Помню.
У кресел в зрительном зале жадно распахнуты красные пасти. Сегодня вечером им будет чем поживиться. Мама сказала, что будет аншлаг.
Я быстро выучил это слово, но другое я правильно сказать не умею.
Им называют рабочего сцены, что поднимает и опускает разрисованные щиты из фанеры. Это в глубине сцены и похоже на лифт.
Флиртёр не любит меня, и еще мне кажется, что каждый раз, меняя декорации, он ломает, крушит какой-нибудь маленький мир.
Я стою у кромки сцены и смотрю в зал, делая вид перед самим собой, что не замечаю страшной ямы для музыкантов.
Если оступиться, то падать туда будешь медленно и долго. Так сказал однажды Флиртёр.
Но назло ему темнота ямы держит меня, подталкивает снизу, как вода, и все бранят меня за то, что я играю с ней в опасные игры.
Я качаюсь на краю, подняв к животу согнутую ногу и раскинув в стороны руки ладонями вверх.
Так что, если там кто-то есть, он может видеть даже мои аккуратные синие гольфы.
Но там никого нет. Только тускло поблескивают желтым обломки миров, разрушенных Флиртёром.
Театр пуст и пылен, как пианино внутри. Я часто заглядываю в пианино, когда приходит пьяный настройщик.
Потом мне прямо в руку падает закопченный бубенец с шутовского колпака. Cам колпак лежит в обшарпанной шляпной коробке на шкафу в костюмерной.
Шарик неожиданно тяжелый, и меня дергает в сторону, прочь от ямы.
А потом копоть с него исчезает прямо на глазах, но я знаю, что это никакое не чудо. Она просто проникла сквозь мою кожу, впиталась прямо в душу и осела там навсегда.
И мне так жаль, и так обреченно, как если бы кто-то убил навсегда тоже моего любимого зверя.
Я оборачиваюсь.
За кулисой стоит Флиртёр. Он показывает мне крепко зажатую между пальцев отвертку. Знаете, словно у него проткнута насквозь ладонь.
Он делал так много раз, но я все равно боюсь.