11.
18-19 октября 1849
Лишь только ночь коснулась воздуха, Дориан оставил тщетные попытки уснуть и выглянул на улицу. Седые сумерки бледным саваном накрыли старинный город и шелестели мелкой дрожью моросящего дождя, серебристо-ледяного и скользкого. Дождь затопил липкой слякотью подворотни, осушенные днем, прожурчавшим накануне, затопил бульвары и каскадами обрушивался вниз с ветхих крыш, просачивался сквозь штукатурку, и струящаяся по стенам плесень получала теперь свою обыкновенную подпитку.
Дориан устроился за мольбертом, и на голову его попадала морось, источавшая затхлый запах чердака. Он дрожал от холода, пробирающего его до мозга костей, холода, врывавшегося в окно с брызгами, затапливающими потрескавшийся, некогда плохо выкрашенный подоконник, на котором с трудом умещалось три горшка с какими-то иссохшими растениями.
Небо страдало. Дориан всегда, глядя на дождь, воображал себе слезы обожженных в своем полете к земле и падении существ иных, далеких миров, несчастных, искалеченных, отрекшихся от дома либо же, как когда-то Джина, навеки утративших его не по своей воле.
Он видел их слезы спустя века после их пребывания в недрах чужой планеты, он видел их лица некогда обгорелые, теперь же свинцово-серые и холодные что надгробные плиты; он видел тела их скользкие и ядовитые, и глаза, сверкающие фосфорными пластинами, и волосы, вьющиеся мокрыми косами. Он видел шрамы, кровоточащие на спинах белоснежных, он видел отраву, плещущуюся в зрачках, и на губах капли пламенеющей крови. Во тьме сидели создания эти, в сырой могильной тьме, где фосфорическое сияние разлагающихся тел заменяет небо и солнца лучи, где кровь и плоть человеческая — единственная пища. Он видел грань отчаяния и злобы, он видел мольбу в этих взглядах и клятву жестокой расправы над вышним миром. Он видел... Яснее нельзя было увидеть и облака в летний полдень, яснее нельзя было увидеть и капли крови на собственных руках.
Нареченные демонами изгнанники далеких звезд вырывались из его души, нареченные демонами пели свои песни, непонятные для простых смертных, устрашающие их, на языках древних и позабытых. Странники и посланники иных миров разжигали огни в своей новой обители и стучались в умы сумасшедших и рождали все самое безумное и самое прекрасное, что могло только иметь место в летописях человека.
Дориан скинул замасленное полотнище с недавно начатой работы и приготовил краски. Он сел и продолжил писать, перенося на холст знакомые ровные линии тусклого пейзажа за окном. Он осознал вдруг, что эта работа вызывает в нем необъяснимый восторг и чувство абсолютного удовлетворения, и оттого кисть еще быстрее забегала по поверхности холста.
Чувство совершенно необыкновенное захлестнуло Дориана, и он ощутил, как тонет в нем, захлебываясь его холодной горечью. Он мог бы назвать его вдохновением, если бы вся сила этого чувства могла уместиться в это безликое слово. Чувство это было сравнимо с необозримым, таинственным и черным космосом, блистающим, холодным, огнедышащим и живым, казалось бы бездыханным, но столь подвижным и изменчивым, что самое время не может угнаться за ним.
Дориан быстро, на одном дыхании завершил картину. Она получилась столь живой, что сам реальный пейзаж померк, заслоненный ее светом. Широкие ставни окон белели во мраке, что слоновая кость, и отблески света, льющегося от оставленной на окне полуживой свечи казались подвижными, и струи дождя дышали влагой небесного кладбища и будто бы скользили настоящими каплями по холсту, и видим был и ощутим терпкий холод осенних сумерек, и трагичная романтика зависла в легком воздухе, что кинжал над головой.
Сливовый цвет ночи встречался с изумрудом плесени в бронзовом свете свечи, и сатурново серые капли дождя дрожали на подоконнике. Смешиваясь с чем-то багрово-лиловым, оранжевым и синим, за занавесками тенью размывался силуэт, порождение ночи, сотканный из тьмы и дождя, и казался он призраком не угомонившимся в своей могиле, пробудившимся покойником.
Дориан глядел на свою картину и с изумлением обнаруживал, что она совершенна. Но спустя несколько долгих минут любования творением собственных рук, художник замер и пальцы его похолодели.
Он ощутил вязкие узлы страха в своих венах и в полнейшем изумлении впился глазами в картину. Недочет или изъян? Он не мог сейчас вспомнить этих слов. Он только содрогался от охватившего его отчаяния, лишая себя последних сил. И в своей бесконечной боли случайный взгляд его упал на две черные капсулы, чье содержимое напоминало о тех убийствах, что совершил художник, направляемый рукой Джины. И в ту самую секунду, когда взгляд его столкнулся с поголощающей любой свет матовой поверхностью капсулы, дрожь пробежала по позвоночнику Дориана, отзываясь болью между суставами.
Дориан прижал руки к груди и стал считать удары сердца. В темных глазах сузился зрачок, открылась огненная бездна вокруг него; все его существо словно окутали языки пламени. Тело его сковали болевые спазмы, и смятые, поверженные, истоптанные, сжатые мысли упали бесформенными комками на дно сознания и памяти. Что уголь стал его мозг, и ничего в нем не имело возможности пошевелиться.
Художника бросило в жар; сердце заколотилось точно заведенный механизм, и бой его прерывался и сопровождался судорожным всхлипыванием легких, которым то не хватало кислорода, то было невозможно впитать в себя весь направляемый в них воздух.
Когда боль отступила, Дориан встряхнул головой, оперся руками на подоконник, и в свинцово-могильном свете мерцающих нитей дождя разглядел восковые очертания бледного лица Джины. Она глядела на него пряча посеревшие глаза в струях ливня, в бушующих фонтанах воды, вырывающихся их прорванных водосточных труб. Она была прекрасна во всей своей осенней горечи и с духами весны, спрятавшимися в ее волосах; она предзнаменовала начало неизбежного поражения, начало новой жизни после смерти, и смерти, вечно отсекающей отростки любого нового, что имеет силы пробиваться сквозь покровы сердца и сердечной боли.
- Я увидел. - прошептал Дориан и поглядел на Джину. Сквозь шум дождя она различила его шепот и, кажется, уголки ее губ чуть дрогнули в улыбке.
- Увидел или думаешь, что можешь увидеть? - взгляд Джины стал страшен, и самый блеск свечи померк пред ним.
- Я точно знаю, точно знаю, что увидел... - произнес Дориан холодно и тихо, но запнулся и стал судорожно глотать мокрый воздух.
- Ты знаешь, кто я? - тихо спросила Джина, и звуки ливня заглушили ее слова.
- Я вижу только то, что ты сама не знаешь правды.
- Я думаю, что знаю, но, вероятнее всего, я ошибаюсь во всех своих догадках. Если это то, что ты хотел сказать...
- Нет. - Дориан оборвал ее, протягивая к ней руки. - Нет. - повторил он.
- Что тогда? - алые огни сверкнули на ее перчатке, и она легко перемахнула на подоконник художника.
- Я попытаюсь угадать. - прошептал он, обхватив ее запястье.
- Эту правду я раскрою без твоего вмешательства.
- Значит, я тебе не за этим? - Дориан все крепче сжимал ее запястье в попытке ощутить биение ее пульса под своими пальцами.
- Теперь ты знаешь, на что ты способен? - спросила Джина, не отнимая своей руки.
- Если только в этом мое предназначение, то я его разгадал. - прошептал Дориан в ответ.
- Боюсь, это лишь малая часть твоего могущества, волей случая открывшаяся тебе. - огни на перчатке медленно погасли, и в комнате воцарлся мрак.
- Позволь мне взять каплю твоей крови. - Дориан, наконец, нащупал пульс под тонкой кожей запястья Джины.
- Моей крови? - голос Джины зазвенел тончайшими пластами стали, и Дориану показалось, что каждый из сотни таких пластов прошел сквозь каждую клетку его тела. - Моей крови? - повторила она свой вопрос.
- Т ы привела меня к этому. - Дориан расслабил пальцы, почти теряя ее пульс и оставляя лишь ощущение тепла в своей ладони. - Я должен знать, что моя догадка истинна.
- Я позволю тебе, Дориан. Ради твоего возрождения. - Джина закатила рукава и сняла перчатки, обнажая тонкую кожу запястьев, в которую врезались тонкими вечными шрамами следы прошлых битв. Дориан вздрогнул и замер, сжимая между пальцев тонкое лезвие. Он не решался сделать надрез.
- Быстрее, Дориан. - прошептала Джина, и в совершенном мраке художник увидел, как сверкают ее глаза, и ощутил, услышал, как болезненно бъется в груди ее сердце. Он ощутил, как содрогается воздух от ее недоступных ему страданий и гнева. И страдания эти были холодны, они были душераздирающими, они были страшны, но при этом безмолвны, и это гнетущее безмолвие сотрясало фундамент вселенной и самые ступени запредельных миров.
Но прошло мгновение, и гнев Джины утих. Взгляд ее стал пустым, радужка побелела и практически слилась с белком, разве что сияющая полоска цвета помогала различить ее в этих глазах, в глазах, где дно свое обнажала пустыня, отравляющая жаром своим и безводностью даже скорпиона. Пусты и ядовиты, и черны, что обугленные останки, стали ее зрачки, и замерла в них боль, что сродни сумасшествию, и горечь, что сродни пустоте. Кровь будто бы покинула ее тело, и вены — тонкие ниточки жизни — сжались, и лицо ее стало что гипсовая маска греческого бога, а тело — мраморное изваяние.
Джина чуть дышала, а сердце ее как будто и вовсе остановилось. Она замерла, и дрожь пробежала по кончикам ее белых пальцев. Сейчас, как никогда раньше, Джина - завернутая в полотно мистического тумана фарфоровая статуэтка, - показалась Дориану истерзанной веками душой, которая уже прожила тысячи жизней до его рождения и столько же точно после.
- Возьми то, что нужно. - прошептала она. - Но знай, что я чувствую, как теперь, достигнув первого призрачного рубежа, почувствовав свою власть, ты отдаляешься от меня. Но знай, Дориан, знай, что пока ты все еще единственный, на кого я могу рассчитывать.
Дориан легко сжал руку Джины и склонился к ее лицу. В первый раз он ощутил, что и в ней есть осколок слабости.
- Я твой друг. - произнес он шепотом. - Я помогу тебе, я тебя спасу.
Джина не ответила, она подняла глаза и в смятении уставилась в неопределенную точку за спиной художника, будто бы буравила взглядом грань столетий и рисовала путь обратно, в свой далекий дом, где она потеряла все, что только может питать и заставлять биться сердце живого существа.
- Тебе нужна кровь. - прошептала она, чуть шевеля губами. - Возьми.
Дориан сжал лезвие между пальцами и коснулся им тонкой бледной кожи на запястье Джины, погружая его в плоть и проводя ровную линию параллельно линии вен. После того, как он отнял лезвие, тонкий порез не кровоточил, и лишь спустя несколько долгих секунд из раны вырвался густой поток, наполняя до краев прозрачную емкостью, которая позже была скрыта в холодной черной капсуле.
- Я не чувствую боли, лишь лед... коснувшийся внутренностей... коснувшийся души... - бессильно произнесла Джина, когда Дориан закончил, и вокруг ее глаз расплылась сеть почерневших капилляров. - Джина повернулась к нему спиной, и по бледной ее руке продолжала струиться бесконечным потоком кровь.- Мне пора идти, Дориан, но знай, что ничто не завершено. Твое сегодняшнее преображение — только начало. Открой глаза, и ты увидишь, как велика твоя власть. Ты научился видеть, Дориан. Но сила твоя вернется лишь тогда, когда ты назовешь имя.
- Имя? - переспросил Дориан.
- Имя. - повторила она и перемахнула на свой подоконник, скрывшись в мерцающей полутьме за еле колышущимися занавесками.