Любовный треугольник

1.
Мне было нужно вставать на работу в шесть часов утра, но Нина разбудила меня посреди ночи. Она включила лампу, чтобы видеть моё лицо. И как дождь по крыше, настойчиво и нервно забарабанили капли тусклого света по моим, ещё не открывшимся, ресницам.
- Егор, - испуганно позвала она меня, - мне сейчас приснилось, что ты меня бросил. Ушёл.  Такой страшный сон. Причём ты уходил от меня частями…Сначала губы…Твои мягкие губы, дай я поцелую их. А то во сне я сейчас целовала твоё пустое лицо, страшно… потом ушли руки, я видела как они уходят,  будто  живые люди, я смотрела и думала, что они больше никогда меня не обнимут, я пыталась их остановить. И ты захотел меня обнять, но тебе уже было нечем. Такой неприятный, страшный сон. Прости, тебе рано вставать. Извини, пожалуйста, что я свет включила. Но мне показалось, что это не сон. Обними меня. Господи, - она посмотрела на часы, - сколько уже времени! Через два часа тебе вставать. Я не хочу, чтобы ты уходил. Брось эту работу. Они ведь могут тебя взорвать. Вдруг это был не просто сон, вдруг это какое-то предзнаменование? Кто-то всё-таки пронесёт бомбу, и ты разлетишься на куски. Губы…руки….
Её зрачки испуганно смотрели на меня, как беспомощные, пленные звери через стеклянную клетку сетчатки.
- А вдруг, - её зрачки как будто хотели вырваться из этой клетки, - ты мне изменяешь, и этот сон к тому,  что она заразит тебя чем-то, и у тебя всё отвалится…Сифилис…это страшно. У тебя же там много девушек очень с тобой работает, я приду, посмотрю. Я их видела тогда, мельком, но столько времени прошло. Я приду, специально посмотрю. Я уже давно хотела придти. Но боюсь. Они ведь там все молодые такие, красивые, да?
- У меня никого нет. И никогда не будет.
Спать больше не хотелось. Да и время до звонка будильника  уже отсчитывали не часовые, а минутные стрелки.
- Девочка моя глупенькая…Пожалуйста, не бойся ничего, хорошо?
Есть слова, которые имеют запах. Когда ты называешь свою женщину «девочкой», то как будто открываешь флакон духов, сделанных из яркого, солнечного детства, беззаботного катанья на велосипеде, поездок к морю всей семьей…Мне нравилось, как пахнет этим словом Нина, - женщина, которая была старше меня на 16 лет.
Скоро ей должно было исполниться сорок.

2.
И не то чтобы я испугался. Но всё-таки в этот день я ощупывал всех особенно тщательно, как будто и правда боялся, что они пронесут взрывчатку через пункт досмотра, и все мы взлетим на воздух, рассыпавшись на куски, как в Нинином сне.
Людей было очень  много, табло с расписанием самолетных рейсов испещрено цифрами. Бесконечная людская река текла через мои руки, ведь уже год как у меня была самая странная работа – щупать людей, начиная с плеч и заканчивая ногами. Каждый, кто летит самолетом, подвергается двойному обыску, сначала металлоискателем, а потом ручным досмотром, когда надо тщательно, но аккуратно ощупать всего человека, не везёт ли он в штанах или под рубашкой наркотики или взрывчатку. Некоторым подобная процедура кажется унизительной, и они не хотят чтобы к ним прикасались чьи-то руки.  Как-то  один человек, лет тридцати пяти, трезвый, заявил,  что ни за что не даст себя обыскивать, что он не в тюрьме, и если надо будет убедиться в том, что он ничего не везет с собой тайно, то он готов раздеться. С красным от возмущения лицом он стал снимать с себя одежду, и снял всё, даже трусы. На свой самолет он опоздал, потому что дежурный милиционер забрал его за хулиганство.
В другой раз у мужчины, которого я досматривал, случился эпилептический припадок, едва я до него дотронулся. И жутко мне было от пены на его губах.
Именно в тот день я и увидел Нину впервые.
3.

Было лето, июль, много рейсов, очень  много людей. Мне пришлось работать почти без перерывов, потому что с утра, заболев, не вышли на работу сразу двое из моей смены.
К концу дня  я уже еле держался на ногах и только едва касался этой бесконечной вереницы людей, делая вид для расставленных везде камер слежения, что якобы ищу наркотики и оружие.
- Егор! – услышал я рядом с собой громкий голос своей напарницы.
Все работники службы досмотра находятся в паре, чтобы можно было щупать лиц только своего пола.
Иногда, правда, мы терялись, нервно переглядываясь с напарницей, не зная, кто перед нами – мужчина или женщина, и боясь нанести оскорбление лицу непонятного нам  пола, спешно шепотом совещались между собой, решая, кому из нас его (или её) досматривать.
Но сейчас я просто очень устал, всё плыло перед глазами, образовывались огромные очереди, я не успевал проверять всех этих бесконечных людей даже механически, голова кружилась, все лица тонули в пелене, и когда меня окликнула напарница, я увидел, что ощупываю какую-то женщину.
Я смутился и стал извиняться.
- Да ладно вам, - её большие, длинные ресницы запрыгали в кокетливом танце, - мне приятно.
Я чувствовал себя очень неловко под взглядами своей напарницы и этих незнакомых людей из очереди…
Именно поэтому, когда она спросила номер моего телефона, сказав, что очень любит делать подарки и хочет подарить мне что-нибудь на память,  как только  вернется из Москвы (куда летит на свадьбу своей двоюродной сестры), я назвал ей эти цифры, чтобы она скорее оставила меня и не делала больше нас обоих поживой для любопытных глаз.
Я бы мог назвать и выдуманный телефон, но мне казалось, что потом  я легко отделаюсь от её назойливого кокетства.
Она записала цифры губной помадой  на какой-то бумажке, которую вытащила из сумочки.
И я никак не думал, что скоро настанет время, когда я буду часто, страстно, жадно целовать губы, которые красила эта помада.

                4.

Бывает, что влюбляешься сразу, с первого  взгляда. Но чаще и сам толком не помнишь ту минуту, час, иногда день даже, когда один только поворот головы давно знакомого человека становится целым событием, а голос, что раньше рассеянно слушал, теперь играет на клавишах твоего сердца музыку, которая окажется в первых строчках всех хит-парадов мира.
Я не помню тот день, когда полюбил Нину. Она, прилетев из Москвы, позвонила мне, и я пошёл к ней только потому  что неприкаянно слонялся по улицам и не хотел идти домой.
Мои родители всю жизнь ругались, а в этот день поссорились так сильно, что  решили не разговаривать друг с другом,  и срывать зло на мне.
Я допоздна засиделся у женщины, привезшей мне в подарок из другого города красивую музыкальную шкатулку.
И хоть летние вечера светлы, она всё равно высказала беспокойство, - куда же я пойду в такое время. И предложила мне  остаться у неё на ночь.
Я остался, потому что не хотел идти домой.
Ещё почти незнакомая мне женщина расстелила для меня постель в одной из своих двух комнат.
Сильно устав за день, я сразу заснул.
Разбудили меня её губы, дыхание её. И моё тело двинулось навстречу этой женщине. Путь был близкий. Она уже лежала под моим одеялом.

5.

Трудно искать любимой женщине подарок, если ей через несколько дней должно исполниться сорок лет.
Особенно если ты сам младше неё на целых 16. Я не знал, что кроме цветов, подарить Нине.
Я заходил в книжные, парфюмерные, ювелирные, даже игрушечные магазины.
В игрушечном я увидел Ивана, покупающего большого плюшевого медведя с грустными глазами. Но взгляд у самого Ивана, с которым мы когда-то гоняли мяч во дворе, был ещё грустнее.
- У дочки завтра день рожденья.
Мы с Ваней жили совсем рядом, но я не знал, что у человека, с которым прошло моё детство, родилась дочь.
Дорога, по которой идешь с кем-то вместе в юные годы, потом обязательно становится слишком узка для двоих.
Про Ивана я знал только то, что он работает пожарным.
- Алисе  семь лет  завтра. Веселая такая у меня, смеётся всё время. Я хотел ей игрушку какую-нибудь смешную купить. Зашел вот, и не могу. Представляешь? Столько видел уже всего. И вчера вызов был…детский сад….пожар.  И  приехали сразу, но там дети…в огне…кричат. Их так много. До сих пор в глазах. Знаешь, сколько там детей сгорело? Я их видел. И самое страшное, что их специально подожгли. Детей. Представляешь? Какой-то сумасшедший. А завтра день рожденья у Алисы. Семь лет ей.  Я хотел ей клоуна на дом пригласить, такая фирма есть, я уже приглашал ей в прошлом году. Но как-то не до клоунов теперь. Не  думал, что у меня нервы такие слабые.

Мы вышли из магазина и попрощались. Нам было не по пути. Ваня ехал домой, а я жил теперь в другом районе, у Нины, и встреча наша была совершенно случайной. Я шёл и думал о том, что рассказал мне Иван.
Мир всегда был сумасшедшим, но, кажется, у него началось обострение, если кто-то уже начинает поджигать детей.
И ещё я думал о Нининой дочери, которую я так ни разу и не увидел. Как и Нининого мужа. Потому что ни дочь, ни муж её не смогли выбраться из огня, когда горел их дом. Пожар был большой.  И спасти их не успели.

6.

Я не думал, что в день рожденья моей любимой женщины мы с ней поссоримся, да ещё так сильно, что ляжем спать на разных кроватях.
Уже с утра Нина была в плохом настроении, объяснив это тем, что ей всю ночь снились очень дурные  сны, но она не хочет рассказывать мне  про них, чтобы не портить нам обоим праздник.
Я надеялся, что Нину обрадует подарок, который я ей купил, - дорогое и, как мне казалось, очень красивое кольцо.
Когда она открывала коробочку, глаза её и, правда, потеплели. Но как только она увидела кольцо, то закусила губу в каком-то отчаянии, щёки её нервно задрожали, а глаза…
Я всегда думал, что глаза – не зеркало души, а окна её. Иногда чистые и прозрачные, а чаще темные и мутные, или просто подернутые зимним инеем усталости.
Нина задернула свои глаза шторами ресниц, чтобы я не видел того, что происходит там, внутри неё, за этими окнами.
- Нина, - я взял её руку в свою, - Нина…
- Извини, я просто очень плохо себя чувствую, - сказала она, но я понимал, что дело не в этом. Я налил шампанского и поднёс один бокал Нине, предложив выпить за её день рожденья.
- День рожденья, - она распахнула глаза, и боль её взгляда сильно ударила меня,  - мне уже сорок лет. Господи! Целых сорок лет! А я…Какая же я дура, я подумала, что ты мне сейчас обручальные кольца даришь, что ты хочешь, чтобы мы поженились. Я думала, что заплачу сейчас от счастья, а ты просто кольцо. Конечно, идиотка, как я  могла и мечтать о том, что мальчик возьмет в жены старуху?! Мне уже сорок лет, а тебе только 24. Это не день рожденья, а приговор какой-то. Вчера ещё 39, а теперь уже пятый десяток. Скоро ты меня бросишь, я знаю. Я слишком старая для тебя. Найдешь себе какую-нибудь девочку.

Я смотрел на неё и понимал, что в ней уже не осталось почти ничего от той Нины, в теле которой я прятался когда-то от тоски и домашних скандалов.
Самая великодушная женщина очень быстро становится капризной, когда понимает, что добилась того  мужчины, которого хотела, и теперь вправе многого ждать и даже требовать от него.
Я пытался успокоить Нину, но у меня ничего не получалось. Мы выпили шампанского в полном молчании, и она сказала, что хочет лечь спать. Мне стало так неуютно и обидно, что я хотел уйти, но в такой день, как бы сильно тебя ни обидели, уходить нельзя.
Я лёг в другой комнате, и всё ждал, когда ко мне войдет Нина. Мне не нужно было ни извинений, ни простых теплых слов. Просто хотелось, чтобы она лежала рядом.
Я заснул, так и не дождавшись Нины.
Уже совсем поздней ночью, когда и летнего солнца не хватало на то, чтобы сделать комнату хоть чуточку светлей, меня разбудило её дыхание, и я потянулся навстречу её губам, которые чувствовал в темноте, поцеловал их, и вдруг отшатнулся, увидев чье-то чужое лицо. Через секунду видение исчезло, и я понял, что в комнате никого нет, что мне всё привиделось.
Тогда я думал, что это только сон.

7.

Я не любил ждать Нину с работы, потому что в голову обязательно лезли мысли о тех людях, которые сидят у неё в зубоврачебном кабинете, и о том, что она  гладит мои волосы, ласкает моё тело теми же  самыми руками, которыми копается в их ртах.
Я никогда не понимал, что заставляет людей выбирать подобную профессию, - они мне казались членами какой-то особенной, садомазохистской секты. И уж, конечно, я  помыслить не мог, что моя любимая женщина окажется врачом-стоматологом.
Нина позвонила и сказала, что задержится, много работы. Я представил огромную очередь в её кабинет. Мне стало неприятно.
А потом позвонила мама и спросила, почему я так долго не приезжаю домой.  Последний раз я был там недели три назад. О Нине мои родители знали, даже познакомились. Но им  было совершенно плевать. Всё, что интересовало моих родителей, - это их собственные отношения. Они выясняли их постоянно, и постоянно ссорились. Причем доходило до того, например, что мама, чтобы взять реванш в ссоре, бежала к холодильнику, брала горсть яиц и кидала их с балкона вслед уходящему на работу отцу. Стараясь обязательно попасть ему в голову. А потом, плача, отстирывала его костюм. Отец тоже то подкладывал ей на стул кнопки, торжественно улыбаясь, когда она вскрикивала от боли, то вырубал пробки, когда начинался мамин любимый сериал.
У меня были очень странные родители. Я не знаю, почему они не развелись. Кажется, они любили друг друга.
Как-то они поругались так сильно, что маме захотелось сказать отцу какую-нибудь такую большую гадость, больше которой и не бывает.
- Егор…не твой сын. Как ты до сих пор не понял, - глаза её торжественно вспыхнули злорадным огнём. Она наконец придумала что сказать.
В тот день отец посадил меня перед собой и смотрел на меня, наверное, целый час. Глаза его, как кровью, наливались чем-то чужим. Но потом он вдруг улыбнулся, засмеялся, хлопнул меня по плечу и обнял.
- Нет, врёт она мне назло. Ты ведь такой же дурак, как я. Весь в меня.
Я не знаю, почему он так думал. Я никому не подкладывал кнопок и не вырубал пробки.
Отец  был рад, что Нина старше меня. Он сказал, что это хорошо. А когда узнал, что на целых шестнадцать лет, сказал, что это очень хорошо.
-Значит, хоть в чем-то она больше тебя знает. Научишься у неё чему-нибудь. Это здорово, когда у женщины хоть чему-то научиться можешь. Такое редко бывает.
Но я не думал, что это хорошо. Если ты живешь с женщиной намного старше тебя, живешь вдвоем, зная, что кроме тебя у неё больше  никого нет, вас всё равно больше, чем двое. Потому что вместе с вами живет ещё и её прошлое.
Я думал о её первом муже, Машином отце, о втором её супруге, сгоревшем вместе с Нининой дочерью, о других мужчинах, которые, конечно, у неё были. Я не хотел о них думать, но думал. Поэтому я и взял из шкафа альбом с её старыми фотографиями. Я раньше видел их, но мельком, тогда они меня не интересовали. Когда Нина показывала мне этот альбом, она была для меня ещё просто знакомой женщиной, а не моей любимой Ниной.
Я стал листать альбом, и вдруг вздрогнул, увидев фотографию Нининой дочери. Только сейчас я понял, что это было то же самое лицо, которое я видел ночью.


8.

Вначале я не хотел открывать дверь.
И хоть  жил я в этой квартире у своей любимой женщины, всё равно это был не мой, а чужой дом, чтобы вот так открывать неизвестно кому. Через глазок я видел какого-то растерянного человека в очках,  с большим кожаным портфелем. Несмотря на  лето, он был одет в осенний плащ.
Он спросил Нину. Я сказал, что её нет.
- А её, правда, нет или она просто не хочет меня видеть?
Голос его был очень тихим, и я с трудом слышал через закрытую дверь то, что он говорит.
- Её нет, - повторил я. Лицо этого странного человека, мявшего в руках  свой кожаный портфель, казалось мне знакомым, но я не мог понять где его видел.
- Простите, мне кажется, она здесь. Я чувствую. Скажите Нине, что мне нужно с ней поговорить. Пожалуйста. Пусть она выйдет сюда, на лестницу. Хоть на минуту. Пожалуйста.
И тут я вдруг понял, что видел его лицо в альбоме с фотографиями. Это был первый муж Нины, отец её погибшей в пожаре, дочери.
Я открыл дверь. Он был так неловок, что, обмениваясь со мной рукопожатием, перекладывая портфель из одной руки в другую, выронил его, оттуда посыпались какие-то листки, он стал на коленях поднимать их, а потом слетели очки…
Всё это напоминало банальную комедию про какого-нибудь неуклюжего учёного.
- А Нины,  правда,  нет? – его взгляд рыскал по квартире. Он считал, что она где-то спряталась, - я ей звонил, сказал, что хочу поговорить. Но она отказалась. Сказала, что не собирается со мной встречаться, сказала,  чтобы я не приходил. Но я не мог не придти. Эти сны…Мне нужно поговорить с Ниной, очень важный разговор, я никому не могу об этом рассказать. Это касается Маши, моей дочери. Это очень важно. Я не мог не придти. Мне нужно увидеть Нину. Её, правда, здесь нет?
Я смотрел на этого нелепого человека, стоявшего передо мной в осеннем плаще, и думал почему Нина вышла замуж за него, что она нашла в нём. Раньше, на фотографиях, он ещё не казался мне таким нелепым.
- А вы…Егор, да? Нина сказала мне про вас. Когда говорила, чтобы я не приходил. Знаете, я вас так примерно и представлял. Знал, что она найдет кого-нибудь совершенно непохожего на меня. Я бы удивился, если бы у вас были очки, или вы были б такого же маленького роста, как я. Даже возраст…Она бежит от меня во всём. Нина сказала, что у вас всё хорошо. Но мне нужно поговорить с ней. Это очень серьезно. Очень важно. Для всех нас.
Нина! – вскрикнул он, услышав дверной звонок, и я не понял чего было больше в этом возгласе – радости или испуга. Нина, увидев своего бывшего мужа, пренебрежительно скривила губы.
- Нина…мне очень нужно с тобой поговорить. Я не мог не придти.
Сначала она не хотела с ним ни о чём говорить, но потом он что-то шепнул ей  на ухо, так, чтобы я не слышал, и Нина согласилась.
- Только не здесь, - подтолкнула она его к двери, - Егор, я сейчас вернусь.
Нина на моих глазах уходила с другим мужчиной, но мне и в голову не пришло ревновать её к этому странному, нелепому существу. Вернулась она нескоро, часа через три. Очень расстроенная.
Я спросил что случилось. Но Нина не хотела ничего говорить. Я продолжал допытываться.
- Егор, если я тебя о чём-то попрошу очень сильно, ты это сделаешь? – спросила она.
- Да, - сказал я.
- Тогда давай помолчим, пожалуйста, - попросила Нина.
9.
Но этого разговора всё равно было не избежать. Слишком таинственным было появление бывшего Нининого мужа, чтобы на следующий день я опять не заговорил о нём.
- Мне неприятно, - вздохнула Нина, - это уже прошлое, и всё. Я не хочу, чтобы моё прошлое лезло в наши отношения.
- Но оно лезет, -  сказал я, и Нина отвела глаза от моего взгляда.
- Он сумасшедший, понимаешь? Он всегда был сумасшедшим. Я за него замуж вышла из-за мамы только, он ей нравился почему-то очень. Наверное, потому что тихий такой, скромный. Это сын её подруги близкой. У меня мать тогда болела тяжело. Я послушалась. И жалела потом, что послушалась. Его опыты дурацкие… Он сумасшедший. Он машину времени хотел сделать, представляешь? Как с таким человеком можно жить? Открываешь холодильник, там нет ничего. А муж в это время сидит, машину времени придумывает. Наверное, чтобы в тот день попасть, когда еще не всё съедено было. Я и развелась сразу, как только мама умерла. Зачем мне жить с сумасшедшим. И я не хотела, чтобы он виделся с Машей, не давала им встречаться, такой отец чему хорошему научит!
- Он сказал, что хочет сообщить тебе что-то, связанное с ней.

Тут мне показалось, что  Нина растерялась, когда поняла, что я знаю больше, чем ей хотелось бы, и поэтому сказала первое, что пришло в голову.
-  Он простить мне не может, теперь, когда она погибла…Переживает, что мало виделся с дочерью из-за меня. Он ставит опыты. Хочет её…воскресить. У него целый портфель бумаг с формулами какими-то дурацкими. Это ужас. Он мне их показывал, объяснял, что это возможно. Он сумасшедший. Псих. Я просто ничего не хотела тебе про это говорить.
- Но зачем он вчера приходил? Он говорил про какие-то сны. Что-то случилось.
- Сны? – она раздраженно вскинула голову, и презрительная усмешка появилась  на её губах, - он меня ненавидит, понимаешь? Даже не за дочь, а потому что я его бросила. Когда мы с ним разводились, он плакал здесь, на кухне, и он сказал мне тогда: «жаль, что это не я придумал атомную бомбу». Он псих. Он будет мне мстить. Я тебя прошу, если он захочет с тобой встретиться, пошли его просто. Не слушай его, не разговаривай. Хорошо? Обещаешь?
- Да, - сказал я.
Но кто в этом мире когда-нибудь исполнял свои обещания?

10

С тех пор, как я работаю в аэропорту, небо стало совсем другим. Раньше, стоило только поднять голову, как блаженная синева дарила запах какого-то чуда, в котором не было и отголоска тяжелой грязи земли.
Теперь, даже в самую ясную и солнечную погоду, не хочется поднимать  глаза к небу.
Оно пахнет только работой, теми людьми, которых мне приходится ощупывать, проверяя не везут ли они с собой наркотики или взрывчатку. И также как поменялось небо, так и лицо Нины стало совсем другим. Что-то тяжелое и беспокойное появилось в нём.  Она как будто всё время думает о чём-то, чего-то боится. И её беспокойство не исчезает ни на минуту. Даже когда она целует меня.
Впрочем, и поцелуи уже не те, что раньше. Есть поцелуи, которые остаются  дышать одним воздухом с вами, когда женщина отходит от вас, столько в них тепла, силы и желания жить на ваших губах. И есть совсем другие, когда они  уже бегут с ваших губ когда женщина  ещё только касается их.
Я не понимал, что происходит. Я думал, что у Нины появился кто-то другой. И что она специально устроила мне этот скандал на дне рожденья, чтобы расстаться со мной потом. Ведь нам мало бросить того, кто нас любит и кто нам уже надоел, нам ещё обязательно надо, чтобы он в этом расставании чувствовал виноватым себя.
Я думал, что та разница в возрасте, которой она вдруг стала тяготиться, - просто предлог, - Нина ухватилась за него, чтобы дать мне понять: нам больше не стоит жить вместе.
Я жалел о том, что это не произошло раньше, когда нас с Ниной ещё ничего не связывало, кроме постели. Одно дело когда с вами расстается женщина, которая для вас ничего не значит, и совсем другое – услышать эти слова от той, кого вы любите.
Любовь – как река. Можно зайти в  воду лишь по колено, едва замочив ноги, а можно заплыть так далеко, что обратно уже не повернешь, или доберешься до другого берега, или утонешь.
Надо было расстаться с Ниной раньше, чем я влюбился в неё.
Ночью она беспокойно ворочалась, долго не могла уснуть. Я думал, что ещё немного, и она ляжет спать со мной под разными одеялами. Мне казалось, что моё  тело мешает ей. Я встал и пошёл на  кухню, чтобы избавиться от этого унизительного ощущения.
- Ты куда? – спросила меня Нина.
- Воды…в горле пересохло, - соврал я.
Через минуту у меня и,  правда,  пересохло в горле.
- Егор…, - услышал я как кто-то меня зовет. Но это была не Нина. Чей-то чужой голос, незнакомый. Я обернулся. Стол, стулья на кухне,  - всё заходило ходуном перед моими глазами.
- Егор, - повторила стоявшая рядом со мной Маша, два года назад сгоревшая заживо вместе со своим отчимом.
Мне стало страшно, настолько, что сердце, казалось,  навалилось на ребра с такой отчаянной силой, с какой  человек пытается вырваться,  выломав запертую дверь.

11.
Вот уж куда я не хотел попасть, так это в сумасшедший дом.  Где тебя привязывают к кровати, суют насильно в рот какие-то таблетки, затягивают в крепкий узел рукава твоей смирительной рубашки…
Я помнил, как несколько лет назад мамина подруга, Ира,  приехала к ней совершенно расстроенная. И сказала, что Жора (её муж) сошел с ума, что он видит какого-то человека всё время у них дома. Мамина подруга хотела своему мужу только хорошего. Она боялась, что если не вызовет психиатров, то Жора «окончательно сойдет с ума».
Я помню его, - огромный, пышущий здоровьем человек, с большими рыжими усами. Я видел его после больницы, - исхудавший, еле стоявший на ногах, ссохшийся, с блуждающим взглядом.
- Зачем я всё это! – рыдала потом  маме в плечо её подруга, - был ведь муж, не нарадуешься. И работал, и подарки…а сейчас – как не человек. Он  в постели ничего не может, и на работу с такой справкой больше не устроиться. Ну, жили бы и жили. Подумаешь, какого-то человека он там видит. Бывают же семьи, как их там…а…шведские..втроем люди живут, и ничего, не стесняются, в одну постель ложатся. А тут чего втроем не жить, если этот невидимка даже из холодильника ничего не возьмет, не съест, за ним и смотреть не надо…Чего не жить было.
Я боялся того, что если расскажу Нине про то, почему упал в обморок на кухне, то неровен  час мне скоро оказаться в психушке. Но слишком отчетливо было то ночное видение, чтобы я мог усомниться в нём. Значит, я либо схожу с ума, или первый Нинин муж, Андрей Валерьевич, и правда воскресил их дочь.
В старых нининых записных книжках я нашел его телефон и попросил о встрече. Я боялся, что об этом скоро узнает Нина. Но другого способа что-то выяснить, всё равно не было.
- Нет! – замотал он головой,  всплеснул руками, смахнув нечаянно на пол чашку с кофе. На нас уже оглядывались с других столиков, и я попросил его говорить потише, - всё совсем не так, вы что! Я никогда не пытался воскрешать Машу, это невозможно. Я ученый. И я знаю границы науки. Кроме того, мне известны и пределы собственных возможностей. Если  я  не смог создать машину времени, что говорить о воскрешении! Это невозможно. Конечно, я бы все отдал за то, чтобы моя  дочь была жива. Но это невозможно, я понимаю. Я смирился. Конечно, мне было очень тяжело.
- Просто Нина говорит, - я кивнул на тот самый портфель, который и сейчас был у него с собой, - что у вас целая папка формул воскрешения, вы их ей показывали.
- Ничего не понимаю, - он схватил портфель  и бросил его на стол, оттуда посыпались испещренные мелким почерком листки, - здесь и,  правда,  формулы, про  воскрешение. Но совсем обратные. Тут выкладки, подробные, доказывающие, что никакое воскрешение невозможно.
- А зачем вам эти…выкладки? – не понял я.
- Для Нины. Это ведь она обвиняла меня в том, что я воскресил Машу, что она видит её призрак.
- И давно она вам это говорила? – у меня голова шла кругом от нашего разговора.
- Два месяца назад ещё. И я не хотел быть голословным. Я принес ей все эти расчеты, доказывающие научно, что воскрешение невозможно, а она не верит, говорит, что я вру. Знаете, мне так больно от всей этой истории.
- Но когда вы приходили, вы говорили, что должны сообщить Нине что-то очень важное.
- Да, - Андрей Валерьевич, до этого не обращавший никакого внимания на других посетителей кафе, оглянулся вокруг, и заговорил шепотом – понимаете, я, конечно, не верил в то, что говорит Нина, я думал что это просто её галлюцинации…на почве такой потери…Но тут мне вдруг приснилась …Она. Маша. И сказала мне такое что…Ну,  вот об этом мне было очень важно поговорить с Ниной.
- Что? Что она вам сказала? – вцепился  я в него взглядом.
- Это касается только нас с Ниной. Слишком деликатная тема. К сожалению, не могу вам ничего рассказать.
Я просил его, чтобы он объяснил мне, говорил, что для меня это очень важно. Я предлагал ему деньги. Но так и не смог от него ничего добиться.

12.

- Я не могла тебе сказать, - оправдывалась Нина, - я люблю тебя. Я и так старая, а если еще и сумасшедшая? Я подумала, что он, правда, пытается её воскресить, и я вижу  призрак, который он вызывает.  И что он врёт мне, показывая свои формулы, что ничего невозможно воскресить. А сам вызывает призрак. Чтобы мучить меня. Я давно его видела, этот призрак, до того, как мы с тобой познакомились. И я чувствовала, что это не настоящая моя дочь, а кто-то чужой. Что Андрей просто специально хочет мучить меня, ставит опыты, вызывает злых духов, которые притворяются моей дочерью. Потом, когда ты был рядом, все видения исчезли, мне стало спокойно. Но когда мы стали ссориться с тобой, то опять….мне так страшно становилось. Когда ты был ласковый  со мной, Егорка, ты меня от всего защищал, ты даже не знаешь сам, насколько.  Но я не могла тебе рассказать.    Я боялась, что ты испугаешься меня.
- А сейчас ты её видишь? – ещё не дождавшись ответа, я оглянулся по сторонам, мне казалось, что мы не одни с Ниной, воздух был наполнен чужим присутствием.
- Нет, сейчас нет, - Нина взяла мою руку, прижала к своим губам, и в пальцах моих стало жить  тепло её поцелуев,  - когда с тобой – нет. Мне спокойно, никаких видений. Прости меня, Егорка, меня всё это вымотало в последнее время, мне страшно. Я думала о том, что вообще не смогу лечь  спать одна. Страшно. Не страшно только когда ты рядом. Прости меня, Егорка. Я поэтому все эти дни срываюсь на тебя, обижаю, злюсь, - это только потому что я боюсь того, что ты уйдешь. Мне кажется, ты уйдешь, бросишь, оставишь меня со всем этим, вот и нервы не выдерживают. Прости меня, Егорочка.
Руки мои, гладящие волосы Нины, пытались на сокровенном наречии нежности уверить её, что мы никогда не расстанемся. И единственное, что имело для меня значение в эту минуту – чтобы страх отпустил мою любимую женщину, чтобы на глазах её не было слез, и чтобы  губы её  сложились в тепло улыбки.
Поэтому я ничего не сказал Нине о том, что я тоже вижу Машу. И что она стала всё чаще являться мне.


13

Если бы я не знал, что Нину  тревожили видения, в которых ей являлась погибшая дочь, я бы подумал, что сошел с ума, и живу в мире своих галлюцинаций.
- Простите, здесь свободно? – спросил меня подошедший к моему столику человек, с плаща которого лилась вода, - на улице был дождь. Да и вообще август выдался на редкость холодным.
Я не понимал, как может спрашивать этот человек, свободно ли рядом со мной, как он не видит Машу, которая так явственно, как абсолютно живой человек, сидела со  мной за одним столиком.
- Здесь занято, - сказал я.
- Но тут же никого нет! В кафе больше ни одного свободного столика, а на улице дождь! – его уши нервно ерзали туда-сюда, а ноздри враждебно раздувались.
- Скажи, что ты ждешь кого-то. Девушку, - шепнула мне Маша. Но к шепоту можно было не прибегать, даже кричи она, её голос услышал бы только я один.
- Я жду…девушку, - сказал я.
- В постели она, наверное, там с кем-нибудь задерживается, ваша девушка, - зло бросил мне в лицо этот человек и решительно вышел на улицу под дождь. Он лил всё сильнее, становился ближе. Капли разбивались о стекло окна, как будто кто-то кидал их, как снежки, - в  нас с Машей, но не мог попасть.
- Тебе не холодно? – спросил я Машу, и она улыбнулась мне, прижалась головой к моему плечу.
- Нет. Конечно, нет.
- Сегодня холодно очень. Я боюсь, что ты заболеешь.
- Глупый! – губы, нежные Машины губы опять улыбнулись мне, и я  снова подумал, что эта  улыбка сильнее любого огня, она не могла сгореть и во вселенском пожаре, - Егорка, глупый. Я уже ничем не могу заболеть. Мне ничего больше не страшно. А ты беспокоишься за меня так, как будто я живая.
Мне было странно. Неприятно слышать эти слова. Я давно не мог думать больше, что Маша – лишь моё болезненное воображение, что она призрак неведомого мне мира. Слишком настоящей она была, слишком многое нас с  ней связывало. Если раньше её появления были подобны вспышкам (так вспыхивает и тут же потухает ничего не значащий образ из прошлого, вызванный случайным воспоминанием), то теперь мы с Машей встречались, гуляли, взявшись за руки по городу, сидели, прижавшись друг к другу на последнем ряду в кинотеатре.
Я целовал её руки, глаза её, волосы. И как пчела собирает мед с цветка,  так и я собирал мед поцелуев с цветка её губ. Моё сердце билось в такт её дыханию. Мне казалось невозможным, что ещё недавно я мог любить другую женщину.
- Как мама? – спросила Маша, и по её сразу погрустневшему взгляду я понял, что она говорит не о моих родных,  речь идет о её собственной матери,  с которой я до сих пор живу.
- Я не знаю, как ей сказать…про нас.
- Не надо, пока не надо. Мало ли что. Я боюсь потерять тебя. Я больше не прихожу к ней поэтому. Сначала всё хотела сказать, поговорить, но когда там, дома, увидела тебя…всё стало неважно, Егорка. Смотри, дождь кончился.

Хорошо идти по улице, взявшись за руку, вместе с любимой девушкой, после дождя.
Воздух чист, им легко дышать. И кажется, что лужи сверкают, как драгоценные алмазы.

14.
Так бывает. Ещё недавно боялся того, что  твоя любимая женщина предпочтет тебя кому-то другому, вздрагивал при мысли о том, что  между вами скоро всё может быть кончено, и вдруг уже сам не знаешь, как сказать ей, что вам нужно расстаться. Но как это всё-таки ужасно, как невыносимо трудно, когда та, с кем вы живете, из Любимой прямо на ваших глазах преображается в обыкновенную, ненужную вам женщину. Нет превращения страшнее, чем это злое колдовство. Глаза, руки, губы её, - всё становится другим. Вас тяготят её ласки, которых вы недавно так страстно желали, вам мешает и раздражает её голос, и кажется невероятным, что когда-то он мог очаровать вас.
Я хотел расстаться с Ниной. Ложась в постель, я делал вид, что сразу засыпаю. Спасаясь этим от её ласк. Мне стало неуютно, тесно спать с ней на одной кровати. Но я не знал, как сказать ей, почему хочу расстаться. Ведь не мог же я, в самом деле, объяснить, что влюбился,  безумно, до отчаянной дрожи в сердце в её собственную дочь, которую ни разу не видел, когда она была жива. Я знал, что Маша больше не приходила к Нине, не хотела тревожить  её.
И вдруг Нина сказала мне: «Завтра у Маши день рожденья. Надо на кладбище  к ней съездить. Поедешь со мной, Егорка?».
Я не сразу понял о чем говорит Нина, о каком кладбище, но мне  стало не по себе, когда до меня дошел смысл её слов.
- Два года, как Маша с Олегом…Как время идет. Два года. Я думала, что не смогу пережить, на людях держалась, улыбалась, а внутри…Егор, если бы не ты, не знаю, что со мной было бы. Мальчик мой. Я так тебя люблю.
Слово «люблю» - странное слово. Когда его произносит тот, кого вы желаете, кажется, что сердце не выдержит счастья этого святого, сокровенного слова, в каждой букве которого слышится плеск волн моря, согретого нежным солнцем. Моря, доброго, как улыбка послушного ребенка.
Но если слово «люблю» скажет вам тот, кто совсем не нужен вам, чье присутствие тяготит вас, кажется, что эти никчемные, глупые буквы ползут по воздуху, как железо по стеклу.

15.
Я не верил в то, что увижу Машину могилу, когда мы доедем  до кладбища, мне было не представить её, она не умещалась в моем сознании.
Навстречу нам с Ниной по кладбищенской дороге, шла какая-то молодая пара, девушка в черном, и растерянный молодой человек, вжавший голову в плечи, - он пытался спрятаться в собственном теле от своей спутницы.
- Мне надоело гулять по кладбищу! Зачем ты меня сюда привел! Тоже мне «романтическая прогулка»! Ты думаешь, если я люблю ужасы читать, то со мной, кроме кладбища, и гулять больше негде?! Я знаю зачем мы здесь уже три часа гуляем. Просто ты боишься, что если пойти в кафе, то придется за меня платить . Я видела, как у тебя голова вздрагивает, даже когда мы мимо лотка с мороженым проходим. Конечно, вдруг я стаканчик пломбира захочу.
- Нет…зачем ты…всё не так. Если бы  так, то…Я бы не сюда тебя повел, здесь тоже есть…
- Что здесь есть?! Кафе «У покойника»?!  Бизнес-ланч «мать-сыра-земля»?!
- Нет…зачем ты…я просто думал, что тебе здесь будет хорошо, уютно.
- Хорошо?! Уютно?!  Я еще пока жива, чтобы мне здесь было уютно! А, - она вцепилась в  его руку,   сильно дернула её, - зайдем в часовню, купим 30 свечек, а?
- Тридцать? – растерялся он,  - но ты же в Бога не веришь.
- А я так хочу. Ровно тридцать. Я их за нашу любовь поставлю. Пошли?
И тут он сел на землю (а она всё еще продолжала тянуть его за руку) и заплакал. Сильно, в голос заплакал.
- У меня  нет денег. Да. Я не могу ничего купить, мне не жалко, у меня просто нет.
- Эх, - вздохнула она, - раз в жизни хотела свечки Богу поставить, да и то не дали.

Мне было неприятно стать свидетелем этой ссоры, - как будто подсматриваешь за чужой жизнью через окно. Я прибавил шаг,  чтобы они быстрее остались позади. А Нина, казалось, и вовсе не  слышала этой случайно попавшейся нам на пути ссоры, она всё время сосредоточенно думала о чем-то.
Могила всё-таки была. Настоящая, Машина могила, с её фотографией и датами рождения-смерти на каменной плите. У могилы стоял Андрей  Валерьевич, первый Нинин муж. В одной руке у него была рюмка, в другой – соленый огурец. Бутылка, уже почти пустая, стояла на земле. Волосы его были всклокочены, глаза выпучены. Нина замедлила шаг.  Увидев своего бывшего супруга, она растерялась.
- Аааа! -  вскрикнул он, увидев Нину, -  иди, иди сюда. В нём не узнать было того тихого, скромного, рассеянного ученого, которого я видел не так давно. Решительный, злой  взгляд, уверенный голос. Он даже своим соленым огурцом размахивал как маршальским жезлом.
И я тогда подумал ещё о том почему алкоголь считается таким опасным злом. Ведь в скольких тихих, скромных людях он пробуждает, взывает к жизни так долго подавляемые желания. А у тихих, скромных людей  они зачастую ой как страшны, эти желания.
Я видел, что он хочет ударить Нину.
- Ты…ты…, - верхняя и нижняя его губа громко шлепались друг о друга, - зачем ты здесь…
- Зачем? – усмехнулась Нина. Она уже не была больше растеряна. Нина справилась с собой, и было видно, что она теперь готова ко всему, - у моей дочери день рожденья.
- День рожденья?! – глаза Андрея Валерьевича сверкнули так злобно, что я подумал: водку надо запрещать продавать не детям, а тихим, скромным людям. Мало ли что им в голову придет, - эти сны…Я много думал. Я не верю тебе. Ты всё переворачиваешь, запутываешь. Это ты виновата в её смерти. Если бы не ты, она бы не умерла. Машенька! – и он бросился на колени, стал целовать землю могилы, при этом так и не выпустив из своих рук ни рюмки, ни соленого огурца.
- Ты сумасшедший, - сказала Нина, - даже не сумасшедший. Ты просто дурак. Уйди отсюда, я хочу  побыть вместе с дочерью, не надо тут паясничать, ты её никогда по-настоящему не любил, тебе наплевать на неё было, всё опытами своими занимался.
- Я? Не любил? – он вскочил и замахнулся над головой Нины соленым огурцом, как  саблей, - ты ведь сама не  давала мне встречаться  с Машенькой! Говорила, зачем ей такой отец, что без меня ты  её воспитаешь  лучше. Ну, и как,  воспитала?! Если б не ты,  она бы до сих пор была жива. Ты всё время врешь, запутываешь следы, и когда я к тебе пришел, честно поговорить, ты всё наврала своему любовнику, - он кивнул на меня, - про то, зачем я приходил. Ты всё перевернула с ног на голову. Мои сны…Это вещие сны, я уверен. Если бы не ты, Маша сейчас была бы жива.
Я смотрел на этих людей, в глазах которых было столько злости, и не мог представить, что когда-то они засыпали в одной постели, ласкали друг друга, целовались. А еще мне было невыносимо от мысли, что я сейчас, в день рожденья моей любимой Маши, стою здесь, у какой-то могилы, в то время когда мне нужно бежать к ней, искать её. А эти люди омрачают радость праздника скверной своих склок.
Они еще долго ругались, припоминая друг другу что-нибудь неприятное, и кладбищенский воздух становился ещё тяжелее от этих дрязг. А потом, когда мы с Ниной уже ехали домой, в метро (там было много народу, час пик), я, как будто нечаянно,  в самую последнюю секунду, не успел выйти из вагона, и двери захлопнулись. Я сделал беспомощные, испуганные глаза, чтобы Нина не поняла, что я не вышел специально, спасаясь от опостылевшей женщины своей и спеша к любимой.

16.
Мы  никогда не договаривались  с Машей о том, где встретимся в  следующий раз, время встречи тоже не определялось заранее.
Я находил её по запаху тепла. Я, как собака, брал след, начинавшийся с улыбки прохожего, нежной мелодии, раздававшейся из какого-нибудь музыкального ларька, мимо которого я проходил, с солнечных бликов, озорно скользящих по речной глади, с блаженного трепета листьев, измученных знойным, душным днем и отдающихся страстным губам дождя.
Я шел по следу, и тепло, заветное, сокровенное Машино тепло становилось всё ближе. И  наконец я уже целовал её руки, баюкал её пальцы, как в колыбели, в своем дыхании, ластился к её голосу.
Я спешил к Маше, всё убыстряя шаг, чтобы как можно дальше остались позади и могила её с нелепой датой смерти, и глупые ссоры, пачкающие праздник.
- Маша, - я протянул ей цветы. Я купил самые дорогие цветы, которые  были, самый яркий букет. Раньше я не дарил ей цветов, и сейчас думал, почему нужно было ждать праздника, чтобы купить любимой девушке  букет.
Цветы, не приуроченные к дате, важнее тех, которые даришь, поздравляя с чем-то, - в них гораздо больше свободы и искренности.
- Маша…
Она смотрела на меня глазами, в  которых всё больше, как костер, разгоралось отчаяние, вспыхнувшее сначала малой искоркой, а теперь уже пылавшее в них.
- Я не могу…Егор, я не могу взять их.
- Почему? Маша…У тебя ведь день рожденья.
- Потому что у меня нет рук. Мне нечем их взять. Только ты видишь меня. Я рядом, я с тобой, настоящая я, но я уже в другом мире, я могу целовать тебя, могу пить с тобой кофе из одной чашки, но одними с тобой губами, жить одним с тобой телом. Для меня  самую маленькую песчинку в этом мире теперь также трудно передвинуть, как гору.
Я стоял с этими цветами и не знал, что делать. Я хотел выбросить их. Мне было больно оттого, что я не могу подарить своей любимой девушке цветы.

17.
Обычно  мыслям моим хватало пространства моего сознания, а тут они рвались из него, как взбунтовавшиеся заключенные из тюрьмы.
Я думал, что еще немного, и любому расскажу о том, что узнал. Раньше я не мог понять тех, кто ищет себе компанию, собеседника, довольствуясь и случайным знакомым, лишь бы только поделиться с ним новостью, а то и каким-нибудь важным событием из своей жизни.
Но, оказывается, бывают такие душные, тяжелые мысли, которые наполняют легкие спертым воздухом, и чтобы не задохнуться, надо распахнуть в себе настежь все окна, радуясь любому,  кто (пусть и невнимательно) выслушает тебя. Я не знал, кому рассказать о том, что узнал, чей номер набрать, на чье внимание надеяться. Еще бы несколько дней назад я, не задумываясь, позвонил Саше, с которым работал вместе в  аэропорту. Я уже почти считал его своим другом. Но буквально позавчера, когда мы разъезжались по домам после смены, он отвел меня в сторону, и,  положив мне на плечо свою тяжелую руку, дыхнул в лицо шепотом, пропитанным сигаретным дымом (он очень много курил):
- Егор, дело есть.
Он сказал это так многозначительно, что  я подумал: кому-то нужно контрабандой провезти наркотики, и он хочет взять меня в помощники.
- Егор, тут такое дело..Я это…книгу пишу. Про аэропорт. Нам нельзя, запрещено, но плевать. Бестселлер будет. Деньги. За деньги от всего отмоюсь. И, понимаешь, я хочу всё реальное дать, - факты, людей, имена, ментов наших аэропортовских, которые за деньги и чемодан с героином пропустят, которые тут  же на работе девчонок наших клеют вместо того, чтобы смотреть что-то, и в закуток заводят…ну, всю фигню эту. Только мне это…деньги сейчас нужны. Потом уйма их будет. А сейчас ноль. Вот я к тебе, как к вип-клиенту моей книги. Я ведь имена там все реальные дам, и твоё тоже. Эта книга – на века. Знаешь, у меня талант какой? Еще в школе училка у нас вредная такая была, ужас, а я почерка умел подделывать, любой просто влет, ну я и написал письмо ей, от директора якобы, и подсунул в сумочку, еще помадой губы, помню, накрасил, и в нескольких местах поцеловал. Ну, ты врубаешься зачем, да? Чтобы точно ясно было, что это письмо  ей так бесценно, что она целует его. Я там из книжки маркиза де Сада чего-то переписал, переделал немного на современный лад, такое сочинение, блин, вышло! Бестселлер! Ну, и когда училка на следующий день в школу не пришла (муж нашел-то письмишко, я волновался еще, найдет, не найдет), я понял, что в таланте мне не откажешь всё-таки. Еще загадал, помню: если пара синяков у неё будет, я так себе, средней руки талантик, если нос поломан – то Дар, значит, масштабный, блин. И что думаешь? Гений. Оказалось, что я гений. Она на коляске! Муж её инвалидом на всю жизнь сделал. Прикинь, сколько нужно было таланта, сколько души вложить, чтобы так круто среагировать. Гений, да? У меня и потом ещё случаи были. Дар не пропьешь. С девчонкой одной встречался. Она всё «люблю, да люблю», надоела уже мне. Ну, перепихнулись пару раз, и хватит. А она звонит, под окнами стояла, прикинь! Надоело, ужас. А я такое письмишко накатал, выдумал про  неё черт знает чего, но мне поверили, талант, я же говорю. И в тюрьму её на 2 года. Я знал, что на неё свалить.  Она мне из тюрьмы писала: люблю, люблю. Но тут уже легче. Я после второго письма и не распечатывал даже. Сразу в помойку. Ну, вообщем, чего я говорю: книгу пишу сейчас. Супер будет. По-любому. Но для меня это и игра еще, знаешь? Я не Солженицын там, идеи свои великие двигать. Я вот что: ты по-любому через мою книгу в вечность  попадешь. Только каким – вот вопрос. И я это, таксу придумал: за каждую положительную черту твоего образа – 200 баксов. Платишь мне заранее, и выбираешь. У меня всё расписано, все качества. Вот, смотри, - доброта, ум, честность, принципиальность. Ну, принципиальность, ладно, пожалуй за сто 150 могу уступить. А вот, ум, пожалуй, 230, не хочешь же ты тупорылым в книжку попасть, да еще под своим именем? Ну, какие качества себе выбираешь?
Всё закончилось ссорой, когда я сказал, что не собираюсь давать ему никаких денег, что это сумасшествие. Он, раскрасневшийся, орал на меня, и трудно было представить, что разговор наш начался с затаенного шепота.
- Ладно! Не завидую тебе. Моя книга Букера получит. Потому что тема хитовая. А ты таким дерьмом в историю войдешь. Я о тебе напишу. Нарисую всё ничтожество. Подлый, мерзкий, хитрый, завистливый старик.  Я и возраста тебе подбавлю, и зубов  гнилых вставлю. Я уже вижу образ. Квазимодо отдохнет. Не завидую. А мог бы на белом коне в историю литературы въехать, девкам книжку про себя дарить, чтоб они перлись. А теперь я тебя так, Егор, отпишу, что имя нарицательным станет, гитлер ангелом покажется, детей тобой пугать  будут. Монстр несчастный. Нет, это надо – такая жадность! Сегодня вот ночью прям целую главу накатаю. Ты меня вдохновил.

Не Саше ведь теперь, после всего этого, звонить, чтобы поделиться не дающими покоя мыслями. Я набрал несколько номеров своих знакомых, - кто-то не подходил к телефону, у кого-то он вообще был отключен. Но  тут я вспомнил Ивана, которого встретил недавно в магазине игрушек. И когда мы уже сидели с ним вместе, пили водку, и он рассказывал мне про то, что ему каждую ночь снятся мертвые дети после того пожара детского сада, я понял, что не смогу ничего сказать ему. Эти мысли так и останутся душить меня одного. У меня просто язык не повернется сказать.
Ведь не могу же я, в самом деле, рассказать про то, что, оказывается, Нина сама подожгла своего мужа и свою собственную дочь.

18.

Летом в домах не топят, а дни настали очень холодные. И солнце светит как будто осеннее, невеселое. Из-за этого  треклятого холода  и прижалось моё тело ночью к Нине, ища тепла её под общим одеялом. Утром, проснувшись, я увидел, что тела наши переплелись, руки сцепились, мы пробудились единым существом, и мне стало жутко от этого.
Я осторожно высвободил свои пальцы из её рук, как вынимают ногу, попавшую в капкан. Она не хочет отпускать меня. Глаза её просят ласки, губы её тянутся к моим губам. И когда руки её озорно играют прядью моих волос, я думаю,  что этими же самыми руками  она подожгла свою дочь. Маша всё рассказала мне. Мы тогда сидели в кафе. Я вскочил под грохот нечаянно опрокинутого мной стула. Я хотел звонить Нине, хотел в лицо ей плюнуть, ещё  думал в милицию обратиться, - пусть её посадят.
- Подожди, - Машина рука взяла мою, и заставила меня сесть обратно, - это моя мать. И  это женщина, которую ты любил. Нельзя так предавать любовь. Даже ради меня.
Я живу с убийцей, ложусь в одну постель, просыпаюсь вместе. Я хотел уйти, порвать с Ниной, повод бы нашелся, но я цепляюсь за все, что так или иначе связывает меня с Машей. И, кроме того, я боюсь, что она опять может убить свою дочь, узнав, увидев её, и убить на этот раз навсегда. Не дав ей больше жить в другом, неведомом мне мире. Я чувствовал себя шпионом на вражеской  территории, который вынужден притворяться своим, чтобы как можно больше узнать. Я многое должен был выяснить для  себя, многое понять. И уйти, порвать с Ниной было всё равно что дезертировать во время войны с вражеской территории. Но Нинины поцелуи, которых я когда-то так сильно желал, теперь взрывали моё тело болью, как взрывают землю падающие с неба бомбы, не щадящие ничего.

19.
Уже далеко за полночь. Отполыхал ярким костром сегодняшний, щедрый на тепло, день, и тлеют в потухшем небе угольки звезд, из которых под утро разгорится новый огонь. Уже за полночь, а я всё ещё не  с Ниной. Я отключил телефон, чтобы ничего не объяснять ей. Я давно должен был приехать, но сегодня плохо Маше, и мне нужно быть с  ней.
- Егор, мне  иногда так хочется увидеть маму. Поговорить.  Просто поговорить. Я её хочу увидеть. У меня ведь была хорошая мама.  Я хотела, пока не увидела вас вместе, и не полюбила тебя. После этого я не приходила больше к ней. И Егор, я тебе ещё не говорила, но это ведь я виновата. Я не могла ей простить, что она папу бросила. Хотела показать, кого она нашла вместо папы, вместо любви. Я – идиотка, Егор. Зачем я это всё…Я думала, что-то изменится, и если она увидит, как тот, кого она нашла, за её спиной, со мной….Мама говорила мне, какой он хороший, и насколько он лучше папы, а я показать ей хотела, что он с её дочерью собственной ей изменит. Какая же это любовь, когда даже не на стороне, а прямо в доме…И это ведь я подстроила, чтобы она нас застала. Я представляла, что будет что-то нехорошее, но не думала, что так…Мы с  Сергеем не вылезали из-под одеяла. Он боялся встать, а я просто ждала, когда мама вернется из кухни, куда она пошла, но она вышла из квартиры, и заперла нас. Сначала мы даже не поняли, не услышали, как она вышла. А перед этим в другой комнате она сложила все свои вещи, чтобы уйти, унести их с собой, а потом взяла и подожгла их. И мы   не успели вырваться, она нас заперла.  И её бы забрали. Но такие странные совпадения…Вся жизнь состоит из странных совпадений. Как раз в этот день ниже этажом, наш пьяный сосед лег спать, не потушив сигарету. Невероятно, но такое совпадение. И квартира загорелась, дом сгорел, весь.   И наша  от  бабушки квартира.. Её больше нет.   И никто не узнал о том, что сделала мама.   Но я  всё-таки  хочу  её увидеть.
- А отца?
- Я приходила к  нему. Он думал, что это сон. Я не смогла удержаться, всё ему рассказала. Он знает. Но он надеется, что это неправда. И  что я - просто сон, кошмар, наваждение. И он прав. Я – не живой человек. Образ, воспоминание, боль, но не живой человек. Зачем я тебе, Егор? Знаешь, я за день, до того, как мама…подожгла нас, фильм смотрела, и там герой очень любит девушку, и расстается с ней, когда узнает, что она никогда  не сможет иметь детей. А я ведь не только детей. Я даже живым человеком никогда не смогу стать. Нужна ли я тебе?
- Нужна.
- А мама? Ты ведь ещё с ней, я знаю. Почему?
Я молчу. Мне трудно ответить на этот вопрос.

20.
Ещё труднее было объяснить Нине, где я был всю ночь, и почему отключил телефон.  Мне казалось, что она смотрит на меня так, как будто я совершил какое-то преступление, убил человека, и теперь она просит объяснить, почему у меня кровь на руках. И я не мог понять, как она может смотреть на меня такими глазами, как может осуждать за что-то других после того, как сожгла заживо свою дочь и своего мужа. Мне хотелось наброситься на неё, ударить, плюнуть ей  в лицо слово «убийца».  Но, странное дело, сквозь это чужое,  ненавистное мне лицо, нет, нет, да и проступал образ той, другой женщины, которую я любил. И в Нининых чертах я видел какое-то сходство с безумно дорогим мне Машиным ликом. Они ведь похожи, внешне похожи. Мать и дочь. И из-за этой похожести мне уже кощунством казалась моя рождавшаяся ненависть. Они похожи, хоть Нина и красит поседевшие волосы. И на глазах её – шрамы усталости, которые оставляет время.
Я злился и на Машу, после того, что она мне рассказала. Я думал, как можно было из мести, из желания что-то доказать, соблазнять своего отчима. Хуже того, я начал ревновать Машу. Я ведь не знал, куда она уходит, когда мы прощаемся после очередного свидания. Я разжимал свою руку, отпуская её с таким страхом, с каким, наверное, висящий над куполом цирка отпускает страховочный канат. Впрочем, ощущения и впрямь были похожие – когда Маша скрывалась, растворялась среди толпы, я летел, отпустив страховочный канат её присутствия рядом, разбиваясь об арену чужих лиц, идущих куда-то людей, бестолкового шума сигналящих кому-то машин, и говорящих о чем-то голосов.
Я разбивался об окна домов, в которых горел свет, и осколки чужого тепла больно впивались мне в  кожу. Я помню, ещё в самом начале, мне так не хотелось, чтобы Маша ушла, что я спросил можно ли её проводить.
- Куда? До кладбища? Ты хочешь проводить меня до моей могилы? У меня больше нет дома.
Но теперь, после того, что мне рассказала Маша, я стал ревновать её. Если она могла вот так, взять и положить в постель отчима, то там, в мире, где она теперь, там тоже  может случиться неизвестно что.  У меня помутнело в глазах, когда я представил каких-то скелетов рядом с Машей. Мне  захотелось поехать на кладбище, вскрыть её могилу, и посмотреть не лежит ли там она в обнимку с кем-то. А еще я думал, стоило ли приходить к Нине. Но я цеплялся за всё, что так или иначе было связано с Машей. И только её  мать  знала о ней  всё. Ещё отец.  Надо поговорить с ним, с этим полусумасшедшим ученым.
- Егор, - Нина опустилась передо мной на колени, чего я совсем не ожидал. Я ждал скандалов, обвинений, но оказалось, что я неправильно понял боль  и обиду  в её глазах, они были вызваны не подозрениями в измене. Просто Нина смотрела на меня, как на человека, которого очень любит, но который точно бросит её этим же днем.
- Егор…Мы всё равно не будем вместе. Бог тебя от меня уводит. Ты, наверное, уже нашел кого-то. Я ревновала, с ума сходила, но потом…Я дура, Егор, совсем дура. Я пыталась думать, что смогу жить…и даже любить. Но нет. Невозможно. Я люблю тебя, Егор, и очень боюсь потерять. Но каждый день я думаю о том, что будет когда ты узнаешь. А ты узнаешь. Всё равно всё выяснится. Я так боюсь, что ты узнаешь. Каждую секунду боюсь. Я больше не могу жить под этим топором, врать тебе. Я…Егор, Я…
И тут она закричала. Так громко, так страшно, истошно, что воздух испуганно отшатнулся от нас. Стало невозможно дышать.
- Егор….Я ….Я убила свою дочь.
И она уткнулась лицом в моё колено. Она дрожала, её трясло, у неё начиналась истерика.

21.
Когда я увидел  необыкновенно расстроенного Сашу Гришакина и узнал о причинах такого его состояния, то подумал, что ошибался относительно его душевных качеств.  Как только я заметил его налитые тоской глаза, потяжелевший лоб, подрагивающие губы, первой мыслью было, что его обокрали. Но мне сказали, что Саша переживает горе своего друга, девушка которого выбросилась с девятого этажа. Я думал, что человек, который способен так сильно переживать чужое горе, не может иметь мелкую душу, и мне стало жалко, что мы с Сашей не сделались друзьями. Но уже потом, вечером, когда все мы  разъезжались со смены по домам, я услышал, как он жалуется своему приятелю:
- Целый день не могу успокоиться. Я ведь тут книгу пишу, и вижу, что талант растёт у меня прямо. Что я – это что-то настоящее в литературе. Писатель. А писателю что нужно для славы? А? Скандальный текст  и интересная биография, - и всё готово. Всё в шляпе. Блин, вот мне всегда не везёт. У  Пашки девчонка с  окна выпрыгнула. Насмерть. Вот везуха ему. У меня сейчас тоже девчонка, - осточертела уже, а всё цепляется. Блин, вот почему она-то из окна не выпрыгнула или не повесилась хотя бы? Так здорово было б – и биография мне крутая, как же – любовь, суицид, романтика, и мне – с плеч её, надоела уже. Хоронить всё равно не мне, я и так уже столько денег на неё потратил. Любовь – это невыгодно. Так бы поплакал немножко, и всё в шляпе. Блин, повезло Паше. Я, вообще человек не завистливый. Но тут не могу…
Улыбающимся, радующимся я увидел Гришакина неделей спустя, когда мы узнали, что самолет, летевшей в Анапу, разбился под Донецком.
-  А я ведь книгу пишу…Это же теперь  такой интерес к теме будет, супер, такой скандал. Бестселлер на этом можно сделать. Везуха началась, - услышал я его слова. Он говорил их не мне, но в радостно-возбужденном состоянии произносил их так громко, что они донеслись и до меня.
А потом, спустя несколько дней, туда, где разбился самолет, полетели родственники. Для них был выделен специальный, бесплатный рейс. Они проходили через нас, и мы должны были их досматривать, обязаны были. Тех, кто шел на этот рейс, невозможно было не отличить от других,  - столько боли, тяжести было в них, что они как будто каждым своим движением, как тяжелую бочку, катили время, воздух, жизнь. И тяжелая эта бочка  могла вот-вот сорваться и раздавить их.
На меня шел человек, старик, он держал перед собой фотографию, как горящую свечу. И огонь этой свечи опалил мои руки, когда я,  было,  хотел начать обычный досмотр. И я отдернул руки, и пропустил его. А глаза на фотографии ещё долго больно жгли меня. Для них, - родителей, сестер,  друзей, братьев, летевших туда, где разбился самолет, все мы были частью смерти их любимых людей. Смерти, - злой, подлой, подкравшейся исподтишка. И табло с расписанием рейсов горело как пламя ада. А голос, объявлявший, что рейс задерживается, пах могильной землей. Рейс задерживался. И эти люди, летевшие к своим мертвым любимым,  от тел которых почти ничего не осталось, сидели и ждали. 
Я уже слышал, как воздух звенит их болью, у меня закладывало уши. И я понял, что очень хочу как можно скорей уволиться с этой работы.
22.
Нина ждала, что я уйду, брошу её, и не понимала, почему я не делаю этого.
- Ты…ты можешь жить со мной, после того,  что я тебе рассказала? Я же убийца. И ты…ты ещё никому не сказал об этом? Никому?
- Никому.
- Ты что…правда, так меня любишь?
И хоть слово «любишь» она произнесла почти шепотом, мне показалось, что оно сейчас взорвет воздух пороховой смесью отчаяния и надежды, радости и боли. И я, смотря на собачью преданность в её глазах  любому моему, уже стыдился того, что сам не могу  быть также искренен с человеком, который доверил мне распоряжаться его жизнью. Ведь Нина готова была и к тому, что я сообщу о том, что узнал, чтобы её забрали.  Я думал о том, что она не может лгать любимому человеку, и невозможность этой лжи заставила её признаться мне во всём. А я ещё сомневался любит ли она меня, предполагая порой, что её ревность вызвана не любовью, а чувством собственничества. Меня мучило то, что я не могу быть также искренен с ней, и сказать, признаться,  что давно  встречаюсь  с её дочерью, и изменяю с ней Нине. Хотя измены эти были особого рода. Мы ведь ни разу не оказались в одной постели с Машей.  Я  думал о том, когда и как это может произойти. Я не забывал о том, что она умерла, моя Маша,  хоть столько жизни было в её поцелуях, её дыхании. Но мне приходили мысли о некрофилии, вспоминался какой-то давно прочитанный рассказ о работнике морга, который влюбился в мертвую девушку. Голова шла кругом от этих мыслей, и   потому я совсем не торопил день нашей близости, которого обычно с такой нетерпеливой страстью ждут влюбленные. Но всё равно я знал, что изменяю Нине. Для предательства того, кто тебя любит, хватит и одних теплых слов, сказанных кому-то другому.
- Ты…ты ляжешь вместе со мной? – Нина смотрела на меня ошеломленными глазами, когда увидела, что я вместо того, чтобы уйти, хочу лечь рядом с ней, - ты…не брезгуешь мной, Егорка? Ты… всё равно меня любишь?
И тогда она в исступленной благодарности бросилась мне в ноги, стала целовать их, гладить. Мне было неловко, неуютно, я пытался поднять Нину, но она не давала мне сделать этого. И всё продолжала целовать мои ноги.
- Егорка….Егорка…любимый…, - шептала она так нежно, что этот шепот хотелось взять на руки, приласкать его, погладить, как маленького беспомощного, слепого котенка. И в этой, чуть было не ставшей мне чужой, женщине я опять узнавал ту самую Нину, которую так сильно полюбил когда-то, в тело которой поверил, чьей душе доверился.
Я вспоминал первые наши ночи. Те ночи, когда я исповедовался её телу как священнику, а она поцелуями, ласками, как грехи, отпускала мне боль, отчаяние и усталость.
Я узнавал в  этой женщине первую настоящую радость свою и надежду на счастье. Глупое, бестолковое счастье, какое бывает, наверное, только в индийских фильмах до того, как все герои погибнут. Ко мне как будто возвращалась память, и мне было и страшно, и радостно, и удивительно вспомнить свою любовь, свои чувства к Нине. Я увидел, узнал в толпе тех чужих Нининых нелюбимых мной лиц, которые так часто встречал в сутолоке последних дней, единственную мою, дорогую, Нину.
И на какую-то минуту я, гладя её волосы, пытаясь потушить своими пальцами огонь её боли, забыл о Маше.

23.
- Егор! – бросился ко мне, расталкивая прохожих Иван, когда вдруг увидел меня. В глазах его читалась настоящая радость, которой и в помине не было при прежней нашей случайной встрече.
- Пойдем, - сказал он.
- Куда? -  не понял я.
- Как куда? – Ваня так изумился моему вопросу, как будто совершенно очевидным было, что схватить человека посреди улицы можно было с одно, единственной целью.
И вот уже на меня давил низкий, плохо побеленный  потолок какой-то рюмочной, а Иван с нервным возбуждением хлопал меня  по плечу вместо того, чтобы закусывать.
- Егор! Я всё для неё, а она…Она мужика нашла себе при деньгах. Конечно, какие у пожарных деньги. Это только если сгоревших грабить. А я…я бы и ограбил, наверное, коронки золотые с трупа снял, если бы мне точно сказали, что она не уйдет. Мне повеситься хочется, когда думаю, что они там…вместе. И он её…Людку мою…Чертова жизнь. Не мир, а ломбард какой-то. Нам ничего не дают навсегда, так, чтобы подарить просто.  Только на время. Жизнь, любовь, друзей, работу, - всё, и ведь дают под проценты, мало того, что отнимут, так еще и высчитают за то, что всем этим пользовался. Здесь нет ничего в мире, ничего по-настоящему нашего. Понимаешь, Егор? Даже лица. Подойди к зеркалу. Это как бы ты. Но через год, два у тебя уже другое лицо, а уж через десять лет… И мы за всё платим по процентам. Нам всё дают в ссуду. Егор, как представлю…И ведь ушла она как раз, когда девочка наша болеет сильно. Она и дочь бросила, представляешь? У Иры температура 37, а мать – с мужиком. И, знаешь, вот мы тогда с тобой, в детстве, пожар видели, помнишь? Ну, как человек сгорел? Я не хотел, чтоб они горели, люди. А она мне – ты мало зарабатываешь. И, знаешь, что обидно? Я на днях буквально  видел, как человек с бабой какой-то дерется, бугай такой, бьет её до крови, по лицу. Я подошел, смотрю…Я ведь его  спас, я помню. Я из огня его вытащил. А  тут влез в драку, и он мне – в морду. Ну, скажи, на хрена мне тогда из огня его спасать было? Я вот теперь думаю, куда устроиться, на какую работу…Не хочу больше. Хочу, чтоб она, с мужиком этим своим, когда меня встретит, - раз….А я – на машине, в смогинге. Как думаешь, куда устроиться? И ведь понимаешь, что обидно, она дочь бросила, а у Иры – температура. 37. Девочка болеет, а она – к мужику. С ней бы посидеть, погладить её…А не любовника.
- А сейчас она где? – спросил я
- Ты чего, больной, что ли?! Я ж говорю, с мужиком. Ты меня, вообще,  слушаешь или нет?
- Я не про жену. Я про дочь.
- Дочь? Дома. Болеет.
- Одна? С температурой такой?
- Ну, одна.
- А ты? Ты почему не с ней? Её же нельзя оставлять.
Иван тяжело поднялся из-за столика, окинув меня презрительным взглядом.
- Сволочь ты, - сказал он мне, - я с тобой, как с другом хотел поговорить, по душам, как в церкви. А ты…Подловить меня на чём-то…гадость сказать…Сволочь ты. Лучше бы я с кем-нибудь другим выпил. Какая ты сволочь.
И, бросив на меня последний презрительный взгляд, он вышел.

24.
Нина всё время хотела заговорить со мной о Маше, но боялась. Даже имя произносила с   трудом, избегая при этом смотреть мне в глаза. Но потом всё-таки отчаянное желание поделиться самым больным взяло верх, она больше не смогла сдерживать крик, запертый в стенах её сердца. Этот внезапно раздавшийся крик попал в меня как мячик, которым нечаянно разбивают стекло. И я подумал, что сейчас рассыплюсь на осколки. А потом, после оглушающих слез, она стала много и долго рассказывать мне про Машу, показывать фотографии. Я нервничал, даже взял у Нины сигарету, хотя обычно никогда не курил. Я ронял на пол фотографии, которые мне показывала Нина, рассеянно просыпал пепел мимо пепельницы….
То, что рассказывала мне Нина, никак не вязалось с той Машей, которую я   видел, с которой я встречался и которую любил. Нина говорила мне о дочери с болезненным, отчаянным теплом, и потому о любых Машинных выходках рассказывала мне как о чем-то хорошем. Глаза её прожигали воспоминания. И она дотрагивалась до слез своих, как до ожогов, пальцы её дрожали, рот кривился болью, и имя Маша – звучало всё чаще. Уже было утро, а Нина не замечала  утреннего солнца, не понимала, что можно выключить свет. Она всё говорила и говорила мне о своей дочери, и жизнь её представала передо мной день за днем. Мягкая, нежная, ласковая Маша никак не была похожа  на своенравную, вспыльчивую, сумасбродную девчонку, которая воровала у родителей  деньги. Девчонку,  в 13 лет перешедшую в другую школу  потому что стало известно о её связи с учителем. Девчонку, дравшуюся с собственной матерью….Отвезшую своего здорового пса Джека усыпить  только потому что он ей надоел. Что общего было у неё с той сокровенной лаской, чудо которой коснулось меня, когда я познакомился с Машей? И ведь Нина не жаловалась,  не выдумывала,  чтобы очернить свою дочь, - это было видно. Она говорила без всякого осуждения, просто вспоминая каждый день, слово, жест, - как вспоминают деталь одежды  дорогого  человека или сцену  из любимого фильма. Во всём Нина винила себя, -  и в том, что давала дочери мало карманных денег, и в том, что не заметила, как опасен этот молодой  учитель. И в том, что подарила Маше собаку.
- Если бы всё вернуть. Всё было бы по-другому. Правда, по-другому, Егор. Теперь я знаю, что это такое – когда у тебя больше нет дочери. Это страшно. Я не боюсь того, что меня посадят. Мне страшно, что у меня больше нет дочери. А я…Знаешь, Егор, я ведь боялась, уже после того, как произошло всё, я боялась, знаешь чего? Думала, сны снились…В этих снах…Егор…В этих снах я видела, как вы  встречались с Машей, как вы с ней познакомились, и ты её полюбил. Её, а не меня. И вы гуляете с ней, ты так ласково, нежно держишь её за руку. И она тоже – очень нежна с тобой. Очень. И я стала этого бояться, представляешь? Мне уже как будто наяву чудилось. Такой страх навязчивый. Что Маша приходит, а я её не вижу, не могу видеть, что она рядом, тут, с тобой. Поэтому я и была  такая …нервная. Нервы не выдерживали просто. Я уже думала, что с ума сойду. Я боялась и на кладбище ехать. Помнишь, мы поехали, а там так глупо…муж мой бывший…И ведь он приезжал, говорил, спрашивал, не я ли подожгла. Маша ему во сне пришла и сказала. Но я уже думала, что не во сне, что она наяву приходила, и всё мне казалось, что вы с  ней, с Машей. Дура я совсем, да? Да, Егор? Что  ты молчишь?
Тогда я не нашелся, что сказать. Но потом, несколько дней спустя, мне уже всё было ясно.  Я видел, любил, целовал не настоящую Машу, а воображаемую, созданную навязчивым страхом своей женщины. Её страх был так силен, что уже начал жить своей собственной жизнью. Любое по-настоящему глубокое чувство что-то порождает,  кого-то взывает к жизни. Я уже думал о том, что весь наш мир  только чей-то навязчивый страх. Он как будто и существует, но в то же время всё в нём так эфемерно, призрачно, неуловимо.
Я искал Машу, я ждал её, но она больше не приходила. Потому  что рассказав мне всё, Нина перестала бояться. И Маши, той, ласковой, нежной Маши больше не было. Вначале я шёл,  расталкивая прохожих, чьи чужие лица раздражали меня, шел наугад, дурея от отсутствия Маши, как от плохой водки. Меня мутило, лица сливались в пятно, дома раскачивались, как на качелях. И я хотел ухватиться за эти качели, поймать их, остановить. Но не успевал и падал наземь.
А потом наступило похмелье, - тяжесть протрезвления. Я думал о том, что никакой моей Маши никогда не было на свете, и искать её также нелепо, как, проснувшись, гнаться за сновидением.
У Маши, не той, настоящей, а моей, - не будет даже могилы, куда я мог бы приходить. Потому что нет такого кладбища, где хоронят сны.

25

Прежде чем уехать в другой  город, отец хотел встретиться со мной, посидеть, поговорить «по душам». Оказывается, у него уже давно была другая женщина. Но ни я, ни мама об этом не знали. Он  собирался  меня с ней  познакомить.
- В Москве живет сейчас. Случайно с ней познакомились. На улице. Чудеса. Ну, думал, так…А оказалось – любовь. Не обижайся, Егор. Это свыше. Не я решаю.  Жизнь. И, знаешь, пока ты дома ещё был, как-то сдерживалось всё, нас с мамой связывало общее что-то…А когда ты совсем взрослый стал и сам уже с женщиной живешь, сам по себе, так и у  нас с мамой окончательно рухнуло всё. Ты бы видел, какие скандалы она мне стала устраивать. В фильмах не увидишь. Вот, подали документы на развод. А у меня уже билеты, приеду только, чтоб развестись. Ты приезжай ко мне, ладно?
Папа смотрел  на меня тоскливо-нежным взглядом, - смотрел с тревогой, как будто ему  казалось,  что я сейчас прямо на его глазах растворюсь, исчезну, и он отчаянно пытался удержать меня своим  взглядом, ухватив им меня на краю пропасти небытия.
Практически в любой семье, даже в самой неблагополучной, есть эта болезненная родительская любовь, когда сын или дочь, несмотря, ни на что, оказываются ближе и дороже, чем кто-либо на свете. В  этой любви зачастую много эгоистичного  страха, оборачивающегося вечным раздражением и непониманием. Да это и не любовь вовсе, если вдуматься. Это просто отчаянный, навязчивый страх, видя в детях своё продолжение, потерять его, исчезнуть с этой земли навсегда. Поэтому для родителей всегда важно только одно – чтобы с их детьми ничего не случилось, чтобы оставалась надежда на то, что после смерти ты не умрешь, потому что останутся жить дети твои. Оттого этот страх приобретает особо болезненные черты в семье, где только один ребенок.
- Приезжай, ладно? – просил меня отец, - не забывай меня. И потом, Москва – такой город…Может, со временем и ты переберешься. Но это со временем, конечно. Ты пока здесь маму береги, договорились? Ты знаешь, я никогда тебе не говорил, но вот сейчас…Скажу всё-таки, чтобы ты понял. Когда она тебя рожала, я попросился с ней быть. У меня и связи были, и больница хорошая, так меня пустили. Я поседел. Ты бы  видел. Она чудом жива осталась.  Ничего страшнее не видел. Она так мучилась, ей так больно было, когда она тебя рожала, это страх какой-то, ужас нечеловеческий. Я, конечно, думал, что несладко будет, но чтоб настолько…Я потом, знаешь, спросил её, как она выдержала. А она  говорит – я представляла мальчика, сына нашего. Так  ясно себе представляла. Что он  станет великим музыкантом, ну, ты знаешь, как она музыку любит. И, говорит, я ясно так себе всё представила…огромный оркестр, и мой  сын – дирижер. «Я верю, что так будет. Огромный оркестр», - говорит. Ты хоть своди её, Егор, куда-нибудь. На оперу там. А то уже лет десять не были с ней.
Когда-то в детстве родители взяли меня в  Александринский театр на оперу  «Евгений  Онегин», и я ждал каждого антракта, чтобы мне купили мороженого. Мысль о мороженом помогала мне высидеть это совершенно  непонятное и неинтересное мне действо.
Прошло лет  пятнадцать, а я не только не стал дирижером, но и мама сама почти перестала слушать музыку. Мои руки не  взмахивают   волшебной дирижерской палочкой, подчиняя своим движениям музыкантов во фраках, не взывают к Музыке,  высвобождая её из самых глубин их существа. Руки мои щупают незнакомых людей, ища наркотики и взрывчатку. Пальцы мои лезут  по чьим-то ребрам вместо того, чтобы танцевать на клавишах пианино.
- Хорошо, я свожу маму в оперу, - пообещал я отцу. И мне вспомнилась учительница музыки в школе, которая как-то раздраженно  сказала на весь  класс, что у меня совсем нет слуха.

26.

Вместо того, чтобы утешать маму, покорно служить её раздражению, успокаивать, заговаривать её одиночество, я почти не был дома, когда отец уехал в Москву. Я спасался от маминого взгляда, - потому  что глаза всех женщин, оставленных их любимыми, похожи. В них также страшно смотреть, как летом видеть, что на землю падает бесконечный холодный снег. Любящих женщин оставлять нельзя, это один из восьми смертных грехов, потому что бросая ту, кто любит тебя, ты убиваешь солнце,  живущее в ней. Солнце,  горящее так ярко, что свет его поднимается вверх, как пламя костра и лучится из глаз. Гаснет солнце, мертвеют глаза, и холодеют руки оставленных женщин.
Я спешил к Нине, также, как  и раньше, когда спасался в её теле от вечных родительских ссор, собственной неприкаянности и одиночества. Тело и руки её были  прежними, такими теплыми и ласковыми.
Маша больше не являлась мне ни разу. Но зато теперь я стал ощущать чье-то чужое присутствие, тяжесть которого с каждым днем давила всё сильнее. Мне всё время казалось, что на меня смотрят, даже дышат за спиной. Я оборачивался. Но видел только пустоту. Правда, пустота эта была наполнена чем-то живым, нехорошим, недобрым. Я чувствовал, что это Маша. Та, настоящая, непридуманная страхом Нины, а сожженная заживо, ненавидящая свою  мать и меня вместе с ней. Я начал слышать крики. Крики горящих в огне, они пытали меня, не давали покоя. Я целовал Нинины руки, и думал о том, что сделали её пальцы. Я лежал с ней в постели и стыдился того, что ищу плотской радости  у этой женщины. И мне уже начинало казаться, что я вместе с ней участвую в поджоге. Я метался между двумя домами. Одним, где плакала брошенная отцом, мама, и вторым, где ждала меня женщина, взявшая на душу смертный грех. И вдруг я понял, что не хочу идти ни в один из этих домов.
Я шатался по улицам с отключенным телефоном, с грустью  отводя взгляд от влюбленных пар, машинально переходя дорогу на красный свет и шарахаясь  от мчащихся машин в самый последний  момент. А потом, с уставшими ногами, я сидел на вокзале. Рядом лежала забытая или оставленная кем-то книга. Я взял её в руки и увидел, что это – Новый завет. Я стал читать библейские строчки. И сейчас, этой ночью, они несли для меня особенный смысл. Я читал эту книгу как священный текст о Любви. Там ведь и написано, ясно написано, что Бог – это Любовь. И, значит, правда, это книга о Любви, книга-метафора, в которой Любовь добровольно восходит на крест, чтобы взять на себя чужие грехи. И крест этот – не приколоченные друг к другу доски, как думают все, а жизнь того, кого ты любишь. Если по-настоящему любишь, то добровольно дашь прибить ноги свои, руки, душу свою, - крепкими гвоздями к кресту жизни другого человека. Ты берешь на себя грехи его, муки его. А души тех, кого мы  любим, - бывают так тяжелы,  что как Христос в Гефсиманском саду, сердце наше страшится: «А, может, не надо, Господи?». И тогда решается наша жизнь, и жизнь того, кого мы любим. Отважимся ли, возьмём ли на себя грехи любимого, взойдем ли на крест его жизни, отдадим ли руки свои гвоздям времени его жизни. Не убоимся ли боли.
Я понял, что не смогу. Не выдержу. Что грех моей любимой женщины не под силу мне. И что моя любовь малодушна, и не в силах разделить  с ней грехи эти. Я хотел придти к Нине в последний раз, попрощаться, объяснить как смогу, да и объяснять ничего не надо было, она и так всё поняла бы. Ведь Нина удивлялась почему я до сих пор с ней, почему не ухожу.
Когда я звонил в дверь утром, я не понимал, почему Нина не открывает, где она. Тогда я ещё не знал, что её  забрали по обвинению в поджоге мужа и собственной дочери.

27.
Я увидел его издалека, и не сразу узнал. Шатаясь вечером по улицам, я увидел, проходя мимо детского сада, какого—то человека с канистрой. Он воровато обернулся, и увидел меня.
- Егор!
Я с трудом узнал в этом обросшем, ссутулившемся человеке  своего   давнего друга, с которым прошло вместе моё детство.
- Что у тебя в канистре? – спросил я  Ивана.
- Бензин, - с вызовом посмотрел он на меня.
- Зачем?
- Поджечь хочу.
- Детский сад?
- Да. И его тоже, и всё. Всё поджечь. Пусть всё горит. Зачем я спасал их, в огонь лез, хорошо те дети сгорели. В том детском саду. А то из них  козлы какие-нибудь выросли бы. Как тот, который…который мою дочь …задавил. Ехал, тварь, на своей машине поганой, и ….мою дочь…она из школы шла…только учиться начала…первый класс….И не остановился. А мать…даже не знает еще, она там – с мужиком своим. Я хотел  поджечь. Найти и поджечь. Но не могу. Мне легче сразу весь город.  Тогда она тоже сгорит. Мы все сгорим. Так будет лучше.
- Ты решил поджечь весь город?
- Да. На черта он нужен.
Я смотрел в мутные глаза Ивана, и чувствовал, что и он сам, и весь мир прямо на моих глазах превращаются в свое отражение в кривом зеркале. Несколько дней  назад я слышал в новостях, как милиционер вынул пистолет из кобуры и посреди улицы стал стрелять по живым людям, как по мишеням. А потом сообщили про священника, зарубившего всю свою  семью топором. Всё оборачивалось своим отражением в кривом зеркале, и кто-то лишал нас всех привычного мира, где священник с теплой, густой бородой машет кадилом и улыбается как родной человек, где можно позвать на помощь милиционера, если тебе что-то грозит, где пожарные жертвуют своей жизнью, чтобы кого-то спасти, а не поджигают город. И в отчаянном желании увидеть этот, не обезображенный кривыми зеркалами мир, я  стал колотить по Ивану, как по зеркалу. Он сначала боролся со мной, бил меня по голове канистрой, а потом упал и расплакался. Закончилось всё тем, что он рыдал у меня на плече, и мы с ним купили водки. Потом я пил несколько дней, и еле  держась на ногах,  поехал в авиагородок забрать трудовую книжку. Там был день зарплаты, и я встретил Гришакина. Я был так пьян, что толком не соображал, кто передо мной, и рассказал ему всё, даже про Машу, которая мне являлась. Я видел его  сочувственно улыбающиеся глаза  и думал, какой же я подлец, что когда-то, кажется, плохо думал о нем. Никто, наверное, не  стал бы так внимательно выслушивать меня.
Через два месяца я увидел в магазине книгу, автором которой был Александр Гришакин. Книга была про аэропорт, в ней наша аэропортовская милиция выглядела как античные герои (они хорошо заплатили автору), а я, под своим настоящим именем, описывался как ничтожный человек, который сам себе выдумал девушку, и гуляет с ней, как с живой – «потому  что на воображаемую девушку не надо тратить денег в кафе и дарить ей подарки».
Книга вышла большим тиражом.

28.
Я оставлял ему номер своего телефона, поэтому он меня и нашел.
Я помнил, как неуклюж он был в первую нашу встречу. Но теперь Андрей Валерьевич казался совсем другим, - его движения были уверенными, голос сильным.
- Егор…
Мы сидели с ним рядом на скамейке, и он держал в руках свой портфель, который раньше десять раз, наверно, выронил бы из рук, - я пришел, чтобы сказать тебе. Это я. Я позвонил. И не позвонил даже, специально поехал, рассказал про Нину, что она подожгла. У меня имя в научных кругах, документы, я не пустой человек. Сначала  не хотели слушать, но потом…А теперь ты знаешь,  20 лет она будет сидеть. И, знаешь, я понял, вот точно понял теперь, что пошёл и сдал её только с одной целью – чтобы отомстить за то, что она меня бросила. Я отомстить ей хотел. Я чудовище. Я не хочу жить. Такое малодушие. Как я мог. Я пришел сказать, что…Ты ходи к ней, ладно? Потому что я…Я жить не буду, незачем.  А ей там передачи какие-то надо…Я бы и сам ходил, но как я буду в глаза ей смотреть…Жаль только пропадет всё, - хлопнул он по портфелю, - я ведь даже придумал, как справиться со СПИДом.  Если всё правильно, то человечество может спастись. Только мне уже всё равно, что будет с человечеством. Ты ходи к ней, ладно?
Наверное, надо было его остановить, удержать за руку, что-то сказать, успокоить. Ничего этого я не сделал. Я еще долго сидел на скамейке, а потом когда наконец  встал и пошел к метро, то увидел, как на дороге стоят машины, увидел лежащего в крови Андрея Валерьевича.
А ветер  поднимал и уносил листы из его портфеля.


Эпилог

В синем абажуре неба светит тусклая лампочка солнца, и хочется заменить её на более яркую. Лица прохожих угрюмы, воздух холоден. Глядя на лица людей,  я думаю о том, что у всех  у них лето было таким же тяжелым, как и у меня. И никто из них  не увидел этим летом моря, ни один человек.
Я смотрю на них, и думаю, надеюсь, что хоть кому-нибудь из нас повезет в следующем году, и он обязательно увидит море.
Еще я думаю о Нине, о том, что когда она выйдет из тюрьмы, ей будет уже шестьдесят лет.  Я представляю свою любимую женщину  совсем седой, некрасивой, никому не нужной, и мне делается обидно, что моя любимая женщина может быть никому не нужна. Я знаю, что те, кто лечил зубы у неё, узнав, что произошло, вообще боятся иметь дело с какими-либо стоматологами
Я покупаю в ларьке газету «Биржа труда, мне надо устроиться на работу. Я листаю страницы, и вдруг понимаю, что ищу только одну профессию.
Я не знаю, смогу ли, получится, возьмут ли меня, но я очень хочу.
Я очень хочу работать пожарным.