Из главы «АВИАШКОЛА»
До Нового года несколько дней. Невооружённым взглядом видно, что курсанты что-то замышляют: собираются кучками, шушукаются, посылают на кирзавод самовольщиков. Понятно: запасаются спиртным. Только в нашем отделении царит спокойствие. У нас разброд. Заводилы ведут себя «ниже травы, тише воды» – два месяца назад они «погорели». Их судьба до сих пор не определилась. Комбат Рачко обещал отчислить, но приказа пока нет – полнейшая неясность.
Сидим в курилке, дымим махрой. Махорка зовётся «Вергун». По воздействию приравнивается к иприту.
– Ну и как будем встречать Новый год? – провоцирует Киреев.
– Известно как, – с ехидцей вторит ему Григораш, – вечерняя политбеседа… и баиньки. Все дрожат сбегать до кирзавода.
– А где спрятать? – Сажин только в этом видит проблему, – притаранить несложно.
И смотрит на нас с Лёнькой. Будто не сомневается в нашей готовности «пострадать за народ».
– Приволоки, я всё заныкаю, – не сдерживается Лёня, – сугробов мало?
Ему бы можно и промолчать. Это мы с ним на положении заложников, это о нашем пребыва-нии в школе решается вопрос. И это нас, рисковых, подбивают на действие.
А, чёрт с ним! Была – не была! Двум смертям не бывать,… и так далее. Соглашаемся.
Сбегать в магазин кирзавода нам проще других. Свободно бродим по городку, можем и в город отлучаться. Мы в фаворе у майора Лурье. Делаем стенд в классе радиотехники. Преподаватель с этим громким именем открыл в нас таланты: я делаю расчёты, Лёха монтирует. Лёха – понятно, он радиолюбитель. Но вот как я, школьный троечник, попал в радиоинженеры – загадка! Причём, не в практики, а в теоретики: вычисляю по формулам нагрузки, сопротивления, рассчитываю силовые цепи. Лёха всё это закрепляет паяльником. Могли бы и отказаться, но Лурье, молодой, красивый и интеллигентный до бесконечности преподаватель, нас очаровал. Это после его лекций у меня появилась склонность к инженерным расчётам! Это после его лекций курсанты не сомневаются: будущее авиации – электроника, радио, локация. Всё это, утверждает Лурье, в разработках и что-то уже и внедряется. Ходят слухи, что раньше он читал лекции в академии. За какие грехи сослан сюда?
В последующие дни мы делаем несколько ходок в пригород. Ребята заказали вино. Мы таска-ем 0,7-литровые бутыли портвейна и зарываем в снег за казармой. В сугробах охладится.
Всё отделение в доле. Не участвует лишь комод Лунин. Но и не закладывает. Уже успехи!
Новогодний вечер ничем не отличается от обычного. Разве, что на ужин, вместо обычной селёдки к пюре, достаётся по огромному куску жирной свинины. Специально забили на подсобке несколько свиней. Впрочем, свининой нас балуют частенько: подсобное хозяйство школы превратилось в приличную ферму. «Совхоз» – так именуют подсобку, в ведении БАТО. Работают в нём старухи, живущие здесь же в бараках и неизвестно из чего построенных халупах. Говорят, бывшие ссыльные. Сообщницы Каплан, т. е. эсерки и троцкистки.
Перед ужином мы дружно бегаем за казарму и пропускаем из горла по несколько глотков портвейна. Вопреки нашим ожиданиям, вино не просто остыло, его прихватил мороз. Кристаллы льда забивают горлышко бутылки, мешая истечению напитка. Каждый глоток приходится прогревать во рту. И всё равно горло дерёт. И от холода и от ледяных иголок. В общем, не питьё, а мучение.
В казарму заносить бутыли не решаемся, знаем, – в наше отсутствие возможен шмон.
На ужине навеселе курсанты и других взводов, не говоря уже об отделениях нашего. Каждый коллектив, то есть отделение, доставало спиртное к Новому году своим методом. В самоволки бегали гонцы всех взводов. Возможно были и отказавшиеся. В семье не без урода.
Шмон, действительно, состоялся. Во всех взводах уныние – запасы выужены. Да и где было можно спрятать бутылки? Под матрасами и подушками, – больше негде. Не вскрывать же полы?
Мы торжествуем: наши снежные запасы уцелели, к полуночи перетаскаем в кубрик.
Перед отбоем все офицеры роты в казарме. Вот бедняги. Сидели бы по домам в преддверии праздничного застолья, выпивали бы не торопясь. А тут нас бдят, будто не всё вышмонали. Нам они не помеха. Периодически бежим якобы в уборную и передаём свои запасы через форточку.
Дневальный кричит отбой. Раздеваемся. Амуниция на тумбочках, сапоги с обёрнутыми вокруг голенищ портянками водружены под потолок на печку-голландку. И в каждом сапоге – бутылка. Естественно, початая – каждый приложился и перед ужином и при передаче в форточку. Мы с Лёней умудрились подогреть бутыли в топке голландки и одну прикончили до отбоя.
В казарме воцарилась тишина. Лампочка над тумбочкой дневального освещает только коридор, в кубриках сумрак. Всё затихло, скоро полночь. Офицеров не видно, видимо, уже ушли. Пора доставать нашу вторую бутылку. Мы её не прятали в сапог, просто Лёня опустил её за форточку на снег на длинной суровой нитке. Только я успеваю шепнуть об этом Лёхе, как замечаю белое приведение. Это Киреев пробирается к голландке из дальнего угла кубрика. Тоже не терпится. На пол не слез, а балансирует под потолком, шагая по второму этажу наших кроватей. Вот он добрался до печки, потянулся к сапогам.
И вдруг – яркий свет! Нелепая фигура в белом белье с бутылкой в руке и стоящий в проходе комвзвода.
– Сапоги на пол! – командует Карпухин.
Ошалевший Киреев сталкивает сапоги с печи; гремят бутылки, по кубрику разливается виноградный аромат пролитого вина. Дневальный относит бутылки в каптёрку старшины. Тот тоже здесь: таращит монгольские глазки на разливающееся добро, недоумевая, как всё это было пронесено мимо его бдительных очей.
– Взвод подъём! – командует взводный, – приготовится к строевым занятиям!
Смотрю на часы – без пяти двенадцать. Именно в этот момент вся Западная Сибирь, Казахстан и Средняя Азия наполняют фужеры, бокалы, пиалы, стаканы и рюмки, а кто-то уже начал длинный тост. За счастье, за хорошую жизнь. И, конечно же, не за строевую подготовку на вьюжном, промороженном плацу.
Построив, капитан потребовал выдать зачинщиков. В ответ – угрюмое молчание. Какие зачинщики? Он всерьёз считает, что будут разоблачения? Смешно.
Полчаса топаем. Со строевого шага переходим на бег, снова на строевой. Повороты, печатанье стопы, бег. Вообще-то на пьянке поймано одно отделение. Но Карпухин знает, что пили все. Или почти все. Запах не спрячешь. Но и всех не накажешь. Взводному нужны главари, их надо выявить, причём в открытую, при всех.
Через каждые 10 – 15 минут останавливаемся.
– Подтянуть ремни! – командует капитан и сам проверяет степень их затяжки. В животах пусто, пот льёт ручьями. С потом выходят не только остатки выпитого, но и всё съеденное за день. Улетучиваются и все жировые отложения. У кого были. Нашим талиям могут позавидовать балерины.
Второй час продолжается укрощение, десяток раз мы перетягиваем ремни. Впрочем, что это – прямое издевательство, ни кому из нас не приходит в голову. В армии это считается налаживанием дисциплины и воспитанием. Вот только воспитатель совсем озверел. Он что? Дожидается, что мы начнём падать? Или всерьез думает, что кто-то признается, кого-то выдадут? Сколько можно гонять? Да он и сам, поди, не железный.
Снова остановка. Подзывает помкомвзвода и комодов. Уговаривает их повлиять на подчинённых, уговорить признаться. Иначе, будут страдать все.
А в чём признаваться? И кто зачинщик и организатор, кого считать таковыми? Кто бегал за спиртным, кто подзуживал или тех, кто одобрял идею и вкладывал деньги? Так это – все!
Три часа ночи. До подъёма три часа. Последняя пробежка. Мы уже не бежим, мы едва волочим ноги. Жалкая трусца. И капитан сдаётся. Впрочем, он не считает себя проигравшим. Преподал урок требовательности. И жесткого наказания.
Мы тоже не чувствуем себя победителями, мы измождены и выжаты. Спать, только спать! Но мы достаём из-за окна сохранённую бутыль, разогреваем её и отмечаем Новый год по Гринвичу.
Втроём похлёбываем горячий портвейн и беседуем о нашей весёлой жизни.