Три дня с мучительными безнадёжными перерывами идёт дождь. Деревянные рамы в неокрашенных местах набухли. Краска облупилась — её куски плавали в образовавшейся лужице на подоконнике. Вова вздыхал, с кухни брал сохнущую тряпку с верёвки, шёл вытирать.
— Отец, — выглядывала с кровати мама, сдувая со лба непослушную прядку, — Раму-то надо менять.
Папа осторожно выглядывал из-под газеты, переводил взгляд на окно, вздыхал и кивал головой:
— Надо бы, — и переходил к рубрике культурных новостей.
Так продолжалось довольно долго, пока Вова не нарушил диалог:
— Мам, можно мне к Санычу?
— Ещё чего, — не поднимаясь с подушки, напустилась на него мама, — Снова хочешь ноги промочить и заболеть?
— Так мне в понедельник в школу, — для виду захныкал Вова, — Я и по дороге туда могу ноги промочить.
— Факт! — глухо заметил из-под газеты папа.
— Что-что? — с елейным голоском поднялась на кровати мама.
— Вот, слушай, — опасливо заёрзал на кресле тот, — В Сантьяго продолжается осадное положение. Военные и буржуазные фанатики продолжают истреблять мирное население. Остановлены заводы и фабрики, уничтожаются достижения народного хозяйства, сводятся на «нет» очевидные успехи партии «Народное единство» — прообраз недалёкого коммунизма. Факт!
— Займи лучше чем-нибудь ребёнка, — вернулась на подушку мама, — А мне полы сегодня мыть и уборку делать.
Папа сделал усилие над собой, оторвавшись над креслом.
— Я не хочу смотреть телевизор, — надулся Вова, прислонившись к окну, и высматривая заветный переулок.
Папа недоуменно, без сил, свалился обратно.
— Ну, мам, — хныча, Вова предлагает более серьёзные аргументы, — Я до Саныча и обратно. Ты же знаешь, что он делает космическое радио. Он со мной и арифметикой занимался, и занимательной астрономией, когда я болел. Он хороший товарищ.
Саныч — Саша Кунаев — был на год старше других в классе. Его родители приехали из каких-то невообразимых далей севера страны. Маленький Саша не успел в первый класс, зато живо рассказывал всем желающим о встрече со стаей волков, медведях-шатунах и бабках-колдовках. Был он на голову выше одноклассников, на вид грубее и сильнее. Отсюда и прозвище — Саныч.
Но только Вова знал его секрет. Саныч был изобретателем. В воображении его обитали такие схемы и чертежи, в которых ни он, ни самые умные профессора страны разобраться не могли бы. Саша грозился срочно окончить школу экстерном. На второй год «серьёзности» поубавилось. Родители довольно лояльно отнеслись к сыну, когда он попросил выписывать для него журнал «Радиолюбитель». В начале сентября Саныч «заболел» космическим передатчиком. По его тихим рассказам, Вова восторженно представлял себе кучу приборов в комнате и сложную электронику. Давно хотел напроситься к нему в гости, да вот простудился. Но выздоровел, — и двух недель не прошло.
— Ну, па-а-ап!
— Слушайся мать, — сделал тот ленивую попытку отмахнуться от сына.
— Ну, мам!
— Слушайся мать, — сонно зевнула она.
Папа оскорблено отбросил газету, и сделал несколько попыток найти в складках жира бока, чтобы упереть туда кулаки. Насупившись, осмотрел сына с ног до головы, как бы говоря: «Ну что, готов?» Вова приободрился. Так отец делал только когда хотел подшутить над мамой. Сын был активным помощником, так как шутки папы были не злыми. Они чаще всего прятались от неё, — кто какое место найдёт.
— Сегодня в кино, — как бы, между прочим, заметил папа, — ещё идёт «Всадник без головы». Что-то кино охота посмотреть. А, сын?
— Конечно, папа, — подмигнул ему Вова, — Кино почти через дорогу. Мам, можно нам в кино, пожалуйста?
Мама натужно простонала в подушку:
— Ой, да идите куда хотите.
Поминутно оглядываясь на ширму, за которой уже начала дремать мать, отец с сыном быстро натягивали на себя одежду. Папа жестами поторапливал Вову. Даже помог надеть сапоги, сопя при этом также шумно как старый паровоз на запасном пути. Был взят с собой сломанный зонтик в крапинку. Сломанным зонт был потому, что они с папой часто устраивали баталии на эспадронах на лестничной площадке.
Лестничная площадка старого барачного дома редко была освещена — часто перегорала лампочка или её выкручивал кто-то. В полумраке было всегда как-то по-осеннему зябко и неуютно. Большое полукруглое окно только усиливало эффект. Но папа — большой выдумщик — протянул над потолком пару гирлянд с флажками, оставшимися от праздника Октябрьской революции. И, что особенно нравилось Вове, между перилами и потолком закрепил настоящие ванты из старой канатной верёвки. Сделано это было для безопасности того, кто лезет на чердак по старой подгнившей лестнице. Когда с чердака обдувает ветром и колют ледяные капли; дом от ветра скрипит и пошатывается, надо просунуть ногу на выбленку — ступеньку вантов. Тогда и представлять не надо, что ты на настоящем фрегате.
Выскочив на площадку, Вова опрометью бросился к почерневшим от сырости перилам. Под ними была искусно спрятана струганная палка — отбиваться от назойливой, дворовой собаки Жучи, норовившей пребольно укусить за лодыжку.
— Сдавайся, старый капер! — застал он врасплох неприятеля. Тупой клинок эспадрона недвусмысленно упёрся в живот папы.
— Я не старый, — по-детски надулся «капер», — И вообще сэр Пират куда-то спешил.
— Не обижайся, пап, — Вова накрепко прижался к кожаной куртке и попытался достать друг друга кончиками пальцев. Не вышло. Да от чрезмерного усилия закашлялся, вспотел.
— Ну-ну-ну, — похлопал его по спине папа, — Не хватало ещё тебя больного привести.
— Но мы ведь не в кино, — лукаво попытался заглянуть он в лицо папы.
Широкое лицо с выцветшими бровями и голубыми глазами просто не могло быть свирепым или страшным. Папа подхватил Вову под мышки и, изображая самолёт, сбежал с лестницы.
Под старым зонтом, в тепле папиной куртки, от которой пахло ржаным хлебом и прокуренной насквозь кожей, шагать было очень уютно. Злобная Жуча, опасливо косясь, вела их почти до Дома Культуры — двухэтажного красивого здания с колоннами, между которыми очень весело было играть в пятнашки. А неизвестные старшие ребята по вечерам выходили на балкон и курили. Под венком из колосьев и гипсовой звездой выглядели они просто здорово. Вова про себя давно решил — станет взрослым, будет покупать, и выкуривать по нескольку пачек сигарет в день. А интересно, после сигарет болят зубы как после кулька конфет? Папа всегда держал сигареты при себе, не позволял к ним и прикоснуться.
Там они, потоптавшись перед выцветшими в оранжевый цвет афишами, расстались. Кино и так было смотрено чуть ли не семь раз. Папа наказал долго не ходить и встретиться на этом же месте.
— Сверим часы, — серьёзно предложил Вова.
— Чеши отсюда, — со смехом передал ему зонтик папа и, кутаясь в куртку, завернул за угол.
Саныч не удивился визиту товарища. Вова видел его в освещённом проёме комнаты — он задумчиво сидел на диване.
— О, Вовка. Живой здоровый!
— Здравствуй, Вова! — крикнула с кухни мама Саныча, — Как здоровье, как животик? Баранки с чаем будешь?
— Нет, спасибо, — солидно отозвался он, после того как Саныч разразился возмущённой тирадой: «Ну, что ты мама, я прямо не знаю, что ты как это-то».
В комнате Вова с досадой не заметил техники из НИИ, о которой столько рассказывал товарищ. Только на столе под лампой без абажура были разбросаны радиодетали, похоронившие потрёпанный журнал.
— А как же космическое радио? — не удержался от навязчивого вопроса Вова.
— Да что ты, Кельдышев, — замахал на него Саныч, — Какое радио? Я теперь другое дело задумал.
— А космическое радио? — жалко выдавил Вова. День рушился на глазах. Путь домой отныне не будет выходом Вовы в открытый космос. Он не будет отважно оглядываться на ярко освещённые окна одинокой пятиэтажки. А из темноты она так напоминала громаду космического корабля! Там в одной из кают жук Саныч мастерит из космического радио, — что?
Саныч виновато морщится, мямля скороговоркой: «Ну, что ты в самом, как это как так вот».
— Изобретение отложено! — выпалил, наконец, он, — Нужна машина для управления радио.
— Хочешь передвижное радио? — недоуменно сморщил лоб Вова.
— Гляди, Пират!
Так его называл Саныч, когда злился. Пиратом Вова стал, когда осколок от разбитой им же бутылки засел под веко. В больнице, куда его насмерть перепуганного привёл ещё более напуганный отец, вынули осколок, ранку продезинфицировали. Наложили пропитанный чем-то тампон и забинтовали. Ходил он так месяц и ребята в школе молчаливо признали его как Пирата.
Саныч осторожно отодвинул на край стола радиодетали и широким жестом, распахнув длинные руки, предложил ознакомиться с журналом. Вова бочком приблизился, осторожно, как в пропасть заглянул на стол, — ахнул. Почти на всю страницу была впечатана фотография из его фантазий: белёная до чистоты комната уставлена громоздкими шкафами с бобинами, комодами, переливающимися огнём как гирлянды и величественный стол с гигантской пишущей машинкой, телевизором и одиноким креслом. Вова от избытка чувств зажмурился. На миг показалось ему, что он задумчиво сидит в этом кресле в белом халате и взывает в микрофон связи.
— Вот оно, — с придыхом улыбается Саныч, — ЭВМ.
Нет, день определённо не задался. ЭВМ ему понадобилось.
— Космическое радио…
— Чудак, — улыбнулся Саныч, бережно подхватывая журнал и прижимая к животу, — С ЭВМ можно и космическое радио делать и уроки не учить, вроде родной речи, или природоведения, или географии.
— Да уж? Придёшь в школу и будешь всё знать?
— ЭВМ будет знать. Записываешь на магнитофон уроки по географии, а она тебе все ответы выдаёт. Или по истории задание проговорил в микрофон и машина сама решает.
— Откуда она-то знает?
— Её люди, поумнее учителей в школе, учили.
— А мы свою ЭВМ будем учить?
— Конечно! Мы ей учебники, она нам — отметки в школе. Нужно-то: телевизор, магнитофон, телефон, пишущую машинку и… и…
— Пылесос? — предложил задумчиво Вова, разглядывая прихожую квартиры.
— Точно! Для охлаждения! Тут, — он любовно погладил журнал, — всё об этом сказано. Пока будем охлаждать пылесосом на выдувании, а потом — зима; открыл форточку — и готово!
День медленно возвращался на круги своя. Пятиэтажка Саныча из темноты очень похожа на переливающую светом ЭВМ. ЗдОрово!
— А, папа, — оговаривал последнюю серьёзную преграду Вова, — разрешит тебе взять телевизор?
— Ради науки и прогресса, — конечно! Не в каждом же доме стоит ЭВМ.
Вова восторженно смотрел на приятеля. Саныч незаметно скосил голову, слегка задирая нос.
— Саныч, — настойчиво дёрнул его за рукав Вова, — а я что буду делать? Как помогать?
— Ты-ы… — замялся Саныч, с прищуром вглядываясь в товарища, будто припоминая его, — Научную работу писать будешь.
— Это как в прошлый раз? — приуныл Вова, — С паромобилем. Я половину у Жюля Верна списал.
— А ты постарайся.
Саныч осторожно положил влажные ладони на плечи Вовы.
— Напиши про будущее. Как у каждого будет ЭВМ.
— Так это какую квартиру надо иметь, — надул губы Вова. — Хотя интересно…
Дорога к кинотеатру была полна раздумий. В голове роились образы блестящих, переливающихся огней. То тут, то там вспыхивали громадные комнаты ЭВМ, дети в белых халатах, у всех взрослых радиотелефоны. Эх, был бы ЭВМ размером… Ну, хотя бы с телевизор. Вот было бы удобно. Фантасты пишут так, чтобы человеку будущего было легче жить. А пишут совершенно невероятные вещи. А происходит это в таком будущем, что писатель будет либо очень стареньким, либо помрёт уже. Это чтобы стыдно не было, что их обещания не сбылись. Научная работа, как и фантастика — ответственное дело. Надо не отдалённое будущее, надо такое время, когда уже взрослым станешь и за себя постоять сможешь.
Так Вова думал при встрече с отцом, от которого попахивало кислым, так думал дома; с такими мыслями ложился спать, не слыша, как ссорятся родители.
Следующий день был седьмого октября. Вова в этот день решил на улицу не выходить, и будто бы к школе готовился. Мама, умиляясь, обещала к вечеру пирожки. А если учесть, что в 16:15 начинается «Клуб кинопутешественников», а вслед за ним мультик «Аленький цветочек», — день задался.
Вова с самыми решительными глазами достал из брошенного две недели назад портфеля чистую тетрадку. Раскрыл её, дрожащими руками взялся за вечную ручку. Закусив губу, отчаянно вывел название:
7 октября 2015 года.
«Старые члены не желали двигаться, суставы начинали скрипеть, словно он ржавый робот; к концу дня мелко дрожала голова, а ноги становились не подъёмно тяжелы, словно твои вёдра. Старость.
Утро 7 октября 2015 года выдалось как назло мутным. Хмарь вкупе с ледяной моросью. Кельдышев буквально ощущал сизый холод, скопившийся в синеватой дымке за окном. Лучший способ проснуться – встать. Легко вскочить с постели молодым. У Кельдышева при всём желании на это ушло несколько минут. Ещё время ушло на поиск тапок, в которых легче переносить студёный коридор. Опорожнение, умывание и непременное наблюдение за рощицей молодых берёз, посаженных под окном пятиэтажки. Так проходит утро, так проходит старость.
Жена строго наказывала до утра четверга убраться в кладовке, а он и не брался. Старость. Утро 7 октября было на редкость мерзким, так что и к окну выходить лень. Старость. Кельдышев подтянул трусы. Завтра приезжает жена-сквалыга, сохранившая, впрочем, к своим годам большую белую грудь. Но Кельдышева это не волновало – старость.
По утрам он никак не мог согреться и хотел того или нет приходилось надевать обрезки валенок. В них, в растянутом трико и рубашке выглядел он жалко, но это его не волновало – совсем старый стал.
В сковороде оставалась ещё сельдь с картошкой и та без запаха. Сейчас бы с ночёвкой на рыбалку и добычу на угли её, в глину. А потом спать на берегу, не боясь насекомой сволочи, которая сама дохла от перегара. Нет, не спать – таращиться на ночное антрацитовое небо с серебряным крапом звёзд. Старость.
Уборка заняла добрых полдня. Несколько раз он позволял себе присесть, перевести дух, включить телевизор, замереть без мысли в голове. Старость.
Больше всего возни ушло на старые газеты. Дети выросли – им не до макулатуры, а внуки малы. Это бы им с Санычем.
При мысли о закадыке у Кельдышева опустились руки. Гений воображения, изобретатель невозможного умер, остался изобретатель «сотни до получки», хотя никакой должности Саныч не занимал. Уже год как не занимал. Уже пару месяцев врал жене, что уходит на работу, а сам шлялся, где нипопадя. Бывало, и деньги приносил: разгружал вагоны.
Кельдышев со вздохом взялся за пожелтевшую пачку прессы, да поднять махом не удалось. Бесталанно растянулся на полу, да ещё проехался по волне газет. Старость. Хорошо хоть дома один, можно невесело посмеяться. Он некоторое время рассматривал ворох бумаг, по-мужски расчёсывая затылок – как бы это убрать за один присест. Нет, этой задачки ему не осилить. Старость.
Кельдышев с кряхтением начал переносить газеты в прихожую. Там сел на стул и рассеяно перечитывал несколько выпавших листов, озаглавленных широким, грязным мальчишеским почерком: «7 октября 2015 года».
Пробежавшись глазами по кривым-косым строчкам, написанным так торопливо, как летит мысль писателя, Кельдышев усмехнулся. Он читал рассказ, перескакивая с первого на десятое. Он читал его, краснея, будто читает его чужой человек. Он читал его как взрослый, делая одолжение ребёнку. Усмехался: это ж надо было, осилить целую тетрадищу на такую чушь. Старость.
Вот уже четырнадцать лет живёт он в том хрестоматийном двадцать первом веке, на который возлагали надежду фантасты прошлого. Смешно звучит – прошлого. Будто было это давным-давно. Уже давно летал в космос Гагарин, был наивен Кир Булычев и в чём-то правы братья Стругацкие. А ведь когда-то давно Кельдышев встречался с легендарным Борнатаном и спрашивал его: как писать? Да, как писать в двадцать первом веке? Надеяться на двадцать второй?
Звонок, долгий, настойчивый, будто хозяин требует открыть, прервал его мысли. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы знать кто это.
– Ну, прям, как вот так вот, – в дверном проёме Саныч устраивал целое представление, хватаясь посиневшими руками за красное горло. – Вот прямо так вот, ну, вот так вот.
– Есть будешь? – вдруг улыбнулся Вова, хотя никогда не пускал того в прихожую. От него исходил стойкий сивушный дух, не выветривавшийся никогда после него. Казалось, это единственное, что поддерживало в нём жизнь. Да ещё старое куцее пальтишко, окутывавшее его невесомую фигуру, подобно корсету.
Саныч уписывал за обе щёки обед и ужин Кельдышева. Последний глядел в окно – морось застыла как на стекле, так и на пустыре, будто время остановилось. Вместо полуденной мглы откуда-то потянуло морозным вечером, запахом дыма, как когда-то в детстве в барачном районе. Может, не зря он откопал сегодня рассказец далёкого прошлого.
– Помнишь? – всё ещё немощно осведомился Вова, протягивая исписанные листы.
Саныч меланхолично вытер губы, пробежался глазами, пожал плечами и вновь принялся за еду.
– Будущее, – мотнул головой в окно Вова.
Саныч бессвязно выматерился, похлопал себя по карманам пальто, которое так и не снял. При этом как-то по-особенному шевелил губами, будто посасывал сигарету. Листы с рассказом он машинально забрал себе. Беспомощно всмотрелся в приятеля.
– Люди будущего не курят, – как бы, между прочим, напомнил ему Кельдышев.
– Значит, мне там в будущем делать нечего. Хорош пургу гнать, Пират. За хавчик – ну, ты знаешь. А в душу мою не лезь, понял.
Саныч хамел на глазах. Встал, по-барски потянулся, рыгнул. Бурча под нос, прошёл в комнату – натужно скрипнул диван.
– Пират, – наглым, сонным голосом замычал он, – твоя когда приезжает?
– Сегодня вечером, – трезво рассудив, солгал Кельдышев – непонятная эйфория от перечитанного рассказа проходила. Это не тот Саныч – подменённый.
Вскоре в прихожей показался гость. Был он суетлив и, чертыхаясь, натягивал ботинки. Чужих жён он боялся как свою мать.
– Слушай, – пугливо, торопливо буркнул он, – У тебя тут барахло деревянное – нужно?
У двери валялись сломанные лыжи, рейки с ремонта, доски от ящиков – вещи, дождавшиеся своего времени на свалку.
– Бери, – безразлично махнул рукой Кельдышев.
Саныч похватал мусор, отпер дверь, сам захлопнул Вова остался стоять. Одиночество, старость. Забулдыга не пойдёт сегодня ночевать, разведёт где-нибудь недалеко костёр. Надо бы тоже когда-нибудь собраться. Взять бумаги для розжига. Бумаги! Саныч забрал рассказ. Его номер «сотового» он не знал, да и был ли у него телефон. Кельдышев набросил куртку и как был в трико и в валенках выскочил за порог. Но пришлось вернуться за ключом, искать, терять время. Вова старался не задавать себе вопрос: зачем ему нужен старый детский рассказ. Он и так в жизни задавал себе много глупых вопросов, променяв жизнь полную приключений на покойную семейную ложную идиллию.
Саныч успел скрыться. Семеня разбитыми ногами, Кельдышев заглянул на пустырь – больше ему иди некуда. В сумерках видел он очень худо – возвращаться за очками? Дрожащий огонёк трепетал у старых тополей, словно чудесный опавший лист. Вова выгадывал только одно желание: не опоздать.
Пока он, спотыкаясь, приближался, огонёк гас несколько раз. Запыхавшись, Вова прислонился к щербатому стволу дерева. Согбенная фигурка в пальто прижималась к соседнему тополю. Саныч щёлкал зажигалкой, подносил к исписанным листам. Он не пытался разжечь огонь. Тело его сотрясалось от рыданий, которые, даже оставшись один, он пытался скрыть. Он читал.
Кельдышев, оторопев, подошёл ближе.
– Обманули, – хлюпнув носом, произнёс Саныч, – Нас обманули. Это не то будущее.
– Не то, – согласился Вова. – Пора изобретать машину времени и назад – решать, где ошиблись. Но может, для начала согреемся?
– Люди будущего не мёрзнут, – вдруг ехидно уязвил его изобретатель, осмеливаясь поднять на него глаза.
Чудо, что удалось разжечь огонь. Для этого пришлось укрыться в сросшихся комелем деревьях. Пришлось сблизиться, чтобы защитить чудо, способное согреть. И удивительно дело, больные суставы не беспокоили Кельдышева. Возможно это пока, а вернувшись домой он заболеет. Но это в будущем, которого он не желал. Пока он будет с другом, пока он будет вдыхать сладкий с детства запах тополей, таращиться на антрацитовое небо и оберегать махонький огонь, который может быть привлечёт таких же как они: затерявшихся во времени и пространстве».
Рассказ писался любовно, тяжело. Зато после праздников Вова не без гордости предоставил другу полную научную работу.
— Переносные телефоны? — бормотал под нос Саныч, — ЭВМ в виде раскладушек, Телетекст как средство общения. Диски какие-то, заторы на дорогах… Ну, вообще, ничего — настоящая фантастика.
— А ты уже начал собирать ЭВМ?
— Начнём сегодня. А там глядишь, может, в Доме пионеров будет что показать и в газету про нас напишут.