Рим, со всем его блеском, со всем его многообразием утех (и для души, и для плоти) остался далеко позади. Здесь, на чужой земле, все совершенно иначе. И даже солнце в этих краях совершенно чужое, как будто мертвое, - от него исходит могильный холод, а не живое тепло.
(«Здесь не бывает весны, венком цветочным увитой,
Здесь не увидишь в полях голые плечи жнецов,
Осень в этих местах не приносит костей винограда, -
Холод безмерный всегда держится в этой земле», - сокрушался оказавшийся вдалеке от родного Рима Публий Овидий Назон. Там, в Риме, он был всеми признанным поэтом, внимания которого добивались самые знатные люди, знакомства с которыми искали даже те, кто не был ценителем поэзии. Доверие к нему было столь велико, что некоторое время он даже разбирал уголовные и гражданские дела на суде. Но от доверенных ему должностей «триумвира по уголовным делам» и «судьи-триумвира» он отказался ради поэзии. Суд – слишком плохое место для того, чтобы ожидать там желанную свою гостью – Музу. А слава поэта была Назону куда дороже любой, пусть даже самой удачной, политической карьеры.
Однако, Овидию впоследствии пришлось очень горько пожалеть о своем выборе. Вначале Поэзия дарила счастливые минуты творчества, когда душа отрывалась от мирских забот, как птица от земли, и, распрямляя крылья, вздымалась в бескрайнее небо Искусства, позволяя оглянуть всю землю с высоты, недоступной тем, кто обделен поэтическим даром. Но за счастливое время свободы, той настоящей свободы, которую может познать лишь подлинно творческий человек, пришлось заплатить очень дорогой ценой.
На острове Эльба, где Овидий мирно гостил у своего друга, вдруг появился встревоженный гонец из Рима. Замерло сердце в груди у поэта при виде этого гонца, - он явно принес недобрые вести. Но тогда, даже в минуты самой острой тревоги, не мог предположить Овидий с какой болью он будет вспоминать потом это появление гонца на острове, где забавлял себя и друга поэт беседами об искусстве, радовался изысканным яствам (иных из которых не было даже и в Риме), и любовался красотой, которая была разлита вокруг с той щедростью, с которой солнечные лучи ложатся на землю.
Овидию приказано было немедленно явиться в Рим, чтобы предстать перед самим императором. Сказано это было такими словами, как будто Назон совершил какое-то преступление, и теперь его ждет справедливое и жестокое наказание. Но Овидий никак не мог понять, в чем же именно он виноват, и в поисках ответа на этот вопрос он перебирал прошедшие дни своей жизни, как четки, и по своей невинности эти дни казались ему столь же похожими друг на друга, как и костяшки четок.
Однако, Август думал иначе. Он набросился на вошедшего Овидия с упреками в прославлении разврата, в превознесении безнравственности. «Разве для этого дан Поэту дар?!».
Назон покорно выслушивавший Августа (кто бы посмел перечить самому императору?!) не мог все-таки понять справедливости этих упреков. Да, в Риме очень известна его книга «Наука любви», в которой показано, что ничто не дает такого наслаждения, как плоть, но книга-то эта вышла уже восемь лет назад. Так почему гнев императора обрушился на него только теперь?!
Между тем и для самого-то Августа в свое время эта книга послужила источником нескольких радостных часов, когда он позабавился искусством поэта. И тогда он сам не смог бы предположить, что настанет день, когда он будет не благодарить автора за эту «Науку любви», а гневно обвинять его.
Настали другие времена, - императору то и дело доносили о готовящемся заговоре. Заговорщики могли привлечь на свою сторону кого-то их известных людей, чтобы заручиться их авторитетом. Самым известным в то время поэтом был Назон, - не просто известным, а пользовавшимся всеобщей любовью. И Август был не уверен, что он не окажется в лагере заговорщиков, - слишком уж мало поэт славословил императора, слишком уж пренебрегал дарованными ему милостями, вроде должности судьи.
Отправляя Назона в ссылку в город Томы (на окраину римского мира), Август хотел одновременно и обезопасить себя от Назона, который мог как угодно воспользоваться своей всенародной любовью, и показать, что нынешняя власть может быть жестокой, - значит, ее следует бояться.
В ссылку Овидий был направлен без всякого суда, одним лишь распоряжением императора, который без труда заставил признаться поэта в том, что тот по глупости своей прославлял безнравственность и осквернял стихами своими звание Поэта.
Озону, отправлявшемуся в ссылку, хотелось навсегда бросить писать, - чтобы вновь не навлечь на себя императорский гнев, чтобы не бояться того, что за счастливое время вдохновения придет слишком жестокая расплата. Однако в тот же день он пишет стихи, застигнутый бурей на корабле, идущем к месту изгнания.
«И стихи я пишу не в садах моих, как я прежде любил,
Не как раньше, в постели, слагаю.
Я, игрушка пучины, пишу, а волна хлещет мне прямо на лист».
Эти строчки были написаны Озоном в те минуты, когда разыгравшаяся на море буря могла затопить корабль, на котором он плыл. Он боялся разыгравшейся стихии, в чертах которой явственно просматривался уже лик смерти, и в то же время не знал – что лучше – погибнуть ли в море, так и не доплыв до Том, или жить изгнанником в этом чужом городе, где каждую минуту можешь погибнуть от меча варваров.
«В гавань приду, а зачем? И гавань-то ужасом полнит:
Моря опасна вражда, берег опасней вдвойне!», - пишет в отчаянии Озон, впервые здесь, в открытом море, на готовом вот-вот затонуть корабле, чувствующий себя по-настоящему одиноким. Корабль плывет к чужой земле, а там, на другом берегу, который уже не различишь (как сильно ни всматривайся, как ни напрягай глаза!) осталась не только слава, но и родной кров, друзья, дочь, внуки, и любимая жена.
«Слава богам, что отплыть я с собой не позволил супруге!» - воскликнет опальный поэт на корабле, которым как игрушкой, забавляется разбушевавшееся море.
А ведь жена хотела отправиться в ссылку вместе с Назоном.
И сейчас стоит у него перед глазами ее искаженное болью лицо, до сих пор слышится ее, полный отчаяния, крик.
Овидий прощался с друзьями и близкими. Многие пришли проститься с ним, - правда, были и те, кто уже боялся того, что дружба с известным поэтом теперь сослужит дурную службу, - и они почли за лучшее не провожать былого друга в ссылку.
Но те, кто собрались, верные дружбе и признательности, не могли теперь узнать Овидия. Назон, всегда заботившийся о своей внешности не меньше, чем об отделке своих стихов, одевавшийся так, что мог бы служить образцом моды, теперь был небрит, грязен, растрепан…Блуждающие его глаза, казалось, не могли понять, что происходит и узнать никого из тех, кто здесь собрался. Но блуждающий взгляд был вызван не вином, а отчаянием. Нет сил больше оставаться, смотреть на горестные лица, и самому из всех сил сдерживать слезы. Надо идти. Но как не думать при этом, что видишь все эти лица – в последний раз?! Что захочешь сжать в объятьях своих дорогого друга, захочешь коснуться губ любимой жены! Но ни дружеские объятья, ни горячие поцелуи, - эти райские цветы не цветут на чужбине, где суждено жить попавшему в немилость поэту.
А как хочется обнять дочь, погладить своих маленьких внуков! Но они сейчас в другом городе, и не знают даже ничего о том, сколь страшная участь постигла их отца и деда.
У многих из тех, кто пришел проводить Назона, готово разорваться сердце, у многих – слезы в глазах, у многих – горькая улыбка на устах, от которой мороз по коже.
Овидий хочет что-то сказать на прощание, но не может вымолвить ни слова. Молчат и те, кто провожает друга в ссылку, - трудно найти нужные слова в такую минуту…
…И вдруг, словно разъяренный пес, набрасывается на молчание дикий, истошный крик, и, словно клыками, впивается в души собравшихся.
Это кричит жена Овидия, - кричит дико, страшно, кажется, что после такого крика невозможно не сойти с ума, не умереть.
Она бросается к мужу, обнимает, целует его, умоляет, чтобы он взял ее с собой».
«Нет, не отнимут тебя у меня! – кричит она, - мы вместе отправимся, вместе!».
Но поэт отказывается от этой жертвы, которую хочет принести ему верная жена, он не может умножать горечь своего изгнания болью любимой женщины. Эта любимая женщина попалась Назону не вдруг, не случайно, а лишь в третьем браке, после невеселого опыта двух неудачных браков.
Первый раз он женился, будучи еще почти мальчишкой, и не столько по своей, сколько по родительской воле. Супруга оказалась пустой, ветреной особой, которую другие мужчины интересовали куда больше, чем стихи собственного мужа. Вырвавшись из этого брака, как из темницы, куда не проникали лучи поэзии и любви, поэт пытался забыть пустые глаза своей жены, ее холодные губы, и искал утешения не столько в поэзии, сколько в другой женщине. Когда засыпаешь каждую ночь рядом пусть даже с нелюбимой женщиной, трудно ложится в постель одному. И вскоре поэт вновь женился , но и на этот раз брак оказался неудачным, хоть он и не мог ни в чем упрекнуть свою новую жену. Но не было главного – любви. Ведь слишком тороплив был поэт в поисках новой женщины, слишком легко было обмануться, приняв увлечение за подлинные чувства.
С третьим браком он уже не спешил, и решил жениться только тогда, когда твердо был уверен в своем выборе. После всех этих непростых взаимоотношений с женщинами, после сцен ревности, семейных склок, хотелось легкости, хотелось простой и не обремененной любви, - о ней то и написал Назон в своей книге, где говорил не столько о чувствах, сколько о способах ухаживаний и кратчайших путях к соблазнению.
Озон очень ценил легкость отношений, прекрасное взаимопонимание в своем третьем браке, однако, ему еще предстояло познать любовь через все ее трагические ипостаси – через разлуку и ревность, через боль и страх за любимого человека…
В ссылке Озон все время думал об оставленной поневоле жене, постоянно писал ей стихи и письма, - но письма эти были очень непохожи друг на друга, они писались импульсивно, когда поэт был охвачен всецело то одним, то другим чувством.
Он думает о том, как трудно ей там, одной, без него, и мучается тем, что ничем не в силах ей помочь. И тогда он клятвенно заверяет в письме, что сможет прославить ее в веках, - что дни и ночи напролет будет слагать о ней стихи, чтобы подарить ей Вечность – такой подарок, который вряд ли сможет сделать ей кто-то другой, и при этом – единственный, который здесь, в изгнании, преподнести ей в силах опального поэта.
Он слагает стихи о ней, и вспоминает ее искаженное лицо при прощании, ее, полные слез, глаза…И пишет уже другое письмо – с покаянием за то, что, пусть и не по своей воле, заставил так жестоко ее страдать.
Но вдруг рождается уже совсем другая мысль – страдание ведь не вино, чтобы становиться со временем ценнее и крепче, - вздыхает ли она сейчас, спустя годы, о своем несчастном муже?
И пишется уже новое письмо, в котором Назон запутывается в своих чувствах:
«Я не знаю уже, о чем мне молить, и сказать не могу я,
Чувства какие в твоей видеть хотел бы душе.
Ты грустна? Я себя проклинаю, виновника горя.
Нет? А была бы грустна, будь ты достойна меня!».
Уже не первую ночь просыпается ото сна в страхе Овидий, - не первую ночь снится ему все один и тот же сон, - кто-то покрывает поцелуями лицо его жены, кто-то страстно ласкает ее тело, и раздаются стоны над ложем, как погребальная музыка былой верности и любви.
И он пишет жене очень агрессивное письмо, полное упреков.
«Странно как, что горем моим не подавлена ты,
Что несчастья мои ты переносишь без слез!».
Назон не может понять, как до сих пор (ведь в изгнании прошел уже не один год) любящая жена не добилась милости императора, не смогла умолить его о смягчении наказания для нечаянно провинившегося поэта.
«Пусть попеченье об этом сон у тебя отобьет, - требует он от жены, -
Нужно всей грудью налечь, каждой жилкой напрячься,
День и ночь хлопотать нужно тебе за меня!».
В письме поэт дает жене подробные указания, как нужно просить за него, чтобы смилостивился Август – великий бог, выше которого нет и не было во всей вселенной.
В ссылке поэт постоянно прославлял сославшего его императора, называл его не иначе как богом, униженно каялся в своем проступке как в страшном преступлении и слезно умолял о том, чтобы Август простил его и позволил ему вернуться в отчие края.
Многочисленные письма Овидия – яркий образец того как лесть превращается в особый язык, на котором нередко художник говорит с властью.
Но для Назона Август, действительно, был могущественным, всесильным богом, который мог как угодно распорядиться его судьбой. И он молился этому богу, как молились язычники разразившейся грозе или разбушевавшемуся морю, видя в разгулявшейся стихии гнев бога.
Только в силах одного лишь Августа было вернуть Назону родной кровь, прежнюю славу, любимых людей, по которым так отчаянно скучал Овидий в ссылке. Но особенно тяжко ему было здесь, на чужой земле, оттого, что никто из варваров не знал латыни, и некому здесь было прочесть свои новые стихи, - они звучали как пустой набор звуков для людей иного наречия.
И Назон создает в изгнании «Скорбные элегии», адресованные к тем, кого он оставил в родном Риме, - стихи эти полны отчаяния, в них говорится о пережитых муках, но, прославляя Цезаря, и опасаясь новых гонений, поэт не может быть до конца искренним, и потому к горечи пережитого то и дело примешивается сладость льстивых слов.
«Что такое поэт? – воскликнет множество столетий спустя Къергерор, - несчастный человек, носящий в душе тяжкие муки, с устами так созданными, что крики и стоны, прорываясь через них, звучат как прекрасная музыка». Но с каждым годом Назону становится вся тяжелее превращать свои муки в «сладостную музыку», и вместо поэтических слов с уст все чаще срывается крик отчаяния.
Один за другим проходят годы в ссылке, в своем размеренном однообразии похожие на воображаемых слонов, которых считаешь, когда, закрыв глаза, пытаешься спастись от бессонницы. Неужели как этих слонов (раз, два, три, четыре, десять…) придется считать годы, проведенные в ссылке, томительно ожидая как сна, смерти?!
С трепетом ожидает Назон не только своего возвращения, но и отзывов о стихах, которые ему удается отправить в Рим. Но никто уже не спешит хвалить опального поэта. А он мучается тем, что стал писать хуже, что предал талант своим страхом и униженной лестью…
Но вдруг Назон, мучавшийся в ссылке от одиночества, неожиданно для себя понимает, что по-настоящему он был одинок именно там, в Риме.
Понимает, что безумно одинок любой творческий человек, ибо ему приходится время от времени оказываться не только в обычном, но и «горнем» мире, куда нет доступа даже самым близким людям. Одержимый вдохновением, ты захлопываешь перед ними двери и потом сам же не можешь их открыть, когда очень хочется выйти.
Да и ничто к тому же не делает человека столь уязвимым, как Искусство. Плохого отзыва о своих стихах боишься больше, чем горба за спиной, - насмешки над ним, пожалуй, отзывались бы куда меньшей болью.
Да и не из-за Поэзии ли, этого жестокого бога, оказался Назон в изгнании?!
И некогда знаменитый поэт, не могущий дня прожить без того, чтобы не сложить очередные поэтические строчки, проведя пять лет в ссылке, почти совсем бросает писать.
И вскоре после этого он с легкостью находит общий язык с прежде ненавистными ему «варварами». Оказывается, что Искусство – самый далекий и самый извилистый путь к сердцу людей.
А те самые «варвары» в знак уважения даже награждают Овидия венком.
Обретение, пусть и непрочной, хрупкой гармонии, помогает Назону легче перенести весть о том, что в Риме умер Август и его место занял Тиберий, никогда не любивший Августа, и даже готовый уже было принять участие в заговоре против него.
А сосланный поэт слишком рьяно прославлял прежнего императора, чтобы теперь удостоиться милости Тиберия.
Поэтому Назон понимает, что все оставшиеся годы ему придется провести в ссылке, и он еще не знает ничего о том, что из всех отпущенных ему на земле лет, - этот год – самый последний.