Шел второй час ночи. На кухне коммунальной квартиры из-за дневной летней жары, несмотря на открытое окно, все еще было душно. Люба, симпатичная девчушка, но уже студентка, перешедшая на второй курс полиграфического института, в легком красном в белых горошинах халатике, расстелив на полу большой лист ватмана, заканчивала транспарант. Халатик ее был расстегнут, так что были видны ее девичьи груди; руки – все в краске; спина ломилась от усталости, но она ничего не замечала.
- Батюшки мои! – раздалось вдруг. - Она еще не спит!..
Люба, вздрогнув от неожиданности, подняла голову и ахнула. В дверях кухни стояла ее мама, Варвара Митрофановна. Стояла… буквально в чем мать родила, за исключением выцветших голубеньких трусиков в руке, которыми она пыталась прикрыться.
- Ты, дочка, что же такое делаешь?! Это же можно так себе нервы погубить!.. Я из-за жары спать не могу, встала попить.… А она – на тебе! – еще спать не ложилась. Господи! Что же это такое?! Замучили ребенка!..
- Мама… что это?! – Люба выразительно покрутила пальцем возле своего виска. - Как ты ходишь по квартире? А вдруг Феодосия Николаевна выйдет!
- Не выйдет!.. Мужчин у нас нет, а ты, я думала, спишь. Духота невозможная – вот я и вышла так. Вышла – а на кухне свет! И доченька моя тут…
Люба уже не слушала ее. Она разглядывала маму и с удовольствием отметила, что мамочка, хоть ей уже минуло пятьдесят лет, еще крепенькая и приятная женщина.
- Мама, а ты у меня красивая какая!
- Ой! Что ты городишь такое! – замахала руками, залившись румянцем, Варвара Митрофановна и, спохватившись, поспешила из кухни. И в тот же миг Люба отчетливо услышала ужасный, как будто полусдавленный, крик: « О, Боже мой!!!»
Люба подпрыгнула от страха, подбежала и выглянула за кухонную дверь. В полутемном коридорчике, ведущем из кухни, друг против друга в оцепенении стояли мама (в описанном наряде) и их соседка - всеми уважаемая в доме продавщица продуктового магазина Феодосия Николаевна. Соседка была бледна, матовый отсвет от ее лица был виден даже в полутьме; фирменные бигуди –предмет ее гордости – как палки, торчали над ее головой.
- О Господи! – прохрипела Феодосия Николаевна (надо отметить, что она верила в Бога, но еще больше в разную чертовщину) и попятилась. Но не тут-то было, так как Варвара Митрофановна , совсем потеряв голову, вдруг ринулась вперед, надеясь от стыда, видимо, поскорее укрыться в своей комнате.
Коридорчик был узким, а соседки широки, и вот они, застряв в нем бок о бок, плечо в плечо, пытались как-то высвободиться. Варвара Мирофановна двигалась, как лунатик, ничего не говоря. Всеми уважаемая Феодосия Николаевна, осеняя себя крестом, только повторяла, переходя на скороговорку:
- Господи Боже мой! Господи Боже мой!..
Борьба проходила с перевесом в пользу Варвары Митрофановны, ибо она была сильнее, и когда они поравнялись с дверью, ведущей в ванную, Феодосия Николаевна вдруг по-кошачьи мяукнула, сверкнув глазами, и скрылась в ванной. В ту же секунду там щелкнул шпингалет и в квартире воцарилось молчание.
… Наутро прошел дождь. На кухне стало свежее, из окна почти не несло бензиновой гарью… Феодосия Николаевна долго не выходила из своей комнаты. Люба упорно ее ждала, чтобы извиниться за ночное происшествие. Её мама, не дождавшись, ушла на работу. Наконец, в комнате соседки послышались признаки жизни, в коридоре раздались легкие шаги, и она вышла на кухню. Губы ее тряслись, глаза, красные и мутные из-за бессонной ночи, бегали. Люба хотела уже извиниться, но она ее сразу прервала:
- Ты знаешь… Любочка, - тихо сказала она, беспокойно прерываясь, – Раньше я верила... А сейчас точно знаю… Ты никому не скажешь?
- Нет, что вы, Феодосия Николаевна!
- Так вот… Сегодня ночью в нашей квартире… я видела живое привидение.
И Феодосия Николаевна подробно рассказала Любе ночное происшествие.