Глава VI
Когда она проснулась, было далеко за полдень. Вставать не хотелось, думать тоже. Она лежала, не шевелясь, слушала щебет птиц за окном, шум проезжающих мимо машин, болтовню людей, лай собак, смех детей. Все эти звуки, ее дыхание казались ей такими нереальными, искусственными, и она все ждала, что вот сейчас все стихнет, как будто ничего и не было. Проехала еще одна машина, ей вслед залаяла собака, а вот – окрик ребенка, приказывающий собаке угомониться.
Через час лежания Евгения все-таки встала, оделась. Подошла к окну и глянула во двор.
Прямоугольник улицы, образованный четырьмя домами, кипел жизнью. И с четвертого этажа люди казались очень маленькими. Двор заливало яркое солнце, слепившее глаза. Евгения почти не чувствовала боли в глазах: она даже дома носила очки, да к тому же ее комната сейчас находилась в тени. Но смотреть на солнечный свет все равно было не слишком приятно, и Евгения вышла в гостиную. Папа был на работе, мама ушла куда-то. А если мама уходит куда-то, то скорей всего Евгения была предоставлена сама себе до самого вечера. Что ж, отлично.
Она быстренько приняла душ, надела теплый темно-синий халат. Взяла из холодильника огромную тарелку с мороженым и пачку сока и, усевшись на диван, включила телевизор. Был какой-то фестиваль; пели приглашенные певцы и певицы. Сейчас как раз пела какая-то девушка, одетая в розовое платье на ладонь выше колена, с глубоким декольте. Волосы ее были вытравлены в ярко-белый цвет (если такой цвет вообще может быть). Макияж был яркий, броский. Кожа загорелая, но не естественный загар, а явно сделанный в солярии. Если прислушаться, то можно было уловить некоторые электронные нотки в голосе. «Вся фальшивая, - подумала Евгения. – И улыбка ее ненастоящая» и переключила на другой канал. Оскал певички действительно напоминал скорей оскал девушки на кресле стоматолога, нежели открытую, доброжелательную улыбку.
Солнце двигалось по небосводу, потихоньку закрадываясь и в комнату, где сидела Евгения. Но она вспомнила об этом только когда луч солнца лизнул ее ногу. В месте, где солнце коснулось кожи, началось сначала практически неощутимое покалывание. Евгения встала с дивана и задвинула тяжелые бархатные шторы. В комнате воцарился полумрак, разгоняемый разве что светом от включенного телевизора. Евгения переключила на музыкальный канал, там показывали клип какой-то попсовой группы. Не в силах больше наблюдать за «наклеенными» улыбками и слушать искусственные голоса, она выключила телевизор. Изображение, словно в замедленной съемке, сузилось в крошечную точку, и, мигнув, исчезло. Евгения осталась одна в темной квартире, лишь несколько незначительных солнечных лучиков пробивалось сквозь щелки в шторах, и доносились со двора смех детей да шелест шин по старому асфальту. Обычно сонливость одолевает человека в полутемной комнате, но Евгения не чувствовала ни сонливости, ни желания просто прилечь и закрыть глаза, и лежать так, пока не наступит второе пришествие… Необычайная свежесть, ясность мыслей. В глазах появился немного сумасшедший огонек, а перед ее мысленным взором неожиданно предстал образ набережной, за перилами – озеро, переливавшееся под лучами солнца всеми цветами и оттенками; шум ветра в листьях деревьев, такой успокаивающий и родной… Евгения невольно прикрыла глаза, и образ стал еще отчетливее – цвета ярче, звуки громче, яснее. А у перил стоял…
Евгения метнулась в свою комнату; туда уже добралось солнце, и полоса света лежала на полу. Евгения не заметила ее и в спешке бросилась к шкафу, наполовину залитому солнцем. Она было протянула руку к ручке дверцы шкафа, но яркая вспышка боли в ладони заставила ее отпрянуть назад. Евгения вскрикнула и отшатнулась. На секунду задумавшись, она сощурила глаза за темными очками, и протянула руку к дверце. Плевать на боль, плевать на солнце.
Она оделась и выбежала на улицу. Бежала, ветер трепал ее волосы, открывая лицо солнцу. Боль хлестнула ее по щекам, ослепила глаза, в ушах стоял невообразимый шум, как в ненастроенном радио. Но Евгении было наплевать на боль.
Она прибежала на набережную, подошла к перилам и, ничего не понимая, огляделась. Словно самое привычное вдруг изменилось так неожиданно и так сильно, что ты уже никогда не сможешь привыкнуть к этой перемене и никогда не поймешь, где же ты оказался.
Набережная была точно такая же, какой она и видела ее у себя в квартире. Блестело озеро, шумел ветер, словно бы успокаивая ее. Но было еще кое-что, на что она просто не обратила внимания дома: было совершенно безлюдно. Обычно парк и набережная кипели жизнью, даже ночью редко можно было посидеть тут в одиночестве. А сейчас тут не было совершенно никого. Хотя был обычный будний день. Почти всегда тут гуляли молодые мамы с детьми в колясках, парочки и просто те, кому нечего было делать. Сейчас было пусто, как будто вокруг парка появилась некая аура, отталкивающая каждого, кто захочет зайти туда. Евгения стояла посреди этого жуткого безмолвия; шум в ушах стал почти незначительным, но глаза застилали слезы. Это не было обидой или отчаянием; просто трудно сдержать эмоции, когда вот так резко меняется знакомое тебе место. Место, в котором ты любил бывать, когда тебе было грустно на душе, глядел на мелкие волны, в блестках или же в барашках, и находил успокоение. Когда тебе доставляло удовольствие наблюдать за этой необычайной оживленностью, которая отличалась от городской неторопливостью и беззаботностью. Место, в котором смех казался тебе таким веселым и легкомысленным, который разносился, казалось, не только до противоположного берега, но и по всему миру, и вселял в сердца радость и веселье. Теперь это место стало пустым, безлюдным и каждый звук – будь то смех или же плач, или просто слово, произнесенное девушкой – казался неестественным и пустым. Девушкой, зашедшей сюда, возможно, невовремя, стоявшей у резных перил и наблюдавшей за озером. Слезы еще оставались на ее щеках, но больше она не плакала. Боль, сжигавшая ее изнутри, поутихла. Евгения была абсолютно спокойна, шелест ветра умиротворял ее и подсказывал, что нужно ждать. Просто ждать.
За все время, что она там была, не прошло мимо ни одного человека, она не услышала ни звука, говорящего, что рядом есть кто-то, кроме нее. Она смотрела на озеро и невольно восхищалась красотой игры блесток солнца на гребнях небольших волн. Она сидела на перилах, спрятав лицо за густыми волосами. Она смотрела на дальний берег, и думала, что никогда не видела ничего красивей: затянутые солнечной дымкой церквушки, дома, леса.
Солнце описало по небу полукруг, как вдруг она поняла, что к ее чувству умиротворенности, спокойствия прибавилось еще одно. Чувство ощущения рядом другого человека. И этот человек знал, что она здесь; кроме того, он пришел потому, что она здесь. И еще этот человек знает, что она чувствует его. Она не видела его, она его просто чувствовала. Можно называть это шестым чувством. А может, уже седьмым. А лучше это вообще никак не называть, потому что не всем вещам в мире можно дать имена и названия. Иногда бывает, что, называя что-то каким-то конкретным словом, мы избегаем этого или даже боимся. А избегать и бояться глупо.
- Я уже думала, что ты не придешь, - сказала она, не оборачиваясь, продолжая смотреть на дальний берег, но уже не видя его.
- Зря ты так думала, - ответил ей голос. Самый родной, самый близкий, самый теплый, нежный голос на свете. У нее, казалось, сердце расцвело, когда она услышала его. – Не оборачивайся, - попросил он. И Евгения замерла, чувствуя, как замирает душа, как сердце наполняется любовью и убыстряет свой бег. Он подошел к ней, взял ее руки в свои. Она не удивилась, почувствовав, что они горячие. Почувствовала его дыхание; закрыла глаза и улыбнулась про себя. Он вдохнул запах ее волос, прижался к ним щекой. Какие чудесные у нее волосы… Ни с чем несравнимое чувство, когда ты после долгой разлуки чувствуешь запах волос любимой, чувствуешь, какие они мягкие, такие родные… От удовольствия хочется закрыть глаза, забыть все и полностью отдаться ему. Обнять свою девочку, прижать к груди и никогда в жизни не отпускать ее. Она для него была всем, она заменяла ему мир, который все почему-то называют лучшим из миров, хотя ничего, кроме нее, хорошего и прекрасного в нем нет. Возможно, когда-то и было. Но со временем этот мир утратил краски, которые в первые лет десять-пятнадцать его жизни сияли так ярко; они потускнели и открыли ему столько грубости, пошлости и несовершенности этого мира, что он уже никак просто не мог назвать его лучшим миром. И если это лучший, что же собой представляет худший? Как люди могут называть его лучшим, если в нем столько много грубости, насилия и грязи, что практически не остается места для чего-либо другого? И вот появилась она – та, которая вдохнула в его душу жизнь; та, которая значила для него столь много, что он готов был упаковать в оберточную бумагу и подарить ей на день рождения с наилучшими пожеланиями собственное сердце. Та, которая значила столь много для него и практически ничего – для остальных представителей сомнительного «лучшего мира». Та, в чьих глазах была жизнь, было спокойствие, была любовь и безграничная надежда и вера. На то, что однажды этот мир станет лучше. На то, что любовь однажды очистит мир, наполнит сердца – пустые сердца людей, которые не ценят того, что у них есть. И хотят того, чего у них быть не может, и что им никогда не понадобится. Хотят только потому, что у них этого нет, а получив, они вдруг решают, что достойны лучшего, и выкидывают уже ненужное за дверь, и не видят особой разницы между вещью и человеком.
Она была для него всем, и он не мог ее потерять. Он просто вдохнул запах ее волос, обнял свою малышку, и они стали вместе сидеть на перилах в опустевшем в этот день парке и смотреть на далекий берег. И оба понимали, что никогда не будет прекрасней момента; что никогда краски, которыми были нарисованы озеро, берег, дымка между тем и другим, небо, облака, спешившие куда-то по своим делам, - не будут такими чудными, такими насыщенными и просто приятными. И что они никогда не потеряют друг друга.
Глава VII
Солнечное небо понемногу начинало темнеть, на нем стали зажигаться первые звезды. Словно отблески света в окошках, когда с наступлением темноты в квартирах зажигают свет. Слух Евгении стал чистым, почти идеальным и обострился. Глаза, уставшие, теперь начали отдыхать, и смотреть стало гораздо легче. Холодные цвета ночи стали чистыми, без шума, который сопровождал любой день. Мир словно преобразился. Им почудилось, будто они сидят на краешке Вселенной, там, где кончается привычный всем мир, грязный и сотворенный словно в спешке и в последнюю очередь, когда Всевышний уже устал творить. Там, где начинается другой мир, такой, какой ты захочешь. Где можно будет полететь, если ты только этого захочешь, где нет лжи, где никогда не бывает такого, чтобы кто-то кого-то убил или обидел. Мир, где кончается быль и начинается сказка, но сказка без единого злого персонажа. Сказка, где нет конца – ни хорошего, ни плохого, ибо хорошо то хорошее, что никогда не кончается. Мир, где нет принципа зебры – сначала хорошее, а потом столько же плохого. Мир, в который ты попадешь, как только захочешь…
***
Поверхность озера была чистой, как никогда; ни единого ветерка не потревожило ее, ни малейшего порыва воздуха не последовало даже после того, как пролетела с криком чайка.
Она лежала в своей кровати, и, почти засыпая, думала, что это прекрасно – просто сидеть рядом с любимым и смотреть на берег, теряющийся в дымке солнца. Она даже не задумывалась, почему парк был пустым в совершенно обычный день. И она уснула с улыбкой на губах.
Он проснулся резко, как по приказу.
В его комнате было много примечательного: на новых, богатых обоях зелено-золотистого цвета висели его картины, на письменном столе стоял компьютер, который он в последнее время включал, надеясь хоть немного развлечься - у него было на компьютере множество игр, но они более не завлекали его; поиграв в любую из них минуту-другую, ему снова становилось скучно, и он выключал компьютер. Ну как может понравиться игра, в которой надо убивать, думал он.
Так же на его столе в ужасном беспорядке (в «творческом» беспорядке, как говорил он) лежали исписанные листы – альбомные и тетрадные, различных видов, желтые и белые, старые и написанные совсем недавно. Это были тексты его песен, он же был музыкант в группе. Эти листы были сплошь исчерканы, было множество помарок, исправлений и добавлений, что-то зачеркнуто, очень многие поля были исписаны. У кровати, красивой, резной, богатой, стояли две гитары – одна старая, на которой он играл исключительно по ностальгии – это была его первая гитара, и она довольно долго прослужила ему. Но для профессиональной игры она уже не годилась, и он купил новую. Но все равно он больше любил старую, первую гитарку, на которой он учился играть, на которой стирал в кровь пальцы, когда еще не умел толком играть на ней.
Комната у него была богатая, пол матово блестел, стены искрились на закатах золотистым цветом, свисавшая с потолка люстра, словно распустившийся цветок, грела своим теплым, мягким светом. Но ему все это было чуждо; больше всего на свете он желал уйти из этого дома, сияющего чистотой и богатством, и никогда сюда больше не приходить. Он много раз порывался уйти, но каждый раз возвращался. Чем дальше он уходил, тем яснее был образ его младшей сестренки, которая любила брата больше, чем кого бы то ни было. Как она смотрела на него своими большими наивными глазами, как прижимала к груди плюшевого зайца, настолько старого, что уже никто не помнил, каким он был цветом. Богатые родители, конечно, могли купить ей множество новых игрушек, и всякий раз призывали ее «выбросить эту рухлядь», после чего у нее всегда наворачивались слезы и она говорила, что никакая игрушка в мире не заменит ей Джека – так она прозвала своего зайца. Старший брат всегда был рядом с ней, она доверяла ему, а ее доверие было для него очень важно. Он всякий раз представлял себе, что будет чувствовать его сестренка, когда узнает, что он ушел навсегда и бросил ее. И всякий раз возвращался.
А теперь, когда в его жизни появилась Евгения, в его мыслях такая, как «побег из дома», вообще не числилась.
***
Она просыпалась тяжело и медленно, сон утягивал ее, как трясина, в свои таинственные, неизведанные глубины. Тягучий, как жвачка, сон понемногу уходил из ее памяти, покидал ее сознание, чтобы следующей ночью вернуться. Но это ее не волновало: реальная жизнь была ей интереснее. Во сне все предсказуемо, в жизни же - нет. А разве интересно жить жизнью, в которой все известно наперед?
Погода за окном была дикая; небо нахмурилось, ветер разыгрался не на шутку, пригибая молоденькие деревца к земле, которая, казалось, почернела еще больше. Яркая зелень деревьев, кустов и травы стала угрюмой, тусклой. Евгения стояла у подъезда, смотрела на будто разозлившуюся природу и думала, чем бы ей заняться. И когда из-за чернеющих туч вылез кусочек солнца, торопливо отступила в спасительную темноту подъезда. Она вспоминала ту Евгению, которую все любили; которая любила всех. И о том, как всего-навсего один случайный порез стеклом может изменить всего человека, вплоть до восприятия мира. О том, как непредсказуема жизнь, как все это очень запутанно, но оттого не менее интересно. О том, почему же все-таки некоторые люди спешат расстаться со всем этим.
Он сидел за своим столом; перед ним лежал девственно чистый лист бумаги. Он замер, на секунду задумавшись; его глаза смотрели в одну точку, превратившись в щелки, и тут его рука быстро написала две строчки. Он снова слегка задумался, и вот уже на листе стихотворение, которое возникло спонтанно, и написано оно было почти без исправлений. В его стихах никогда не было имен и названий; они были абстрактные, пространные. Нередко бывало, когда ему приходилось сидеть над песней часа два, а то и три – такое было, когда группе срочно требовалось пополнение в их репертуаре. Но даже тогда талант не подводил его.
Они встретились спустя неделю после того заката, встреченного ими в опустевшем парке. Встретились случайно, желая этого, но не догадываясь, как и где это случится. Он тосковал по ней, скучал спустя минуту после их расставания, и когда он лежал в своей комнате, всеми силами желая заснуть, чтобы скорей наступило завтра, и смотрел в потолок - видел ее. Ее темно-карие глаза без грамма косметики, в которых лучился свет, такой слабый, что мало кто был способен заметить его. Ее линия губ, такая нежная, такая хрупкая, и робкая улыбка, когда она видит его. Ее волосы, которые когда-то были светло-русыми, но со временем потемнели и стали почти черными. Ее руки, обнимавшие его с почти детской страстью и наивностью. И снова ее глаза…
Он перевернулся на другой бок, но мысли о ней не исчезли. Что в этой девчонке особенного? Он даже не задавался этим вопросом. Она вся особенная, вот и все. Больше нет такой, которая бы так видела дождь; которая так бы любила, так бы берегла. Он закрыл глаза и заснул, и ему снился сон, где Евгения превратилась в дождь и пролилась над городом сильным ливнем. Этот дождь шептал ему на ушко что-то нежное и наивное, а он стоял посреди города, превратившегося в одну большую лужу, и просто наслаждался тем, что он есть.
Превращение всего города в лужу было мечтой Евгении. У каждого из нас есть неисполнимая мечта, и самое прекрасное в этом то, что каждый знает, что она неисполнима, но все равно – так приятно помечтать об этом. Евгения иногда и мечтала – как было бы здорово, если бы можно было шлепать босиком по улицам города – которые раньше были улицами, а превратились бы в реки; как с шелестом и всплесками проезжали бы машины по шоссе, которые стали бы целыми каналами. И чтобы все время шел дождь. Нет, не дождь! А огромный ливень, текущий с неба как некая таинственная вертикальная река. Целый водопад посреди города! И Евгения, насквозь промокшая, радовалась бы дождю, ливню, воде – шла бы по улицам и площадям, по щиколотку в воде, и подставляла бы руки каплям воды, и мокрые волосы прилипали бы к влажному телу, и такой свежий воздух, что дышится совсем легко. А на мгновение покажется, что дышать и не требуется вовсе. И не надо открывать глаза, чтобы видеть все, и можно забыть обо всем на свете, а только наслаждаться, чувствовать, как тяжелые капли разбиваются на несколько миллиардов мельчайших брызг и падают в воду, которая покрыла практически весь город…