Раньше она была забитая, зашуганная, затюканная; задроченная «хорошей» жизнью до «состояния не могу». В общем, «сера мыша», как правильно дала ей определение баба Настя. И не просто «сера мыша», а «сера мыша полёвка», если дорисовать образ до логического конца.
Теперь же это была денежная звезда, и этим всё сказано. Теперь пришёл её черёд снимать пенки. Теперь она заказывала музыку и «каверсувала» (капризничала), а не мужики. И последнее слово было за ней, а не за ними. И стало так, что пальцы в рот ей больше не клади... Откуда ни возьмись из неё полезли симптомы, присущие кокоткам. И она вдруг ощутила, что женщина... и что желанна... В глазах засветилось нечто неприличное (чтоб не сказать более).
Поэтому на сашину выходку с раздеванием она нисколько не возмутилась. Красивый мужчина, есть что показать, есть на что посмотреть. Почему бы и нет... А какой приятный дух от него веет – лучше всякого «хранцузскага дыколону» (французского одеколона), вдохнёшь – и выдыхать не хочется. Мельком пробежав по вертикали всю его точёную фигуру, подумала: никому наверно так не идут плавки, как ему. А без плавок – вообще... С ума небось сойти можно ...
Саша ловко орудовал лопатой, выкапывал клубни – куст за кустом – а потом они вместе выбирали их из земли и ссыпали в мешок. Работа спорилась и обоим была в радость. Им было приятно, что их лбы иногда соприкасаются – когда они нагибаются за картошками.
Оставалось ещё выкопать четыре рядка, как к ним подошла Поля Дурочка – подошла с ужасающей репликой, да так громко и чётко произнесенной, что, казалось, её услышали соседи: «Не надо х… толстого бояться – п… имеет свойство расширяться». Саша обалдел, но сделал вид, что ничего не понял. Грунька же чуть сквозь землю не провалилась от стыда. Она не стала отчитывать Полю, ибо знала: скажи ей слово против – будет хуже. Единственно правильное решение, сочла Грунька, исчезнуть с глаз этой юродивой, скрыться в хате и переждать, пока она не уйдёт.
Так и было сделано: Грунька как-то одномоментно схватила сашины штаны, рубаху и самого Сашу и потянула всё это добро в хату. А дурочке ласково сказала: «Йди, Поля, куды йшла, а нам трошки отдыхнуть треба, бо заморилися мы дуже. Ты мабуть у магазин?» Та охотно ответила, что так точно, в магазин, да вот незадача – рановато ещё. Поля объяснила, что хочет взять хлеба, а то вчера взяла, а он по центру буханки оказался «глывкой» (сыроватый). Грунька сделала ей ручкой и даже послала воздушный поцелуй, после чего, пустив Сашу вперёд себя, вошла в сенцы и закрылась на засов, чтобы малахольная девушка, чего доброго, не впёрлась вслед за ними – ума хватит.
Поля ушла. Картошку докопали. Саша отправился домой – ополоснуться и предупредить деда Костю и бабу Настю, чтоб к обеду не ждали, а может, и к ужину тоже. И, конечно же, поставить их в известность о своём местонахождении, не то будут переживать, кинутся на поиски, переполошат полсела и тем самым дадут повод для ненужных разговоров. Уходя, сказал Груньке – уже как хозяин положения – что через пару часиков вернётся. В этот момент в его голове вертелся каламбур: «Куй железный, пока горячо».
Вернулся, однако, намного раньше – пожалуй, и одного часика не прошло, как он снова нарисовался, благоухающий каким-то одеколоном, запах которого показался Груньке страшно эротическим. Слова «эротический» она, конечно же, не знала, но обозначаемое им чувство испытала в полной мере, когда Саша вплотную приблизился к ней и плотоядно посмотрел куда-то поверх линии бровей, словно бы хотел съесть эту беззащитную маленькую женщину и планировал начать с головы. Видимо, этот тонко отработанный взор входил в комплексную программу обольщения.
Грунька знала всего два одеколона: «Шипр», который считала благородным, и «Тройной», который не считала благородным, поскольку в силу дешевизны мужики использовали его вместо водки, или, как говорил фельдшер Конобраткин, pro usum internum (для внутреннего употребления). Поэтому, не тронутая большой цивилизацией, она восприняла неведомый сашин запах как «Нечто»…
Грунька познакомила Сашу «з Машою»: был выходной день, но хозяйка не отвела лошадь в совхозное стойло, а оставила у себя «на подвирьи» – всё равно завтра чуть свет на работу. Маша понюхала Сашу, затрясла головой, сильно фыркнула и… ласково потянулась губами к Груньке, как бы говоря: «Вот это – моё, а то – не моё».
Потом Грунька и Саша уединились в «зале» (парадная комната) и пробыли там долго. Никому не дано знать, о чём они говорили и что делали, а заниматься вымыслами – не наше амплуа. Чего не знаем того не знаем. Да и так уж нужно доподлинно знать?!
Главное что на следующий день Грунька явилась в управление и потребовала отпуск. Ей сказали, что хоть страда и спала – колосовые культуры убраны – но кукурузные поля ещё не убраны, стоят непочатые, и что только после первого сентября пригонят из города студентов – они-то и начнут уборку, и не уедут, пока не уберут всё до последнего кочанчика (початка). Людей ожидается много, их всех надо обеспечивать водой, так что никакого отпуска. И вообще, что это за новая мода такая! Испокон веку велось, что сельские труженики берут отпуска зимой, когда делать нечего. «Та чи тебе не знать этого, Груня!» – раздражённо воскликнула одна конторская крыса, которую кроме как Толстожопая никто иначе не называл.
Но так как Грунька ни разу в жизни не брала отпуска, её уважили: отпуск был дан, хоть и после довольно серьёзных препирательств с начальством. Это была вторая её победа (после «х-я с ушками»). Грунька сама подыскала себе замену – наиболее, как ей казалось, соответствующую норову кобылки Машки. Ею стала двадцатидвухлетняя Катя Чеплашкина, покладистая девушка, любящая животных; дома у неё вечно жили то хорьки то ласки... Она легко согласилась, так как, зная, что придётся возить воду студентам, в тайне души надеялась между делом закрутить роман с каким-нибудь городским красавчиком где-нибудь в кукурузных зарослях. Кстати, судя по опыту прошлых лет, студенты на неё шли весьма охотно, и ей не надо было выпрыгивать из штанов чтобы закадрить молоденького голодненького лопушка.
Уладив отпускные формальности, Грунька сняла со счёта деньги – ровно столько, сколько указал Саша – и они отбыли в Ялту. Первый раз в жизни Грунька уезжала так далеко от дома, поэтому чувствовала себя не в своей тарелке. Хотела не ехать – боялась, но Саша придал ей сил перебороть боязнь. Это как раз тот случай, когда можно смело, не опасаясь прослыть пошляком-рутинёром, повторить заезженную фразу: за ним бы она пошла куда угодно, хоть на край света.
Ялтинский этап жизни начался с придачи Груньке «человеческого вида». Это значит, что Саша купил ей (за её деньги) модные одежды по сезону и сводил к знакомой парикмахерше, самой лучшей в Ялте. …И Грунька превратилась в красавицу. Правильно говорят, что главное для женщины – фигура, а лицо всегда можно подкорректировать с помощью косметических ухищрений. Неделю они прожили как в раю. Но как часто приходится повторять пресловутую фразу: «Всё прекрасное – недолговечно»! Ровно через неделю на сашин адрес (Грунька жила у него) пришла телеграмма от Кати Чеплашкиной: «Срочно выезжай тчк Маша при смерти тчк».
И вот они уже в дороге: от Ялты до Симферополя – троллейбусом, по новой, только что пущенной горной трассе; от Симферополя до Мелитополя – скорым поездом №32; от Мелитополя до райцентра – «телячьим Москва-Пекин» (шутка); от райцентра до дома – известной уже «Коломбиной». В селе Груньку вначали не узнали – так она преобразилась. А когда узнали – возненавидели – от зависти наверно.
Даже не переодевшись Грунька пошла в конюшню, к Маше. Саша – с ней. Маша была плоха. Около неё, надо отдать должное, находились и действующий ветеринарный фельдшер Воробьёв, и отставной – Остолоп, но они терялись в догадках, что бы это могло быть: как будто нигде ничего не видать, а кобылка ну прямо аж никакая. Фельдшера, опознав в расфуфыренной кокотке Груньку, в один голос воскликнули насчёт Маши, пожимая плечами и как бы оправдываясь: «Дохнет – и всё тебе тут... Хоть и стоит на своих ногах, а всё равно дохнет... Что только ни делали – толку никакого». Они начали было склоняться в сторону одной заморской болезни, да забыли её название, поэтому в справочнике не нашли ни чем она лечится, ни как протекает, ни что это вообще за болезнь. А потом и вовсе передумали думать, так и не докопавшись до истины.
Грунька подошла к ней и стала целовать её в носопырку, между глазками, в ушки, в шейку. Саша в это время стоял сзади, так как не хотел заходить в грязное стойло – он вообще был большой чистюля. И тут Маша – где и силы взялись! – так стукнула Сашу ногой, что он, бедный, отлетел от неё метра на три. Удар, задев гениталии, пришёлся в основном по низу живота. После удара Саша был какое-то время в сознании, потом на глазах у всех начал его терять. И умер. Ему даже не успели оказать помощь. Да и какая тут помощь!
О возникшем переполохе говорить не приходится – и так всё ясно.
Констатировал смерть местный участковый врач, вызванный срочно, но пришедший не очень срочно. После рутинных оперативно-следственных мероприятий тело Александра отправили на судебно-медицинскую экспертизу в районный центр. Посмертный диагноз таков: «Травматический разрыв брюшной аорты в месте бифуркации (раздвоения). Массивное внутреннее кровотечение. Смерть наступила от острого малокровия».
А сельчане тыкали Груньке пальцами в лицо и говорили наперебой: «Ты так рознарядилася та розмалювалася, падлянка, шо наче б то кловун якийсь, а не жинка. Ото ж Машка й не впизнала тибя, спугалася бедна тварына, двинумши з переляку твого хахиля ратыцею в гинтересное место (копытом в интересное место). Так шо розхлёбуй кашу сама, яку сама ж й заварыла. И шо ты тепер робытымэш, га? Мы лично ны знаемо, як тибе буть. И вопще не понимаемо шо тут до чёго».
И лишь Грунька всё понимала. Она была уверена, что Машка умирает не от какой-то там непонятной заморской болезни, как предполагали Воробьёв и Остолоп, а от смертной тоски по хозяйке. Что Сашу убила от ревности. Что виной всему – проклятые деньги. И что жизнь её возвращается на круги своя.
А Маша не умерла – выкарабкалась.
Конец
Начало:http://www.proza.ru/2013/09/22/1077