Легендарный мороз семьдесят восьмого. Мои первые законные новогодние каникулы. Застыла у окна, живот нагрелся от батареи, на плечах тетушкина шаль с аккуратно штопаными дырочками. Стекло причудливо заиндевело, но сегодня красота его не трогает. Стою и мрачно сколупываю ледяную корку, наросшую изнутри. Время от времени поднимаю голову и гипнотизирую кровавый столбик термометра.
Стою и мучаюсь, ведь в книжный внезапно завезли потрясающий набор открыток.
Собаки. От той-терьера до ньюфаундленда. Дефицит покруче сгущенки.
А я пропадаю дома!
Решаюсь.
Одеваюсь беззвучно, чтобы не спугнуть полуслепую тетушку. Хрупкая, с острыми плечиками, устроилась на ковре перед телевизором, вплотную приложившись к нему мягким ухом с видом доктора, пытающегося уловить хрипы в грудной клетке больного. Мы отлично ладим, и разница в 80 лет не помеха. Но не сегодня, прости! И в сотый раз мальчик-пионер, размахнувшись, тюкает по грецкому ореху молотком, выпуская на волю "хочу-всё-знать"... Тетушка просыпается и просит прибавить звук.
Движения мои плавны и легки, практически не дышу... С глухим стуком на порог падает валенок в резиновой калоше. Застываю. Но тетушка с азартом впитывает новые знания, не реагирует вовсе. Только наскоро одевшись и открыв дверь нараспашку, громко кричу в комнату:
- Я ухожу, апа!
Та пугается меня отпускать: не из-за маньяков, конечно. О них и не знали. Большинство маньяков были еще теоретики.
37 градусов по Цельсию ниже нуля!
Сбегаю на площадку между этажами на безопасное расстояние, задираю голову. Тетушка трагически стоит в дверях и привычно держится за сердце. Приходится возвращаться, распаковываться, надевать вторую пару штанов и - о боже! - неумолимо протянутый дрожащей рукой колючий платок. Отказаться не могу. Платок неинтересно выглядывает из-под шапки. Ладно, краешки затыкаю в подъезде. Тетушка долго рассматривает меня и удовлетворенно кивает. Тыкаюсь в её добрую щеку. Снова шубка-валенки-бегу!
Ресницы моментально леденеют, щеки жжет.
Всего два квартала - уговариваю себя.
Вот и книжный!!!
Убыстряю шаг, негнущейся рукой хватаюсь за ручку, с трудом разлепляя наледь на ресницах. Тяжелая пружинящая дверь придает мне ускорение и с силой впихивает в предбанник. Теперь вторая, стеклянная, - в магазин. Пахнуло хорошими духами, фантастическим запахом нетронутых книг, а главное - теплом!
Меня останавливает жесткая свеженаманикюренная ладонь.
- Нельзя!
Непонимающе таращусь. Хлопаю ресницами. Они уже оттаяли и задвигались. Сверху вниз на меня строго глядит прифрантившаяся продавщица со сложной прической: каждый такой завиток стоит нечеловеческих усилий и ночи неспокойного сна на жестких бигудях (знаю от мамы).
Все, что ниже волос - в странном пятнистом лихорадочном румянце, тянущимся вплоть до зоны декольте.
- Иностранцы едут. НЕМЦЫ! - голос возбужден.
- Я за открытками! – не могу поверить в происходящее.
- Ой, не до тебя, - таков приговор; дверь безжалостно захлопывается перед моим носом. На дверном стекле, на уровне глаз, предательски наливающихся слезами, появляется крохотная трещинка...
Торопиться больше некуда.
Минут пять горестно стою в злосчастном предбаннике, оттаиваю понемногу. К счастью, работает тепловая пушка. Под валенками натекает грязная лужица. Уже зашевелились пальчики на ногах.
Постепенно меня захлестывает волна ярости, которая поднимается откуда-то из глубины. Задыхаюсь. На шубку медленно капает пара-тройка не самых добрых слезинок.
Через стеклянную витрину вижу туристический автобус. Немцы. Это их в исступлении ожидают продавцы. Совсем кстати вспомнился дед, который прошел всю войну. За подвиги его наградили Орденами Боевой Славы и Красной Звезды, медалью за Отвагу, а в Восточной Пруссии тяжело ранило. У него в голове сидел осколок снаряда, который доктора не рискнули вытащить. Но молодой организм хотел жить.
И выжил.
Осколок после войны инкапсулировался и совсем не мешал деду строить нефтяные вышки, а по праздникам широко и радостно играть на баяне.
Наружная дверь разверзается, и вместе с белесым ледяным воздухом магазин наполняется продрогшими туристами в неожиданно легких курточках. Продавцы хлебосольно улыбаются, но ужимки их из-за стекла кажутся мне суетливыми и слащавыми. Заметив насупившуюся девочку в уголке, ко мне подходит пожилая супружеская пара; о чем-то участливо и непонятно спрашивают. Молчу как партизан, стиснув зубы. Пара переглядывается и медленно входит в магазин, напряженно переговариваясь между собой.
Туристы постепенно разбредаются по магазину, рассматривая полки с книжками, вежливо трогают открытки, но не спешат раскошеливаться.
У кассирши в качественно отглаженной блузке сегодня нет работы.
Дверь резко распахивается и вихрем врывается припоздавший турист с непокрытой головой. У него белые волосы-брови-ресницы-куртка, а нос - напротив, бордовый. Дед Мороз в молодости. Он хитро подмигивает мне целой половинкой замерзшего лица и, прихлопывая по озябшим плечам, спешит к внутренней двери магазина. Рывком открывает, забегает и, не рассчитав, с такой силой хлопает раненой дверью, что дальнейший ужас я вижу как в замедленной съемке: маленькая трещинка на стекле с неприятным хрустом расползается, на глазах трансформируясь в чудовищную паутину... Жуткая пауза.
Раз...
Два...
Три...
Огромные стеклянные полотна неторопливо и величественно оседают, увлекая за собой соседние ячейки, и со ужасающим грохотом обрушиваются на пол. Звон бьющегося стекла перекрывает лишь визг раскудрявистой продавщицы.
Разом стало тихо. К счастью, никого не зацепило.
Я разворачиваюсь и покидаю ристалище. Под ногами неохотно лопается стекло.
Зажигаются фонари. На верхних этажах сосны-одиночки возбужденно перекаркиваются вороны, обсуждая увиденное за витриной. Я медленно иду по улице. Под валенками вкусно шкворчит молодой снежок.
В отвороте рукава шубки что-то блеснуло. Приглядываюсь…
Осколок. Довольно крупный. Рассматриваю его внимательно в свете фонаря, после стаскиваю варежку и аккуратно запихиваю в нее свой трофей.
С тех пор он будет всегда со мной.
Спешу к дому. В родном окне многоэтажки застыла тревожная фигурка в длинном платке. Машу изо всех сил и залетаю в подъезд.
Мне не холодно! Совершенно.