Часть первая
Дориан
1
Свинцово-мертвенные лучи освещали мерцанием комнату, затянутую серым воздухом влажной прохлады. Абрис свечи мерцал тонкими багровыми слоями и терялся в прозрачной холодности тающего воска. Последняя свеча догорала. Несомый ею свет испепелял самого себя в черноте обугленного фитиля и упирался в потолок едва видимой струйкой дыма. Прах капнул на бронзу подсвечника и канул в крови, набравшейся на донышке, как в пепел в Ганге. Серая сумрачность утра подползла и окутала забвением остывающий расплавленный восковой ствол. Дым развеял ветер добравшийся, наконец, до последней своей жертвы. Свеча издала неслышный стон и последняя капля жидкого воска застыла в своем стремлении достигнуть корня, мрачно упершегося в кровь. Кровь глянцевыми бликами отражала невесомые частицы света и колебалась, раскачивая на поверхности своей легкие восковые пластинки и дышала в ритме струн, пронизывающих бесконечность Вселенной с ее безостановочно обнажающимися просторами, пыльными и глубокими, обозначающими границы мира своим существованием.
Серебро звенело от стука капель. Осторожно присобранная драпировка, волнами струящаяся по спинке кресла и, стекая вниз, кромкой задевающая половицы, была покрыта мелкой моросью сандалового цвета. Тонкий шелк едва мерцал, пропуская сквозь себя первые рассветные лучи, и цветом своим напоминал тонкую бледно-розовую полосу, что обозначается бликом на слоистом горизонте. Шелк едва покрывал тонкой вуалью тело девушки, бессильно раскинувшей в стороны тонкие и бледные, задетые синими пятнами, руки. Два глубоких пореза спекались в кровяную жижу на ее запястьях, и мягко сочилась из них кровь, ниспадая прозачно-рубиновым потоком в звенящие чаши.
Дориан легкими шагами пересек комнату и остановился у обмякшего тела, обескровленного и остывающего, и склонился над ним так, как склоняются люди у гроба. Взгляд его глаз был холоден, и он чувствовал, как по поверхности его матово темной радужки проскользнул холодок и она (прикосновение этой иллюзии было необъяснимо реальным) затянулась тонким слоем льда. Дориан глядел, не моргая, на губы девушки, едва разомкнутые в странно-разочарованной полуулыбке, глядел на дымчатые веки, спавшие сосуды, лишенные всякой краски щеки, и вновь на губы, приобретшие оттенок фиалки. Он моргнул, и лед, обволакивающий его глаза, растаял и коснулся слезой его губ, но Дориан не почувствовал ни вкуса, ни влажного прикосновения. Усталым движением руки он провел рукой по волосам Клариссы, и безжизненное тело окутала пелена ледяного огня. Волна эта схлынула мгновенно, и от прекраснейшего из созданий, жившего когда-либо на этой планете, осталась лишь хрупкая статуя из пепла. Бросив на нее последний взгляд, скорее пустой, чем наполненный безразличием, художник погрузил руку в этот холодный пепел, нарушая равновесие. Статуя рухнула, рассыпавшись по полу пятном графитовой пыли. Так умирали, как говорила когда-то Джина, альвы.
В последний раз кисть прикоснулась к сырому холсту, и, завершив работу, Дориан обратил взгляд к зеркалу. Бесконечная жестокость под бледным щитом пленительной оболочки всколыхнулась и отразилась в глубине его глаз, и границы миров дрогнули, откликаясь ненавистью на безразличие и болью на его молчащее сердце.
….
Дориан был мужчиной красоты столь волнующе пленительной, что все, кроме одной лишь его прелести предавалось людьми забвению. Холодные и благородные черты его не тронутого солнцем лица рождали в сердцах восхищение, и, в обрамлении вечной юности, он был сама жизнь, сама романтика холодной природы первого снега, кристалл, до поры не ограненный, застывший в бесформенном и магнетическом природном величии в ожидании своего мастера. Он — бесконечно светлая сущность, сравнимая с небом в самом глубоком и бледном его отрезке, непознаваемый и доступный лишь созерцанию призрак в вечном забвении и леденящем сне.
Дориан был холоден и молчалив. Нежный голос его редко тревожил воздух, дыхание едва колыхало мельчайшие частицы аромата его кожи. Шаги его были легкими, чуть слышными, и, когда он ступал по дорогам стариного города, под каменными сводами сырых улиц, терялись в шепоте ветра. И тонкая фигура его пропадала, соединяясь в своей эфемерности с клубами тумана и тонула в клочьях сумерек, разорванных сиянием фонарей.
Мир раскрывался мерцающим куполом над его головой. Звезды казались ему доступными, словно, чтобы коснуться их жара, ему достаточно было протянуть руку. Протянуть руку ладонью вверх — и осколки небесных огней посыпятся вниз, опаляя его бледную кожу. Протянуть руку — и миры, скрытые за вечной темнотой времени, отворят перед ним свои двери. И в этих непостижимах глубинах вселенной он ощущал свое начало и свой конец.
Покорный судьбе и однажды покинувший дом, он предал забвению чувства, способные пробудить дрожь в его сердце, оставил за туманной полосой памяти своих братьев, чьи образы порой врывались в его сознание, но были столь расплывчаты, что едва ли он мог различить и узнать черты некогда дорогих ему лиц в призрачных контурах своих видений.
Его прежняя жизнь потеряла малейшее значение, словно все, что было с нею связано, вырвали из его сердца и втоптали в грязь, уничтожили, оставляя лишь отголоски прежней боли, не достающие до тех уголоков души, где оставались чувствительные к прикосновениям вскрытые раны.
Дориан сбежал. Его родители были мертвы или бесследно исчезли в водовороте времени, и светлые лица их стерлись из памяти, оставляя после себя лишь пятна краски: зеленые глаза, золотистые волосы, розовая кожа. Оставляя после себя лишь прикосновения и иллюзию ароматов, они растворились в бледных лучах прошлого, уступая место безразличному настоящему.
Дориан покинул все, что было ему дорого, бросив беззаботное существование и окунувшись в свои фантазии, закрывшись меж холодных стен шотландского города.
Остаться одному в мире невообразимо огромном и пустом, где бродят лишь уродливые оболочки, обрекающие на мучительное созерцание ужасов его, беззащитного ребенка, покинутого всеми богами, затерявшегося среди каменных подворотен, было тяжким испытанием, и он выдержал его, едва не переломившись в том месте, где камнем застывало его сердце.
Чувство внутренней отрешенности от мира физического помогло ему выжить. Это было чем-то необъяснимым — его способность выбирать дороги - он видел словно бы сквозь предметы, видел суть их во всех формах и разрозненностях, во всей мере их многослойности, видел пятнами краски, но не той, что наносят обыкновенно на холст, краски иной, если только можно определить столь по-материальному то странное и неизведанное им, что представлялось порой его взору, обращенному так глубоко в суть предметов, очертаний их и бытия, что даже мысли поднимались на ступень выше любых существовавших мыслей человеческих. Но цена неопределенности порой столь же губительна, столь и цена многодневной голодовки. Потому, наверняка, мальчишку, измученного и замерзшего, подобрала на улице стареющая вдова по фамилии Фриман с двумя малолетними дочерьми и разрешила жить в своем пансионе и помогать прислуге. В ветшающих стенах этого пансиона прошла юность Дориана, где он, обратившись к искусству, создавал картины и быстро стал человеком довольно известным в узких кругах и принимающим дорогостоящие заказы. Но ничто не могло заставить его выбраться из своей каморки на чердаке, он врос в эти стены, и каждая его часть желала до конца дней оставаться там, в невидимой каменной оболочке.
Он повзрослел и исправно платил за пансион вдове Фриман, тихо занимался своими делами, с осторожностью тени прячась от людских взглядов, в одиночестве, схожим с безумием наблюдая за миром из своего укрытия.
Он открывал глаза, чтобы видеть мир и переносить на холст его тонкую красоту, подобную эфиру аромата, слои которого способен различить только знаток. Он закрывал глаза, чтобы погружаться в сон, который обещал ему видения, неотличимые от реальности, полные и открытые, растапливающие его душу и разливающие ее в новую форму, как разливают раскаленный металл.
Он желал запечатлеть мир, его дыхание, звук его трепещущего сердца, звук его пробуждения и его заката.
Его пленила чувственная и прозрачная красота природы. Он хотел запечатлеть ранний летний рассвет, преисполненный прелести столь чувственной, что самое воплощение нежности и неосязаемости терялось в нем; он хотел запечатлеть туманные осенние сумерки, полные мнимой тревоги, ползущие дымным облаком по пологу листвы и растворяющиеся в небе низком и тяжелом; его пленило сентябрьское небо столь невыразимо высокое, что глядя внутрь его просторов казалось, будто летишь сквозь него и счастлив, что никогда не увидишь края; его пленили северные фьорды, возвышающиеся из глубин холодного моря; молчащие холмы, неприступные сизые горы, равнины без конца и края ведущие путников своих к погибели, свинцовые скалы и пенные волны, и звездное небо с миллиардами несущихся в неизведанное галактик, и грозные тучи, и безмолвные заводи, и глубина всей ярости погибающего перед рассветом шторма. Порой он чувствовал, как желание изобразить тот мир, что открывался ему во всей своей чистоте и восставал необъятным простором перед его глазами, становилось единственным желанием, повелевающим его сердцем. Оно захватывало его и уничтожало, затягивало в свои пучины и не давало ему покоя. Возводя на месте своей страсти башню величия идеи и неизбежной своей погибели, он оставлял трещины у самого ее основания, и разум его, подвластный разрушению, сдавался, впуская в себя безумство.
Неограненный алмаз, поддавшийся грезам о предназначении своем и о своем грядущем непорочном счастье, отдавая душу свою в руки чудовищного ювелира, он заблуждался, полагая, что в бледных пальцах, сжимающих его горло, он сможет найти спасение. Он ошибался, принимая за объятия бессильную дрожь одинокого и жестокого существа, пришедшего за осколком его души, но не ради его спасения.