Посвящается любимой моей тётушке
В Рождестве у нас школы, сколь помню, не бывало: мала была деревушка после войны. Еще бы, на дороге стояла, откуда беда шла.
Вот часовенка темного, старинного кирпича во славу Рождества Христова была, любили вспоминать уцелевшие старушки.
На высоком пригорочке песчаном, голубым куполочком своим тянулась к небесам, загляденье-украшенье всей округе нашей.
Но прилетел и в ту часовенку слепой снаряд...
И ходили мы, дети рождественские, далече: спервоначалу в Хмелевки, что в сосновом духовитом бору затерялась, докуда и дороги-то справной не было, зимой только на лыжах охотничьих-широченных доберешься по сугробам, да по заносам.
Там в кривой избе с подгнившими венцами жил учитель старый наш; пока школу в Клетки не перевели, в барский дом с высоченными резными окнами и изразцами на печах.
Ну, барский-то он был до революции, а тут стал нашей сельской, родной и любимой школой.
Туда уж можно было просёлочком накатанным пробраться.
Бредешь, бывало, из школы через поле, котомку тяжелую тащишь с книжками, с плеча на плечо перекладываешь, а тут снег повалил густо, потемнело вокруг, завьюжило.
Пальтишку тонкую насквозь продувает, прохватывает.
Эх, душегреечку из козьей белой шерсти, теткой вязанную, поддеть надо было, да кто знал, что погодка так взыграет.
Утро светлое было, ростепель вроде зачиналась - и вот задуло-запуржило.
Поземка поднялась, муть снежная накрыла поля окрест, ничего не видать.
Несет снег прямо в лицо, крупинки его, колючие, злые в глаза норовят попасть-уколоть.
А до дома еще далёко - ежели по дорожке, санями прикатанной, топать.
Ну, попёр через поле напрямки, проваливаясь по колени, пока на край березового колка не вылез.
Тут метели прямого ходу нету, чрез березы крутит-вертит; снежный гребень растет за ними как морская волна.
А от березок до гребня – снега мало, весь повыдуло-унесло.
Здесь идти ходко. Сверху пудра белая сыплет, ветер ее подхватывает и заметает под кусты.
Березовые ветки, тонкие, черные, ледком покрылись, обвисли, звякают друг об дружку грустно.
И кругом следы-следочки: заячьи, птичьи, кабаньи, тут свежие, а там - еле заметные.
Добрался до дома голодный, иззябший, – и в кухню сразу, к теплу родному.
Тут печь русская, широкая, с запечьями, уступами и выступами, барыня-государыня, в пол-кухни растопырилась, вся в жару стоит; в горниле, в огненных углях - большой чугун томится; за ним во тьме чугунки поменьше схоронились.
Присел на дровишки, прижался к ней, родной, спиной, согреться-обогреться поскорее.
Рядом на кирпичной приступочке, жестяной трубой в дымоход уткнувшись, шипит-урчит самовар-пузан; в тусклой горячей меди его отсвечивает лампадка из Красного угла.
Вздохнуть я не успел, а тетка уж ухватом длинным чугун со щами тянет из горнила.
Щи с сальцем нутряным, горячие и жирные донельзя, рот обжигают. Как же хороши!
Тарелку быстро съел - еще-еще хочу.
Но тут уж каша грешневая подоспела, с дымком, а поверху торчит и тает на глазах кусище масла, что сбил я накануне.
О, как же это славно, когда с морозу сядешь ты за стол!
Ну, чего-чего, а масла много мы всегда сбиваем.
Да если бы не масло и не творог, куда бы молоко мы всё девали.
Ведь двадцать литров за день не выпьешь.
Сама тетка домашнее масло не любит, оно с кислинкой. Тетка любит покупное, городское.
Городское – аккуратное, брикетиком и в бумажку желтую восковую завернуто.
А наше – в глиняном горшочке. Ножом его не урежешь, ложкой надо доставать деревянной.
Оно ломкое, крошится. Вчера только сбивали…
Вчера в воскресенье я целый день был дома, и тетка решила меня делом занять.
Молока у нас много: полтора ведра корова завсегда дает, а получше покормишь – то и два.
Сначала сливки со всех кринок и банок сбираются в большой бидон с широким горлом.
Снятое молоко тетка не жалеет: поросятам выливает или собак поит.
Потом достает из-за печки ошкуренную белую еловою палочку, у той веточки понизу венчиком срезаны коротко - и начинаем мы этой палочкой сливки крутить-вертеть.
Крутишь их, вертишь, надоест уже, ан чувствуешь – будто палочка тяжельче стала. Вынаешь ее из бидона – так и есть, налипло на ней желтоватое, блестящее.
Крутишь еще – сливки жиже, а ком на палочке совсем не провернешь.
Сымешь его с палочки в миску и - вот оно, коровье сливошное масло.
И на холод его скорее, в погреб, на лед.
Вот ем я кашу, а тетка приговаривает: - Ты масла-то подбовляй. Скоро занова будем сбивать. Молока эвона сколько, куды его девать. Летом хоть дачники берут. Не молоко, так творог. А ты вот творог плохо ешь.
А как же его есть, думаю я, если творог жирный, да еще со сметаной. Ну, если только чаем горячим запивать.
Тетка наливает в эмалированную кружку горячее молоко, и ставит блюдечко с липовым медком. Лип-то у нас много вокруг растет, огромных, старых.
- Пей, пока горячее и давай-ка на печь полезай, - говорит.
Хороша русская печь в сильные морозы. Тянет-манит к себе наверх.
Раньше-то, говорит тетка, вся семья на печи спала, помещалась.
Забрался, не раздеваясь, лег, а тетка мне овчинный тулуп пихает.
- На вот, покройся. Под ним разом согреешься.-
После жарких щей и горячего молока с медом становится так сладостно-уютно, что я тут же засыпаю...
Просыпаюсь - в окно сумерки льются тающей ледяной синевой.
Мне с печи видать, что береза наша бессильно опустила длинные свои ветви к самой земле, а елка подле нее укрылась снегом, как Снегурочка, такая она белая и стройная теперь.
Истинное утешение мне на нее смотреть.
Вон над ней и звездочка одна уже затеплилась, как лампадка небесная.
Тулуп стал жаркий–жаркий, овчинкой пахнет так славно.
Слезаю с печи, сую ноги в валенки и в горячем тулупе выхожу на крыльцо.
Воздух морозный, ядреный, за горло сразу хватает и за нос.
Вкусно пахнет свежим луговым сеном и конским навозом.
У крыльца сани стоят, лошадь копытом стучит, фыркает, пар от нее.
Глазом большим, добрым косит на меня, тянет морду, просит удила железные вынуть, дать ей сенца пожевать.
Снег хрустит у меня под ногами, хруп-хруп, хруп-хруп и весь искрится-переливается.
Звездочек в иссиня-черном небе теперь великая россыпь, и все они дрожат в выси морозной, искрятся-расплываются.
За озером над бором сиреневая еще полоска заката.
Сам бор совсем черный, и над ним черные пятнышки летят на закат.
Вороны, наверное.
Вон и собака наша, лайка, свернулась пушистым калачом, лежит у крыльца.
Видно к ночи мороз покрепче будет.
Дым из трубы призрачным белым столбом тянется прямо в небеса, звезды холодные обогреть.
Тетка идет от погреба с миской огурцов соленых.
- Иди-ка в избу ходчее, - говорит, - вечерять будем.
В сенях вешаю тулуп на гвоздь, в валенках прохожу в кухню и начинаю хрупать огурчиком.
На следующий день я снова лежу на печи.
Все-таки под носом у меня захлюпало, а на улице мороз покрепче вчерашнего.
Тетка решила в школу меня не пускать.
Лежишь на печи – тепло и снизу и сверху, потолок-то вот он, прямо над головой, на корточки сядешь – голова упирается. Досочки на потолке тепленькие.
Только душновато немного, и дымком попахивает.
И тараканов много. Бегают туда-сюда, шуршат, или затаились, только усиками шевелят.
Вреда мне от них никакого, даже весело смотреть, как они суетятся.
Из щелей высовываются, принюхиваются, приглядываются.
Когда один мимо другого пробегает, обязательно усиками потрогает, поприветствует, будто руку пожмет.
Будто скажет при этом:
- Эх, брат, на улице мороз-то какой сегодня, а у нас тут тепло, сухо.
Вот бегу за трубу печную глянуть, говорят, там корзиночку с луком репчатым подвесили. Ты тоже смотри, не упусти, лук – он полезный.
И бежит деловито дальше.
Тетка собралась корову доить, говорит:
- Ты с печи-то не слезай, тут понизу пол холодный, избу уже выстудили.
Я вернусь, стряпать начну, вот тогда печь и затопим. Лежи пока наверху, грейся.
Взяла в одну руку кусок хлеба для коровы, подойник - в другую, дверью бухнула – вышла.
В избе тихо-тихо, только часы стучат да из рукомойника нет-нет, да и капнет.
Собака загавкала во дворе - как сквозь вату слышно.
Тихо - будто вымерзло все в округе.
Только тараканы шуршат, бегут все за трубу. Там у них, наверное, пир горой.
Скучно становится. В избе сумрачно: на окнах толстые ледяные наросты, и в них не то папоротники, не то пальмы растут.
А вот мыши стали шебаршиться за стеной. Эти - погромче тараканов.
Дом бревенчатый, и стены внутри еще досками обшиты и обоями бумажными оклеены для тепла.
Вот они вдоль бревен за досками и бегают. Там у них дорожки столбовые.
Иногда они друг дружке навстречу бегут – сталкиваются, пищат, видать, ругаются.
Или найдут что-нибудь вкусное – такой гвалт поднимут прямо над ухом.
Стукнешь в стенку – затихнут, подождут немного – и опять пищат-возятся.
А если крыса к ним заберется – тут такое начнется, такая битва. Но это редко случается.
Крыса у нас в подполе живет. На картошке. И картошкой питается.
Тетка, как достанет изгрызенную картофелину – ругается и на нее и на Барсика.
Начнет его отчитывать, что службу плохо несет. Спит только целый день.
Тот обычно не проявляет к ее словам никакого интереса.
Неохота ему в подпол лезть. Там холодно и сыро.
И потом попробуй с ней, крысой, справиться – она здоровенная, почти как сам Барсик. Это не мышка, она и укусить может.
Так что лучше с ней не связываться, а лежать на теткиной пуховой перине, не показывая признаков жизни.
Что-то тетки долго нет. И не слышно ничего со двора. Только мышки шебаршатся опять.
Заскрипели сани по снегу. Не видно, кто едет: окошки уж почти доверху намерзли.
Было бы в избе потеплее, слез бы с печи и пальцем протер - продышал дырочку.
Проскрипели сани мимо – опять белое безмолвие.
Скучно. В избе еще прохладнее стало. Вот и Барсик ко мне на печку карабкается.
Теплый, пушистый, мурлычет и лезет прямо на грудь. Пахнет от него сырой рыбой.
Я его гоню, и он укладывается в ногах.
Ну, где же тетка-то?
Наконец распахивается дверь, и входит тетушка моя долгожданная.
С ней врываются белые клубы.
Я радостно кричу: - Скорей дверь закрывай! Не пускай мороз.
Тетка румяная, в пуховом платке сплошь покрытом белым инеем.
Она ставит ведро с молоком на скамейку, разматывает платок и бодро начинает растапливать печь.
- Ой и морозец сегодня. - Нараспев говорит. - Так вот за нос и хватает. Как отец-то наш в лесу? Не замерз бы. Ну да пока он дрова рубит, не замерзнет, - отвечает сама на свой вопрос.
Отец еще утром, как рассвело, поехал в лес за дровами.
Морозы крепчают, и дрова быстро убывают.
В эту зиму много приходится топить.
В печке весело трещат-постреливают свежие березовые полешки, наполняя избу ароматным дымком, а тетка начинает цедить молоко: накрывает марлей одну кринку за другой и выливает в них молоко из подойника.
Когда все молоко оказывается в кринках, она моет подойник и ставит его дном вверх за печку.
- Знаешь что, - говорит, в задумчивости прижав указательный палец к губам, - а давай-ка картошки нажарим. Маслице сливочное у нас есть, откроем баночку килек для гарнира. Ты ведь любишь кильки?
Я довольно соглашаюсь, тетка берет ведерко, открывает крышку подполья и лезет вниз. Из подполья тянет холодком.
Слышно, как внизу гремит картошка о дно ведерка, что-то бормочет тетка. Минут через пять ее голова появляется над полом.
- Опять крыса озорует, - говорит она. - Вон сколько картошин погрызла. Крысоловку бы поставить, да у нас нету. В райцентр надо ехать покупать. Отец вернется, не забыть ему сказать.
Она наливает в тазик воду, высыпает в него картошку и начинает чистить. Кожура падает аккуратными спиральками в тазик, а тетка говорит не то вопросительно, не то утвердительно:
- А помнишь, как мы картошку копали? Как раз бабье лето начиналось. Сколько мы тогда мешков-то собрали?
Она задумывается, прижимая палец к губам:
- 18 мешков было крупной. Да еще мелкой мешков десять. Или девять. Ну, почти тридцать мешков всего вышло, - подытоживает она. - Голодными не будем. Картошки у нас много, маслице свое, мед, яблоки, к Новому году поросенка зарежем...
Она продолжает вести подсчеты продовольствия, а я вспоминаю теплые и солнечные сентябрьские деньки.
…Вот мы копаем картошку; я втыкаю лопату, стараясь попадать между засохших кустиков ботвы. Тетка деловито повторяет: - Поглубже, поглубже копай, не оставляй в земле.
Рассыпается вывернутая сухая земля, рассыпаются белые, розовые и фиолетовые картофелины. Тетка проворно подбирает их и бросает в ведерко.
Мне нравится, что картофелины разноцветные. Самые симпатичные - розовые. Они чистенькие и гладенькие. На белых есть темненькие точки, а фиолетовые какие-то бугристые.
Позади нас по всему полю стоят полные мешки.
Подъезжает на телеге отец, крепкими руками берется за верхи, собирает их пучком, встряхивает и завязывает бечевкой.
Отец в телогрейке и кирзовых сапогах.
Лицо у него кирпично-красное от ветра и загара, сам он невысокий, крепкий и надежный.
Приятно смотреть, как он ловко подхватывает мешок и без особых усилий закидывает на телегу.
Дует легкий ветерок, воздух необычайно свеж и прозрачен.
Солнце не печет, а светит белесым, мягко и ласково.
Лес в низинке уже зажелтел.
В небе летят одна за другой длинные серебристые паутинки.
Они пытаются зацепиться за нас, за кустики, за сухие былинки травы, вытягиваются во всю длину, но не могут удержаться, срываются и продолжают лететь в туманную даль.
Пахнет сухими листьями и дымком от картофельной ботвы, вот как сейчас от печки…
Смеркается.
В избе становится темно, и тетка зажигает керосиновую лампу-семилинейку.
Мороз за окном стал еще крепче, злее, как деревенские говорят.
Трещат дрова в печи, потрескивают бревна в стенах избы.
Хочется думать о чем-нибудь уютном и теплом.
И сквозь дрему я вспоминаю, как ходил в начале лета в лес за земляникой на любимую поляну…
Сразу за деревней такой простор!
Луг кажется необъятным, и лес за ним - полоска темно-синяя - далеко-далеко на горизонте.
Кажется, не дойти до него никогда.
Солнце печет в самую макушку, не скроешься, трава высокая за ноги цепляет.
Пока луг осилишь – вспотеешь не раз.
Перед самым лесом ручеек течет, сплошь зарос кустарничком и высокой травой. Проберешься к воде и плещешь в лицо водичкой – такая благодать!
А за ручьем дорога начинается – старый почтовый тракт, прямо через лес идет.
По нему уж лет сто никто не ездил.
Дорога по обочинам обросла рядами берез, а в лесу – и вовсе ее не найти - теряется в траве.
Когда-то по ней почтовые мчались, помещики ехали в Москву или в Тверь по делам или в гости…
Лес глухой, малохоженный, но я-то хорошо его знаю и иду все дальше и дальше, и, наконец, передо мною она – моя любимая земляничная поляна.
Высокой стеной, где по пояс, а где и по грудь, стоят лесные травы и цветы, освещенные слепящим солнцем, и легонько колышутся под набегающим ветерком.
Раньше здесь густо высились сумрачные ели, не давая расти никому, кроме мха и кислицы, а теперь стайка веселых молодых березок, подгоняя друг дружку, торопится занять свободное место.
Подле них грустит одинокая старая осина. Она одна помнит о друзьях и подругах, которые когда-то были рядом, и теперь тихим шелестом листьев рассказывает о былых временах березкам.
А вон пушистая елочка: когда лес рубили – худенькая была, невзрачная - топор лесоруба мимо прошел, а теперь раздобрела, разрослась и так украшает поляну.
Теплый воздух, напоенный ароматами лесных трав и плодов, тихо струится ввысь к жаркому белесо-голубому небу, на котором розоватым зефиром застыли безмятежные облачка.
Убаюкивающе шелестит листьями осина, над цветочным кустом добрым стариком жужжит шмель, доносится легкий писк, разморенного зноем комара, который страшится покинуть свое убежище под широким листом мать-и-мачехи.
На пеньке, прильнув брюшком, нежится ящерица.
А за пеньком, на прогалочке – рубиновые и аметистовые россыпи сладкой земляники.
Порхают над ней бабочки, большие и маленькие, белые и желтые и коричневые и совсем бесцветные мотыльки, и стрекозы, и разные жучки и мушки.
И все они суетятся в солнечном мареве, и торопятся куда-то, и радуются своей коротенькой жизни.
И отовсюду: из травы, из леса и с небес льются тоненькие птичьи голоса.
И звон стоит в ушах от всей этой веселой кутерьмы.
Все вокруг рады тому, что светит солнце и греет землю, и земля родит травы и цветы, и пчелам и шмелям, бабочкам и птицам – всем на поляне вдосталь еды и тепла.
Звуки сливаются в один непрерывный усыпляющий гомон, дурманят сладкие запахи и тянет присесть на пенек.
И вот уже клонится голова то к одному плечу, то к другому.
И при каждом поклоне польется в ноздри то яркий запах какого-нибудь цветка или травы, или мягкий и теплый - влажного мха, то сладко и горячо – земляники.
А вот кукушка стала куковать...
Просыпаюсь и слышу бой часов на стене. Хлопает дверь.
Тетка ходила за водой и теперь как живой снеговик.
- Метёт и метёт, - говорит она. - Уже все наши дорожки позанесло.
Сейчас без валенок никуда не пройдешь. И что удивительно: такой мороз – и опять снег повалил.
Она ставит ведра на лавку, вынимает из-под дужек коромысло и прислоняет его к стене. И ведра и коромысло покрыты ледком.
- Вон, смотри-ка, пока шла, воду ледком подернуло.
Я слезаю с печки, подбираюсь к ведру и тыкаю в него пальчиком.
Ледочек тоненький, стрельчатый хрустит тихонечко и ломается.
На поверхности воды плавают стекляшки.
Я беру одну и незаметно для тетки пробую на язычок.
Она гладенькая и скользкая.
Пальцам становится холодно, я бросаю ледышку в ведро и снова залезаю на печь.
Тетка приносит охапку дров и открывает заслонку. По стенам начинают плясать отблески, выхватывая из темноты то белую горку подушек, аккуратно сложенных на теткиной кровати, то деревянный радиоприемник на тумбочке в углу, большой тулуп у двери.
Свежие дрова разгораются, трещат, снова пахнет березовым дымком.
Тетка гремит ухватом - ужин готовит. Я лежу наверху в тепле и смотрю на красноватые блики на стенах.
Они напоминают мне сполохи дальней грозы в тихую летнюю ночь…
Мы с отцом на рыбалке.
Озеро в низинке посреди сухого торфяного древнего болота, и лесок вокруг него низенький, древний.
Сосенки, сосенки вокруг, потому как ничего, кроме карликовых сосенок на том торфе не растет.
Клев хороший, рыба резвится, охотится, шумно и весело выпрыгивает из воды, изобилием радуя сердце рыбака.
На удочку резко и прочно берут окуни.
Жерлицы то одну, то другую начинают разматывать жадные щуки.
Конечно, окуней на удочку попадается несравненно больше, чем щук на жерлицы.
Зато щуки крупнее.
Яркие оранжевые полоски заката давно сменились малиновыми, а вот гаснут и они.
В небе все чаще пролетают утки: то большие и шумные кряковые, то маленькие, свистящие крыльями чирки.
От воды уже начал подниматься теплый пар.
Рябь, которая покрывала половину озера и, постоянно уменьшаясь, уходила в дальний угол, улеглась совсем, и озеро застыло огромной черной дымящейся сковородой.
По воде еще бегают пауки-водомеры, а рыбы замерли: стайки окуней - в ямах, щуки-одиночки - под корягами.
Только нудно пищат наянистые комары, да из далекой дали глухо бухает выпь. Отец гребет к берегу, тихо опуская весла в воду.
Изредка трепыхнётся рыба на дне лодки.
В вечернем сумеречном свете щуки отсвечивают латунными боками, а окуни кажутся отлитыми из вороненой стали.
Издалека раздается еле различимый рокот, будто в деревне катит кто-то пустую тележку.
Со стороны горизонта, противоположного закату медленно и тихо поднимается черная стена.
По ней сначала пробегают мягкие сполохи, будто кто-то включает и выключает фонарик, а вскоре начинают выпрыгивать коротенькие яркие змейки.
Стена растет, заливая черной тушью небо и гася редкие звезды.
Отец вытаскивает лодку далеко на берег и говорит:
- Давай-ка поспешать, до грозы бы домой успеть.
Он кладет весла на плечо, подхватывает сетку с рыбой и оглядывается на меня.
Я собираю удочки и иду вослед.
Он перешагивает через кочки, задевая веслами хвою сосновых веток.
Я смотрю то на его спину, то на темную тучу.
Чмокает влажный торф. В предчувствии дождя громче гудят комары.
Вот зашуршала под ногами мокрая от росы трава на лугу.
Впереди на пригорке видны уже зады темных изб вперемежку с липами, березами и старыми ветлами, в темноте похожими на косматых мамонтов.
От них спускаются к озеру сады и огороды.
Тускло светятся окошки только у пастухов в дальнем конце деревни и впереди у тетки Клавди.
Наш дом за пригорком, его не видно.
Озеро вместе с лесочком уже утонуло позади в густом белом тумане.
Влажные запахи мха и травы сменились запахом дорожной пыли.
Хлопают одна о другую мокрые от росы штанины.
Тявкает собака от ближнего дома.
Поскрипывает колодец.
Тюкнул несколько раз топором запоздалый плотник.
Большая сова скользнула прямо над головой.
Пробежал ветерок по верхушкам кустов и обдал чудным запахом цветущей сирени.
И упали первые крупные капли, разбивая толстую пыль на проселке.
Ослепительно яркий белый свет выхватил вдруг из темноты колодезный журавль и огромный старый дуб.
Блеснули окошками избы, хлестнул косой шлейф дождя - и раскатился вослед титанический раскат грома.
Отец кричит: - "Беги, а то промокнешь насквозь!".
И не разбирая в темноте дороги, я мчусь, рассекая лбом струи, повизгивая от страха и восторга.
И вбежав на крыльцо, перевожу счастливо дыхание и смотрю во тьму на стену падающей воды, на громадные слепящие зигзаги, втыкающиеся где-то недалеко прямо в землю, и приседаю от жуткого треска, рвущего воздух прямо над головой.
Вскоре мы сидим в кухне, пьем горячий чай и гордо поглядываем на улов. Тетка чистит большую щуку, сковорода шипит, и растекаются в воздухе запахи жареной картошки с луком…