Уже решив покончить с собой, Морев все-таки зашел к другу, не в отчаянной надежде услышать слова, которые остановят его от рокового шага, а просто занести книгу, которую брал у него почитать. Так, иные, уезжая надолго, не оставляют даже копеечных долгов.
Книга называлась "Бодался теленок с дубом".
Как когда-то простой мелкопоместный дворянин Дон Кехана пытался стать отважным рыцарем Дон Кихотом, воюя с ветряными мельницами, так и поэт, обладающий нежной душой теленка, стремился походить на разъяренного быка. Только ветряную мельницу сменил дуб, - оно и понятно, - наши края не Испания, здесь дубов куда больше, чем ветряных мельниц. Слово "дуб" появляется еще в одном из ранних стихотворений, посвященных армии, в которой творится такое, что "если б видела мать, не захотела б рожать":
"А наш старшина мордаст и туп,
он глазом целит в меня...
Он - в гимнастерке - зеленый дуб"...
Но так же как Дон Кехана чтение рыцарских романов вдохновило на решительную мысль о крестовом походе против несправедливости, так и чужие стихи помогли смениться юношеской безропотной покорности Александра отчаянной решимостью борьбы. Тот дуб-старшина и ему подобные превратились в открытых врагов, - первые стихи словно новое измерение в одно мгновение совершенно переменили карту войны. "На Второй Мировой Поэзии признан годным и рядовым", - пел Башлачев, тоже покончивший с собой. Но Пономарев (подлинная фамилия Морева) хотел быть не рядовым, а отважным рыцарем, новым Дон Кихотом:
"Я долго искал в комиссионных и в Пассаже,
искал на барахолке себе меч и щит,
И Россинанта в колхозах подыскивал даже,
чтоб мир был в золото и любовь расшит".
Русский поэт, как некогда испанский дворянин, собрался в далекий путь, чтобы точно так же "отправиться по свету искать приключений, защищать обиженных, наказывать злых, восстанавливать попранную справедливость".
Дон Кехана, вдохновленный своими будущими подвигами, "переделал свое скромное имя Кехана в более звучное - Дон Кихот". Александр Пономарев сделал то же самое - простая фамилия Пономарев превратилась в более звучную и романтическую: "Морев".
"Завтра утром я лезу за доспехами на чердак!" - заканчивается восторженными словами стихотворение "Поиски".
Те, кто читал "Дон Кихота" не так давно, помнят, что идальго, который залез за доспехами, принадлежавшими его предкам, на чердак "к своему огорчению, увидел, что от шлема сохранился только один шишак". Но если Дон Кехана стал терпеливо чинить шлем, то Пономарев (теперь уже Морев) слишком рвался в бой. Да что шлем?! Настоящий рыцарь примет бой и без всякого шлема.
Хуже было с верным другом.
"Где ты, верный Санчо-простак?"
Россинанта тоже не нашлось, если, конечно, не считать им саму поэзию, а стихотворные размеры - конской поступью.
Стихи оставались позади, как следы Россинанта. Но Морева ждали другие приключения, другие "великаны и драконы".
Обыкновенные серые, будничные дни простой обывательской жизни становились для него жерновами той мельницы, которую Дон Кихот принял за великана. О, Морев-то знал, что эта мельница, перемалывающая дни человеческой жизни не в муку, а пыль, страшнее любого великана:
"И жизнь для вас -
за стеной играющий сосед-скрипач,
квартирный коридор,
где слышно, как воду спускает жена скрипача".
Обыкновенная жизнь, где даже распятие Христа воспринимается как простая обыденность: "там голуби тихо распяли Христа".
Если живший в скромной деревушке Ламанче пятидесятилетний дворянин Дон Кехана на протяжении всех своих двухтомных странствий ни разу не воевал ни с кем с подлинной злостью и остервенением, то Морев порой, отчаявшись, действительно был похож на разъяренного быка, для которого весь мир - красная тряпка.
В 1967 году Морев сжег практически все свои стихи. Ему самому было тогда тридцать три года. Возраст распятого Христа, наверное, не случаен. Каждая спичка, поднесенная к рукописи, - словно гвоздь на кресте. Очень трудно жить и писать что-то после того, как сжег все самые сокровенные свои слова. Самое важное для поэта - как отзовутся его стихи. А они уже не здесь, они - по другую сторону бытия. Значит, и сам ты стремишься туда, где может быть, действительно, удостоверишься, что "рукописи не горят".
После той роковой ночи, когда жглось все, что было когда-либо написано, Морев прожил еще двенадцать лет. Жалел ли он о том, что сделал?
"Плевать на разорванные черновики
и на оторванную пуговицу от ширинки,
плевать на цветы в руках продавщиц,
плевать на гениальных людей,
закрывающихся с женщинами в спальнях,
плевать на женские ноги,
раздвигающиеся на льду и в постели,
плевать на подонков,
хотя они тоже люди".
Конечно, тот Дон Кихот, который всем нам хорошо знаком с детства, никогда бы не произнес подобных слов. Но у испанского дворянина, жившего в сельской тиши, было совершенно другое детство, чем у блокадного мальчика, - в дни блокады Саше было десять лет: "меня, как волка, воспитывал голод". И действительно, в некоторых стихах Морева чувствуешь волчьи клыки:
"Наши Офелии не сплетали венков!
И не прятали плеч в горностай королевских мехов,
На них были ватники, блокадным подбитые холодом".
Для человека, пережившего блокаду (да еще в дни детства, когда во всем ищешь игру и радость), мучения Гамлета, его размышления "быть или не быть" казались (до поры до времени) пустой забавой скучающего в королевской роскоши принца. А Офелия?! Вот тоже трагедия - не любит ее принц...И это причина для самоубийства?!
В стихотворении о блокадных днях Пономарев пишет с остервенением:
"Офелию бы туда, чтоб в косах давила вшей!"
Образ невинной девушки, утопившейся, надев на голову венок, вызывает у Морева не сострадание, а отвращение. Для человека, пережившего блокаду, шекспировская трагедия кажется жалкой, пошлой комедией, а самоубийство Офелии - прихотью зажравшейся в королевской роскоши дуры.
"Офелию бы туда,
Чтоб мать оплакать не находила слез,
Чтоб в морг уносила куклы своих малышей,
Чтоб лежала в поносе кровавом - не в венке из роз!"
Очень жестокие строки.
Вообще, Морев много писал о блокадных и военных днях, зачастую говоря в своих стихах от лица воюющего солдата.
То же самое делал и Высоцкий, также сам не воевавший. Но если стихи великого барда были проникнуты духом героизма, то у Морева все сводилось к отчаянию. К ощущению того, что война продолжается и после победы. А поэт, как мальчик в сказке Андерсена говорит: "а король-то голый", произносит то, что и так понимают все: "война-то продолжается!". Да, утихли разрывы снарядов, не рисуют больше в журналах карикатуры на Гитлера и все реже услышишь голос Левитана по радио... Но ведь никто еще не вернулся с войны. Она продолжается, - и теперь уже между самыми близкими людьми, которые говорят на одном (русском) языке. В стихотворении "Возвращение" Морев пишет о возвращении солдата домой, к давно оставленной из-за войны жене:
"Надо было, наверно, смертельно устать,
чтоб с женою молчать, чтоб жену не ласкать".
Проснувшись ночью, женщина, так долго ждавшая возвращения мужа, вдруг видит, что ее мужа опять нет рядом. Где он? Что случилось? Опять началась война? Но ведь говорили о победе... Хотя, конечно, разве можно хоть кому-то верить в этом мире?! Нет, Гитлер, действительно, застрелился, и никто уже не ходит в форме "СС". А мужа нет рядом потому, что он "бежал от жены,
Как из плена бежал!
Его дом, как блиндаж, как вокзал".
И все-таки заснув, накрывшись солдатской шинелью (война-то продолжается!), он во сне целует жену. Именно во сне, а не наяву, когда она совсем рядом. Потому что снящиеся нам родные люди так непохожи на свои прообразы!
Созданные из причудливого смешения красок сгустившейся ночи и утреннего рассвета, образы наших снов приближают нас к мечте, а живые люди отдаляют от нее. Конечно, любимая женщина, по которой тоскуешь, волнует тебя, когда снится...А исхудавшая, измученная жена, которая будет плакать, спрашивать, как ты уберегся на этой проклятой войне... Нет, хочется просто закрыть глаза, чтобы волшебство сна, словно искусный косметолог, изменило искаженные страдальческой улыбкой черты лица этой женщины.
Мучительным осознанием несоответствия между (даже самой скромной) мечтой и действительностью проникнуто все творчество Александра Морева.
Дон Кихот тоже жил мечтой, в своем воображении преображая мир. Не только мельницы превращались для него в великанов, но и простая крестьянка становилась принцессой. "Я люблю из горничных делать королев", - пел Вертинский. Но для Дон Кихота это была не забава, а подлинная жизнь. Он верил в то, что Дульсинея Тобосская, действительно, самая прекрасная женщина на свете, и мельницы - это грозные великаны. Просто все другие видят мир так, словно им, как Каю из "Снежной королевы", в глаз попал осколок дьявольского зеркала.
Морев тоже верил в свою Дульсинею. Ее любовь хранила его душу и не дала, озлобленному, возненавидеть весь этот мир. И, получая в сражениях с обыденностью сильные раны, он писал:
"Истекаю как кровью, нежностью,
вся душа цветет поцелуями".
"Граждане! - кричит Морев в стихотворении "Поиски", -
Граждане-люди!
Я не могу без вас!"
Кафка писал о том, что Дон Кихот - это воплощенное подсознание Санчо Пансы.
И Александр Морев, действительно, вдруг превращался из отважного рыцаря Дон Кихота в добродушного Санчо Пансы, которому хочется просто поговорить с кем-то и еще лучше выпить с ним:
"И я останавливался на углах,
говорил с прохожими, -
пьяница лез целоваться, завмаг головой кивал".
"Встречать пьяных, и, как слепых,
переводить их через улицу:
- Довести вас до дома, кирюхи?"
Иногда его собутыльником становился и Моцарт, - и это не анахронизм, потому что чертики или там какие-нибудь простые зеленые человечки являются только людям без воображения:
"Сегодня я пью с Моцартом.
Моцарт пропил свой "Реквием", я -
Единственные брюки,
Такие чудесные брюки, служившие мне столько зим..."
"Моцарт, голубчик, - как к простому собутыльнику обращается поэт к знаменитому композитору, -
не надо шуметь,
говорите потише, на полтона ниже,
ведь у нас есть то, что каждый может иметь, -
мы бедны, но еще до пупа не унижены".
Слово "Моцарт" очень часто встречается в стихах Александра Пономарева, превращаясь из собственного имени, связанного с конкретным человеком, в некий символ, знак ощущения легкости, которой так не хватало самому поэту. Простая пластинка спасала от отчаяния. Свой собственный дом становился надежной крепостью, когда иголка простого проигрывателя касалась пластинки с музыкой Моцарта, - волшебные звуки были подобны вину, выдержанному столько лет, сколько прошло с того мгновения, когда Амадей переложил свою душу на язык нот.
Очередной пошлый шлягер звучал по радио, напоминая улыбку чеширского кота. И утренний шум первомайской демонстрации врывался в окно, словно шаровая молния, заставляя замирать в тревоге, - вылетит ли она обратно, туда, где развеваются транспаранты, или взорвет душу суицидным порывом...
Но стоило только поставить на проигрыватель заветную пластинку, и вся эта какофония враждебных звуков растворялась в волшебной гармонии, так же быстро, как исчезает дым, когда куришь на свежем воздухе, в окружении деревьев...
"Быть беззаботным, как Моцарт" мечтал Морев. Не наивным дурачком, не видящим, что творится вокруг, и во время чумы отплясывающим гапака, а с легкостью, как должное, принимая даже чужое предательство и собственное распятие. Это беззаботность Христа, знающего, что на другой день он будет висеть на кресте, и при этом не пытающегося спастись, - ведь спастись по настоящему - это дать вбить в свои руки гвозди ради других людей.
Знать, что тебя отравит Сальери, и все равно идти к нему в гости, добродушно смеяться над его шутками и пить с ним чай (водки он не нальет)... И, главное, ЛЮБИТЬ, ЛЮБИТЬ несмотря ни на что, ЛЮБИТЬ всех, первого встречного и предавшего друга, любить эту землю, все, что есть на ней:
"Любя весь мир и чуточку скорбя,
быть мудрой, ласковой душой народа,
склоненного на грядках огорода,
быть продолженьем, голосом тебя,
быть выражением твоим, моя природа,
Сияньем звезд твоих лицо умыть".
"Не славы я хочу, не быть кумиром,
а так пройти,
как этот день прошел.
На сук ольхи повесить свою лиру,
Сесть у воды и слушать лепет волн".
Морев говорит о том, что поэзия для него не имеет ничего общего с членскими билетами Союза писателей и писательскими дачами в Комарово. Поэзия - это форма существования души, право всегда оставаться трогательно беззащитным ребенком, который верит этому миру, несмотря ни на что, и душа которого еще не настолько ожесточена, чтобы уже не быть способной любить.
ЛЮБИТЬ...
Любовь преображает мир сильнее любого магического кристалла, а все лучшие стихи, которые когда-либо были написаны, - это история мира, переложенная на музыку слов... Становясь взрослым и окончательно утрачивая свою связь с детством, человек, увидя в журнале какие-нибудь стихи, воспринимает их как совершенно незнакомую ему нотную грамоту. Чтобы услышать музыку, смотря на эти "ноты", надо все-таки хоть немного остаться ребенком, - в наш прагматичный век это так трудно, - поэтому и смехотворны тиражи поэтических книг.
...Оставаться ребенком даже в блокадные дни, смотреть, когда в доме нет ни гроша, что положил маме под новогоднюю елку в подарок Дед Мороз, ложиться спать в уверенности, что, как только коснешься подушки и закроешь глаза, над головой твоей склонится добрая фея, бегать по лужам, не думая о том, что у родителей не найдется денег, чтобы купить тебе новые ботинки, верить в завтрашний день и слова Сальери...
И, главное, продолжать верить уже потом, когда нет больше родителей...
Когда идущий с новогодней елки пьяный "Дед Мороз" ругается матом, споткнувшись и упав в землю лицом...
И все-таки вновь идти по лужам, не спросив в магазине гарантии на ботинки, помочь подняться мужчине с наклеенной бородой и всерьез благодарить его за те подарки, которые он приносил тебе в детстве...
Верить, продолжать верить, продавцу, Деду Морозу, утреннему солнцу и, главное, ЕЙ, - своей любимой, своей самой главной, самой единственной женщине:
"Любить и быть точным
и не верить часам, под которыми ждешь,
а верить ей".
Даже если идет сильный снег, и ты с цветами в руках ждешь Ее уже несколько часов, знать, что в часовые стрелки коварно превратились слуги злого волшебника, который своим колдовством даже из прекрасной Дульсинеи Тобосской сделал простую крестьянку.
Верить в то, что по подлинному времени (а таким может быть только время Любви) ОНА не опаздывает, а придет еще раньше, чем обещала.
Верить в это, даже если, пока ты стоишь под снегом так долго, что алые розы превращаются в белые, Она целуется с другим мужчиной, уже забыв об условленной встрече. Да и вообще забыв о тебе:
"Встречать второй поезд -
на первом она не приехала,
она не приедет и на третьем,
но встречать ее поезд!" !!!
Воспоминание о сильной любви хранило как крест, как талисман.
Ночь, когда стал одним целым с любимой женщиной...
Когда твое сознание опрокинулось в ее глаза... так стоящий на краю крыши человек делает роковой шаг, срывается вниз, и вдруг небо подхватывает его, и он не падает на землю, а плывет, движениями рук своих касаясь звезд, словно волшебных рыб...
Та ночь была похожа на операцию, когда Адаму, чье тело ныло без ребра, из которого была создана Ева, вернули его, как безногому возвращают ногу, - и не протез, а настоящую, - его собственную. Это не операция, а волшебство.
Морев пишет, что Христос с иконы, смотря на Нее и на Него, видел двух счастливых человек и
"слышал шепот, где слово каждое
было грехом и за грех прощеньем,
И знаю, он там захотел вот так же
Нести этот крест - губ и рук скрещенье.
Взять в губы глаза ее, мочку уха,
И сердце с сердцем спаять до рассвета".
Рай находится не на седьмом небе, а в счастливых мгновениях, в которых наша душа живет, словно в райских кущах. И Христос, понявший, что жизнь только здесь, на земле, измученный от одиночества, тоже в ту ночь хотел так же "небритой щекой, как рогожей, тереть ее щеки, тереть ее груди"...
Главная трагедия Христа для Морева - это одиночество, когда нет друга, который тебя поймет, когда нет любимой, которую можно сжать в своих объятьях.
И однажды сам Александр Морев вдруг со всей отчетливостью этой мысли вдруг понимает, что у него тоже нет ни друзей, ни любимой.
Страшно вдруг после веселого праздника проснуться одному в пустой квартире и увидеть на столе, еще недавно уставленном яствами, лишь заполненную окурками пепельницу. Расставание с детством похоже на тяжелое похмелье. И не возрастом, разумеется, определяется то, когда человек становится взрослым. В одной восточной притче мудрец говорит, что "детство человека продолжается, пока он знает, что впереди счастье".
Страшно стать взрослым и совершенно точно уже знать, что не существует никакого Деда Мороза, что губы твоей любимой целует другой.
"Страшно
забыть ее голос,
и вдруг снова услышать его в трамвае,
и, качаясь, закрыть глаза.
Страшно
Привыкнуть к мысли,
Что она далеко и не оставила адреса,
И все равно писать ей письма".
Страшно "когда в декабре у тебя нет любимой".
Именно "в декабре", - потому что скоро Новый год, и ты вдруг понимаешь, что будешь встречать его совершенно один.
Сменялись дни, оставляя после себя одинаковый горький привкус, ложились в одну постель с поэтом разные женщины... Конечно, были среди них и красивые, но ни разу больше не возникло того великого таинства Любви, о котором так сильно тосковал Александр Морев.
Ласки женщин не помогали забыться в сладостной истоме, а лишь заставляли все сильнее тосковать по той, самой главной, единственной, которой уже нет больше:
"Страшно
увидеть, как в сумерках утра
губы красит другая такой же помадой".
"Если по ночам ты слышишь дыхание близкого человека - это не значит, что ты не одинок", - говорит герой пьесы Ф. Саган. И с каждым днем Морев все сильнее чувствовал это одиночество.
Он понимал, что не возвратить любимую, что не воссоздать из пепла сожженные стихи, что сколько бы он ни сражался, подобно Дон Кихоту, с несправедливостью, все равно все останется как было.
"И я останавливался на углах,
говорил с прохожими -
пьяница лез целоваться, завмаг головой кивал -
но я уходил - и...
ничего похожего:
пьяница снова бил жену, завмаг опять воровал".
В конце своих долгих странствий герой Сервантеса тоже приходит к разочарованию в своих подвигах и проклинает рыцарские романы, одурманившие его голову.
Заболевший лихорадкой идальго, лежа уже на смертном одре, говорит: "Сейчас я сужу обо всем трезво и ясно, потому что разум мой освободился от густого мрака неведения, которым его окутало злополучное и постоянное чтение презренных рыцарских романов. Теперь я признаю их нелепыми и лукавыми и горюю только о том, что просветление пришло ко мне слишком поздно".
Дон Кехано даже отрекается от имени Дон Кихота и пишет завещание, в котором, среди прочего, говорит, чтобы его племянница выходила замуж только за человека, не читавшего рыцарских романов, иначе он лишит ее наследства.
Вместо завещания Морев написал пронзительное (наверное, самое длинное свое) стихотворение, в котором, обращаясь ко всем людям, просил их найти в себе силы жить дальше.
Измученный лихорадкой, вдоволь настранствовавшийся по свету испанский идальго умирал в своей постели, в окружении любящих его людей.
Измученный одиночеством и тягостными думами ("от тяжелых мыслей устаешь больше, чем от труда в каменоломнях", - говорил Сократ), Александр Морев встретил свою смерть один. И не дома, где можно было перерезать себе вены в ванной или просто лечь спать, приняв смертельную дозу снотворного.
Он, словно в ад, бросился в двадцатичетырехметровую штольню на Васильевском острове. Это не был случайный порыв, - Морев подходил к этой штольне задолго до рокового дня 1979 года, - присматривался, уже думая, очевидно, о том, что сделает когда-нибудь, если станет совсем плохо.
Он и сделал это, когда понял, что устал не только ненавидеть, но и любить: "И кажется, что я давно устал любить, как год назад устал и ненавидеть".
Морев понимал, что поэтом перестаешь быть не тогда, когда часами ищешь рифму и строчки не ложатся в стихотворный размер, а когда устаешь любить, когда ни чужая боль, ни радость не отзывается эхом в твоем сердце:
"И никого не хочется мне видеть,
ни с кем нет сил встречаться говорить.
И думаешь: кому, о чем, зачем писать?
И так молчишь, не зажигая света".
"И никого не хочется мне видеть", - говорит человек, мучающийся от одиночества. Странно? Но ведь не быть одиноким - это жить рядом с тем, кто тебя понимает. Морев, вначале искавший понимания у первого встречного пьяницы, у вороватого завмага, устал разочаровываться, когда очередной человек как дверь захлопывался перед ним. "Люди похожи на захлопывающиеся двери", - поется в одной английской песенке. Поэт вначале вручал даже случайным своим знакомым ключ от своей души, как ключ от сейфа, полного бриллиантовой нежности, золотых метафор...А к нему тут же лезли в душу не за нежностью и метафорами, а за чем-то таким, что должно лежать в настоящем сейфе. И чувство одиночества возникало еще сильнее, чем тогда, когда был совершенно один.
А ему так хотелось не быть одиноким!
Одно из его стихотворений носит название: "Так хочется к кому-нибудь зайти":
"Когда бывает тяжело невыносимо,
так хочется прийти к кому-нибудь!
К тому, кто б душу мою тихо-тихо вынул,
Как часовщик, все рассмотрел - ну каждый винтик!
Поправил, что там в ней не так, не то".
При этих строчках сразу же вспоминается старинная притча про рыцаря и часовщика: "Был рыцарь с пружиною вместо сердца, совершал подвиги, спас короля, убил дракона, освободил красавицу, обвенчался, прекрасная была пружина, а потом в ранах и лаврах, приходит к тому часовщику: да не люблю я ни вдов, ни сирот, ни гроба Господня, ни прекрасной Вероники, это все твоя пружина, осточертело. Вынь!"
Морев боялся того, что с ним произойдет то же самое. Что когда он убьет дракона и обвенчается с принцессой, окажется, что в его душе никогда и не было любви. И что нежность его стихов была не искренним порывом, а литературным приемом...
И все-таки он шел к той штольне, веря в то, что все лучшее, что с ним случилось, не исчезло бесследно, а все еще происходит.
"Я иду, я курю, ну а там, -
где-то там, за домами, в комнате,
я еще обнимаю тебя,
прижимаю к щеке твои волосы".
Он хотел вернуться в свои счастливые мгновения, как в оставленный дом, за окнами которого даже ночью не гасят свет, потому что ждут его - любимого, самого-самого любимого, дорогого Сашеньку.