ПЛАТОЧЕК
Петрушу забирали на Покрова. Ночами прихватывали слабые морозцы, а днем все раскисало. Только кое-где на полях редкими проплешинами уже белел снег. С Петрушей на фронт уходили еще пятеро ребят из деревни. Председатель – Иван Никифорович пожалел ребят, и чтобы не месили семь километров грязи до райцентра, выделил им колхозную полуторку. Провожать ребят к сельсовету собралось все село. Пока председатель говорил напутственную речь, Мария еще как-то держалась. Правда слезы сами собой текли и текли из ее уже ничего не видевших глаз. А уж когда Иван Никифорович скомандовал:
- Ну, что ж, ребяты, грузитесь! Ждем вас со скорой победой!
Тут уж Мария не выдержала. Раненным зверем завыла, заголосила, намертво вцепившись в Петрушу. Сын неловко прижимал ее к груди, гладил по голове, как ребенка, пытался успокоить:
- Ну, чего ты, мама, все обойдется…
От его жалости Мария еще пуще заходилась в крике…
С самого начала войны она со страхом ждала этого дня. Петруше осенью исполнялось 18 лет. Но летом в ней еще теплилась слабая надежда, что все обойдется, война вот-вот закончится, и ее Петруше не придется воевать. Довоенное радио обнадеживало: там каждый день рассказывали, какая у нас могучая и непобедимая армия, и песни такие хорошие пели. Да и Сталин-батюшка, хоть и грозен, но страну на поругание буржуям не отдаст. Но война, проклятущая, все никак не заканчивалась, песни по радио сменились горькими сводками Совинформбюро, которые слушали, затаив дыхание, и не понимая, куда же девалась наша мощь. Так что к осени ничего не обошлось…
Петруше было стыдно перед ребятами, а еще стыднее – перед девчонками. Провожать пришли обе его зазнобы: Клавочка и Зойка. Петруша был видным парнем на деревне. Везде первый: и работать, и петь, и плясать. Ни одна девка тайно сохла по его соломенному кучерявому чубу да голубым глазам с лукавинкой. А он выбрал себе сразу двоих. Они нравились ему обе, и он все никак не мог определиться, какая же из них больше. Один день казалось, что Зойка – дробненькая, огневая, веселая, без которой в клубе и танцы – не танцы. Другой день – Клавочка: скромница, стеснительная и молчаливая. Но уж до чего ласковая и рассудительная! Не девка – лебедушка. С таких, наверное, и сказки придумывали. И вот теперь вместо того, чтобы попрощаться с девчатами, он должен успокаивать мать. Петруша даже разозлился на нее «Ну, как маленькая».
- Теть Дунь, ну скажи ты ей, - увидел он материну сестру.
- Правда, Маш, ну что ты ему душу-то рвешь? Нешто можно так по живому человеку убиваться? Перестань, не то еще беду какую накличешь.
- Ох, да что ж ее кликать-то? - совсем по-старушечьи запричитала Мария. – Вот она, тутотки! Василий, как летом ушел, так и сгинул. А Ниночка, доченька моя, где она мается с двумя малыми детками? Теперь и последнюю мою кровиночку забирают… - уже навзрыд выла Мария, обхватив сына мертвым кольцом уставших, натруженных рук.
- А ну-ка! – разозлилась на сестру Дуня, силой разжимая ей руки, - отпусти парня! Дай ему по-человечески с людьми проститься… Эх, вцепилась-то, что клещ! Нечего выть да причитать. Ни одна ты такая теперича. Ну, как все начнем слезы лить, так и страну всю утопим. Одного твово Петрушу забирают, что ли? Ты глянь-ка, сколь домов осиротелых без мужиков стоит! Если каждая баба мужика к юбке привяжет, кто тогда немца воевать-то будет? Не сходи с ума, сестрица…
Даже отец, все это время стоявший в сторонке, не выдержал, подошел, сурово похлопал Марию по плечу:
- Ну, будя, будя убиваться. Проводи сына достойно, не рви ему сердце.
Отец уже много лет не разговаривал с Марией - обижался. С того самого дня, как они с Василием вступили в комсомол. Был он истинно верующим, новую власть никак не хотел принимать.
- Ишь, чего выдумали, в косомольцы подались! Косомольцы эти нас всех до нитки обобрали, и вы туда же! Ну-ну, на кого ж теперя молиться станете? На идола ихнего – Ленина?
Дуня с трудом оттащила Марию от сына, прижала к себе:
- Ничего, ничего, сестренка, не такое перемогали. Будет и на нашей улице праздник. А Нина, ну что ж Нина? Ведь не звери же они. Нешто у них рука на младенцев поднимется? Поди, у каждого тоже свои детки есть.
Старшая дочь Марии была замужем за офицером-пограничником и уже четыре года жила вместе с мужем в гарнизоне где-то под Брестом. В феврале у нее родилась вторая дочка. Этим летом они как раз собирались приехать в отпуск, да не успели, война помешала. И что с ними стало, никто не знал.
Высвобожденный Петруша зайцем скакнул к девчатам, около которых вьюном вился его закадычный дружок Гришка. Того оставили до лета – возрастом еще не вышел.
- Ну, что, девчонки, писать-то будете?
- Будем, - хором выдохнули обе, и недобро покосились друг на друга.
- Вы глядите тут, замуж без меня не повыскакивайте, дождитесь солдата. Целоваться-то будем?
- Да ну тебя, - радостно засмущались обе.
Уже нетерпеливо сигналил водитель, собирая новобранцев. Петруша, улучив момент, сграбастал обеих девчонок и расцеловал их в щеки. Те и ахнуть не успели, только зарделись, как маков цвет.
- Ох, осрамил на всю деревню! - притворно рассердилась Зойка, а Клавочка торопливо сунула что-то в карман его ватника.
Подбежал к деду, обнялись с ним степенно, по-мужски:
- Ну, внучок, не посрами нашего рода. Защищай землю-матушку, да себя побереги. Без надобности в самое пекло не суйся, воюй с головой.
- Есть воевать с головой! – шутливо откозырял ему Петруша. – Ты дед, тово, на маму уж не серчай. Помогай ей, если что. Одна ведь остается.
- Подмогну, конечно. Родные все же.
Водитель грузовика, стоя на подножке, уже нетерпеливо что-то кричал и махал рукой.
Петруша кинулся к Марии с теткой Дуней.
- Ну, племяш, бей там крепче фашистов проклятых, - потрепала его за пшеничный чуб тетка. – Эх, обстригут красоту этакую!
Петруша поцеловал тетку, обнял мать:
- Ну, все, все, мама. Держись тут. Скоро все вернемся.
Мария приникла к нему всем телом, с каждой секундой тяжелея и обвисая на его руках.
- Теть Дунь, держи ее!
И махом вскочил в кузов. Мария бежала за машиной, когда уже все односельчане, остановились. И все что-то кричала, кричала. Петруша не мог разобрать, доносились только обрывки слов:
- Отца… стренешь… писал…
Потом ноги у нее словно подломились, и она упала сначала на колени, постояла так, а потом ничком рухнула на мерзлую холодную землю.
- Мама!!! Не надо!!! – истошно закричал Петруша, пытаясь криком поднять ее.
Он не на шутку перепугался. Почудилось, что сейчас земля поглотит, вберет в себя это слабое, безжизненное тело. И только когда к Марии подбежала Дуня, и стала поднимать ее, Петруша немного успокоился. Но еще ни одну ночь перед глазами будет всплывать страшная картина: его всегда такая сильная и веселая мама бездыханно распласталась на земле. Так бывает после леса. Целый день наползаешься, отыскивая в траве ягоды, а ночью только сомкнешь веки, а они вот - стоят перед глазами: красные, спелые, одна крупнее другой...
А потом стали всплывать уже другие картинки: карабины, патроны, устав, рытье окопов, стрельба, марш-броски… Все, чем с утра до ночи наспех заполняли их стриженные головы, не оставляя ни одной свободной минуточки на посторонние мысли. А подумать Петруше ох, как хотелось! Обстоятельно, дотошно вспоминая мельчайшие подробности деревенских посиделок и будней, чтобы понять, наконец, кто же из двух девчонок успел сунуть ему в карман девичий, нежный платочек? Сейчас этот маленький клочок материи, старательно обвязанный кружевами, с вышитым в уголке аккуратным сердечком, был для него все равно, что признанием в любви, доказательством нежности. «На той и женюсь, - решил для себя Петруша. – Вот только как вызнать, кто из них? Ведь ни за что не сознаются». Время на это оставалось только после отбоя, и стоило ему начать думать об этом, как глаза сами собой смыкались, и вместо девчонок и платочка, задавшего ему неразрешимую загадку, перед глазами плыли осточертевшие за день саперные лопатки, котелки, сапоги с портянками…
Через два месяца, наскоро обученных азам военной премудрости, их повезли в Куйбышев для формирования полка. Петруша, за свою короткую жизнь нигде не бывавший дальше Сызрани, где учился на курсах трактористов, был ошеломлен большим городом, огромным скоплением народа. «Как же так, - невольно думал он, - Столько народищу, а какого-то немца задавить не можем? Ничего, доберемся до фронта, уж тогда точно башку ему свернем». Ребят, вместе с которыми его отправляли в армию. Петруша растерял. На пересыльном пункте при райвоенкомате их сразу разделили по родам войск. Петруша, как тракторист, сразу попал в танкисты. Его с другими ребятами отправили под Куйбышев.
Через два месяца обучения, уже в самом Куйбышеве формировали полк. Танкистов распределяли сразу по экипажам. Командиром Петруше достался молодой лейтенант, только этим летом окончивший училище. Был он года на три-четыре постарше Петруши. Двое других: стрелок и радист уже успели повоевать. Оба после ранения, они и держались особняком, свысока поглядывая на необстрелянную молодежь. Так что волей-неволей молодой лейтенант и Петруша тоже объединились. А уж когда лейтенант узнал, что у Петруши свояк - пограничник затерялся где-то под Брестом, вообще проникся к нему большим уважением.
Мария с утра не находила себе места от тревоги. Всему виной был котенок. Старая кошка вскоре после проводов Петруши окотилась. Принесла всего одного котенка. Прежде Мария, хоть и с сожалением, но топила котят, а тут не поднялась рука. Суеверно побоялась лишить жизни беззащитное существо в страшную годину, когда и Нина с семьей неизвестно где, и от Василия ни строчки, а тут еще и Петрушу забрали. Она оберегала этого котенка, как оберегала бы жизнь детей и мужа. Котенок рос игривым, целыми днями носился по дому, сгоняя половики в кучу. А Мария не могла нарадоваться на него. «Вот так и мы жили до войны - весело, беззаботно», - думала она, глядя на него.
А сегодня с утра, когда вылезала из погреба, не углядела и придавила его тяжелой крышкой. Эта неожиданная смерть навалилась на нее тяжелым неизбывным страхом. Целый день она ждала беды, как кары за эту нечаянную смерть, и ничто не могло отвлечь от этого ожидания. С тех пор, как Мария осталась одна, она стала искренне верить всем приметам и снам. Василий, один из первых комсомольцев на деревне, не разрешал ей вешать иконы в избе. Теперь она даже припрятанную икону, которой ее благословляла когда-то мать, повесила в красном углу. Правда, там уже висела выцветшая картинка с портретом Ленина. Так и висели они теперь на божнице рядышком: вождь пролетариата, а под ним Казанская Божья мать. И было непонятно, кого больше по вечерам просила Мария защитить и охранить ее детей, внучек и мужа. День, по-зимнему короткий, уже клонился к закату, когда в окошко кто-то негромко стукнул.
Мария отворила дверь, запертую на ночь, и ахнула. В клубах пара, вырвавшегося из сеней, стоял Петруша!
- Ох, матушки мои! – заплакала Мария, приникнув к нему всем телом, - Сыночек!
От Петруши крепко пахло потом, табаком и чем-то еще новым, из какой-то незнакомой, чужой жизни.
- Ну, мам, ты даешь! Провожаешь – голосишь, встречаешь – туда же. Дай хоть в дом-то пройти.
- Проходи, проходи, родимый. Это я от радости, – засмущалась Мария, смахивая слезы. - Раздевайся, раздевайся. Исхудал-то как, сердце мое. Сейчас кормить буду. Печь-то еще не простыла, все теплое.
- Это потому что обритый…
Мария бестолково суетилась, то хватаясь за шинель, то лезла в печь за чугунком с картошкой, то начинала искать шерстяные носки, пока Петруша разматывал портянки.
– На-ка вот, одень носочки. Новые, для тебя вязала. Думала посылочку собрать, да не знаю уж куда и посылать ее. Ты ж писал, что скоро на фронт вас пошлют. Сейчас, сынок, я только в подпол за капусткой слажу, и за стол сядем.
- А где ж твой хваленый котенок? Что-то не видно его, – оглядывая избу, спросил Петруша.
- Ох, и не спрашивай. Как раз сегодня утром угробила я его – крышкой с подпола прихлопнула.
И сердце у Марии опять защемило от непонятного страха. «Господи, чего это я?», - подумала она, отгоняя дурные предчувствия. – «Ведь все хорошо. Радость-то у меня какая - сын на побывку пришел».
На столе уже стоял чугунок с еще горячей, из печи картошкой, лежал нарезанный ломтями хлеб, сало. Даже красовалась поллитровка с сургучной головкой, видать, еще из довоенных загашников.
- Ну вот, чем богаты, тем и рады, - наливая щи, приговаривала Мария.
- Мам, ты что, никак и стопочку мне нальешь? – удивился Петруша, прекрасно помня, как Мария воинственно относилась к употреблению этого зелья.
- Ну, ведь ты теперь у меня настоящий мужик!
И только выпив, она вдруг озаботилась:
- Подожди-ка, а как же тебя домой-то отпустили? Не сбежал ли ты часом?
- Да ты что, мам! Нас на фронт отправляют. А сегодня наш эшелон с утра в Ключиках застрял. – Не переставая жевать, обстоятельно объяснял Петруша, - ну, я и попросил нашего лейтенанта: отпустите, мол, до дому. Мне тут всего ничего - три километра! Он сходил куда-то, узнал, что эшелон до завтрашнего вечера простоит, вот и отпустил. Он у нас, хоть и молодой, но душевный очень. Повезло мне с командиром. Только, говорит, чтобы утром, как штык, на месте был. Так что мама, у меня еще вечер и ночь есть.
- Ну, так давай я тебе постираю. – Засуетилась опять Мария.
- А если не высохнет? В мокром, что ли по морозу побегу?
- Так я на печке все и высушу до утра.
- Можно, - согласился Петруша, стягивая с себя гимнастерку. – Мам, ты там только солдатскую книжку из кармана вынь.
- Выну, выну, сынок. Ты ешь, ешь, давай, вон как изголодался. Кормят, что ли, плохо?
- Не, кормят хорошо. Просто по домашнему соскучился.
- Эх, кабы знать, так я сегодня и пироги бы затеяла. На вот тебе одежу. Тут все чистое, глаженное, тебя дожидается.
Пока Петруша, переодевшись, с аппетитом уминал немудреный ужин, Мария налаживала стирку.
- Ох, сынок, да ты никак курить начал! – ахнула она, вытаскивая из кармана гимнастерки пачку папирос.
- Мам, ну чего ты? Что я, маленький что ли? – засмущался Петруша.
- Ладно, ладно, сынок. Это я так, по привычке. Вы для меня всегда
маленькими будете. А это что? – Мария держала в руках маленький девичий платочек, обвязанный кружевами. – Никак от Клавдии Зацепиной платочек? – заулыбалась она.
- А ты откуда знаешь, что от Клавдии? – опешил Петруша от такого простого разрешения загадки.
- Чего ж тут знать-то? Первая рукодельница на селе. Только она и может вот так-то, стежок к стежку, - разглядывала Мария вышитое сердечко. – И где только выучилась? Ручки-то золотые, искусница, - любовалась Мария платочком.
– Это когда ж она тебя одарила? Надо же, я помню, мы по молодости тоже приглянувшемуся парню платочки дарили. Девчатам в любви-то совестно признаваться, а платочек подаришь, вроде, как знак подашь, и все понятно становится.
- Мам, ну что ты выдумываешь? Ерунда какая-то: платочки, любовь… - совсем смутился Петруша.
- Ничего не ерунда, - заспорила Мария. – Не знаю уж, где как, но у нас на селе всегда так принято было. Да, - заулыбалась она чему-то, - я, между прочим, твоему отцу - Василию, тоже платочек в свое время дарила. Ой, сынок, спросить забыла. Про отца ничего не слыхал? Так ведь и нет от него ни одного письма.
- Нет, мам, ничего не слыхал. Где ж услышишь? Там народищу, в этой армии! Со всей страны понагнали. Со мной в экипаже мужики, из фронтовых попались. Так говорят, что, скорее всего, он в окружение попал. Мол, под Москвой такая мясорубка! И нас туда гонят. Может, там встречу. А от Нины тоже ничего нет?
- Нет, сынок, ничего. Только от тебя письма и приходят. Хоть ты-то не теряйся, пиши, не забывай. – Горько вздохнула Мария.
- Каждый день не обещаю, но писать буду. Мам, я добегу до Гришки. Как он тут, в армию еще не забрали?
- Нет, еще тутотки. Ну, беги, беги. Я пока простирну, да печку растоплю. С баней-то мы сегодня уж не управимся, хоть дома перед дорогой обмоешься. Да к деду забеги, поздоровкайся.
- Угу, - натягивая полушубок, пообещал Петруша и выскочил из избы.
Забежал на полчаса к деду, посидел, как на иголках, рассказывая про свою новую, военную жизнь, про порядки в армии, и бегом помчался к Клавочкиному дому. К Гришке даже заходить не стал. «А ну, его, - только мешаться будет».
Домой Петруша вернулся под утро. Мария уже все сроки прождала, и дела все переделала. Гимнастерка, и галифе успели высохнуть, и уже лежали наглаженные. Уже и пирог с капустой и грибами, как любил Петруша, румянился в печке, а его все нет и нет. «Дело молодое, тут уж не до мамки», - успокаивала свою обиду Мария. Только в четыре часа Мария услышала, как тихо-тихо стукнула дверь в сенях.
- Ну, что ты крадешься-то, как тать?
- Мам, а ты чего не спишь?
- Да нешто мне сон на ум придет? Тебя вот дожидаюсь. Уж и в дорогу тебе все собрала. Где загулял-то?
- Да, так… - замялся Петруша. Потом махнул рукой и решительно сказал:
- Ты, мам, вот что: если в деревне про Клаву что болтать станут, ты не верь никому. Все это пустое. Не обижай ее мам, ладно?
- Ой, мамоньки! Да ты никак порушил девку?
Петруша не стал отпираться, только кивнул головой.
- Ах, ты же ирод! Ты что же сотворил такое? Девку опозорил на всю деревню! Да был бы дома отец, он бы тебе показал.
- Никого я не опозорил. Мы с ней договорились. Она ждать меня будет. А как вернусь, сразу и распишемся. Мы бы и сегодня расписались, да Иван Никифорович еще вчера в район уехал. Ты уж не обижай ее, мам, ладно?
- Ох, да что я против, что ли? Просто хотелось, чтобы все, как у людей было. Пришел бы с войны – свадьбу бы сыграли.
- Ну, что ж теперь, не получилось…
- Ну ладно, ты давай-ка обмойся быстренько, да вот пирожка с молочком поешь.
- А молоко, откуда? – удивился Петруша. – Ты же писала, что продала Майку.
- Продала, куда ж мне одной с ней управиться. Одного сена сколько надо наготовить. Да вот козу вместо Майки купила.
- Ну, мам, мне уже пора, - взглянув на ходики, вздохнул Петруша.
- А может, еще хоть часок побудешь? Эшелон-то только вечером пойдет, говоришь. Успеешь еще к нему.
- Нет, мне к утренней побудке обязательно надо явиться. Меня же товарищ лейтенант просто так, по-дружески, отпустил. Увольнительные в дороге не положены.
Мария проводила Петрушу до околицы. Она уже не плакала, сдерживала себя, как могла, чтобы не расстраивать сына. На прощанье сказала:
- А за Клаву не переживай, сынок. Я ее сегодня же к себе заберу. Вместе ждать тебя будем.
Мария еще долго смотрела в след сыну. А он уходил, не оборачиваясь. Солдат! Такой неузнаваемо повзрослевший за два месяца, но все такой же родной и ненаглядный…
Петруша не спешил. Идти было недалеко, дорога знакомая, время в запасе есть. Шел и думал, как за одну ночь все удачно сложилось. И маму повидал, и с Клавочкой… При воспоминании о ней у Петруши сладко заныло сердце и даже мурашки побежали по коже. «Эх, какой же я дурень был! Еще что-то думал, выбирал. А она со школы по мне сохла, мучилась. А мама – какая все-таки молодчина! Ну, теперь можно спокойно воевать»…
Когда он пришел на станцию, эшелона на привычном месте не оказалось. Сначала Петруша подумал, что его перекинули на запасной путь. Станция была узловая, путей много. Он пролазил их все, но так и не нашел его. Петруша в тревоге побежал на вокзал. Оказалось, что ночью выдалось окно, и эшелон экстренно отправили дальше…
Там же, прямо на вокзале, Петрушу арестовали…
Мария в этот же день, как и обещала Петруше, пошла к Клавочкиной матери. Обе они, солдатки, не стали ни ругаться, ни кричать. Посокрушались, что так нелепо все вышло, поплакали, и Клавочка в этот же день перебралась жить к Марии. Мария определила ей свою «семейную» кровать, а сама перебралась на печку. И стали они вдвоем ждать весточки от Петруши. И хоть от него не было писем, но ожидание вдвоем было не таким безысходным.
- Наверное, эшелон долго идет, стоит на каждой станции, как в Ключиках, - утешали они друг друга каждый день.
- Да пока обустроятся на месте. На это ведь тоже время надо…
Письмо пришло, только когда у Клавдии родился сын Петенька. И не треугольник, как всем, а в конверте, на бумаге с печатью, где сообщалось, что Военным трибуналом Сафонов Петр Васильевич по законам военного времени приговорен к расстрелу, как дезертир, оставивший расположение воинской части во время ее дислокации.