ВЕЩИЙ СОН
- Пап, а когда к нам тетя Ира придет? – спрашивает меня Алла, и я вздрагиваю при имени Ирины, стыдливо отворачивая лицо, боясь смотреть в глаза собственной пятилетней дочери.
- Ну, пап, - Аллка теребит мое колено, - чего ты не отвечаешь?
- Да, доча, - говорю я, - тетя Ирина скоро придет. Скоро. Обязательно.
- А как ты думаешь, - лицо моей Аллки становится таким серьезным, что я не могу не улыбнуться, - тетя Ира…она…если ты ее попросишь, согласится быть моей мамой?
Мой язык беспомощно бьется о зубы, и мне кажется, что я потерял голос.
Я не могу врать собственному ребенку.
Но и говорить ему правду – тем более.
Я хватаюсь за сигарету, - как за спасательный круг, который не даст мне потонуть в тягостном оцепенении.
Аллка дергает меня за колено.
- Папа, что ты! Это вредные колечки, - показывает она на кольца сигаретного дыма, - лучше мыльные пузыри пускай. Курить вредно, - сам говорил.
- Да? – удивляюсь я.
Я не помню когда и зачем говорил ей это.
- Ну, папа, ты так и не сказал про тетю Иру. Как ты думаешь, ей подойдет такая дочь, как я? Она по мне скучает? У всех взрослых должны быть дети. А у нее нет никого, я знаю. О, может, это тетя Ира?! – радостно вскрикивает моя дочь, услышав телефонный звонок.
Я снимаю трубку, и слышу Иринин голос, Алла смотрит на меня так, как будто я не дал ей обещанного подарка.
- Пап, это тетя Ира звонит? – тянет она к трубке свои маленькие ручки.
- Нет, - мотаю я головой, рукой закрывая трубку, чтобы Алла не услышала ее голос.
Как тошно от того, что приходится врать собственному ребенку. А я ведь был уверен, что никогда не скажу ей ни одного лживого слова.
- Костя, ты решил что-нибудь? – Ира так злится, что даже не здоровается со мной.
- Нет, - говорю я.
- Ну, смотри, потом поздно будет, - бросает она одновременно и эти слова, и трубку.
- Кто это, папа? – спрашивает меня Алла.
- Да так, - лицедействует улыбка на моих губах, - мне просто звонили по работе.
- Тебе нужно идти на работу? – пугается Алла, - уже поздно, темно, мне будет немножко страшно одной.
- Нет, Аллушка, мне никуда не надо, - я сажусь на пол рядом с дочерью, не ведающей, что я встал на колени перед ней, чтобы попросить у нее прощения за ложь. И за то, что в грешных мыслях своих, хоть на мгновение, но предал ее.
Я глажу ее волосы, прижимая к себе так сильно, что даже нечаянно делаю ей больно. Но для меня главное сейчас – чтобы она не видела моих глаз.
- Аллушка, поздно, - говорю я, успокоившись немного, - тебе спать уже пора.
Она кивает.
У меня очень послушная дочь.
И мне страшно оттого, что у меня такая хорошая дочь.
Ночью, когда Алла засыпает, я курю сигарету за сигаретой, пачку за пачкой.
В пятом часу утра приходит смс от Иры: «Еще один день, и я сделаю то, что сказала. Не боишься стать убийцей?».
Мне хочется разбить телефон. Но вместо этого я набираю ее номер.
- Ира, хватит сходить с ума. Что ты творишь? Зачем? Ира…Я не понимаю, откуда все это взялось в тебе…
- Откуда?! – голос ее леденеет, - ты меня не любишь, Костя. Я поняла это. Я для тебя – так. Просто. Конечно. Я ведь – не Наташка.
И она опять бросает трубку.
Я докуриваю последнюю оставшуюся сигарету (три уже пустых пачки лежат на столе), и злюсь на Иру еще и за то, что это она научила меня курить.
Наташа была совсем другой. Как они непохожи, - хоть и сестры. Правда, только по отцу. Отсюда и обоюдная злость, и острая ревность к чужой (все равно чьей) любви.
За те несколько лет, что мы прожили вместе с Наташей, Ирину я видел всего три или четыре раза, и если заходила о ней речь, то лишь мельком. Я не принуждал свою супругу к откровенности, и об ее отношениях с сестрой узнал от тещи.
В тот день мы с Наташей приехали к ней домой, - поздравить с днем рождения. Мы выпили, Марина Сергеевна сильно захмелела, и пока Наташа мыла на кухне посуду, разоткровенничалась со мной.
- Ох, Костенька, спасибо, что навестили. Главное – для матери радость, что я вижу – у вас с Наташенькой все хорошо. Слава те Господи! А то я волновалась, правду скажу, дурное что-то предчувствовала. Ну, что Наташе или пьяница-муж попадется, бить ее будет, или еще того хуже…Ты-то не бьешь ее? Да, ладно, ладно, что ты засмущался так! Я ведь вижу по тебе, ты и муху-то не прихлопнешь, если на лоб сядет, не то что там жену ударить. Давай, давай, выпьем с тобой, Костенька, пока там Наташа на кухне…Прости, я тебя не пускаю ей помочь, но мне хочется с тобой поговорить.
Ох, за тебя, Костенька, пью! Ты не думай, я очень редко себе позволяю. Но за тебя – это святое. Я вижу как Наташа светится. Боялась я, ой, боялась. И знаешь чего? Что Ирка сглазит вас. Видел ее? Ну, и как тебе она? Ничего? Ты не разглядел ее просто. Помяни мое слово, она – ведьма настоящая.. Характер у нее – страшный. Я уж ее, как могла, любить пыталась, а она с детства окрысилась, как будто это я виновата в том, что мать ее умерла, и отец ее на мне женился. А уж когда Наташа родилась, то тут…Тут совсем пошло. Ревность дикая. Поверишь ли, до того доходило, что я дочь свою маленькую без присмотра оставить на одну на минуту боялась, - ну как оторва эта подскочит и сотворит что-нибудь, - Наташу она жутко ненавидела, и чем дальше, тем больше.
Тише, - Марина Сергеевна понизила голос, - Наташа там не слышит ничего? Она очень не любит всех этих разговоров про Ирину, она и меня просила, чтоб я тебе не говорила ничего. Была бы трезвая, и не сказала. Но с пьяной – какой спрос. Ох, знал бы ты как они все детство ссорились, как дрались до крови, и мы с отцом ничего поделать не могли. Я ведь сначала, честное слово, клянусь вот, Ирину, также как дочь родную, пыталась любить. Но это выше сил любых. Я ведь человек, не святая какая-нибудь. Как я могу любить ее, когда она дочку мою, кровиночку родную, лютой ненавистью просто ненавидит?! Ну, и, понятно, стала я с ней соответственно себя вести. Бить даже начала. Поверишь ли, Костенька, до того тогда дело дошло, что когда Наташа заболела, Ирка, тварь такая, таблетки ей подсунула…якобы от температуры. У Наташи – температура сорок. Она бредит, а эта оторва ее отравить хотела, раздобыла таблетки где-то. Ну, после того, конечно, и отец наш, у которого сердце между двумя дочерьми рвалось, тоже свое отношение к старшей дочери переменил. И раньше, конечно, многое замечал. Но тут у него глаза уже совершенно открылись. Положил ее поперек кровати, и давай ремнем. До крови. Кричала страшно. А он – сильней только бьет. Думаешь, научил чему? Ненавидеть только больше стала. Ну, и чем дальше, тем больше. Много чего было, - материнское сердце ничего не забудет, конечно. А тебе и знать про такое незачем.
Ну, ты понимаешь теперь, Костенька, отчего я так боялась, что Ирка сглазит вас, порчу какую наведет? Уж кому она добра точно не желает – так это дочери моей. Вот, у меня день рождения сегодня, - шестьдесят лет, как-никак, вы приехали, поздравили, цветы подарили. Букет такой красивый. А она, ты думаешь, хоть позвонила? Слово доброе сказала? Так, хоть приличия ради? Хорошо если свечку мне за упокой сегодня не поставила, - и на том спасибо!
Конечно, я не думал в тот вечер, что пройдет время, и пьющая за мое здоровье Марина Сергеевна, радующаяся тому, что ее дочери достался такой хороший муж, будет звонить мне, поносить последними словами и проклинать на чем свет стоит.
И все из-за Иры.
- Ну, Константин, ну, паскудник! Душа бесовская! Скотина ты бесчеловечная! А я-то с тобой откровенничала! Ты, видать, тогда насмехался надо мной? Ты же с Иркой точно давно роман свой крутил, еще когда Наташенька жива была. Но я-то, дура старая, купилась на глаза твои честные, а ты паскуда паскудой оказался.
Марина Сергеевна уже ни за что не поверила бы тому, что при жизни Наташи я видел Иру лишь несколько раз, да и то случайно, за все время обмолвившись с ней двумя—тремя словами.
Но она позвонила мне, спросила когда будут похороны Наташи, - общие знакомые у нас были, - так что тому, что она узнала о смерти сестры, я не удивился.
Ирине Сергеевне я про наш разговор ничего не сказал. И та, увидев на похоронах дочери Иру, набросилась на нее, стала бить, лицо ей все расцарапала. Прямо рядом с гробом открытым.
- Вот! Вот! – кричала она, - посмотри! Этого ты хотела, да?! Этого?! Ты дочери моей смерти желала, ты ее в могилу свела! Чего пришла, полюбоваться? Кто тебе вообще сказал про похороны?!
- Костя.
Марина Сергеевна так посмотрела на меня, что я подумал – она сейчас набросится и на меня, и расцарапает все лицо мне тоже.
Вечером позвонила Ирина, чтобы попросить прощения за то, что «выдала меня».
- Прости. Я нечаянно. Не надо мне было этого говорить. У вас теперь отношения очень плохие будут. Она еще, Бог знает что, подумает про нас. Она не понимает, что Наташа все равно сестра мне. Ты-то как будешь теперь, Костя? Одному – с грудным ребенком на руках. Ох, дорого его жизнь Наташе обошлась, - ребенку жизнь дала, а сама…Ну, может, она там, на небе, уже Бога за его счастье молит. Можно…я помогу хоть немного? Ты же знаешь, мы с Наташей все детство – как кошка с собакой, но вот теперь ее нет, и мне нехорошо так на душе, как будто я виновата в чем перед ней. На мне вины нет, - но хочется что-то сделать для нее, - чтобы так нехорошо на душе не было. Пожалуйста, Костя, разреши мне хоть немного тебе помочь.
Я ничего не говорил ни Марине Сергеевне, ни знакомым что Ирина заходит ко мне, и проводит по несколько дней, а там и недель.
Сказал, что нанимаю женщину, чтобы за ребенком следила, пеленки стирала.
- Ты смотри, только чтоб она хорошая была, - Аллочку не обидела как-нибудь. Наташа с того света все видит. Ты, Костя, гости у меня почаще. Бабушка-то внучку в обиду не даст, милую мою. Слушай, она так на Наташу похожа, правда?
- Папа, папа, - рыдала моя четырехлетняя дочь, - бабушка так кричала на меня. Она говорит, что Ира мне – не мама, что это – чужая тетя, и что она очень плохая. А где моя мама? Настоящая? Я спросила бабушку, - она ничего не говорит. Кричит только.
- Ну, Костя, не ожидала от тебя, - отчитывала меня вечером по телефону теща, - так меня обманывать. Ты хоть понимаешь, что ты творишь? Как тебе не стыдно только, не понимаю! Где у тебя совесть?! Алла Ирину твою мамой уже называет. Мамой! До чего дошло, - ты подумай только!
- Но Ира…Ира любит Аллу, - сказал я, зная какой гнев навлеку на себя этими словами.
- Любит?!! - - возмутилась Марина Сергеевна, - конечно, любит, я не сомневаюсь. А знаешь за что? Знаешь? Ну, так вот я тебе скажу. За то, что этот ребенок моей Наташе жизни стоил, - она у меня здоровая была, не больная какая-нибудь, чтоб вот так взять и умереть при родах. Вообщем, если эта Ира еще раз порог твой переступит…- она даже не докончила фразу, не успев подобрать для меня наказание под стать своему грозному тону.
Ослушаться Марину Сергеевну я не боялся. Просто меня и самого смущало то, что Ирина стала слишком часто гостить в нашем с Наташей доме.
Но я видел с какой искренней заботой относится она к своей маленькой племяннице, во многом заменившей ей мать.
- Ира…, - сказал я той, что вместе со мной растила мою дочь, - слушай…пойми только правильно. Я безумно благодарен тебе за все. Но…Это уже слишком далеко заходит. Все-таки…ну, ты понимаешь….
Речь моя была сбивчива, слова толкались на языке, как пассажиры в метро в час пик.
- Я все поняла…Ты можешь не говорить ничего больше, - Ирины ресницы нервно запрыгали, и она потянулась за сигаретой, - ты говорил с ней…конечно. Она все знает. Конечно. Странно, что она еще раньше не узнала про это. Конечно, она тебе запретила. Я представляю, что она тебе устроила. Она так меня ненавидит. Но…если бы ты знал только - что мне пришлось пережить в детстве после того как мама умерла. У меня такая хорошая мама была, - я ее любила очень. И тут отец на Марине женился. Чужая совсем женщина. Ну, я пыталась ее полюбить, - не получилось. Я, правда, пыталась. А она ревновала страшно к отцу, - ну уж когда Наташка родилась, вообще меня ненавидеть стала. Да не просто ненавидеть. Я с собой чуть не покончила, - след от бритвы до сих пор остался…Наташка болела, - мы с ней враги были страшные, - она в аптеке таблетки какие-то купила, спрятала, - когда, в четвертом классе еще, из-за мальчика травиться хотела. И нашло на нее, знаешь, что она вот болеет, а я – нет. И еще у меня день рождения перед этим был, так отец мне куклу такую большую подарил, красивую, и Наташка вся от зависти, ревности места себе найти не могла, ну и решила сказать, что я ее таблетками отравить хотела, - я отказывалась сначала, говорила, что это неправда. Но потом согласилась. Так мне больно стало, что отец во все это верит, и он тогда меня до крови – ремнем. До этого не бил никогда, а тут…
Уронив на пол недокуренную сигарету, Ира уткнулась мне в плечо. А когда на вашем плече всхлипывает женщина, которой очень больно и которая не сделала вам ничего плохого, трудно ее не погладить, правда?
Я больше не верил ни яростной Марине Сергеевне, ни озлобленной на сестру Наташе.
Я думал только о том, чтобы спящая в своей комнате Алла не услышала бы наших тел, наших стонов и поцелуев.
А через неделю, когда Алла назвала Иру «мамой», я, смущаясь, попросил ее больше не говорить так, а звать ее «тетя Ира».
- Мама тетя Ира? – спросила меня дочь.
- Нет, просто «тетя Ира».
Алла очень привязалась к Ирине, которая теперь стала жить у нас постоянно.
Я признался в этом Марине Сергеевне, и та окончательно возненавидела меня, пообещав, что подаст в суд, и у меня обязательно отнимут родительские права.
Она считала уже, что мы с Ирой давно, еще при живой Наташе, были любовниками, и вместе, сообща, свели ее в могилу.
Я ничего не сказал ей в ответ, отчетливо представляя себе, что она скажет, как ославит меня и Ирину, - когда я женюсь на сестре своей покойной жены.
А мы с Ириной ведь уже собирались пожениться, даже о предполагаемой дате говорили. Но сочетаться браком нам было не суждено.
- Костя…Костя, - глаза разбудившей меня посреди ночи Иры были напуганы, плечи ее тряслись в ознобе, хоть в комнате было совсем не холодно, - жарко даже.
- Костя…Ты…ты…ты зовешь ее. Ты зовешь Наташу. Третий раз ты уже во сне кричишь ее имя. Я больше не могу это слышать. Ты так кричишь, как будто она для тебя все, как будто ты сейчас умрешь без нее.
Ира включила торшер, чтобы видеть мое лицо, - она смотрела на меня так, как будто застала в объятьях другой женщины. И мне трудно было смотреть в ее глаза, - ведь только что, пока она меня не разбудила, меня целовала Наташа.
Целовала и шептала мне:
- Костя, скажи мне правду, Костя, мне все говорят здесь, что у тебя другая, что ты любишь мою сестру. Ведь это неправда? Костя? Что ты молчишь? Скажи только: это неправда?
Свет торшера посреди ночи бил мне в лицо, а Ирина смотрела на меня, словно на допросе, злобно-пытливым взглядом следователя.
Я чувствовал себя застигнутым врасплох контрабандистом, везущим своей памяти через границу сна наши страстные ночи с Наташей, беззаботные наши дни…
Чего там лукавить, я ведь уже стал забывать о Наташе, и не думал о том совсем, что мы с Ирой безоглядно любимся и засыпаем в объятьях друг друга на нашей с Наташей кровати.
Даже на тех же простынях.
- Тебе снилась она, да?
Я пытаюсь отвернуться от яркого света и Ириных глаз.
- Она тебе что-то сказала?
- Нет, - я запахиваюсь в ложь от холода Ириного взгляда, и мне делается немного теплее.
Мы ложимся спать. Ирина гасит этот треклятый свет, и я боюсь, что мне опять приснится Наташа.
Но я хочу, чтобы она мне приснилась.
Все утро, и все последующие дни я только и думаю что о ее звонком голосе, русых косах, голубых глазах…Где еще найдешь, встретишь такую?! Она словно не живая женщина, а Аленушка из старинной русской сказки, - думаю я, и тут же пугаюсь произнесенного про себя слова: «не живая». Она ведь уже давно неживая. Не из сказки она пришла ко мне и не в сказку ушла.
Ира видела, что со мной что-то творится, но старалась делать вид, что ничего не замечает. Но после того, как я два раза, оговорившись, назвал ее Наташей, притворяться, что ничего не происходит, она уже не могла.
Как-то она застала меня листающим альбом с нашими с Наташей фотографиями, и вырвала его у меня из рук, хотела порвать, я отнял его, и тогда мы первый раз поссорились. Очень сильно.
Потом помирились, но ревнивое женское сердце уже было не обмануть. Ира чувствовала, что я все время думаю о Наташе, и она не могла не заметить, что и на Алену я теперь смотрю совершенно по-другому, всматриваясь в ее черты, как в сокровенное отражение той женщины, которую сильно любил, прислушиваясь к словам дочери своей, как к эху Наташиного голоса.
Алла стала раздражать Ирину, и той все труднее было скрывать это, девочка переживала и, чувствуя себя виноватой в чем-то, спрашивала меня «почему тетя Ира сердится на нее».
Ира один раз даже ударила мою дочь, но дети любят и жестоких родителей, а Алле очень хотелось иметь маму.
Ночью, когда мы с Наташей лежали в кровати, и ни мне, ни ей, все никак не удавалось заснуть, она обняла меня, бросив перед этим осторожный взгляд на стену, за которой спала моя дочь, словно боясь, что Алла может услышать ее слова.
- Костя…ты хочешь, чтобы у нас был ребенок?
- Но…
- Нет, - перебив меня, торопливо зашептала она, - не Алла, другой, наш с тобой ребенок. Наш, Костя, понимаешь? Я…Я…я уже точно знаю, вообщем, если ты захочешь, он родится. Ты хочешь чтобы он родился?
Мы так и не заснули до самого утра, заставшего нас злыми, обиженными, не касающимися друг друга даже спинами.
Когда она уходила, моя рука в отчаянном жесте дернулась было удержать ее, но, подумав об Алле, я почувствовал, что рука эта – не моя, и остановить Иру хотел не я, а кто-то другой.
Алла, проснувшаяся от грохота захлопнутой со всей злости двери, спросила меня почему «тетя Ира» ушла, не попрощавшись со мной.
Потом Алла все спрашивала меня, когда же придет «тетя Ира».
И я не понимал, что ответить своей дочери, чье сердце так щедро на любовь и так благодарно за ласку.
Я не знал когда придет Ирина, не знал придет ли она вообще когда-нибудь.
И не мог же я сказать своей дочери, что мы с Ирой поссорились из-за нее, из-за того, что всю ночь почти она уговаривала меня отдать Аллу в интернат.
- Костя, у меня там есть хорошие знакомые, не бойся, ей там хорошо будет, никто ее не обидит, я уже узнавала все. Пока пусть, конечно, поживет, подрастет еще, - пока у нас с тобой еще ребенок не родился. Но потом…пойми, я не смогу, чтобы они вместе жили, - тем более если еще дочь родится у нас. Я не смогу, - им плохо вместе будет, и Алла старше, она обижать станет мою дочь, - за всем не уследишь, она мстить будет, я знаю, я через все это прошла, я не хочу за свою дочь каждую минуту волноваться. Костя, если ты меня любишь, ты согласишься отдать Аллу в интернат, я знаю, она тебе еще о Наташе все время напоминает. Тебе легче будет. Интернат – не детдом, ты не отказываешься от Аллы, но им нельзя вместе расти, это еще не сейчас, потом, но я сейчас уже должна точно знать. Костя. Я не хочу видеть перед собой свое собственное детство, поверь, им обоим плохо будет, - даже если у нас мальчик родится. Обещай мне, что мы отдадим Аллу в интернат, - так лучше для всех будет. И для нее тоже. Я не хочу, чтобы она росла вместе с моим ребенком.
Я смотрел на Ирину, и думал, как непохожи они с Наташей, - сказочной красавицей с русыми косами и голубыми глазами.
Уголь не так черен, как очи Ирины, и смоль светлее ее волос.
А ведь Марина Сергеевна говорила, что Ира – ведьма. И, правда, похожа. Только почему-то раньше я этого не замечал.
Уже точно и не сосчитать, - сколько дней я не видел Ирину, - Алла все спрашивает о ней, спросила даже «не согласится ли тетя Ира стать ее мамой».
О, глупое детское сердце!
Сигареты закончились. Все три пачки. До боли хочется курить, но выйти купить их я не могу, не оставишь же девочку одну посреди ночи.
Ночь. И так совсем не хочется спать, а тут еще приходит смс от Ирины:
«Тебе уже ничего не надо решать больше. Я все сделала. Ребенка у нас никогда не будет. И не говори мне, что ты любишь меня больше, чем Наталью, и что мой ребенок был бы тебе дороже моей Аллы. Я все сделала сама. Я не жалею».
На душе становится совсем тошно. Раньше никто не делал от меня абортов.
Тяжелый воздух давит на ресницы, и еще почему-то очень хочется помыть руки.
Но я радуюсь тому, что Аллка спит в своей комнате, и ничего не знает.
Я сделаю все, чтобы ложью, притворством, заботой спасти ее детство от правды.
Я буду кривляться, врать, выдумывать все что угодно, - только бы продлить счастливое ребяческое неведение, - только бы верила Аллка в чудо искренней любви, и ничего не ведала о том, почему к нам не приходит «тетя Ира».
И тут на кухню, где я мял пустые пачки из-под сигарет, вошла Алла. Она была очень напугана чем-то.
- Папа…папа…мне страшно.
Я испугался за нее, прижал к себе, стал гладить, успокаивать.
- Папа, мне страшно, мне сейчас сон такой страшный приснился…там девочка была. Красивая такая. Она сказала, что она – моя сестра. Мы с ней играли, но она закричала, закричала очень сильно, что ей очень больно, что ее убивают, и, папа, ее кто-то убил.
Странно и страшно звучит слово «убил» в устах маленького ребенка.
- Папа, она была такая живая, там во сне, эта девочка, и вдруг закричала, что ей очень больно. А она хотела играть со мной.
Я глажу Аллу в надежде на то, что ласка моя развеет злые чары вещего сна.
Я хочу утешить своего ребенка, я готов притворяться, лгать, но вдруг, неожиданно для себя, говорю ей:
- Это сестра твоя, Алла. Она умерла сегодня ночью.
- Умммерла? –
- Да…, - мой голос дрожит, горло становится тяжелым, - умерла. Она была очень хорошая.
Алла смотрит на меня взрослыми глазами. И если не ум ее, то сердце, - все понимает.
И мне почему-то кажется, что она не спросит меня уже о том, когда к нам «придет тетя Ира».
Алла обнимает меня, гладит по голове, шепча, повторяя «папа, успокойся, папа…».
И я не знаю, в эту минуту, кто из нас двоих старше.
И кто из нас кому ребенок.