Подведённые в конце 1931 года итоги повсеместной коллективизации сельского хозяйства привели кремлёвских товарищей в восторг. Союзные поставки были выполнены почти соответственно планам: «Не беда, справимся… Первый блин комом». В банкетном зале Кремля интернациональное правительство, члены ЦИК и приглашённые гости в приподнятом настроении трясли друг другу руки — те, что «повыше», снисходительно похлопывали нижестоящих по плечу, ловя на себе их заискивающие взгляды. Поставка зерновых за рубеж должна была гарантировать финансирование строительства промышленных объектов, входящих в план индустриализации России. Радовались почти все. И только те, кто знал или догадывался, каким образом был реализован «слегка недовыполненный план» поставок и состояние заготовок сельхозпродукции на Украине, Средней и Нижней Волге, улыбались натянуто и зловещую тему не затрагивали. Осведомленные понимали: под трескучими фразами, блестящими рапортами и по-восточному витиеватыми тостами кроется неминуемая смерть миллионов советских граждан.
«В этом году уже поздно, придётся поставить в полном объёме, — рассуждал про себя народный комиссар земледелия СССР Яков Аркадьевич Яковлев, отвечая скромной улыбкой на поздравление талантливого московского журналиста. — В следующем году поставки за рубеж частично заморозим».
— Однако кучеряво здесь у нас, — картавя, отпустил двусмысленную шутку Михаил Семёнович, который любил в кругу близких людей называть себя «русским писателем-публицистом». Слово «русский» он произносил нарочито внятно, а следующие за ним слова «писатель-публицист» проговаривал бегло, чем вызывал иронический смех своих товарищей.
— Незаслуженно кучеряво, — самокритично, в соответствии с предписанием партии, ответил виновник торжества.
— Что поделаешь, Яков Аркадьевич, народ мы активный, сердца наши горят, потому и не боимся брать на себя высокую ответственность…
Журналист прервался, дал возможность следующему гостю восхититься комиссаром земледелия и, не дождавшись окончания льстивой речи поздравлявшего и не удостоив его вниманием, громко продолжил:
— …брать на себя высокую ответственность, как я уже сказал, за судьбоносные дела государственного и, не преувеличиваю, планетарного значения.
— Без страха браться за дело, Миша — ещё не значит правильно его выполнить, — возразил Яков Аркадьевич, а про себя подумал: «Нет дыма без огня… Сердца горят — рассудок угорает».
Весной следующего, 1932 года голодная чума охватила всю Украину и Поволжье. Повторились трагедии, имевшие место десять лет тому назад: душераздирающая детская смертность, неизлечимые болезни из-за нехватки медикаментов, голодная смерть, каннибализм, грабежи и убийства. Но теперь и в городах голод свирепствовал — порой даже сильнее, чем на селе.
Этим утром в положенные полвосьмого Давид с постели не поднялся. Он в полудрёме слушал тиканье часового механизма и незаметно проваливался в забытьё. Через некоторое время, содрогнувшись, открыл глаза, бросил взгляд на циферблат: «Десять минут десятого! Первую лекцию пропустил…» Попытался, как прежде, энергично откинуть тёплое ватное одеяло, но руки, сложенные на груди, не подчинились; лишь пальцы шевельнулись словно нехотя.
«Я умираю, — мелькнула страшная мысль, вслед за которой глаза наполнились слезами, — ведь я всю ночь, можно сказать, не спал, один сон сменял другой. И какие сны! Прощальные?»
Давид в подробностях вспомнил последнее видение: окровавленного от побоев дядю Андрея выволокли во двор, поставили на колени и расстреляли без приговора. Взъерошенный, забрызганный кровью следователь орал: «Можешь не признаваться, мы тебя всё равно кончим». Следующий наплыв — в тюрьме сторож Иоганнес просит выдать труп своего троюродного брата; его взашей выталкивают на улицу. «Они его убили! Убили, а труп собакам на съедение бросили, — отчётливо слышит студент слова старика. — А он не виноват, вот оно, оправдание», — старик суёт в руки Давиду клочок обветшалой бумаги; он читает размытый временем текст: «Главн.. управлен.. внут..нних дел по Сарат..ской области… 23 апреля 2010 … сведения в отнош…. Вагнер Андрея Александровича, 1874 года ро..дения, уроженец села Гларус… пост.новление тройки П.П.ОГПУ по Нижне-Волжс..ому краю от 17.12.1930 года отменено. Уголов..ое дело прекращено за отсутствием состава преступления» .
Студент вновь посмотрел на часы: «Сегодня я занятия пропущу. Удивительно! Чувство голода ушло, голова работает ясно…» Аккуратно заправленная соседняя койка навела на мысль: «Может, и мне следует уйти в Гларус — к дяде Фёдору? Небось, не выгонит… Много ли мне надо? Кусочек хлеба с водой… и молока бы стаканчик…»
Давид вспомнил, как в апреле прошлого года упросил секретаря комсомола дать ему возможность ещё раз, «ну хоть издалека, не разговаривая», увидеться с матерью, братьями и сёстрами. Семьи кулаков тянули баржами от марксштадтской пристани до Самары, а там, погрузив в вагоны, везли паровозом до Караганды. Подъехавших на телегах женщин и детей размещали на палубе, и по мере заполнения баржа уходила на север. Ленинский комсомол принимал в отправке чуждых обществу элементов активное участие: молодые люди обязаны были — пусть даже всю ночь напролёт! — патрулировать пристань и помогать конвою следить за сидящими на палубе людьми.
— Что ж, испытательный срок ты выдержал, — оценил Герман Кремер поведение кулацкого сына за прошедший период. — Только близко к ним не подходить — так только, на расстоянии можешь рукой помахать. Понимаешь, Давид, они должны понять, что ты советский человек и безоговорочно осуждаешь их буржуазную мелкособственническую сущность. Это пойдёт им на пользу, поверь. Они быстрее пройдут процесс ломки и станут полноправными членами общества. Ведь осудили их не на всю оставшуюся жизнь, понимаешь?
— Понимаю.
Тогда, на пристани, Давид последний раз разговаривал с дядей Фёдором, который приехал в город проститься со снохой.
— Вы скажите им, что я не имею права к ним подходить, — бегло переводя взгляд с дяди на комсорга, шептал дежурный с красной повязкой на левой руке, — я буду заходить на баржу, но близко не подойду.
— Ты теперь, можно сказать, почти сирота. Помощи не жди — неоткуда. Но нас не забывай, если что — не стесняйся, приезжай к нам в Гларус.
— Но это было в прошлом году, — прошептал Давид, — а в этом году он меня не приглашает, а мог бы… письмом…
Дверь приоткрылась без стука, и белобрысый Карл Дорцвайлер из комнаты напротив приглушённо осведомился:
— Давид, ты спишь?
В ответ слабо послышалось:
— Не сплю.
— Ой, Давид, какой ты бледный! — испуганно пролепетал вошедший в комнату сосед. — Ты что-нибудь ел сегодня?
— Нет, и не хочу, живот и так полный. Вчера опять крапивы наелся… и кипятком запил.
— И всё?
— Всё.
Давид отбросил одеяло. Подошедший к кровати юноша в ужасе застыл над однокурсником: резинка трусов впилась в раздувшийся до невероятного размера живот; ноги и руки казались теперь совсем тонкими и невероятно длинными.
— Ай-я-я-я-я-я-я, — воскликнул Карл, — да ты от голода вспух!
— Не знаю, от чего — от голода или от крапивы? — слезливо ответил «отрекшийся» от родителей сирота.
— Ты лежи, не вставай, я… Мы сейчас что-нибудь придумаем, я мигом слетаю в техникум. Меня ведь с уроков послали — узнать, в чём дело…
С быстротой молнии разлетелась по техникуму молва: «Давид Вагнер опух от голода». На перемене член партии Герман Кремер созвал летучку, дал слово Карлу Дорцвайлеру и энергично взялся за решение проблемы.
— Так, первым делом необходимо вызвать в общежитие врача. Врач должен засвидетельствовать случай и поставить диагноз…
— Что там ставить! Он уже месяц бледный ходит — стипендии-то нашей на неделю хватает…
— Родителей у него нет, он все каникулы в общежитии живёт, на рынке подрабатывает.
— Подрабатывал! Теперь уже нет — старик, родственник его, помер. На рынок его не пускают…
— Так! Тихо! Тихо, товарищи! — попытался успокоить студентов Герман. — В настоящий период необходимо установить над Вагнером опекунство. Я считаю, для этой цели лучше всего подойдёт проживающая в общежитии девушка.
— Есть такая девушка, Катька Екгардт, они уже год как переглядываются…
— Да! Верно, и посылки продуктовые их семья из Америки получает, — поддержал реплику Карл. Повернувшись к девушке, он добавил: — Сама ведь хвасталась.
— Это правда, Катерина?
— Да, правда, по линии Красного креста, — растерянно ответила покрасневшая девушка.
— Кто они такие?
— Кто — они? Американцы? — переспросила Катерина. — Это мамин брат, Отто Ауль, на железной дороге в городе Чикаго работает…
— Значит, наш брат, пролетарий! Это хорошо, — одобрил поставки продуктов питания из США коммунист Герман. — Сегодня рабочий класс Америки протянул нам руку помощи, а завтра мы ответим ему тем же. Рабочие в трудную минуту помогают рабочим — это замечательно! Пролетарии всех стран обязаны объединяться…
— А они не рабочие, они служащие. Её отец на селе писарем служит.
— Фабричная и сельская интеллигенция — правая рука класса рабочих и крестьян, между ними нет противоречий.
— Так, стоп, стоп! Кто пойдёт за врачом? — перебил большевика, углубившегося в тему о разделении советского общества на неантагонистичные классы и группы, заведующий техникумом.
— Екатерина Екгардт, — отрапортовал Герман.
— Катерина, вы свободны, все остальные — разойдитесь по классам.
Случившееся сблизило молодых людей. Так часто бывает: кому оказываешь бескорыстную помощь — того и любишь. Врач, посетивший больного в общежитии, однозначно определил: «Острая нехватка белкового продукта питания. Пациент на протяжении длительного периода потреблял, запивая кипятком, только сырую растительную пищу». Потом он в присутствии девушки объяснил больному, как правильно вести себя в этом случае, как и в каких дозах возобновить приём белка, прописал какую-то микстуру и, пожелав скорейшего выздоровления, торопливо ушёл по следующему вызову. Этим вечером студенты пожертвовали кто что мог, и Катерина принялась лечить изголодавшегося сокурсника. А Герман раздобыл «где-то» продовольственные карточки на месяц, зашёл на следующий день в общежитие, вручил их больному и пообещал: «Как окрепнешь, устрою тебя на работу по вечерам».
Через неделю молодой человек встал с постели, лёгкий румянец вновь покрыл его впалые щеки, а в присутствии Катерины с лица Давида не сходила улыбка. И на занятиях он, как прежде, сидя в первом ряду, слушал преподавателей со слегка приоткрытым ртом, вызывая этим весёлый смех сокурсников.
Учебный год подходил к концу, контрольные работы были написаны, зачёты сданы. Перед тем как расстаться на весь период летних каникул, Давид предложил Катерине проводить её до самого села Мариенталь, где жили родители девушки.
— Не волнуйся, к вам домой заходить не буду — до посёлка доберёмся, попрощаемся, и я тут же обратно пойду, — печатал Давид твёрдым голосом. — Я хочу спокойно каникулы провести, а то ведь мучиться буду — как ты там, добралась или в дороге что случилось.
— Можно и зайти…
— Нет, рано пока…
Однако за пару дней до отъезда в Мариенталь сын кулака получил письмо из Караганды, в котором его старшая сестра Альвина писала следующее: «Дорогой брат, у нас случилось несчастье, умерла наша мама…» В письме рассказывалось, как весной этого года в посёлке «врагов народа» вспыхнула эпидемия тифа, как в Карагандинской больнице, вернее, на заброшенном складе, расположенном рядом, установили койки, поставили буржуйки и свозят туда больных: «Медикаментов здесь почти нет, врачей не хватает, люди умирают по несколько человек каждый день… За бараком вырыли огромную длинную траншею, штабелями укладывают туда трупы, посыпают известью и через каждые два-три дня засыпают заполненный участок землёй». Нетвёрдой рукой сестра перечислила всех умерших из Гларуса, и студент, читающий письмо, затрясся всем телом от нахлынувшей обиды, жгучей злости и ощущения полной своей беспомощности. Он был до глубины души потрясён и возмущён случившимся. Хотелось кричать, громко, вслух выразить свою ненависть к ним. Давид чувствовал свою причастность к тяжёлой жертве земляков: «Я тоже мог быть среди них. Как же так?! Как они посмели столько невинных людей сослать в холодную степь, загнать под землю и погубить! Кто ответит за это?! Кто?!» Давид перевёл глаза с дрожащего в руках листка бумаги на стол. Взгляд упал на снимок в газете «Большевик»: «Ликующая молодёжь! Чему радуются? Вокруг голод, болезни, смерть… Прав был мой дядя Андрей, утверждая, что они начали своё правление с обмана, враньём править будут и сдохнут, захлебнувшись во лжи. Вот только когда?»
— Что с тобой? — спросил сосед, кровать которого располагалась по другую сторону стола. — Ты почему весь дрожишь?
— Мать умерла, отец в очень плохом состоянии…
— Так ведь… — решил успокоить «вражину» сокурсник, но был остановлен каким-то глубинным инстинктом и вместо готового сорваться с языка «кулаки — враги народа» закончил фразу иначе: — Что поделаешь? Все мы когда-нибудь умрём.
Весь оставшийся день Давид пролежал в постели, отвернувшись к стенке. Когда в комнату вошла Катерина, он натянул на голову одеяло и уткнулся в подушку.
В день отъезда Катерины Давид привёл себя в порядок: тщательно побрился, почистил старенький, изрядно поношенный костюм, до блеска начистил туфли.
Постучался в дверь женской комнаты; отчего-то севшим голосом, откашлявшись, выпалил на одном дыхании:
— Это я, Давид… Можно войти?
— Входи. А мне показалось, ты раздумал… Прими мои соболезнования по случаю смерти твоей мамы… Мне очень жаль…
— Я никогда не нарушаю данного мною слова, — напряжённо, но мягким тоном произнёс сокурсник. — Провожу тебя до самого дома. И при возможности… Ведь мы с тобой пара, Катья? Хочу тебя сосватать — как у нас раньше было…
Давид разволновался, стал невпопад рассказывать девушке об и так известных ей старинных обрядах сватовства. Он восхищался вслух простотой немецких обычаев, в подробностях описал, как его отец, вернувшись с русско-японской войны, без участия своих родителей посватал его мать, Амалию Хазенкамп.
— А сейчас даже такой простой ритуал в открытую провести боимся, — с сожалением заметил Давид. — Вам, девушкам, эти, — сын кулака хотел вставить резкое слово, но сдержался, — …комсомольцы обручальные кольца носить запретили.
— Мы и без колец будем знать, что помолвлены, — так Катерина выразила своё согласие на предложение будущего жениха.
В 1933 году Марксштадтский педагогический техникум выпустил только сорок восемь учителей. Добрая половина учащихся оставила трёхгодичный курс по причине массовых репрессий и разразившегося в республике голода. Незадолго до окончания техникума Катерина и Давид сыграли в тесном семейном кругу Екгартов свадьбу. Их обоих распределили в село Цюрих: Катерину — учителем-практикантом начальных классов, Давида — учителем-практикантом физики и математики тамошней единой трудовой школы первой ступени.
В конце июля выпускникам в торжественной обстановке вручались предварительные справки об окончании учебного заведения. А свидетельства, в которых писалось: «Пройдя педагогическую практику и сдав установленные зачёты, признан достойным квалификации учителя», молодые люди должны были получить по окончанию испытательной двухгодичной педагогической практики.
— А сейчас, товарищи, споём нашу любимую песню, — произнёс с трибуны секретарь районного комитета комсомола товарищ Кремер, когда закончилась церемония вручения справок. — Екатерина, прошу!
Катерина отошла к окну, присела на стул, удобнее перехватила гитару, провела пальцами по струнам и взяла первый аккорд.
— Wir sind geboren, Taten zu vollbringen,
zu ueberwinden Raum und Weltenall,
auf Adlers Fluegeln uns empor zu schwingen
beim Herzschlag sausen der Motoren Schall , — громко вывел первый куплет Герман.
— Drum hoeher und hoeher und hoeher, — весь зал, стоя, подхватил слова припева.
— Wir steigen trotz Hass und Hohn
Ein jeder Propeller singt surrend:
Wir schuetzen die Sowjetunion .
За «Rote Flieger» последовала следующая революционная песня — «Matrosen von Kronstadt» , а за нею, уже на русском языке — «Белая армия, чёрный барон». Секретарь комсомола уже во время исполнения первой песни демонстративно спустился со сцены вниз и встал рядом с аккомпанирующей пению Катериной. Вглядываясь в счастливые лица учителей-практикантов, он довольно улыбался и, переставая наблюдать за поющей молодёжью, громко подхватывал припевы.
— А вот русские тексты вы знаете, к сожалению, очень плохо, — недовольно отметил Герман и снисходительно, по-отечески улыбнулся. — Вам необходимо устранить этот существенный недостаток… Ну да ладно! Будем считать официальную часть законченной. Прошу всех к столу!
Гости, преподаватели и учителя-неофиты расселись вдоль длинного праздничного стола, и началось обычное застолье, сначала несколько напряжённое, затем — спасибо дешёвому яблочному вину — перешедшее в душевные посиделки. На выпускном вечере присутствовали знатные гости из самой столицы республики. В их числе был и журналист Генрих Трерин. Оглядывая молодёжь из почётного президиума, он узнал сына своего армейского товарища Иоганна Вагнера. «На отца похож. Сидит на самом краю предпоследнего ряда, малоулыбчивый. Вроде бы всем восторгается, а глаза гневные, скорбные… Одним словом, задёрганный сын врага народа», — отметил наблюдательный Генрих.
Когда молодой человек вышел во двор — покурить, Трерин поприветствовал его:
— Здравствуй, Давид. Ты меня помнишь?
— Конечно, помню, товарищ Трерин. Вы у нас лет пять тому назад последний раз были. А вы-то как меня узнали?
— Тебя узнать несложно — на отца похож. К тому же в апреле, когда я собирал информацию о выпускниках, мне стало известно, что ты здесь учишься. Давно куришь?
— Я вообще-то не курю, просто балуюсь… Сосед папироской угостил. Решил, как все, выйти и покурить.
— «Как все» — это сейчас модно, — усмехнулся Генрих. — Как отец-то? Знаю, что в Караганду сослали, а…
— Умер отец, — резко перебил Давид редактора газеты, — и мать умерла!
Отрывочный ответ прозвучал явным укором в адрес друга семейства. Выпускник мрачно заглянул журналисту в глаза; было очевидно, что Давид откровенно упрекает бывшего друга семьи Вагнеров в том, что и его газета вела борьбу с зажиточными крестьянами. И он, армейский товарищ Иоганна, занимался подстрекательством, призывая детей к неповиновению, а в «особо тяжёлых» случаях — к уходу из не желающего шагать в ногу со временем родительского дома.
— Как они умерли? — после затянувшегося молчания тихо спросил Генрих.
— Мать сразу по приезде в Караганду заболела тифом. Ей было всего сорок четыре... Сестра писала, что отец после этого совсем потерял интерес к жизни. Ничего не ел, всё детям отдавал, довёл себя до полного изнеможения. Последний раз мой брат Данил его на ферму привёл, там Альвина работала. Напоили отца молоком, но он всё равно через неделю во сне скончался. Не переставал проклинать председателя поселкового совета… Это, говорил, его вина, что семья оказалась в Караганде. Мол, односельчане хотели выбрать его председателем колхоза, и тот всё сделал, чтобы отца замазать. А так он, может быть, и передал бы своё хозяйство колхозу, не стал бы упрямиться.
— Он действительно был лучшим: по-русски изъяснялся свободно, грамотный, земледелием занимался всю жизнь. Твой отец смог бы организовать крестьян… А то ведь многие колхозы дали плохой урожай именно по причине отсутствия знающих дело организаторов. Вашего гларусского председателя колхоза арестовали: второй год подряд даёт рекордно низкие урожаи, и в этом году, говорят, ничего хорошего не жди.
— Sah ein Knab' ein Roeslein steh'n,
Roeslein auf der Heiden , — послышалось со второго этажа техникума прекрасное женское сопрано.
— War so jung und war so schoen
Lief er schnell es nah zu seh'n,
Sah's mit vielen Freuden , — подхватили другие девичьи голоса, и, сливаясь воедино с мужскими голосами, рассыпались по нескольким октавам последние строки первого куплета,
— Roeslein, Roeslein, Roeslein rot, Roeslein auf der Heiden .
Весёлый смех донёсся из открытых окон техникума.
— Прекрасный голос у твоей жены, — восхитился Генрих Готтлибович.
— Она с детства в церковном хоре пела, много песен под гитару наизусть исполняет, — польщенный похвалой в адрес Катерины, объяснил Давид. Затем, выдержав паузу, добавил: — Церковь в Мариентале закрыли, а нам, учителям, не положено религиозные песни петь. Теперь только нейтральные или революционные…
— Это так, Давид. Но есть и другие красивые песни, не только революционные… А человек способен менять свои идеалы — конечно, если сам того желает.
Генрих взял под руку молодого человека и пригласил его пройтись по двору («Чтобы наш разговор не подслушали».)
— Ты когда будешь в Гларусе?
— Не знаю… Вообще-то мне там делать нечего. Смотреть на наш дом больно— в нём теперь правление колхоза… А что?
— Ну, если будешь, скажи своему дяде Фёдору, чтоб язык за зубами крепче держал. Доносы на него поступают, пишут: «Регулярно занимается антисоветской пропагандой». В письмах приводят его изречения… Ну, в общем, передай ему, что у нас в стране критика снизу вверх недопустима, а вот самокритика — сколько хочешь. Он Филиппа Кауфманна, вашего председателя поселкового совета, поносит почём зря, а Филипп ведь его и в тюрьму упрятать может… И пусть он хоть трижды прав, спрашивать твоего дядьку никто не станет — в следующую разнарядку пойдёт по этапу.
— Что за разнарядка?
— Ах, забудь, рано тебе это понимать, учи детей, — Трерин отмахнулся от трудного вопроса и перевёл разговор на другую тему: — Слышал, ты по математике показал лучшие среди всех учащихся знания… Вот и продолжай ею увлекаться, а остальное забудь.
Разговор пожилого солидного мужчины с молодым учителем не остался незамеченным, как и частые покровительственные улыбки журналиста, обращённые в адрес молодой супружеской пары.
Когда зазвучал патефон и зал наполнился нежными звуками вальса «Амурские волны», все, кто умел танцевать, высыпали на середину зала и закружились в такт музыке.
— А ты не танцуешь? — спросил подошедший к Давиду Герман.
— Нет, не танцую, не научился ещё… Слуха музыкального нет.
— Зато в математике ты талантище! Продолжишь учёбу?
— В этом году обустроимся в Цюрихе, а в следующем подам заявление в педагогический институт на заочное отделение, — ответил «талантище», наблюдая за вальсирующей женой.
— Ну, ты, Давид, извини, в общем, если что не так, — помявшись, сказал районный секретарь. — Не держи зла.
— Я ни на кого зла не держу, — ответил круглый сирота.
Так же вели себя и другие захмелевшие сокурсники, подходившие к молодожёнам с просьбой извинить и не держать зла, «если что не так». Дело в том, что на экраны страны только что вышел фильм, главный герой которого просил у друга, обиженного им, прощения: «Извини, если что не так». Растроганные покаянием отъявленного дебошира, зрители со слезами на глазах оставляли кинозал.
А выпускники техникума этим вечером, прощаясь друг с другом и со всеми присутствовавшими на торжестве преподавателями и гостями, обменивались крепкими рукопожатиями, целовались, обнимались и покидали, шмыгая носом и утирая слёзы платочками, здание родного учебного заведения.
* * *
До начала учебного года Давид посетил дядю Фёдора и передал ему слова Генриха.
— А я знаю, что пишут, и более того — знаю, кто пишет, — с горечью сказал ему дядя. — Мы все для них враги народа, все, кто советует! Представляешь, приехал к нам районный агроном. По полям расхаживает, а я за ним пристроился и говорю: «В следующем году это поле пшеницей засевать нельзя, надо…» Ну и советую ему, что лучше. А он мне отвечает: «Не положено». Представляешь, они уже не только нам приказывают, они самой земле предписывают, что можно, а что нельзя! А отсюда и урожай — смех и грех. У нас-то поля все по-разному обрабатывались, единого подхода не было. Наш колхоз никогда на ноги не встанет, еще хуже будет… Деньги нам не платят, всё трудодни в табеля записывают. Мы уж который год одежду себе обновить не можем. С нашего огорода много не выручишь, третью корову содержать нет возможности, ведь почти все покосы колхозные… А ты молодец, Давид, вовремя земледелие оставил. У тебя теперь твёрдый рубль, и человеком уважаемым будешь. Я тут недавно, шутки ради, по посёлку ходил и свои трудодни на продажу предлагал… Народ смеётся, а один мне присоветовал: «А ты к Филиппу сходи, у него деньги водятся, он на окладе сидит». Ну, думаю, зайду в контору к Филиппу (всё-таки школьный товарищ!), похохмим.
— Вот и похохмил, — печально вставила жена, — он-то после этого на тебя в район и написал.
— Да пёс с ним, пусть пишет… Они-то должны знать, как мы здесь живём.
— Они, дядя Федя, знать этого не желают, — замотал головой племянник, — поверь, я на собственной шкуре в этом убедился… Они хотят, во что бы то ни стало, всегда видеть твою улыбающуюся довольную рожу — и ни-ни. «Всё это мелочи жизни, временные трудности, — успокаивали меня, а ещё добавляли: — А что ты хочешь? Ты — сын врага народа».
— Тут враг, там враг, кругом одни враги, — стукнул кулаком по столу Фёдор. — С кем они свой коммунизм строить собираются?
Через два года, в конце апреля 1935, Фёдора (Фридриха) Александровича Вагнера арестовали. Увезли, как полагается, в столицу республики и заключили под стражу в следственный изолятор. Допросы велись с ленцой, неохотно — порой следователь, не дослушав разъяснений подсудимого, отсылал его обратно в камеру и через неделю-другую вызывал к себе и задавал те же вопросы. Было очевидно, что судьба обвиняемого давно решена и дело лишь за утверждением сверху.
— Значит, говоришь, урожаи у вас были значительно выше, чем нынешние, колхозные?
— Не я это говорю, это в сохранившихся у меня сводках чёрным по белому занесено. Я имею привычку хранить газеты прошлых лет.
— И в чём же… причина, Фёдор Александрович? — зевнув, задал всё тот же вопрос следователь.
— Вот на этот вопрос я ответа пока не знаю, — и, выражая неподдельный интерес к создавшейся в колхозе ситуации, крестьянин пригласил чекиста вместе с ним порассуждать на эту тему. — А вы как думаете, Сидор Игоревич?
— А я никак не думаю, это не моё дело… А вот что думаете вы, товарищ Вагнер, — и, перевернув пару страниц дела, молодой человек зачитал: — «Частное землепользование эффективнее коллективного», «причиной голода в начале тридцатых являлась насильственная коллективизация крестьянских хозяйств», «Советы у нас бездействуют, нам спускают директивы сверху», ну, и так далее, и тому подобное.
— Не мои это слова, я такие слова не употребляю… Это наговор.
— Шестерым сразу сговориться тяжело, а у меня здесь шестеро свидетелей.
— Значит, Филипп им пригрозил, он в таких делах мастак…
— Ну вот, опять за рыбу деньги — все вокруг виноваты, одни мы здесь ни при чём. Иди-ка к себе в камеру, посиди, подумай.
28 августа 1935 года Фёдор Вагнер Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР был осуждён к ссылке на пять лет по обвинению в проведении антисоветской агитации и выслан в Чермозский район Свердловской области на место трудссылки.
— Пять лет я здесь не выдержу, — поделился Фёдор своей тревогой с соседом по нарам. — Мне в этом году исполнится пятьдесят девять… Доживу ли до шестидесяти?
— Мне шестьдесят один, — возразил Ипполит Карлович, — а мог бы и до шестидесяти не дожить.
— Как так?
— Очень просто, Фёдор Александрович. Стройку эту вовремя открыли, нас с тобой жить оставили, а то как собак пристрелили бы для пущей острастки… Страх — великое дело. Ты посмотри, как тут некоторые на портрет Сталина смотрят…
— Как?
— А как та собака, которую хозяин бьёт. Она повизгивает, преданно в глаза заглядывает и ластится… Вот он, животный страх-то! Это уж, брат, не люди — квашня какая-то… А когда он их освободит, до гробовой доски преданы ему будут… Психология!
— А мне до свободы не дожить, всё кругом болит, утром только Божьей помощью себя с нар подымаю.
— Ты, Фёдор Александрович, пупок-то не рви. Передвигайся медленно, плавно, главное — не замирай, им важно тебя в движении видеть.
— Эх, Ипполит Карлович, зачем мне такая жизнь? Мне б до дому добраться — жену, детей повидать, а там и умереть можно. Годом раньше, годом позже, какая разница…
2 февраля 1936 года осуждённый Вагнер совершил побег, за что был подвергнут административному аресту на пятнадцать суток.
6 мая 1937 года он совершил второй побег.
Ко второму побегу Фёдор готовился долго и тщательно. Во время проверки документов на станции Добрянка он обратил внимание, что милиция проверяет документы не у всех, а только у простенько одетых людей; если же на тебе пальто из драпа, папаха и к тому же портфель в руке, то блюститель порядка, скорее всего, обойдёт тебя стороной. Весь год он откладывал от скудного заработка несколько рублей и к весне следующего года скопил сумму, позволяющую купить в комиссионном магазине пальто, шляпу и приличные ботинки. Оставшихся денег, по его расчёту, должно было хватить, чтобы добраться до станции Нея Костромской области. Там жила теперь его семья — сразу после высылки отца двадцатидевятилетний старший сын Иван, согласно традиции принявший на себя обязанности главы семейства, со всеми братьями и сёстрами покинул родное село Гларус. Ходили слухи — и они подтверждались многочисленными примерами — что вслед за осуждёнными родителями часто следуют аресты их сыновей или других прямых родственников и что единственным спасением от преследования является переезд в другой населённый пункт — желательно как можно дальше. Оно и понятно: ведь для выполнения очередной разнарядки требовались следующие по списку, неучтённые в предыдущей партии враги советской власти, а найти их в среде родственников ранее осуждённых граждан было гораздо проще, чем из числа тех, кто пока был «на хорошем счету».
— Пришьют тебе слова, которые ты не говорил, и сошлют, как и меня, к чёртовой бабушке, — объяснял отец сыну Ивану во время последнего свидания в Энгельсе. — Забирай всех и отправляйтесь вверх по Волге, в Костромскую область, там сейчас рабочая сила требуется. Елена покидать Гларус не желает, оставь её с дочерьми — её, старуху, в любом случае в покое оставят. Моего пацана, Генриха, увези с собой.
Сказано — сделано: осенью того же года Иван, его сестра Гермина и трое братьев добрались до станции Нея Костромской области и разместились в общежитии рабочих Пермской железной дороги. Взрослые пошли на работу, а подростки, Карл и Генрих, были определены в местную школу.
Вот сюда-то беглый ссыльный и прокладывал себе дорогу. В воскресенье, ранним утром, он ушёл с рюкзаком за плечами в сторону посёлка. Не доходя до станции, остановился в лесу, переоделся, сложил в рюкзак рабочую одежду и на всякий случай надёжно его спрятал. Изрядно помятая шляпа постепенно расправилась, складки пальто, разглаженные смоченными ладонями, исчезли, и Фёдор приобрёл желаемый вид, который, как он считал, поможет ему незамеченным уехать со станции. И ссыльному это удалось; но его всё же приметили. В объяснительной записке дежурного милиции, которую тому пришлось написать позже, значилось, что в воскресенье утром на станции Добрянка некий пожилой, интеллигентного вида мужчина в ожидании парохода сосредоточенно читал какую-то книгу и отбыл, согласно купленному билету, в город Пермь. А «читал» Фёдор Александрович восемнадцатый том полного собрания сочинений В.И. Ленина с работой «Материализм и эмпириокритицизм». За неимением солидного портфеля он прихватил с собой библиотечный томик, чтобы в ожидании поезда имитировать чтение; к тому же он старался следовать совету Ипполита Карловича: «Хочешь пройти незамеченным — не встречайся взглядом ни с кем». Книга была прекрасной возможностью вовремя отвести глаза.
По прибытии в Пермь он, следуя в кассы, прижимал книгу вождя пролетарской революции к груди — так, чтобы было видно имя автора, при этом повторял по памяти таблицу умножения — с намерением придать лицу задумчивый вид.
Сидя в общем вагоне поезда, следующего по маршруту Пермь — Киров, Фёдор попытался по-настоящему читать книгу, но дальше первой страницы дело не шло. Он с трудом понимал, о чём идёт речь: «Какой-то птичий язык! Значения многих слов мне непонятны… Удивительно, чем только господа ни занимаются». Хотел было уже захлопнуть книгу, мысленно повторив любимые слова старшего брата: «Вот ведь какая ерунда», но фраза: «Материя, действуя на наши органы чувств, производит ощущение» заставила его задуматься.
«Да, производит, но отнюдь не у всех одинаковые…» — Фёдор Александрович вспомнил те ощущения, которые у него вызывал их собственный надел в сравнении с чужими участками, а теперь с общеколхозным полем. Сколько было прежде любви, радости, гордости, а главное — ощущение стабильности, надёжности, преемственности, и всё это сменилось теперь полным безразличием. Последний раз он шёл в сторону озера по краю некогда принадлежавшего его семье надела и плакал. Над обрывистым берегом стоял, распластавшись корявыми ветвями, мёртвый дуб, а под ним некогда любимая, а ныне сломанная и обветшавшая вагнеровская скамья. Колхозное руководство разрешило пастухам водить сюда на водопой коров, и любимое прежде место купания сельской детворы стало зарастать высокой травой.
«Доберусь до Гларуса, дуб сожгу… Всё равно мне хана, Андрея и Иоганна нет в живых, значит, и „Старому Адаму“ делать там нечего… В таком виде его оставлять нельзя — засмеют, ублюдки. Всех Вагнеров по мужской линии разметали, сволочи!» — и бывший землевладелец громким хлопком закрыл книгу.
— Да что же вы, товарищ, ребёнка разбудили…
— Извините, — прижав книгу к груди, интеллигентного вида пожилой человек стал про себя повторять таблицу умножения.
На станции Нея Фёдор быстро отыскал общежитие, где проживали его дети. Они были ошеломлены появлением отца.
— Они наконец признали Вас невиновным, отец?!
— Папа!
— Вот неожиданность-то какая!
— Отпустили по состоянию здоровья, — объяснил обступившим его детям отец, — изработался я, все кости ломит… Передохну здесь у вас, осмотрюсь — и на Волгу, к жене…
Старший сын Иван сразу понял: «Отец говорит невероятные вещи», — но ничего не сказал; свои опасения высказал только на следующий день.
— Они не знают, куда мы подались, но непременно дознаются и придут сюда…
— Скажешь им, что я показал тебе справку об освобождении. Да вот она, — и отец вынул из внутреннего кармана пальто сложенный вчетверо листок бумаги, — от настоящей не отличить.
— Это же вышка! Тебя расстреляют!
— Знаю, сынок. Но такая жизнь мне не нужна — прощаться я приехал… Может, в Караганду ещё прокачусь, там тоже наши теперь живут… — и, горько усмехнувшись, поправил себя: — Умирают.
В конце августа Фёдор добрался до пристани города Вольска, переправился на противоположный берег, углубился в дубовую рощу, облюбовал ветвистое дерево и, разложив под ним пальто, улёгся в ожидании темноты.
— Dies ist mein Platz , — прошептал беглец, — an diesem Ort will ich sterben .
Ночью Фёдор постучал в окно родного дома. Ахая и охая, жена Елена отворила двери и с порога стала обвинять его во всех бедах, свалившихся на семью. Особенно напирала она на то, что и её ни в чём не повинных дочерей объявят теперь преступницами:
— Нам энкавэдэшник сказал, что если ты появишься, мы должны сразу же сообщить председателю.
С трудом успокоил Фёдор свою вторую жену:
— Я вам обещаю: завтра утром сам пойду к председателю и покажу ему справку об освобождении. Ошибка какая-то произошла, пусть он принимает решение, — а про себя подумал: «Два-три дня у меня в запасе имеется — пока он сообщит, пока они приедут…»
На следующий день беглец сделал всё, как обещал, а вечером стал собираться на тризну по «Старому Адаму». Он наполнил ведро ненужной ветошью, облил её керосином, и, когда совсем стемнело, пошёл, перебросив через руку пальто и надвинув на глаза шляпу, к озеру. «Сколько раз я ходил по этому пути? Не счесть, но всегда с большим удовольствием… Сегодня, может статься, иду в последний раз».
Медленно, с почтением подошёл он к своему «далёкому предку».
— А впрочем, не такой уж и далёкий, — прошептал наследник Адама и про себя уточнил: «Всего-то пятое колено».
— Прощай, Адам, твоих преемников в колонии больше нет, ни одного… Всех по свету разметали, землю нашу попрали.
Фёдор погладил ствол дерева, переложил содержимое ведра в глубокое дупло и поднёс горящую спичку к остро пахнущим керосином тряпкам.
— И самой твоей «колонки» больше нет.
Ветошь вспыхнула, и когда огонь, обволакивая дерево, вырвался из дупла и устремился ввысь, Фёдор Александрович перешёл на противоположную сторону озера, надел пальто в торжественном молчании стал наблюдать за происходящим.
Пламя быстро охватило всё дерево: треща и выметывая в небо искры, горел ствол, дружно занялись огромные ответвления, ненадолго вспыхивали, затем чернели и рдели, наконец, рассыпались белым прахом усохшие, покрытые некогда листьями веточки. Пламя, грозное, гудящее, выстреливая иссиня-жёлтыми языками, отражалось на поверхности озера; дымный столб, подсвеченный багровым, уходил высоко в небо, но и там не хотел слиться с бледными облаками, прорезал их окровавленным лезвием и, обессилев, оползал вниз, рассеиваясь на огромном пространстве.
— Себя хоронишь? — послышался сзади голос поселкового председателя. — Проводы устроил — с фейерверком, хлопушками…
Громкий треск и разлетающиеся во все стороны искры заглушили слова Филиппа Кауфмана.
— Не себя, Филиппок… всех нас хороню… Тебя, председатель, тоже скоро сожрут…
— Когда — скоро?
— По моим наблюдениям, аккурат вслед за мной к стенке и поставят…
Череда резких хлопков со свистом, исходящих от горящего сухого дерева, заставила председателя пригнуться и втянуть голову в плечи.
— Это по каким-таким наблюдениям, Фёдор?
— А по простым… Ты вот сколько нашего брата, крестьян, со свету сжил? — и, не дожидаясь ответа, ответил сам: — Десятка два, а с членами семей — пару сотен. Потому-то расплата придёт не от нас, усопших, а сверху, от тебе подобных. В следующей разнарядке по председателям поселковых советов будет значиться твоя фамилия.
— Это кто тебе такое сказал?
— Не сказал, а объяснил. Один очень умный человек — наполовину наш, волжский, Ипполит Карлович, профессор университета. Система у вас такая — врагов делать, а потом их отстреливать. А чистку вы проводите регулярно по всем уровням сверху вниз. Особо старательных и совестливых (так называемых борцов за справедливость) планомерно уничтожаете. И смотри, Филипп, что получается… Пристрелят они, скажем, тебя, усердного, и пояснят народу: «Много гад крестьян загубил, поделом ему». А люди обрадуются, вроде как одним душегубом меньше, и дышать как будто легче, да и справедливость восторжествовала. А на самом-то деле верхушка следы своего преступления заметает, на тебя всю кровавую работу списала. Потом, правда и до них доберутся («Зачэм так много прэдсэдатэлэй завалыл?»), и того, кто над тобой стоит, тоже порешат. Вот она, суть ваша, в том и заключается — грабить, убивать да следы заметать.
— Да ты, я смотрю, и впрямь с жизнью прощаешься, мелешь что ни попадя… Совсем уважение потерял, я ведь тоже из крестьян.
— Ты — из крестьян?! — в сердцах воскликнул бывший плугарь. — Ты у нас на полях лето отбатрачишь и всю зиму на печке валяешься, а земледелием вы с отцом только в огороде занимались… Для тебя земля — кусок грязи, а нам она смыслом всей нашей жизни была. Вот такие у нас с тобой разные ощущения на одну и ту же материю.
— Не хами, угомонись! Про мате-е-е-е-рию заговорил, будто разбирается в этом!
Треск обломившейся основной ветви и длинные языки пламени, вырывающиеся из надлома, напоминающего широко разверстую чудовищную пасть, остановили препирательства бывших колонистов. Оба замолчали, ушли в себя.
«Страшные гримасы ты строишь, Старый Адам, страшные. Может, ты нас слышишь, а? Слышишь, как мы тут, потомки твоих односельчан, ругаемся? Они решили всё до основания разрушить и новый мир построить. Ты-то как думаешь, дед? — мысленно спросил у горящего дерева Фёдор. — Вот так, всё! Всё до основания!»
Огромная ветвь окончательно отломилась от ствола под тяжестью собственного веса и с шумом упала на землю. Сноп искр взметнулся высоко вверх.
«Старый Адам нам салютует!» — решил председатель.
«Он возмущён!» — с удовлетворением отметил беглый ссыльный.
Утром следующего дня к поселковому совету подъехала полуторка, в кузове которой сидели два солдата. В кабине рядом с шофёром находился старший лейтенант государственной безопасности. Навстречу приехавшим вышел председатель, и вчетвером, сопровождаемые взглядами высыпавших на улицу молчаливых селян, они направились к дому Фёдора Вагнера. Беглый ссыльный ждать себя не заставил, напротив — вышел им навстречу. Гладко выбритое лицо, надетые несмотря на тёплый день уходящего лета пальто и широкополая шляпа придавали ему респектабельный вид.
— Следуйте за нами, гражданин Вагнер, — непроизвольно перейдя на «вы», приказал лейтенант. Арестант и конвоиры направились к грузовому автомобилю. Прошло всего семь лет с момента ареста кулаков в Гларусе. Тогда народ не молчал — напротив, селяне громко выражали комиссарам свое недовольство. Теперь же представители власти, сурово оглядывающие толпу, видели лишь потупленные глаза безмолвных, затравленных, потерявших чувство собственного достоинства людей.
8 ноября 1937 года постановлением тройки НКВД АССРНП Вагнер Фёдор Александрович приговорен ВМН за антисоветскую агитацию и неоднократный побег из ссылки.
Постановление приведено в исполнение 29 декабря 1937 года в г. Энгельсе Саратовской области. Место захоронения неизвестно, и установить его, к сожалению, в настоящее время не представляется возможным, так как во время репрессий места захоронения не фиксировались.
27 апреля 1989 года прокуратурой Саратовской области на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий…» Фёдор Александрович Вагнер реабилитирован.