Габья, правый приток Десны, течёт по широкой долине среди полей и лесов в северной части Брянской области. На крутой излучине этой реки расположена деревня Селиловичи, где родилась моя мама и её пять братьев. Сюда вывезла нас мама в первое лето войны, спасая от надвигающегося фронта, здесь он нас и настиг.
Летом 45-го мы снова здесь. Осталось лишь несколько изб, в которых ютится уцелевшее население некогда большой деревни. Моя тётя, приютившая нас в первую осень войны, живёт с детьми в бывшем сарайчике, с утеплёнными стенами и наспех сложенной печью. Живут холодно и голодно.
С двоюродным братом Виктором мы идём на поиски самолёта, падение которого жители наблюдали летом 43-го года. По рассказам, это было даже не падение: самолёт вышел из строя со снижением, развернулся вдоль реки и исчез за лесом в её долине. Говорили, что он там упал на лугу. Считалось, что к месту падения ещё ни кто не ходил – боялись мин, заложенных на тропах и лесных дорогах. Виктор идти не хотел, но я его уговорил, очень хотелось стать первооткрывателем.
Дети войны, мы не боимся подорваться, мы знаем, как выглядят минированные участки на тропах. К тому же путь лежит по пойме реки, трижды заливавшейся вешнем половодьем после боёв и все взрывные запалы должны были уже проржаветь.
Вот на лесных дорогах, сухих косогорах и не пахавшихся многие годы полях, ещё хранятся сюрпризы, ещё гремят взрывы. То случайная корова наступит на пехотную мину, то редкий ещё на селе трактор зацепит гусеницей противотанковую. Подрываются и люди.
Но за время войны, народ настолько привык к человеческим смертям, что порой сокрушается над чьей-то разорванной коровой и вяло реагирует на слух о где-то подорвавшихся людях.
Здесь шла не простая, а партизанская война. С выстрелами и пулеметными очередями из любой рощицы и с фугасами на даже неприметной старой тропе.
Пойма заросла молодыми деревцами и переплетённым травой кустарником. Под ногами чавкают заболотившиеся, покрытые многолетним ковром гниющей травы, бывшие пастбища и сенокосные угодья. Они не выкашивались уже несколько лет. Пробившейся сквозь этот слой гнили бурьянник нам по плечи.
В этом переплетении кустарника и травы Виктор умудряется придерживаться заброшенной тропы и даже разыскивает в кустах многочисленные здесь родники. У многих ещё сохранились полусгнившие срубы-обрамления или вытесанные из колод корыта. Стоит жара, и мы с удовольствием припадаем ртами к ледяной воде и пьём, пока не заломит в зубах.
Брат моложе меня почти на два года, но как сельский житель с природой более близок. Он убеждает: выскользнувшая из под ног маслянистой струйкой змея – это уж, а змея уползает до подхода человека.
Но я – городской житель, привыкший за последние годы к бомбёжкам, руинам взорванных домов и пожарищам, но не к змеям. Поэтому опасаюсь и стараюсь ступать осторожней.
После встречи с этим «ужом» чувствую себя в зарослях неуютно и шарахаюсь от каждого шороха.
Старший брат, мой тёзка, с нами не пошёл – детские забавы. В свои 15 лет он открыто курит, работает в колхозе на правах мужика: весной и осенью пашет, летом косит сено, мечет стога и скирды, зимой пилит лес.
Правда пахать ему приходится на собственной матери: лошадей нет, коров тоже мало и пахари-подростки ворочают плугом, увлекаемым впрягшимися в постромки женщинами. По 8 – 12 баб на один плуг – тягловая сила, а управлять плугом, правильно вести вспашку может только мужик, обученный специалист.
Прочёсываем предполагаемое место падения и в низком кустарнике и высокой осоке натыкаемся на почти разрушенный самолёт.
Над травой торчит только хвост; носовая часть наполовину погрузилась в болотистую землю. Правая плоскость сохранилась хорошо, только краска светло-зеленая начала осыпаться. Левое крыло искорёжено так, что обшивка практически не сохранилась: между рёбрами крыла из гнили старой травы пробиваются осока и кустарник. С капота обшивка тоже сорвана, видны два ряда головок цилиндров, впереди мотора торчат изогнутые лопасти винта.
Кабина с несохранившимся остеклением разделена стальной перегородкой. В передней части на плите пола – сиденье в виде чаши со стальной спинкой. В задней кабинке, за перегородкой, вогнутая полка вместо сиденья и металлические ящики по бокам, видимо, для боекомплекта.
Как не скудны наши знания авиации, мы понимаем, что это штурмовик: передняя кабина пилота, задняя – стрелка. Но пулемёта в кабине стрелка нет, нет даже упора, на который он крепится.
О крыльевых пулемётах и пушке, стреляющих вперёд, мы не интересуемся: чтобы найти их надо рыться в гнили, забившей пустоты крыльев. Да и шли мы сюда просто разыскать и посмотреть, а не копаться в теле погибшей машины.
Мы не оказались первооткрывателями – машину уже давно пограбили. Возможно сами лётчики, уцелев при посадке, сняли пулемёт, разбили в кабинах приборы и всё, что можно было разбить. Или партизаны. Но не немцы – край был партизанский и немцев здесь видели только осенью 41-го, в карательном 42-м, при отступлении в 43-м. Но отступали они вдоль больших дорог и в такую глушь не заглядывали. Это мы обсуждаем уже по дороге домой.
Нам и в голову не приходило, что пройдут годы и о таких вот самолётах, местах их падений, будут собираться сведения, будут работать отряды поисковиков, восстанавливающих неизвестные страницы прошедшей войны.
Я не знаю, дожили до конца войны лётчики, посадившие на «брюхо» разрушавшуюся машину в луговой пойме реки Габья? Сохранился ли в документах сам факт этой посадки? И нужно ли поисковикам разыскивать это место? Это был один из тысяч эпизодов Великой войны. Может он где-то уже и описан, кто знает?
У меня же на всю жизнь сохранилось впечатление, что я побывал на могиле. На могиле боевого самолёта. Лётчики при посадке, возможно, уцелели – так гласила и местная молва.