Кончил я школу. Что делать со мной дальше? Учиться, или в мастерскую? Студенты советовали учиться, к тому же были у меня способности к черчению и рисованию. В гимназию, торговое и реальное училища мать меня не водила, т.к. там учили за плату и порядочную. Повела она меня в школу рисования, барона Штиглица, вакансий нет. Повела в какое-то комиссаровское училище, тоже нет. Посоветовали отдать в духовую капеллу певчих, где говорили, что одевают, кормят и денег платят.
Привела меня мама в Александро-Невскую Лавру, где помещалась капелла. Приводит, а желающих много, таких как я. Ну регент с камертоном подзывает каждого из нас по очереди и ударяя камертоном, подносит его к уху поступающего, чтобы он дал в такт звук своего голоса: а! аа! аааа!! аааа!! аа! а! Дошла очередь до меня, я не то растерялся, не то и вообще голосу-то у меня и не было, но запел я, что полузадавленный котенок: а! а! а! так, что меня регент сразу же, не задерживая, похлопал по плечу и сказал: «Иди домой мальчик. Следующий!» А мать тут же стояла, стала просить: «Сделайте милость! Нельзя ли как, ведь у меня их пять человек. Вдова!» - ничего не помогло! Повела через весь Питер домой, угрюмая и молчаливая, а дома сказала всем нашим: «Что ж, я его повела, а он запищал, что пришибленный - ааа...! Разве возьмут!» А я смотрю исподлобья на них как виноватый.
Спустя короткое время устроила меня мать на вечерние общеобразовательные двухгодичные курсы на Броницкой улице. Учитель строгий был, здоровый, седой, Михаил Михайлович Рылов. Учился я здесь хорошо и с охотой, интересовался геометрией и другими новыми для меня предметами. До школы и после, нас всегда караулили хулиганы, проживающие в доме 29-ть по Царскосельскому проспекту. Идем, а они не пропускают, и бьют наших. Ну, мы тоже на них с пряжками, а они с ножами. Кому куртку распорют, кому что. А раз, моего соседа по парте, Ефимова, сына железнодорожника, в бок пырнули ножом и он сгоряча прибежал в школу, и сидел пока не потерял сознание. Его отвезли в больницу, а через два дня он помер. Хороший был мальчик и мать его добрая, угощала меня горячими пирогами, когда я к нему приходил играть за Московскую заставу, когда он был здоров. Кто зарезал, не нашли, а после, уже при Советской власти, я случайно узнал кто убийца. Это был хулиган семенцевский, по фамилии Сепягин Федька, знать знал, а что с его возьмешь, фактов нет, и прошло лет 10-ть.
Ну-с, проучился я здесь два года, дальше мама учить не думала, надо отдавать учиться ремеслу. Сказала она мне это и так мне как-то тяжело, и обидно стало. Значит, перед школой для меня двери закрылись? Надо идти в мастерскую.
Мать подыскивала, куда бы меня отдать. Повела в Госбанк и Сберкассу, подросткам - мест нет. В нашем доме жили подмастерья с ювелирной мастерской. Они узнали, что я хорошо рисую, и посоветовали отдать меня учиться их золотых дел мастерству.
И пришлось мне идти в ремесленники. Устроила меня мать в золотарики, т. е. в золотых дел мастерскую (ювелиры), где я должен был учиться 3 года. Стал я учиться в мастерской Василия Васильевича Васильева на Гороховой улице, у Каменного моста. Мастерская была большая, 8-мь верстаков по 5-ть человек за каждым и 5-ть человек учеников. Приходил я на работу к 7-и утра, и не хотелось же вставать такую рань, все спят, на улице темно, холодно, а мама, конечно с болью в душе, но будит: «Саша, вставай! Саша! Саша, вставай!», и нарочно говорит время больше, чем есть, чтобы быстрей вставал. Ну, я чуть не плача встаю, а бывало и плачу: «Мама, как не хочется! Хочется поспать!». «Ладно, сынок - говорит она мне. И говоря, подает мне промасленные штанишки (т.к. я хотя и проснулся, но глаза раскрыть не могу, сплю еще) - завтра еще сходишь, а там воскресенье, поспишь». Ну, я встаю и без чая бегу по темным, пустынным еще улицам, встречая бегающих с лестницами фонарщиков, гасящих уличные фонари. Рассветает. Иногда дойду до Царскосельского вокзала, вижу, что время еще мало, остается 15-20-ть минут, а тут у Обуховской больницы огромная труба, я заберусь в трубу и лежу с закрытыми глазами. Дремлю, боюсь уснуть. От времени до времени посматриваю на вокзальные, большие часы, как стрелка перескакивает все вперед и вперед. Время бежит, надо вставать. Вылезаю и дальше, вот знакомый, ненавистный дом у Каменного моста. Забираюсь по грязной, сырой, с облупленными стенами лестнице на 5-ый этаж, (уходил в 9-10 вечера). Прихожу, пьем чай с куском ситного. В мастерской пусто, не слышно стука, нет угара, начинаем уборку, быстро шевелимся, подстегиваемые старшим учеником. Подхватываем табуретки, опрокидываем на верстаки кверху ножками. Потом поднимаем с пола стеллажи - решетки, заведенные для того, чтобы мусор не растаскивался и чтобы не поломать упавшую вещь. Ставим решетки в сторону и лезем на корячках под верстаки, выметать мусор ручными, волосяными щетками, потом сметаем и стряхиваем пыль с решеток, стелем на место. После подметаем середину мастерской, под машинами, станками, вальцами. Сметаем весь мусор в одну кучу, ложимся чуть не на брюхо и начинаем весь его продувать, выбирая все кусочки, что похожи на золото и все камушки, похожие на настоящие. Все это складываем в коробочку и утром сдаем Гоньке (так звали старшего сына хозяина), может кто, что вчера потерял из подмастерьев. Потом весь остальной мусор, как его называли у нас, «крец», собираем в совок и в большую плотную бочку, из-под керосина.
Раз в год хозяин сваливает туда промасленные спецовки шлифовщиков, старые половые щетки, тряпки и т.п. Потом заделывает одну, две бочки, сколько накопиться и отправляет за границу, в Гамбург. Там все содержимое, а возможно и с бочкой, каким-то способом пережигают, выплавляют получившийся слиток металла, устанавливают, сколько же он содержит чистого золота, и высылают за это золото деньги. А слали помногу. Помню, хозяин ходил веселый и кому-либо из близких подмастерьев хвастался повесткой с почты, по 100-120-ть рублей высылали. А это были в то время большие деньги.
Мусор подберем. Подбираем инструменты, молотки, ульи для плавки и пайки, верстаки прибираем. Золу из печи в чугун и на кухню, где она варится, получается щелок для мытья рук. А мыть руки в нашем деле был долг каждого работника. После работы руки вымоешь сперва со щелоком, потом под умывальником, что стоял в мастерской. А раз в месяц со щелока выбирался отстой, который содержал много золота с рук, а под рукомойником был повешен плотный чехол, в котором оседала так же золотая грязь. Все это копилось, называлось - шифт, и хозяин к Рождеству, и к Пасхе сам плавил этот шифт в печке. Плавил подолгу, с утра до вечера и выплавлял слиток с крупный мандарин, который содержал более половины чистого золота.
Но вот мастерская прибрана, машины смазаны, 8-мь часов утра, начинают приходить, торопливо раздеваться подмастерья. Большинство их работает в своей одежде, сняв пиджак, воротничок, галстук, сидит в жилете. Шлифовщики имеют спецодежду. Старший ученик открывает несгораемый сундук, достает откуда незаконченные работы каждого подмастерья. Находятся они в железных баночках с решетчатым ситком, на решетке лежит вещь недоделанная и обрезки золота, а внизу просеивающиеся опилки. Раздаст все это он подмастерьям, потом открывает несгораемый шкаф и достает оттуда папиросные коробочки, внутри залитые горным воском, на котором по рисунку изготовленной вещи расставлены драгоценные камни: бриллианты, сапфиры, изумруды (малоценные хранились вместе с золотом). Раздаст все это, подмастерья отстегивают прибитую к верстаку гладкую кожу, которой закрывает себе колени и грудь, чтобы ни одна опилка не могла попасть из-под напильника на пол. Начинается рабочий день.
Семья хозяина состояла из шести человек: хозяин, или как его вообще называли «Сам», был не старый, лет 45-ти человек, всегда чисто выбритый, надушенный, нервный, суровый и суетливый, бил нас учеников почем зря, как что не так подал, так рас! В зубы! И кровь потекла, губы разбил. А я зажмусь и гляжу на него, думаю, вот дать бы ему в ответ, да посильней. Да вспомню мать, подумаю, что выгонят меня и отойдет. А на подмастерьев матом ругался, и очень скупо платил за работу. Экономный был. Подмастерья его боялись, и когда он появлялся в мастерской, то песни и смех мигом прекращались. Его жена была молодая, полная дама, как пышная расплывшаяся сдобная булка. Ходила медленно, плавно, но рот имела большой и губы поджаты. Заглянет, бывало, в дверь мастерской, и крикнет: «Александр!», подбежишь, станешь, как солдат, руки по швам. «На, - говорит - деньги, сбегай за колбасой к Маршану, возьми рулет и сладких подковок, поджаренных». Принесешь, дашь, посмотрит, что одна не румяная булка, повертит ее со всех сторон и как даст по щеке, что еле устоишь, заберет сдачу, и, повернувшись, поплывет, что жаба, а ты стоишь и растираешь щеку, чтобы не заметили, что попало. Была ее мать старуха, чуть жива, а тоже била. Вызовет так же из мастерской, даст денег и говорит: «Сбегай в магазин к Шиту, возьми две бутылки «Сарая Бавария», темного пива». Принесу, что велели принести, сдам ей, уйдет, а потом зовет, я снова бегу, а она стоит с бутылкой пива и как клюнет меня костяшкой кулака в затылок. «Темного велела, а ты, какого принес?». Я говорю: «Бабушка, темного просил!», а она еще пуще клюнет и кричит, топая ногой: «Я тебе не бабушка, а хозяйка!» «Простите, хозяюшка! Бутылки темные, бумажки одинаковые, не узнать, что дают». «Иди», скажет, и пнет еще раз в спину. Был у них старший сын, Гоня, как его звали. Это был высокий, худой, как хворостина парень, лет 20-ть, окончивший ремесленное училище и готовившийся быть наследником батькиного дела. Он работал в мастерской и замещал хозяину глаз. Был он близорук, в очках, и что-либо разглядывая, близко подносил к носу. Мастера его не боялись, и он с ними шутил, но над нами, особенно над младшими учениками, чувствовал себя хозяином. Мы соберемся двое, где-либо в углу на полу, как пугливые мыши, прижавшись друг к другу, делаем угли для плавки, или насаживаем молотки и детская радость родится на миг, о чем - либо говорим и тихо хихикаем. Увидит Гонька нас и тихо, как цапля подкрадывается, злорадно улыбаясь, и подскочив, цай! - обоих за уши и начинает крутить во все стороны, приговаривая: «Что смеетесь? Развеселились!» Мы корчимся от боли и оправдываемся: «Георгий Васильевич, мы не смеялись». Потреплет и отпустит. Мы, молча продолжаем работу, а подмастерья смеются: «Ну как, ничего?» И было у них еще два сына: один Леня, учился в последнем классе ремесленного училища, сутуловатый, угрюмый, о чем-то всегда думающий парень, дел он с нами никаких не имел. И второй, младший был, Вася, тоже учился в 6-м классе реального училища. Это был хороший симпатичный мальчик из всей их семьи, лет 16-ти. Он всегда с нами с учениками посмеется, поговорит, повозится, уговаривает другой раз плачущего, когда здорово попадет, а когда и сунет в руку копеек 15-ть, и все это делал, чтобы другие, даже Ленька, не видели. Частенько, когда мы обедали, а обедали мы в кухне, за печкой, в темном углу, за большим столом, Вася прибежит и вынимая из кармана бутылку водки говорит: «Давайте ложки!». И наливает нам водки. Старшие пьют с охотой, мы, молодые отказываемся, но старший ученик велит пить, чтобы не было непивших. Так он и разольет нам более 1/2 бутылки, остальное на после, и мы идем в мастерскую полусонные. Этот Вася был самый хороший для нас, близкий.
Ну, начинался рабочий день: кто полирует, кто пилит, кто штампует, кто плавит, кто шлифует, кто камни крепит, кто цепочки гнет. Пошла работа, только стук стоит, копать идет. Входит хозяин, а вернее вбегает и суетливо обходит каждого по очереди, глядя кто, что и как сделал, так ли делает, красиво ли? Если не красиво, то ругает, разводит руками, показывает, как должна бы загибаться веточка, или причудливый бант из роз и бриллиантов. Обойдет всех, принимает готовую работу. Взвешивая на весах готовое изделие, опилки и обрезки, оставшиеся от его, и сличает в книге с записью, сколько же было выдано (недостачи допускалось, на золотник - шесть долей). Потом выдает рисунок кольца, или кулона, камни на эту вещь и золото с весу и снова записывает, а готовую вещь сдает в шлифовку, а после уже в закрепку камней. При всей этой аккуратности подмастерья, все же умудрялись выкраивать и себе. Так, например, в опилки возьмут и прибавят взамен золота щепотку «золотого» морского песка, привезенного откуда-то с Сестрорецка, или Лохты, который очень похож на золотые опилки из-под грубой пилы. Глядишь, в субботу есть 2-3 рубля.
А с бриллиантами, так же комбинировали, но несколько иначе. Дадут делать какую-либо вещь из 20-30-ти мелких бриллиантов, разной величины, подмастерье идет в магазин - кантору, где продают камни, покупает там худенький бриллиантик за рубль, за 2 рубля, его положит в число полученных от хозяина, а оттуда взамен, берет чуть больше и чище. Сдает готовое изделие и камни, получает снова работу и камни, опять положит туда свой, а оттуда чуть больше и так дальше растит, как говорили у нас, бриллиантик. А через два, три месяца, глядишь, получится бриллиант уже ценой в 40-50 рублей, и продает его какому-либо хозяину. В общем, опутывали все же хозяина, не говоря уже о том, что в хозяйское время делали свою, «заказную», работу.
Выдаст хозяин работу и начинает готовить отправку готовых вещей, что в магазин, что в пробирное Управление. Моя работа была разнообразна, кто что заставит, один кричит: «Сашка, вытяни проволочку!», другой кричит: «Сашка, сплав золота третий, провальцуй бляшку!» Закрепщик кричит, постучи ему при закрепке камней, другой не опохмелившийся посылает за мерзавчиком. Так и носишься, кому что. Хозяин посылает в Спасский переулок, купить золота червонного и серебра. Стоило оно, золото 5,6 рубля - золотник, а серебро 19 копеек, платина, так та 11-ть рублей стоила, некрасивая, а дорогая. А нет, пошлет менять рублей 100 бумажных, на золотую монету в меняльную лавку. Потом золотую монету переплавляли на вещь. Часов в 10-ть, в 11-ом одеваешь мешочек, тесьмой на шею. В мешочек хозяин кладет в железной коробочке, из - под ландрина, готовые золотые вещи, но без камней. Набирается их иной раз до фунта, а если золотой портсигар, то и больше. И несу это в пробирную Палату, что на Екатерининском, где золото исследуют, правильно ли оно содержит 56 % чистого золота, если так, то ставят пробу 56, радом с поставленным уже хозяином именником «В.В.», а если меньше 56 %, то эту вещь просто разрезали (портили). За пробу бралась пошлина 60-т копеек, с золотника. Бывало, мастер-хозяин мошенничал. Наделает тонких проволочных колечек и шлет ставить пробу, а после дает отрезать проволочку от кольца, где проба и из нее делают ушко к медальону, или ушки на клипсы, которые значительно тяжелее, да и золота можно на нее потратить не 56 %, а 50-52 %. Здесь, в пробирном Управлении, собиралось нас учеников до сотни, ото всех питерских мастеров и пока клеймят вещи, а клеймят их часа 1-2, мы возимся, бесимся и т.п., в общем, отводим душу. Но насчет сохранности вещей, на нас можно было надеяться. Как выкрикнут: «Васильев!», так бежишь, получаешь заклейменные вещи, за там же весом, что и сдал. Убираешь их в мешочек, и за пазуху. Тогда уже ау!, ни шалостей, ни баловства. И зная, что несешь ценности, уже не балуешь, а прямо в мастерскую. Принесешь, сдашь, смотришь уже обед.
После обеда: «Сашка, беги в магазин!» Одеваю снова мешочек, хозяин сует в его пакет, завернутый в папиросную бумагу, и наказывает: «Не вынимай, и нигде не останавливайся». Иду в Гостиный, к Черепанникову, Чуксанову, или Морозову, куда пошлют. Все они были на Садовой, против Пажского корпуса. Прихожу в этакий магазин, ценных бриллиантовых вещей, оборванный, сопливый, а иногда и рожа в саже, в углях. Барыни, богатые покупательницы, подозрительно поглядывают и сторонятся, как бы не вырвал покупку, кольцо, или прочее, а я смело подхожу к старшему, здороваюсь и приказчик мне: «Здравствуй, маленький гражданин. Что принес?» Я с гордостью достаю мешочек и подаю ему пакет, он разворачивает его при ярком свете электрической лампочки и удивленная барыня, выпучив глаза, видит партию бриллиантовых колец и кулонов, а бывало, что и нитка с бриллиантов, в полторы-две тысячи рублей. Она смотрит на эту кучу бриллиантов, переливающихся всеми цветами радуги, и уже дружелюбней смотрит на меня, а продавец говорит: «Как же такому маленькому и такие ценности доверяют?» Я стою и с гордостью смотрю на эту барыню, которая своей горничной никогда бы не доверила и сотой части этого. Получались и сдавались эти вещи безо всякой бумажки, и без расписки, что дал мне хозяин передать и что от меня принял приказчик, я не знал, и не интересовался. Все было основано на доверии и честности. Возвращаюсь в мастерскую, уже темно, горит керосиновая лампа с капельными сеточками, в мастерской полутемно, весь свет падает на те места, где выпиливаются вещи и крепятся камни, в мастерской духота.
Делать, вроде, больше нечего, сажусь за свободное место, беру кусок меди и делаю из него оправу для камня, учусь, но все время приходится отрываться, чаще всего дают плавить золото. А плавилось оно так: кладешь золото на большой древесный уголь, в котором выдолблена ямочка, иногда они обмазываются глиной и обжигаются. Ложишь золото, посыпаешь его бурой и держа в одной руке уголь, в другой медную трубку, от которой шланг тянется к небольшому ножному насосу, ногой качаешь, а струю воздуха пропускаешь через горящий посередине рожок газа, огонь направляешь на золото, и оно сперва чернеет, потом краснеет, после начинает белеть и плавиться. Уголь покачиваешь, чтобы все кусочки размешались, а когда получается одно целое, жидкое, круглое, как живое, то трубку бросаешь, в рот берешь такую же, но дуешь уже сам, ртом, а свободной рукой берешь форму (энгус) и прижимая его вплотную к углю, все время усиленно дуешь (пот со лба каплями катится по лицу), чтобы не остыло, и медленно выливаешь, вот и вся плавка. Из формы вынимаешь блестящую, горячую пластинку. Устанешь как черт. А бывает, что до фунта и больше плавить приходилось. Однажды, я плавил и у меня соскользнула рука, огонь попал на другую руку, рука с углем дрогнула и золото потекло на колени, на сапоги, и за голенища, и так было больно, а хозяин еще здорово отвозил, т.ч. я упал. После этого ушел в уборную, где долго плакал, захватив с собой кусок цианистого калия, это сильный яд, употребляется у нас для промывки почерневших полу-платиновых изделий, этого яда достаточно было кусочек с полгорошинки, чтобы мгновенно отравиться. Был он кусками, как белый сахар, стоил 40 копеек фунт, но продавали по справке. И вот я стоял с этим ядом в руке, смотрел на газовый рожок и плакал. Но отравиться не решился. И так, только вечерами, я кое-чему учился по ремеслу.
Да что хозяин и его родня, свои же некоторые подмастерья нас били. Пошлют поздно вечером купить колбасы, огурцов, сыра. Купишь не такой колбасы, по уху, а сам всегда с похмелья. Сбегаешь и сидишь до 8-и, или 9-и вечера, учишься, а иногда так над верстаком, уткнув нос, не заметишь как и задремал, а пришедший хозяин, от всей души даст мне по затылку, так что я шишку на лбу посадишь об верстак. Ну-с, так работаем, пока старший ученик не скажет: «Давай, подберите», и мы начинаем уборку на верстаках, заправляем лампы, подбираем инструмент и в 9-ть часов идем ужинать. После ужина снова в мастерской копошимся и посматриваем на старшего ученика, когда тот разрешит идти домой. Но тот томит, томит нас и наконец, говорит: «Идите домой!» Домой прихожу около 10-ти часов, пью чай, оплакиваю матери свою безрадостную жизнь и часов в 12-ть ложусь спать. Так проходили мои пасмурные дни. В субботу подмастерья кончали работу в 4-е часа и получив зарплату уходили, мы же раньше не уходили. Делали общую уборку, мыли пол, делали угли, куля два, вырезая их ножами, насаживали молотки на новые ручки, а когда все сделаем, старший ученик проверят, как, что сделали, и если плохо, то велит переделать, да еще стукнет и после уже отпускает домой.
В воскресенье я занимался больше дома, что-нибудь делал из серебра и показывал как, что у нас делают, еще я любил рисовать. Сижу и вывожу какую-либо картину, а то иногда, летом и на лодке поеду кататься куда-либо за Ленинград, на дачу.
У хозяина летом приходилось выставлять рамы и мыть окна. И ох, помню, как страшно было их мыть. Стоишь, бывало, на железном карнизе, повернувшись, и отогнувшись спиной на волю, держишься одной рукой за верхнюю раму, а другой стараешься достать тряпкой доверху, моешь, а по пяткам мурашки так и бегают. Вот сейчас переплет рамы отломиться, и полетишь с ним на мостовую с 5-го этажа. А вниз даже боишься поглядеть, голова кружиться. Тяжела была жизнь.
Проработал я здесь два года, и случился однажды такой случай. У одного подмастерья ускочил из щипцов большой бриллиант, с карат, стоил рублей 80-100, обыскали всю мастерскую - нет. Тогда хозяин под разными предлогами стал вызывать учеников в комнату и начал производить обыск, с ног до головы. Обыскал и меня, бриллианта конечно у меня не было, но в кармане штанов он нашел малюсенький кусочек золота, который я нашел вчера в мусоре, подметая мастерскую, да так и оставил, как другие оставляли. Хозяин нашел его и говорит: «Я тебя держать не могу». Я просил прощения, но напрасно. Бриллиант, как я после узнал, взял ученик Колька Попов, с Колпино, которого не обыскивали, т.к. он был любимчик хозяина, ему доверяли. Задержали его где-то, куда он понес продавать этот камень. Я, уходя, ни особо убивался, т.к. работали подолгу, (ученики, подмастерья работали 10 часов, с почасовой оплатой), получал побои, кормил плохо, скупо. Обед готовила, приходившая высокая, рослая молодая девушка. В 12-ть подмастерья уходили обедать, а мы на кухню, за стол, нам подавали большую чашку щей, одну на всех, а на второе кашу, или картошку жареную. Старший ученик давал команду: «Начинай!», и мы начинали есть, когда он скомандует: «По мясу!», то ели с мясом, ловя по куску. А если кто по незнанию раньше срока подденет мяса, то огребёт ложкой по лбу.
Когда хозяйка не готовила обед, то давала по 10 копеек. Напротив, через дорогу была дешевая столовая (живопырка). В ней можно было и на 10 копеек поесть. Все первые: суп, борщ, лапша, горох и рассольник с мясом от коровьей головы стояли 3 копейки. Второе брал колбасу жареную с картошкой, которую подавали на стол в сковороде кипящую (с разговором), стоила 5 копеек. Хлеба на 1 копейку и соленый огурец 1 копейка. Кроме этого на особом столе стояла разная приправа: мелко нарезанный лук, перец, масло постное и сметана жидкая в бутылках, бери и лей сколько душе угодно. Это все бесплатно к обеду за 10 копеек. Сейчас такой обед 7-8 рублей. Наедались, хотя знали, что другие хозяева больше дают.
И пошел я домой с повинной головой, рассказал все матери и обещался сам найти себе место доучиться. Мать меня не била, почему-то простила. И так от старого ушел, надо поступать на новое место, но у меня не было никакой бумажки, где я, и сколько времени учился. Моя старшая сестра, Зина, пошла к старому хозяину и выписала у него краткий аттестат, написанный им на визитной карточке, о том, что проучился у него я полтора года. Тогда я взял толстую книгу, весь Петербург, где были адреса всех мастеров. Я выписал их сразу всех, что по Гороховой, Садовой с прилегающими улицами. Написал штук 60-т, и с утра пошел поступать. Кто отказывал, кто просил зайти, кто брал, но я сам не захотел идти, т.к. не мастерская, а кузница, а другие мастерские делали крупное серебро, чему я не учился. Но вот на Средней Подьяческой улице, угол Екатерининского я зашел в мастерскую Карла Карловича.
Взял меня новый хозяин, богообразный старик Карл Энберг, баптист-сектант, по национальности швед. Оказалось, что швед добрый, хороший, а свой русский был подлец-драчун!
Позже я узнал, что у старого хозяина, Васильева, судьба была такова: сам хозяин, забрав с собой бриллианты и другие ценности, в революцию бежали в Финляндию. Сын его, Гонька, куда-то скрылся в Ленинграде, и его некоторые подмастерья после видели. Жена где-то в Питере доживала свой век, работала где-то в магазине на Невском, кассиршей. Леня и Вася кончили школу прапорщиков, были офицерами и в революцию Ленька бежал с бандами на юг, а хорошего сына, Василия, что нас не бил, взяла ЧК (он был в чине офицера в 1-ю Германскую войну), посадили в железную баржу-грязечерпалку, в которую выбирают с реки грунт, а после вывозят в залив, открывают дно баржи и вываливают, так и этого доброго сына взяли с другими подобными ему, вывезли в барже в Финский залив и потопили. Так ли? Нет? Но верить можно, потому что народ в ту пору был зверь. Ведь было же в мирное время, когда невинных людей, убивали без вины. Например, при Ежове, Берии и др. А это было в революцию.
У старого, плохого хозяина я узнал, что такое забастовка, и какая это сила у рабочего. При царе рабочий имел право на забастовку. Господин был сам себе и своему труду. Как-то все ювелирные мастерские Питера прекратили работу, в том числе и наша. От хозяина требовали прибавки 2 копейки за проработанный час, оплата у нас была почасовая, от 18-ти до 25-30 копеек, в зависимости от успеваемости. Ставился вопрос о больничной кассе и кассе взаимопомощи, т.е. чтобы хозяин выделил средства для помощи работникам во время болезни, и одалживалось взаймы с кассы взаимопомощи. Хозяин отказался принять требования, и подмастерья прекратили работу. С тем условием, что бастуют пока хозяин не согласиться и кроме того оплатит подмастерьям известную сумму за каждый забастовочный день. Места рабочих были под бойкотом, ни кто не смел вновь поступить на бастующее место. Того считали штрейбрейхером, бойкотировали его, иногда и били. Хозяин бесился от злости, а подмастерья сидели в чайной напротив, или играли на бильярде. Я видел, как приходил с полицией пристав (как теперь начальник Раймилиции), узнав в чем дело, прочитав требования подмастерьев, отдал обратно, сказав хозяину: «Экономическая забастовка! Помочь ничем не могу!» И козырнув подмастерьям, ушел. Хозяин дней пять тянул и согласился во всех требованиях.
Повторюсь и скажу, что платили за работу хорошо, так например, вышедший из учения в подмастерье получал от 15-ти до 18-ти копеек в час, а вообще средний заработок рядового подмастерья был от 20-ти до 27-ми копеек в час. Но были и такие искусные художники, которые красиво и быстро изготавливали ювелирные изделия, и получали до 37-40 копеек в час. А закрепщики камней получали даже и до 60-ти копеек в час. В общем, всем по потребностям и каждому по его способностям. А т.к. заработок был хороший, то люди пьянствовали, гуляли с женщинами и вообще вели свободный образ жизни, ни от кого не зависимые. Редкий день выходили все подмастерья на работу. Так например, в среду и в четверг почти все работали, в пятницу некоторые с обеда кончали работу (подсубботник надо справить). В субботу около половины не выходило на работу, а приходили лишь вечером, за получкой, т.к. получка была в субботу. Воскресенье - выходной день. В понедельник половина не выходила, тяжелый день, голова болит. Во вторник они выходили только с обеда. И так работали многие, в неделю три дня. Так вот и жили. Сидит, бывало, загулявший у ворот и ждет когда выйдут на обед, зовет кого-либо с ним за компанию весело провести время с вином, девчатами, и сманивает кого-либо. Увольнения не боялись, т.к. спрос на профессию «золотариков» был большой. Если хозяин не хочет платить на 2-е копейки больше в час работнику, когда тот хорошо знает, что его работа стоит не 20-ть, а 22-е копейки, то он просто с утра не выходит к нему на работу, а идет к другому, где с обеда и садится за работу на 22-е копейки. А к старому хозяину приходит в субботу за оставшимися заработками, и хозяин, выдавая ему расчет, чешется, говоря: «Через недельку я бы Вам дал 22-е копейки, зря ушли». Сила была у рабочих и единство. О «долой самодержавии», я не говорю, т.к. опять повторю, у царя не было ни фабрик, ни заводов, они почти все хозяйские.
Год доучился я у шведа, баптиста, Энберга. Хороший был старик, никогда не ударял, не ругал, а только иногда кряхтел, когда что не понравиться. Его жена, тоже старательная, строгая женщина, всегда говорила с ним по-шведски. Была у них дочь, старая дева, лет 27-ми, работающая где-то продавщицей, никогда я не видел, чтобы она улыбнулась. Вообще вся семья была какая-то «не от мира сего». Мастерская была небольшая. Работал сам, два подмастерья и три ученика (со мной). Кормили хорошо, утром кофе и две сдобные булки. Когда не готовили обед, то давали на обед ни по 10 копеек (как у русского, старого хозяина), а по 50 копеек. Обед в греческой столовой стоил 25 копеек, пирожные 30 копеек - десяток. Так что мы копеек по 15 проедали на пирожные, остальные убирали на воскресенье. К Рождеству и к Пасхе хозяин нам давал по 10 рублей каждому, в то время как прежний хозяин давал по 3-и и при этом грозя кулаком перед носом кричал: «Чувствовать у меня!» В посту, когда говели, он нам давал по рублю, т.ч. нам оставалось копеек по 80. А 100 граммовая плитка шоколада стоила 10 копеек. Вот что составляли тогда эти 80 копеек. Сейчас 8 плиток умножь на 12 руб.60 коп., получится 100 руб. 80 коп.
Этот же хозяин иногда приносил нам Евангелие и по 15 коп., денег, на трамвай, чтобы мы ехали на Васильевский остров, на собрание евангелистов, но мы большей частью ходили на эти деньги в кино, обманывая старика, что были.
Кончил я у него учение, никто пальцем не тронул. Получил диплом и звание подмастерья, получал в час 19 копеек, т.е. в день 1 руб.90 коп., т.к. рабочий день был 10 часовой. Желаешь меньше - работай! Последнее время он мне прибавил, и я получал в час 22 копейки, т.е. в день 2 руб. 20 коп. Мясо хорошее стоило тогда 25 коп. за килограмм. Сейчас оно стоит 13 рублей. Значит, я получал в переводе на данное время : 2 руб.20 коп.: 25 коп.= 8 кг.800 гр.мяса х 13 руб.=114 руб.40 коп. 114 рубля в день!!! Не верится? Но это правда!
На работу приходили к 8-ми часам утра, как и подмастерья. Потом день работали. Работу давал хозяин, хотя и простую, но золотую, т.ч. постепенно я выучился работать. В 12-ть часов в кухне за столом у окна, накрытым белой скатертью, хозяйка нам давала хороший обед. Каждому отдельная тарелка и прибор, на второе всегда делала котлеты, голубцы, или очень вкусную треску, под белым соусом с яйцом, на третье стакан чая и булка. Кормила хорошо, но ужасно не любила, когда оставляли объедки, тогда она ворчала и кряхтела, и нам, чтобы ее не огорчать, приходилось есть через силу, а остатки складывать за пазуху и выходить из-за стола внаклонку, чтобы не обжечь горячей котлетой, или пюре брюхо. Который же сидел у окна, тому приходилось поддевать ложкой, и на улицу, за форточку.
Вышел я с учеников и положил он мне по 19-ть копеек в час. Работать стало хорошо, получал деньги, стал ухаживать за девочкой, жившей этажом выше, звали Дина. Работала в шляпной мастерской на Невском. Милая была девушка, любил я ее очень, и она меня. Но оба были еще дети по своему развитию. Ездил с ней за город, в Озерки и на Лохту, долго ли еще ездили бы? Не знаю! Но она на 18-ом году жизни умерла от воспаления легких, так и угасла наша первая любовь. Летом, когда аристократия разъезжалась на дачи, то бывала безработица и некоторые хозяева увольняли на месяц, на 1/2 месяца подмастерьев. Этот же хозяин, чем увольнять, то пошлет искать какого-либо жука. Меня в лето раза три посылал искать жука для модели на брошь, где-либо за городом. Просит: «Может с клешнями, или носорога найдешь?» Я ищу дня по два. Наберу стрекоз, жуков и везу ему, высыплю на верстак, и он выбирает какого-либо, и дает делать сперва модель из меди, а потом золотого с камушками.
Делал я у него кольца, серьги, а как 1-я германская война пришла, стал делать золотые ордена «Анны», «Станислава» и т. подобное.
Хороший был старичок, бескорыстный. Бывало, останется у него золото от убавленных колец, цепочек и т.п., которое заказчик не взял и ему не принадлежит, так он это золото продает, а деньги на бедных жертвует.
Так я проработал у этого хозяина год, потом у него работа убавилась, дела пошатнулись и он, извинившись, как бы виновный сказал, что не может держать 2-х подмастерьев, и уволил меня. И я пошел домой для дальнейшего подыскания работы.