Новый год был рядом. Аксинье осенью исполнилось шестнадцать, но она так ничего и не поняла. Вроде бы любила холодные лестничные пролеты общаг, по которым (с притворной важностью) шла с каким-нибудь мальчиком и (расслаблено) с пьяными от стакана домашнего вина подружками. Вроде бы не любила сапоги из мягкой кожи на каблуках, скользившие по замерзшим снежным буграм и сизые шапки наглых солдатов срочной службы.
Общежития окружали ее, сжимая круг. То надо было зайти за кассетой, то забрать какую-то кофту, то воскресным вечером ее товаркам было так одиноко, что они тащили ее за десяток остановок и теплых окон-островов от дома в общагу для молодых офицеров.
Они, девки, усаживались на краю в длинной комнате на четыре кровати. Кто-то из парней наливал жидкий чай и смущенно двигал к ней – и чай, и себя.
Из окна поддувало. Она все думала о том, что смешно, когда парни от смущения матерятся и несут несметную чушь. Если кто-то приносил водку, все напивались. Пацаны пошустрее разбирали телок. Она как кукла сидела на руках у какого-нибудь безликого и на трезвую голову робкого парнишки и ждала экзекуции – сейчас он еще немного выпьет, засунет руку ей под кофту, расстегнет дешевый лифчик и понеслась. Хоть бы уж соски заострились. Хотя нет, вот же они, заострились. Из окна-то поддувает.
Сначала тамада репетировала в пустой столовой семейного общежития. Она была добрая, высокая и худая. Потом обсуждали меню с квадратной двухметровой женщиной в зеленой шерстяной юбке и с сигаретой в зубах. Пахло казенной посудой и огромными недомытыми баками, в которых лет двадцать варили манную кашу. За окном шуршала роща, в глубине которой стоял страшный дом из дерева. Рощи всегда шуршат. Там кто-то живет. Может, медведи.
Фойе гремело музыкой. В зале буквой «п» расположились столовские столы.
Аксинья вышла курить со свадебными мужиками. Мужики были добрые, уютные от запаха табака, знали ее с детства и спрашивали: «Ну, чего, бабушка Аксинья? Ты когда замуж?! Ванька вон путевый, надо брать!»
Аксинья была слегка навеселе (много ли надо?) и убирала в себе эту вечно закрытую позу из скрещенных на груди рук, пытаясь улыбаться пляшущим силуэтам мужчин и женщин.
Низкорослый (определенно слабоумный) и шатающийся мужчина лет 25-ти в малиновом пиджаке с позолоченными пуговицами приобнял ее («Я барышня! Барышня в теле. Он приобнимает меня за плечи, я тёлка кровь с молоком», - нечаянно подумалось Аксинье) и пробормотал: «Потанцуем?»
Она обратила молчаливые зрачки к дружелюбным мужикам, знавшим ее с детства, и они увлекли слабоумного под крышу, где под «ветер с моря дул» продолжала гудеть испещренная фигурками людей свадьба.
Аксинья докуривала рядом с подругой невесты по имени Катя. Катя сразу призналась, что она филолог. И надела шапку. Холодно. В темноте крыльца (несмотря на полугаснущий, почти тлеющий фонарь) было трудно разобрать, какое лицо у Кати, но голос был мягким и нехриплым. Сама Катя совсем не материлась и читала книги.
Второй день свадьбы приключился в субботу. Застолье начиналось в два часа дня в той же общажной столовке. Пришла пора опохмеляться. Аксинья тоже пришла. Курили теперь на приятном декабрьском морозе, солнце лезло в глаза, а на стене обитавшей во дворе трансформаторной будки желающий мог разглядеть узоры, нарисованные стихией из облупившейся краски.
Народу было мало. Филолог-Катя в тот день не пришла. Как, впрочем, и карлик в малиновом пиджаке (потом выяснилось, что ночью какие-то бандиты пытались его зарезать, и чем там все кончилось, непонятно).
Под вечер стало легче дышать, и Аксинья отправилась домой. Спать. Благо, дом был через дорогу.