Древнюю избушку за деревянным мостком через ручей сельчане обходили стороной. Впрочем, это было не трудно. Она и так находилась в стороне. Проживал в ней одинокий старик Ипатыч, сухощавый и нелюдимый. Никого у себя не принимал "на беседу", ни с кем не останавливался перекинуться парой фраз "за урожай", и вообще ни с кем не разговаривал. Если поздоровается кто, то буркнем в ответ что-то нечленораздельное, блеснув глазами из-под густых седых бровей.
Деревенский народ пугливый. Если что не понимает, то непременно досочинит. Вот и про Ипатыча ходили разные байки. Кто говорил, что дед - явно колдун, что ночами видят у него над печной трубой странное зелёное свечение, что из избушки в полнолуние вылезает всякая нечисть и подпирает у честных сельчан двери снаружи, чтобы те не могли выйти из дома.
Слухи укреплялись ещё и тем, что собака у Ипатыча, такая же древняя и бессмертная, как и он, обожала выть. Выла натурально по-волчьи. Иной раз выйдет вечером в село, сядет напротив выбранного ей дома и принимается выть. Прогонят её палками, она подождёт и снова за своё. И действительно, на другой день в доме этом или покойник, или покалеченный, или падёж скотины. Боялись этой собаки больше, чем Ипатыча.
Раз в год приезжал к Ипатычу молодой мужчина, такой же молчун. Покупал на год дров, чинил изгородь, да и по дому кой-чего. Стучал, пилил, строгал. Привозил на своём внедорожнике остатки бросового горбыля с неработающей уже пилорамы. Что-то там мастерил из него на грядках. И, прохозяевав таким образом недельки две, уезжал и снова целый год его никто не видел.
Сельчане гадали: "Сын, не сын, может быть, родственник какой?". Но разведать никто ничего не мог, хотя любопытство истязало беспощадно не только женское, но и мужское население.
Страх, смешанный с любопытством - неиссякаемый источник интереса к персоне, их вызывающей. Редкий день обходился без того, чтобы кто-нибудь из сельских жителей, нет-нет, да и помянул имя Ипатыча всуе.
Весна в том году наступила стремительно. Ещё вчера морозец был под минус пятнадцать, а на утро всё стало киснуть под моросящим дождиком и на третий день всё вконец развезло. Из-под редких сугробов предательски выбегали мелкие ручейки, подтачивая их снизу, и бело-серые груды оседали и морщинились прямо на глазах.
Ипатыч уже третий день не приходил за оставленным ему в магазине хлебом. Наконец, самый смелый Сидор Ильич вместе с бабкой по прозвищу Кобра решились пойти к дому, справится, что там с нелюдимым стариком.
Собаки на удивление нигде не было видно. На длительный стук никто не открывал. Тогда Сидор Ильич, крупно перекрестясь, навалился на дверь плечом, да чуть было не упал в сени. Сырая погода укрепила разбухшую дверь в проёме, которая была не закрыта и при более сильном нажиме всё же поддалась. К удивлению Сидора Ильича на двери не было никакого замка, ни даже щеколды.
- Ётить! Да как же он живёт-то! - возмутился непорядку Сидор Ильич, щурясь в темноте, и правой рукой нащупывая вход в жилую половину. Обнаружив ручку двери, ещё раз громко постучал.
- Ипатыч! Слышь, Ипатыч! Как ты сам-то?
Никто не отвечал. Подождав с полминуты Сидор Ильич тихонько приоткрыл дверь и замер. Бабка Кобра, у которой любопытство превозмогало даже самый страшный страх, подпихивала Сидора Ильича локтем в поясницу: "Ну? Ну что там? Да отодвинься же, чёрт пузатый!".
Сидор Ильич машинально посторонился, и тут сама уже бабка Кобра увидела Ипатыча, мирно лежащего на лавке под образами в красному углу со скрещенными на груди руками.
- Помер! Как есть помер! - запричитала бабка Кобра, бессмысленно затоптавшись от избытка впечатления в дверях, и наступив своим, обутым в калошу, валенком на ногу Сидора Ильича.
- Уууууйди, стерва! - вскричал грузный старик, которому бабка умудрилась приладить ногой на свежую рану под тонким сапогом. Ногу эту Сидор Ильич надрубил слегонца накануне, когда его Лукерья, выгнала из дому наконец-то доколоть остаток дров с зимы. Всякий знает, что рубит дрова по морозцу куда как веселее, чем в слякотную погоду. Уставшая рука у старика сорвалась и вместе с топором просвистела мимо полена. Хорошо, что он её как-то в воздухе сумел притормозить, а то быть бы ему без части ступни. И вот на эту-то обидную рану и умудрилась наступить любопытствующая не в меру Кобра.
Осторожно перешагнув через порог они чуть не вместе протиснулись в двери и тихонько подошли к распрямившемуся на лавке Ипатычу.
- Не дышит, кажись. Вот, ётить, дела-то какие... Давай-ка дуй за фельдшерицей, а я пока тут побуду, мало ли, - скомандовал Сидор Ильич, делающей приторно-скорбный вид бабке Кобре.
Бабка встрепенулась: "Да, да, да!". Её пёстрый подол только мелькнул в проёме двери. Большего счастья трудно было ей даже представить. Ещё бы, ей предоставлялась почётная возможность первой принести новость в народ. И какую новость! Живописно, в лицах представляя себе, как она будет описывать это происшествие сельчанам, сердце её ликовало и готово было уже совершенно вырваться за пределы старой кацавейки, которую носила в молодые годы ещё её бабка.
Первыми на дороге ей попалась группа сельских алкоголиков Гусёк, Капитонов и Маркуша. Они стояли рядом с перекрестком у старой церкви. Это было их обычное место для сшибания на бутылку портвейна, а если повезёт, то и водочки. С этого перекрестка очень хорошо просматривалась вся округа, и было хорошо видно, кто и откуда идёт в единственный, оставшийся на селе, магазин.
Парни были ещё молодые, до тридцати пяти, но не сумевшие закрепиться в городе после окончательного падения колхоза и закрытия рыбцеха. Город, выплюнувший их обратно в село, оставил после себя серость, шум и постоянное чувство собственной неполноценности, которое они власть глушили спиртным всевозможного рода. Они знали наизусть, кто и когда получает из сельчан пенсию или бюджетную зарплату, и издали завидев, этого счастливца, высылали ему навстречу гонца, выбирая из себя персону, смотря по обстоятельствам. То ли будущая жертва была "добытчику" "по родне", то ли оставлена добрая память по какой-то помощи, в общем, действовали по интуиции и прошлой доброй памяти.
Завидев бабку Кобру, троица не проявила к ней особенного интереса. Бабка была скупа и сварлива и даже в знаменательный день получения пенсии никогда не давала на пузырёк, отрубая, как разнузданный прапорщик, коротко и ясно: "Идите на...!".
Бабку Кобру просто распирало от просящейся наружу новости, она думала, что до магазина её просто не донесёт. (Магазин лежал по пути к сельской амбулатории). Троица заметила, что бабка Кобра непроизвольно подгребает к ним, сияющая как новенький рубль, и несказанно этому удивились.
- Может, стрельнём? - спросил Маркуша с пробуждающейся надеждой.
- Да всё равно не даст.
- А спорим, даст!
Тем временем бабка Кобра была уже совсем близко.
- Ой, ребяты, что сделалось-то, что сделалось! Ипатыч-то помер!
Эта новость настолько поразила всю троицу, полагавшую Ипатыча каким-то бессмертным существом, хотя и загадочным.
- ....... ! - выразил цепочкой непечатных слов всеобщее изумление неожиданной новостью, бывший кормач Маркуша.
Бабка Кобра чувствовала себя практически наместником Бога на земле, когда узрела, произведённый ею эффект.
- Ну, давай тогда, Матрёна Ивановна, соточку на помин души усопшего раба божия, нарочито-благоговейно произнёс Гусёк, спец по православным делам.
- Иди ты на...! - вошла в себя бабка Кобра. "Гады какие весь эффект смазали! Алкаши проклятые!"- бубнила она про себя, быстро семеня в сторону магазина.
- Говорил же, не даст, - обречённо произнёс Гусёк. И вся троица стала бурно обсуждать новость, сожалея, что не расспросила у Кобры подробностей.
- Глянь, Гитлер идёт! - прервал оживлённую беседу Маркуша. Гитлером звали Петровича, старого учителя математики, отличавшегося необыкновенной строгостью к ученикам. Несмотря на обидное прозвище, сельские ученики всегда сдавали вступительные экзамены по математике в любой ВУЗ очень легко. Троице было известно, что если попасть Гитлеру в настроение, то можно кое-чем и разжиться.
Навстречу Гитлеру для подготовки, можно сказать, к самому прошению был выдвинут Гусёк. По математике он был первым отличником в школе, за что Гитлер его очень уважал, но, встретив в пьяном виде, всегда бранил: "Что же ты, гад такой, делаешь? Мог бы в Бауманку поступить. Все-то мозги пропил..."
- Слыхал, Петрович, новость-то? Ипатыч помер.
- Как помер? - неприятно остолбенел Гитлер, имеющий преклонные года и известие о каждой смерти воспринимавший болезненно, примеривая на себя могильный холод, страшившийся его до одури и потери самообладания.
- Да вот, помер. Щас только Кобра сказала. Будь человеком, Петрович, дай сколько-нибудь на помин души раба божия.
- Да, да, конечно... - рассеянно ответил Гитлер, запуская руку в карман идеально отутюженных брюк за старым кошельком. Кошелёк этот он не променял бы ни на какой новый, потому что подарен был ему на юбилей его супругой, бывшим преподавателем русского языка и литературы, Марьей Ивановной, которой не стало пять лет назад.
Той зимой была объявлена встреча с местным районным главой, которая должна была проходить в местном клубе. На эти встречи они всегда ходили вместе. Петрович обожал задавать провокационные вопросы, ставить начальство любого ранга в тупик, а потом, вечером, они с Марьюшкой долго обсуждали, какая бестолковая у них власть, не то, что в прошлые года. Иной раз впечатлений хватало на неделю. А в тот раз она вышла раньше его минут на пять, мол, догонишь по дороге. И как раз в этот момент её сбила машина этого самого главы, который сам был за рулём. Шестнадцать переломов, травмы, несовместимые с жизнью... Последние слова, которые услышала, отходящая в мир иной за заснеженной дороге, Марья Ивановна были: "Дура ты, дура!".
Как потом ни оправдывался Гитлер перед сельчанами, что это он от бессилия и горя сказал, все делали вид, что это он так нарочно говорит, а на самом деле - жестокий человек. Да и оправдывался он как-то неловко, как бы и не оправдывался вовсе, а констатировал факт. После смерти своей Марьюшки, примерно с год в любую погоду он носил старомодные чёрные очки, для того, чтобы скрывать слёзы, которые непроизвольно появлялись у него при упоминании дорогой супруги.
Торопливо отдав сотку Гуську, Гитлер поспешил в магазин, чтобы застать подробности сенсационной новости, которой вовсю трясла бабка Кобра среди продавцов и ошарашенных покупателей.
Тем временем, Сидор Ильич, делая боязливый, но пристальный осмотр скудного жилища Ипатыча, заметил листок бумаги, прижатый керосиновой лампой к грубым доскам стола. Посетовав, что не взял с собой очки и досадно покряхтев, Сидор Ильич поднес бумажку к окну и, отводя ее подальше рукой, наведя дальнозоркий фокус, прочел следующий текст: "Сидор Ильич, возьми из подполья деревянный ящичек с рисунком на крышке. Спрячь в своем доме. Никому не говори, а то прокляну до седьмого колена. Пса моего корми. В лес он ушел. Оставляй ему в миске на ночь, чего-нить. Ящик можешь открыть. Что с эти делать позже скажу."
- Египетская сила! Да откуда он знал, что я тут буду возле него, да еще вот так, один! Да может он и не помер вовсе, а так, прикинулся? Тут Сидор Ильич пониже склонился над усопшим и даже пощупал у него пульс на ледяной руке.
- Да нет... Как есть натурально мертвый.
Не выходя из изумленного состояния, Сидор Ильич зажег керосиновую лампу и отыскав вход в подполье на маленькой кухоньке, обнаружил внизу у самой лесенки небольшой деревянный ящик с искусной резьбой на крышке. Ящик был не тяжелый, и Сидор Ильич стал смекать, как бы его незаметно вынести. Пришло ему в голову, что спрячет пока в дровяник, а там по темноте снесет домой. Едва он успел он осуществить свой нехитрый замысел, как увидел, что к дому направляется фельдшерица с чемоданчиком, за ней семенит Кобра, а за Коброй - Матвеевна, умудряясь хромать сразу на две ноги, Матвеевну поддерживала за локоть руководитель местной социальной службы Татьяна Петровна, которая то и дело останавливалась вдохнуть и вытирала со лба обильный пот.
Матвеевну всегда звали обмывать покойников. Так уж было заведено в селе. Лучше ее никто этого дела не знал. Совершенно тихая и скромная Матвеевна в этом случае становилась почти главнокомандующим. Она четко и коротко давала указания, какую клеенку постелить на стол, как положить тело. Сама его аккуратно раздевала, потом готовила два таза с мыльной и чистой водой, губки и полотенца. Обмывать наперво начинала с лица из таза с чистой водой, аккуратно промокала полотенцем, подвязывала челюсть чистым платком, клала старинные пятаки на глаза, а уж потом мыльной водой омывала все тело от шеи к рукам и далее. И только уж потом - чистой, а потом - промакивала всего. Высыхал усопший на чистой простыне, которая сменяла по команде Матвеевне сырую клеенку. Клеенку эту потом сжигали вместе с губками и полотенцем, а тазы выбрасывали или даже зарывали за кладбищем.
Все это действо в ранешние времена Матвеевна сопровождала какими-то странными песнями-плачами. С тех пор, как прежний местный участковый лет тридцати назад пригрозил ее арестовать, если она и дальше будет разводить свою "богомольщину" Матвеевна причитать перестала, только бормотала что-то себе под нос, да временами тяжко вздыхала.
Глава местной соцслужбы была в этой процессии лицом крайне необходимым. Все ушедшие в мир иной беспризорные старики или такие же беспризорные алкоголики были в полной и последней скорбной её заботе. Она приобретала за казенный счет гроб, нанимала мужиков рыть могилу, хватало даже на крест и на венок. Все это делала Татьяна Петровна неторопливо, как бы в некой раздумчивости. Медлительность ее была всегда кажущейся, успевала она везде и во все в срок без всякой суеты. Как ей это удавалось, было загадкой для сельчан, да и для нее самой. Видать просто уродилась такая
Обгоняя всю эту процессию, на лихом, но изрядно разбитом бело-синем уазике подкатил участковый Колька. Этот молодой парень пошел в участковые, отслужив срочную в погранвойсках. Еще не так давно авторитета у него среди местных и вовсе не было, поскольку каждый знал его еще сопливым пацаном и всерьез никак не воспринимал. Не смотря на это, в целях защиты правопорядка на местных пьяных дискотеках Колька бесстрашно ввязывался в драки, сам нередко был побиваем, но пистолета никогда не вынимал и начальству о покушениях на свою жизнь и здоровье, никогда не жаловался. Может быть поэтому, а может и от одной, приключившейся с ним истории, мужики, хоть и через раз, стали его уважать и прислушиваться.
Фельдшерица быстро осмотрела Ипатыча, обратив внимание на поздние трупные явления и сделав в уме скидку на низкую температуру, прикинула:
- Мертв примерно двое суток. Наружных повреждений нет. Наверное, смерть ненасильственная.
- Насильственная или нет, не нам решать, - важно сказал участковый Колька. - Короче, направляем на вскрытие и экспертизу. Жизнь у Ипатыча была странная, мало ли кто... Может, траванули, - заключил Колька и с важностью перетянул себе на живот болтавшуюся сбоку кожаную планшетку, собираясь строчить какие-то бумаги.
- Тьфу на тебя! - гаркнула фельдшерица. - Что ты, как с Марса, упал? Кто его травить-то будет? К его избе и за версту подойти боялись!
- На саму на Вас тьфу! - обнаглел Колька. - Во-первых, какая здесь верста, так, метров двести всего. А во-вторых, вот именно!
- Что "вот именно"?
- А то, что боялись. Сами же говорите!
- Колька, ты вот где умный, а где так совсем дурак! Какое там вскрытие? Чего туда-сюда машину гонять, бензина и так в обрез. А обратно его кто повезёт? Похороны опять же… - не оставляла надежд вразумить участкового отчаянная фельдшерица.
Фельдшерица, и впрямь, была отчаянная. Тьма народу, особенно пожилого возраста, её не любила за грубое, неделикатное обращение. Самым излюбленным её выражением было: "Ну что ты хочешь? От старости лекарства ещё никто не придумал!" А если пациентка была её близкой знакомой или уж сильно досаждала, то фельдшерица могла и матерком загнуть. Нужно сказать, что заковыристее этой светловолосой, очень милой на внешность женщины бальзаковского возраста, в селе не ругался никто, ни один мужик. Но мало кто знал, что эта грубиянка, сама едва держась на ногах от высоченной температуры, могла сопровождать экстренного больного в районную больницу, где её уже откачивали коллеги по медицинскому цеху. Мало кто знал, как она рыдала от жалости и бессилия, закрывшись в процедурной, когда понимала, что ещё одной очередной "бабе Мане" не в силах помочь. Потому что пенсия у "баб Мань" с гулькин нос, лекарств и специалистов в районной больнице практически не осталось, и помещаемые в стационар старики, умирали гораздо раньше тех, кто ещё кое-как кряхтел и перемогался в родном доме, наотрез отказываясь от госпитализации. "Сиди, лягушка, в луже, а то будет хуже", - отговаривала она очередную дышавшую на ладан бабулечку от помощи российской медицины, скрывая за напускной грубостью своё нежное, доброе, израненное сердце.
- Вы как хотите, но если сейчас направите на вскрытие, сами и похороны будете организовывать. Ничего никому не будет, ни гроба, ни оплаты могилы. Я замучаюсь эти бумажки оформлять. Знаю я ваши экспертизы, затянут бог знает на сколько, а потом ещё и труп потеряют! - подала настырный голос глава местной соцслужбы и утёрла очередной раз пот со лба.
Она вспомнила, как год назад хоронили полуразложившуюся Маринку Петюнину, завзятую алкоголичку, которую родная сестра по пьянке зарубила топором, а потом ещё и отрубила ступни, потому что та полностью не помещалась в подполье, куда зарубленную благополучно спрятала. И ещё две недели жила в этой избе, беспробудно пьянствуя, пока очередной собутыльник не решил заглянуть в подполье за закуской, надеясь обнаружить там хоть банку квашеной капусты. Сестру сразу арестовали и упекли, а сама Маринка, никем не востребованная после экспертизы, провалялась среди горки безымянных трупов в теплом старом ангаре за областным моргом до тех пор, пока её закадычная подруга Наташа, невесть с какого перепоя, во что бы то ни стало решила подругу разыскать и похоронить по-человечески. И разыскала же! Правда привезла страшно вонючую в плотном целлофановом черном мешке, который никто не решился вскрыть. Заведующая сельской соцслужбой выделила по смете деньги на гроб и рытьё могилы. Гроб Наташа купила, а дружки её вырыли могилу сами, благополучно пропив оставшиеся деньги на традиционный "помин души". Сколько пришлось Татьяне Петровне оформить бумажек на эти похороны, и не сосчитать. И она, памятуя тот печальный опыт, встала стеной против вскрытия Ипатыча.
Участковый Колька обиженно засопел. Его очередной раз унизительно лишали возможности проявить законную власть. И кто? Какие-то бабы! Что они вообще могут смыслить в важных мужских делах, курицы ощипанные? Но пойти против столь мощной группировки он не решался:
- Да ладно! Ваша взяла. Но учтите, если что, сами отвечать будете.
- Ответим! Не впервой! - резанула фельдшерица. - Давайте лучше посмотрим в бумагах. Нет ли адреса того мужичка, что к Ипатычу каждый год приезжает?
И все разбрелись по избе, заглядывая в ящики комода и прочие уголки, где могла сохраниться хоть какая-то бумажная переписка.
- Будет Вам адрес, как же... - озабоченно думал отиравшийся тут без особого дела Сидор Ильич, снедаемый сильнейшим любопытством по поводу содержимого деревянного ящичка: "Ётить! А может, и адрес у него там же?" На этой мысли Сидор Ильич тихо выплыл в дверь, надеясь незаметно извлечь заветный ящик из дровенника и, прикрыв его полой длинного ватника, донести до дома.
Ящичек был вполне лёгкий, ничего в нём вроде бы не брякало. И только у самого своего дома Сидор Ильич спохватился: "Лукерья!"
Его Лукерья была более известна на селе как Щучериха. Форму лица она имела длинную, слегка вогнутую вовнутрь как бы полумесяцем. На фоне узких, вечно подозрительных глаз Лукерья-Щучериха имела непропорционально крупные губы, нижняя из которых с возрастом окончательно отвисла и сообщала её речи слегка прихлюпывающий звук. Кроме того, говор её был тороплив. В волнении она могла пропускать не только слоги, но и целые слова, превращающиеся у неё в некий полушлёп-полухлюп. В нередкие ссоры понимать суть её претензий мог один только её дражайший супруг, которому, собственно говоря, большинство этих претензий и адресовалось.
Прозвище Щучериха она получила из-за давней любви к этой рыбе. Кто бы ни пошёл из мужиков на рыбалку, она непременно начинала просительно ныть: "Щучек-то, щучек принеси, родимый. Уважь баушку". Но стоило кому-нибудь принести Щучерихе щуку, как она тут же вступала в жесточайшую торговлю. То предлагаемая особь была недостаточно крупна, то, наоборот, слишком крупна, стара и пахла тиной. Вынув из благодетеля все жилы, сбив цену и без того небольшую, почти на четверть, Щучериха уносила добычу, довольно улыбаясь в спину клянущего её на чём свет стоит мужика. Закончиться это могло только одним, чем и закончилось: никто больше Щучерихе не только щук, да и вообще никакой рыбы более не приносил, и вся её гастрономическая любовь, принимая изощрённо-садистские формы, обрушивалась на супруга.
Рыбак Сидор Ильич был, впрочем, охотник тоже никакой. А с годами и вовсе предпочитал отсиживаться дома, да чинить в обмен на рыбу чужие сети. С сетями-то у него лучше выходило. Так он умудрялся хотя бы частично затыкать брешь в неиссякаемых Щучерихиных потребностях. Нужно отдать ей должное: так, как она, жарить щуку никто в селе не умел. Разделанную рыбу сразу подсаливала. Подсоленная, она у неё томилась около полусуток. Потом каждый кусок густо обмазывался сметаной и обсыпался чёрным, растолченным в ступке, перцем. Всё это укладывалось на большую сковороду и отправлялось в протопленную русскую печь. Запах в избе стоял такой, что два кота, Васька и Мутон, не отходили от печи, путаясь под ногами и принимая в свой адрес невразумительные всхлюпы Щучерихи. Когда крупные куски щуки с хрустящей сметанной корочкой на чугунной сковороде вынимались из печи, Сидор Ильич готов был простить жене всё, что накопилось за трудные годы супружества. Нежное рыбное мясо таяло во рту, одновременно издавая хруст островатой поджаркой.
Нужно сказать, что, помимо этого кулинарного дара, Щучериха обладала феноменальным любопытством и подозрительностью. Сидора Ильича Щучериха ревновала к каждому столбу, регулярно устраивая повальные обыски в его личных вещах и изощрённые затянутые допросы. Поначалу Сидор Ильич ещё легкомысленно делал от супруги заначки денег и спиртного, но очень скоро понял, что любая иностранная разведка была бы счастлива иметь Щучериху у себя на службе. Нет, она не устраивала супругу никаких разносов после обнаружения тайника, только ходила тихая, подозрительно улыбаясь. И как только Сидор Ильич обнаруживал, что его очередной клад безжалостно разорён, тут-то счастью Лукерьи не было предела.
- Ну что, Сидор Ильич, съел? Куды тебе со мною тягацца-то, - и её мешковатые губы принимали форму улыбки.
- Ётить! Куды я ящик-то несу? Да куды ж я его дену? Ну прижал меня Ипатыч, ну прижал! Что б тебе в гробу перевернуться!
Тут Сидор Ильич резко развернулся и широкими шагами так быстро, как только ему позволяла старость и раненая нога, направился к дому Гитлера. Но входную дверь подпирала старая суковатая палка, сообщавшая каждому, что хозяина нет дома.
Гитлер в это время был в магазине, где вернувшаяся и распалившаяся вконец Кобра в десятый раз повествовала о смерти Ипатыча, каждый раз добавляя всё новые и новые подробности. К десятому варианту её искренняя фантазия дошла до того, что Ипатыч сам себя отравил, испытывая на себе новый, совсем необнаружимый в организме, яд. Где-то эта версия перекликалась с предположением участкового Кольки, который, говорили, приходился ей дальней родней.
Палка, приставленная к двери, ничуть Сидора Ильича не смутила, он, как единственный друг, мог заходить к Петровичу и "под палку". Даже обрадовавшись, что старого товарища нет дома, Сидор Ильич, зашел в горницу, поставил ящик на стол и не без волнения приготовился его открыть.
В ящичке оказалась книга в старинном кожаном переплёте, исписанная какими-то значками. Круглая деревянная палочка, вся гладкая, длиной сантиметров десять, не больше. Деревянный треугольник, полый внутри, и деревянное же кольцо. Диаметр дерева, из которого всё это изготовлено, был одинаковый. Нигде никаких стыковых соединений в странных этих предметах Сидор Ильич, как ни старался, обнаружить не смог.
- Тьфу ты! Вот напасть! Ни адреса никакого, ничего нет. Зачем мне это всё, что я с этим буду делать?
Раздался шум открываемой двери в сенях, и в комнату зашёл Гитлер.
- О! А я так и думал, что это ты. Кто ко мне "под палку"-то ещё зайдёт? Что это у тебя? - Цепкий взгляд Гитлера мгновенно выхватил с чистой поверхности стола и ящичек и выложенные рядом с ним предметы.
- Вот. Ипатыч оставил, - и Сидор Ильич, вынув из кармана брюк сложенную вчетверо записку, протянул Гитлеру. Тот прочёл, потёр подбородок и сел за стол рядом со своим старинным другом. Потом потянулся за книгой. - Слушай, это руны, наверное. Раньше было такое на Руси руническое письмо. Мне Марьюшка говорила. Правда, преподавать это не разрешали. Ко мне тут днями дочь должна приехать. Ты же знаешь, она по Марьюшкиным пошла следам, так, может, она чем пособит, - тут Гитлер неловко отвернулся, чтобы промакнуть тыльной стороной ладони непроизвольные слёзы.
- Слышь, я у тебя тут оставлю это всё пока. Ты мою Лукерью знаешь.
- Конечно, оставляй. Я, может, и сам что-нибудь покумекаю.
- Ну ладно, пошёл я. А то моя перепилит всю шею. Где был, да что делал. А с этими новостями и подавно.
Тем временем быстро окончившийся обыск в избе Ипатыча ничего не дал. Больше того, Матвеевна, то и дело принюхивающаяся к покойному, решительно заявила:
- Не буду я его обмывать и обряжать тоже не буду!
- Ты что это, Матвеевна? - изумился участковый Колька и подошел принюхаться тоже. «Глянь-ко, ты! И впрямь, пахнет от него приятно так. Будто духи какие, но не духи».
- Священника вези, - сказала Матвеевна Кольке с какой-то мягкостью в голосе.
- Священника-то зачем? Отродясь Ипатыч в церковь не ходил.
- Ходил, не ходил, а священник нужен. Вези, говорю.
- Ладно, уговорила. Привезу к вечерку.
- К вечерку нельзя. Сейчас вези, - всегда терпеливая Матвеевна начала почему-то раздражаться.
Принюхивавшиеся, в свою очередь, к Ипатычу фельдшерица и Татьяна Петровна на привоз священника тоже соглашались. Колька увидел, что отвертеться ему не удастся, недовольно буркнул себе что-то под нос и вышел из избы к машине.
Священника, отца Митрофана, привозить Кольке вовсе не хотелось. Во-первых, жил тот за шестьдесят верст от их села, а бензина казенного и так было в обрез. Но и не это было самое главное. Давно, ещё пацаном доармейским, обхаживал Колька его дочку Любку, да и довёл до греха. Осталась девка беременной, а Кольку в армию забрали. Уехала Любка в училище в областной центр и на письма Колькины ничего не отвечала. Ребенка у неё не родилось, а что было да как, никто не знал.
Колька после армии нашёл её, конечно, но она прошипела сквозь зубы, чтобы он никогда к ней не приближался. Да так прошипела, что его мороз пронял. Претензий по ребёнку да по женитьбе Кольке никто не предъявлял, только было с той поры у него на душе пакостно, и всяких встреч со священником Колька старался избегать. А когда случалось им видеться, то отец Митрофан ничего Кольке не говорил и вёл себя, как обычно, но чувствовал Колька себя при этом преотвратно.
Недолго Колька после армии холостяковал. Перебрался жить от матери к разбитной Маринке, с которой в селе не побывал только старый или ленивый, но он это дело как-то пропустил, потому что по характеру Маринка была девка добрая и весёлая. Принял Колька и Маринкиных детей: трехлетнюю дочь, да годовалого сына. Оба от разных, разумеется.
Мать Колькина, известная скандалистка, тогда орала во всё село, что Маринку изведёт, а сына прибьёт. Ну, поорала, а потом и смирилась. Даже больше того, приняла Маринкиных детей за родных внуков, тетешкала и нянчилась, пока Маринка да Колька были на работе или ещё по каким делам. Жили молодые исправно, мирно и хорошо. Колька ни в чём свою не попрекал, тем более что при нём она «хвост» свой прищемила и больше ни с кем никаких шашней не крутила. Вскоре и Кольке родила здорового пацана, раздобрела после этого в теле, объёмная такая стала бабёнка. А вот Колька начал втихаря от неё подгуливать, да ещё с малолетками, что однажды Маринка и застала. Бегал тогда Колька от неё по всему селу, прятался. Но не удалось. Всё же отходила она его чугунной сковородой и выставила из дома. А мать Колькина продолжала Маринке помогать со всем её «детским садом», Кольку своего бранила и называла «непутью козлиной».
Колька пошатался, пошатался, да и прижился в районном центре у бухгалтерши-разведёнки, которая, как и Маринка, в бытность свою, меняла мужиков как перчатки. Приезжал он к бухгалтерше на свои выходные и приладился с ней пьянствовать.
- Непуть козлиная – она непуть козлиная и есть, - сетовала Колькина мать, забиравшая внуков из детского сада, выслушивая от воспитательницы, у которой мать жила в райцентре, очередные новости про Колькины похождения. - Весь в батьку пошёл.
Колькин отец в прошлом году умер на крыльце собственного дома, когда после очередной пьянки возвратился домой. То ли не мог постучать, то ли не достучался, никто не знает. Так и замерз. Дело было зимой, морозы стояли крепкие.
Чертыхаясь, Колька с трудом завёл казенный уазик и по раскисшей дороге стал выезжать на трассу, где был асфальт, предчувствуя неприятную встречу с отцом Митрофаном.
- Ну, вот что я ему скажу? Поехали, мол, Ипатыч помер, и от него приятно пахнет? Дурацкая ситуация! Да ещё мать всю плешь проела. Вернись к Маринке, не дуркуй. Какие же все бабы дуры!
С этими досадными мыслями Колька гнал милицейский уазик, наплевав на все дорожные знаки и правила дорожного движения вообще. Гаишники в этих краях были редки, а если бы и были, то ему всегда Митька позвонит, его армейский друган, который служил по этой части в Колькином же отделе внутренних дел.
Тем временем бывший учитель математики корпел над смыслом содержимого деревянного ящичка. Книгу с письменами он отложил до приезда дочери, которой уже успел позвонить и вкратце рассказать про эти странные значки. Всё его внимание занимали три предмета: палочка, треугольник и круг.
Петрович, он же Гитлер, даже забыл выложить покупки из пакета, оставленного на табуретке у двери. Пока он беседовал с Сидором Ильичём, звонил дочери и рассматривал все предметы, его домашний питомец кот с претенциозной кличкой Интеграл, а в давнишнем просторечии просто Иня, вытащил из пакета три несчастные сосиски, которыми Гитлер хотел поужинать.
Иня, будучи давным-давно вполне симпатичным и приличным котёнком, вымахал со временем в огромное полосатое чудовище, постоянно с кем-то дерущееся. Годам к десяти у него не было, кажется, ни одного неповреждённого места, но зато он плотно держал прилегающую к дому территорию от вторжений всяких разных и имел монополию на кошку Муську, жившую по соседству и регулярно приносящую от Ини котят. Этих бедолаг владелица Муськи вдова Ольга регулярно со слезами на глазах топила и закапывала в огороде.
- Куда потащил, гад! - тут Гитлер непроизвольно метнул в кота первое, что попалось ему под руку. А попалось ему деревянное кольцо из ящика. Дальше произошло то, что закоренелый материалист не мог вместить в своё сознание минут пять. Не долетев до кота примерно сантиметров тридцать, кольцо повисло в воздухе, а кот замер в неудобной отшатнувшейся позе с сосиской, плотно зажатой в челюстях. Особенно поразила Гитлера поза кота, в которой тот никак не мог находиться вот так недвижимо.
Придя в себя и осторожно обойдя всю эту ужасающую Гитлера композицию, учитель выскочил за дверь и с максимальной скоростью, которую позволяли его больные суставы, "помчался" к дому Сидора Ильича. Завидев его во дворе с теми самыми злосчастными дровами, он закричал: "Сидор Ильич, иди скорее сюда!"
Сидор Ильич, увидев своего приятеля в таком взволнованном состоянии, сразу почуял неладное и правильно связал всё это с тем самым злосчастным ящичком. Бросив дрова, он поспешил к калитке.
- Ты не представляешь, что у меня творится! Пойдём, сейчас всё сам увидишь.
Когда приятели осторожно открыли дверь, кольцо всё ещё висело и кот всё ещё пребывал в этой неудобнейшей позе.
- Египетская сила! - только и произнёс Сидор Ильич, медленно оседая на табуретку, с которой ранее котяра стащил пакет с продуктами.
- Что делать-то, а?
- А я знаю? Может, милицию вызовем? - ответил Сидор Ильич. - Или священника?
- Не, от милиции толку не будет. А вот священника... Это мысль!
Выйдя на цыпочках из дома, Гитлер с Сидором Ильичём отправились к Магомеду, местному нелегальному таксисту, который проживал недалеко в единственном на всё село каменном двухэтажном многоквартирном доме. Дом этот с чьего-то лёгкого языка называли "билдингом".
Магомед жил на втором этаже со своей супругой и тремя детьми. В село их семья приехала в незапамятные времена, и он даже одно время был председателем колхоза. Тогда уже тут всё дышало на ладан. Литр молока стоил меньше литра бензина, и всем было ясно, что никакими силами колхоз оживить было невозможно. Работоспособная молодёжь искала своё счастье по городам, неработоспособная спивалась со страшной силой, с каждым годом добавляя по две-три могилы на местном кладбище.
Старые работники один за другим выходили на пенсию. Одним словом, ни экономической обстановки, ни кадров. Пустили под нож остатки скотины, колхозную технику растащили по своим дворам мужики, у которых ещё руки были на месте. В общем, тихо сгинул колхоз, за ним закрылся детский сад, потому что рожать в селе было уже практически некому. Школа тоже с каждым годом пустела, и уже поговаривали, что на следующий год её закроют, а оставшихся учеников будут возить на школьном автобусе за тридцать километров в соседнее село.
Однажды в заброшенном старом доме егерь Алексей нашел небольшой журнальчик, на котором было написано: "Отчеты Киреевского сельского совета за 1936-1937 годы". Из них он потрясённо узнал, что на три небольших деревушки приходилось свыше пятисот голов дойного стада, больше трёхсот голов лошадей, отары овец и без счёта кур. В плане сельсовета числилось строительство новой школы, амбулатории и пожарной части, направление за счёт колхоза на обучение по специальностям зоотехника, ветврача и фельдшера. И это всё было выполнено! Но особенно потрясла при этом опись имущества сельсовета: стол-1 шт., стулья - 3 шт., кумачовая скатерть - 1 шт., керосиновая лампа - 1 шт., бутыль для керосина - 1 шт., кожаный портфель - 1 шт. Из работников только председатель да секретарь. Жителей в деревнях - битком, рождаемость будь здоров, в отличие от смертности. Сельсовет женил, регистрировал акты рождения и смерти и выдавал практически любые справки, не отправляя никого в райцентр.
Прочитав ещё и про озеленение, которое тоже было осуществлено как положено, егерь Алексей захлопнул журнальчик и длинно выматерился.
- Развелось бюрократов целых два этажа в этом сельсовете, а за каждой бумажкой нужно дуть в район за восемьдесят пять километров! Да и они сами с ног до головы в каких-то бумажках-отчётах сидят при вымершем, считай, селе!
Долго потом этот журнальчик ходил по рукам и вызывал при прочтении подобного рода эмоции.
Магомеда два приятеля застали как раз во дворе, где он доливал стеклоочистительную жидкость в свою новую "приору".
- О! Привет, привет! - обрадовался тот старикам, предчувствуя клиентуру.
- Магомед Курбанович, сделай божескую милость, свези нас к священнику, мы с тобой с пенсии рассчитаемся.
- Да священника сейчас к Ипатычу Колька участковый привезет, если уже не привёз. Идите, может, застанете, - вздохнул Магомед по упущенной выгоде, но он давно понимал, что с сельчанами лучше не хитрить, себе же выйдет дороже. Конечно, мог бы прикинуться, что не знал и свозил бы стариков в оба конца зазря, получив мзду, но себя и старость Магомед пока не разучился уважать, да и детей своих так воспитал. За это и за честность сельчане Магомеда тоже уважали, даже несмотря на то, что его супруга Зубайдат, в простонародье - Зинка, являла собой яркий образец "угнетённой женщины Востока".
Нередко прохожие могли наблюдать такую картину: идёт Зинка, в тёмном платке по самые глаза, тащит на себе короб клюквы, а за ней элегантно, руки в белые брюки, шествует Магомед. Хотя деревенский народ и намозолил все языки сплетнями, какая Зинка труженица, а Магомед гад, но в лицо это им никогда не говорили, уважая обычаи других народов мира. Правда, бабы всё же пытались "открыть глаза" Зинке на угнетение женщины, но она подобных разговоров избегала и упрямо носила на себе короба, огромные навильники сена, мешки картошки и прочее такое, что носят обычно на селе мужики.
Нужно сказать, что бабы на селе тоже вкалывали будь здоров, но мужскую работу всё же старались отдавать мужчинам. Если не было в доме мужика, то звали кого-нибудь из родни или нанимали. Да и мужикам было как-то совестно загружать баб тяжелым трудом, это считалось как-то не по-мужски и не по-человечески.
Со временем тёмный платок Зинка сменила на пёстрый, пёстрый – на цветной, длинное платье убралось до середины икры, а потом даже кто-то увидел, что Магомед сам подавал сено скотине и помогал Зинке и детям копать картошку.
Сидор Ильич и Петрович-Гитлер поспешили к дому Ипатыча, но тут они рушили ещё раз заглянуть к Гитлеру в робкой надежде, что, может быть, уже там всё в порядке. Так и сделали.
Петрович осторожно открыл дверь и не увидел ни кота, ни сосиски. У порога теперь лежало, а не висело в воздухе, злосчастное деревянное кольцо. Всё ещё опасливо оглядываясь, товарищи дошли до стола и уселись на лавку.
- Я бы этого Ипатыча сам убил бы, вот, честное слово! - серчал Сидор Ильич.
- Я бы тоже! - совершенно искренне поддакнул Петрович-Гитлер и даже стукнул себя ладонью по острому старческому колену.
Спустя минуту друзья уже вместе кумекали, что им делать дальше. Оставлять совсем без внимания всю эту чехарду было опасно, а ну, кто знает, где это всё ещё рванёт. С другой стороны, идти к священнику и всё это ему рассказывать... Может счесть за выживших из ума стариков. Однако, посовещавшись, они всё же пойти к священнику и всё рассказать и показать. На том и порешили, и отправились к дому Ипатыча. Кольцо с пола поднимать не стали. Мало ли что...
У дома Ипатыча милицейского уазика не было.
- Знать, не привёз ещё, - выразил Петрович-Гитлер общую мысль, и два старинных друга поднялись по ступенькам крыльца и зашли в дом.
- Здравствуйте, - сдержанно и интеллигентно обратился к присутствующими бывший учитель математики и принюхался. Запах в избе стоял странный. Пахло не духами, нет, а таким чем-то невыразимо приятным.
Подумалось: «Интересно, откуда это, из местных баб ни одна духами не пользуется, разве что на день рождения там или на Новый год...»
- Что, и ты учуял? - вместо ответного "здрасьте" сказала Матвеевна.
- Что учуял? - спросил обеспокоенный Сидор Ильич, ничего не почувствовавший, потому что страдал вечным насморком, который под старость решительно запретил ему различать запахи.
Петрович-Гитлер, знавший об этом недуге своего старинного товарища, попытался ему объяснить, что пахнет как бы духами, но не духами. На что бабка Кобра словоохотливо добавила:
- От Ипатыча это!
- Из огня да в полымя! - озадаченно-раздраженно сказал Сидор Ильич, подумав ещё и о собаке Ипатыча, которая уже в силу принадлежности такому хозяину могла тоже преподносить сюрпризы.
- Из какого огня, Сидор Ильич? - мгновенно уцепилась за возможную информацию бабка Кобра.
- Да не из какого! - ещё более раздражался он, досадуя ещё и на то, что ему предстоит кормить странную собаку Ипатыча, который сказал ей, что кормить её будет именно он. А то, что Ипатыч так и сделал, Сидор Ильич ничуть не сомневался, хотя мысль эта была, ну как бы это сказать, не вполне здравая, что ли. И если бы раньше Сидор Ильич непременно бы это заметил, то сейчас...
- И пахнет, и пахнет. Всё дюжее и дюжее. Даже и думать-то не знаем чо. Послали, вон, за отцом Митрофаном. Колька участковый поехал-то, бесстыдник, как в глаза-то ему будет глядеть. Непуть козлиная! Может, отче нам чё-нить разъяснить. Вон, Наталья-то не уходит никак. Да и как тут уйдёшь-то, когда ищщо невесть что выкинуть покойный могёт. Ох, чую, что не конец это совсем, хто знаит, ещё чего ожидать нужно, - стрекотала бабка Кобра, попутно «нарезая круги» вокруг лавки с усопшим Ипатычем.
- Да замолчишь ты, старая, или нет! – рявкнул Сидор Ильич. - Никакой в тебе уважительности нет. Что ты утюжишь, прости господи, всё по одному месту…
- И то верно, - с солидностью поддакнула Матвеевна.
Бабка Кобра поджала губу и уткнулась в угловое окно, как бы высматривая машину.
Фельдшерица сидела под образами за столом в красном углу и задумчиво теребила фонендоскоп на груди, который забыла снять, выдернутая на «кончину Ипатыча». Она вспоминала случай со своей соседкой Верой. У той умерла мать ночью. Как-то внезапно умерла. Матерщинница страшная, её всё село боялось за дерзкий нрав и жуткую брань. Когда она к Вере пришла под утро засвидетельствовать смерть, то они обе слышали с неба такое пение, какого вообще не бывает на земле. Ну ладно там святой человек, а матерщиннице-то что ангелы пели? То, что именно ангелы пели, они с Верой ничуть не сомневались. А тут Ипатыч. Нелюдим. В церковь никогда не ходил, постов не держал, добра людям никогда не делал. И вот теперь это благоухание…
Наталья была продвинутой православной и про всякое там благоухание и другие чудеса читала. Была, как говорится, в курсе дел, в гуще событий. Поэтому она с нетерпением ждала прибытия отца Митрофана, что батюшка скажет.
Послышался шум буксующей машины, это милицейский уазик выруливал в грязи у дома Ипатыча. Участковый Колька пытался развернуть его так, чтобы отец Митрофан вышел аккурат в грязь.
«Видно, пазганулись дорогой по-хорошему, - язвительно подумала бабка Кобра, внимательно наблюдавшая за автоманёврами. - Так и есть, пазганулись! - окончательно уверилась она, увидевшая, что вывалившийся из двери отец Митрофан не только приземлился итальянскими ботинками прямо в грязь, но и обмакнул туда подол своей новой рясы: Так тебе и надо, попяра!»
Бабка Кобра была из местных, коренных, участковый Колька – тоже. А отец Митрофан – чужак, приезжий. Как известно было бабке Кобре сызмальства, свой, хоть и убьёт кого, а свой и есть, а чужой, хоть дарами задарит, чужим и останется.
- Всегда держись своих. Свой сам управит, а чужим никак не выдаст. А чужому ты как собака приблудная, хочешь – кормит, не хочет – гонит, - учил её отец. Так бабка Кобра и держалась.
Отец Митрофан, войдя в комнату, первым делом широко перекрестился на образа, а уж потом поздоровался. Фельдшерица с бабкой Коброй подошли под благословение. Матвеевна и оба старика стояли в сторонке у окна, к ним и присоединился вошедший следом за священником участковый Колька.
- Ой, батюшко Вы наш, сколь долго не видались-то! Мы-то тут, окаянные и многогрешные, без Вашего внимания погрязаем, как есть, погрязаем. А я-то сколь грешна, милостивый Вы наш, недостойна и к ручке Вашей святой приложиться! – щебетала бабка Кобра, заискивающе глядя на отца Митрофана ледяными глазками.
- Ещё как грешна, - не выдержал участковый Колька, ещё не успокоившийся после нелицеприятной беседы в машине с отцом Митрофаном. От него он узнал, что дочка его, бывшая Колькина зазноба, неловко упала и потеряла будущего ребёнка. Была операция, вследствие которой иметь детей та больше не могла. В чём тут была Колькина вина, кроме того, что он был «автором» этого ребёнка, Колька так и не понял, но, судя по всему, отец Митрофан имел к нему претензии именно за это самое.
В машине они орали друг на друга до хрипоты:
- Я что ль её толкал-то на этой лестнице?!
- Да не твоя бы гульба, ничего бы и не было!
- Дак, вместе ж гуляли-то!
- Прокляну, Колька, как есть прокляну! Замолчи лучше!
- Мне такую вину вешают, а я молчи?!
Вот так, выливая друг на друга всю досаду, как относящуюся, так и не относящуюся к той истории, Колька и отец Митрофан подъехали к дому Ипатыча.
- Ладно, чада Божии, говорите, что тут у Вас?
- А Вы, что, не чуете, батюшка? – удивлённо спросила Матвеевна.
- А что я должен чуять?
- Ну как что? Запах-то не чуете?
- Какой запах? – отец Митрофан повёл носом вокруг себя.
- Отче, а у Вас нос-то – того, в порядке?
- В порядке, до сего дня не жаловался. Всё чую, как и все люди.
- Да? – недоверчиво сказала Матвеевна. - А вот мы, батюшка, тут все благоухание почуяли от Ипатыча-то.
Отец Митрофан, перекрестясь, направился к покойному и пристально принюхался.
- Ничего не чую, миряне, вы уж как хотите.
- Ничего не понимаю, - сказала Матвеевна. - Все чуют, а Вы не чуете.
Все вокруг согласно закивали.
- Ну, уж не знаю, что вы тут чувствуете, а я так – точно ничего. Покойный-то крещён был?
- Да кто его знат, батюшко. Но в церкву точно не ходил. Даже и на Пасху не ходил! – засуетилась бабка Кобра.
- А крестик-то есть на нём?
- Нет, крестика не было, - ответила фельдшерица, производившая осмотр Ипатыча.
- Вот и не знаешь, отпевать покойного-то или нет? - вздохнул отец Митрофан, досадуя о напрасно потраченном времени. - Ну, хоть кто-то знает, был ли покойный-то православным?
В ответ собравшиеся у покойного как в рот воды набрали. Все мялись и не знали, что сказать. При этом все на самом деле ощущали нарастающее благоухание, которое умиротворяло и давало какой-то неведомый мир душе. Даже окончательный атеист Петрович-Гитлер и тот, вдыхая этот небесный аромат, был весь размягчён сердцем и раздобрён.
Ситуация зашла в тупик. Все понимали, что священник им не помощник, а отец Митрофан понимал, что тут или розыгрыш или странная затея, вникнуть в суть которой он не мог.
На выручку всем пришёл неожиданно явившийся любопытствующий Магомед. Войдя в избу, он первым делом сказал во весь голос: «А пахнет-то тут чем? Ну и аромат!»
Священник после этого пришёл в полное замешательство. «И этот чувствует? Или в сговоре каком?»
- Ну, знаете, поеду я, пожалуй, благословясь, восвояси. Делать по моей части здесь нечего, – засобирался отец Митрофан.
- Довезти, батюшка? – обрадовался Магомед возможному заработку.
- Да уж, довези, пожалуй, - с облегчением ответил священник, хотя и знал, что Магомед бесплатно не повезёт и скидки не сделает, но перспектива добираться домой с участковым Колькой ему не улыбалась. Похоже, Колька тоже облегченно вздохнул.
После того, как священник с Магомедом ушли, в комнате ещё какое-то время стояла тишина. Потом все заметили, что аромат пошёл понемногу на убыль, а потом и вовсе исчез.
Бабку Кобру разрывало на две части. Первая её часть рвалась в село рассказать всем поразительные новости, вторая – остаться, потому что было жутко интересно, кто что тут скажет. Победила вторая половина, и бабка Кобра решила раззадорить всех к беседе.
- Чой-то батюшко-то ничего не учуял, а? – адресовала она свой вопрос фельдшерице, и, нужно сказать, очень неудачно, потому что фельдшерица твёрдо начиталась в православных книгах того, что священника осуждать – великий грех. Поэтому она просто отрезала Кобрин вопрос ледяным взглядом и осталась при своём молчании.
Но тут отозвалась Матвеевна:
- Не людям судить, кто каков есть, а токмо Богу. Мы Ипатыча толком не знали, а кто там видел, какое у него сердце-то. Не судьи мы ни людям, ни самим себе, - тут Матвеевна вздохнула и уже Татьяне Петровне, совсем незаметно сидевшей на стуле у комода сказала: - Татьяна Петровна, покупай гроб, что ли. Обмывать не буду, а обрядить обряжу. У него готово всё чистое. Вон, в нижнем ящике комода лежит. Я видела, когда мы обыск-то делали.
- Да и то верно, чего сидеть-то. Мужики чай тебе помогут. Поможете? – обратилась Татьяна Петровна к двум друзьям, которые находились в состоянии непрерывно-работающей мысли о происходящем.
- А… Да-да, поможем, конечно, - рассеянно отозвался Петрович-Гитлер. И следом закивал Сидор Ильич.
- Поехали, довезу. А то у вас там народу небось на приёме собралось, ругаются, – обратился Колька к фельдшеру и к Татьяне Петровне одновременно.
- И то правда, - вздохнула фельдшерица, положила, наконец, фонендоскоп в свой «тревожный чемоданчик» и задумчиво направилась к двери. За ней, утирая взмокший лоб, проследовала Татьяна Петровна.
- А ты что стоишь? – недружественно спросила Матвеевна бабку Кобру.
Та засуетилась, а потом, облегченно вздохнув, вышмыгнула из избы, благодарная Матвеевне за то, что та помогла ей сделать выбор.
- Всё. Пошла мести небылицы, - сказал ей вслед Сидор Ильич, провожая взглядом Кобру, семенящую на улице вслед за фельдшерицей и Татьяной Петровной.
- Ну-ка, помогите мне его на стол переложить, - скомандовала потихоньку Матвеевна.
- Сухонький. Всё земле оставил, налегке ушел, - приговаривала Матвеевна, застёгивая на жилистой шее покойника верхние пуговицы свободного воротника белой рубашки. Не обошлось, конечно, и без знаменитых подвываний Матвеевны. На сей раз она напевала себе под нос что-то полугрустно-весёлое, чем немного смущала ассистировавших ей мужчин.
Особенно волнительной была эта процедура одевания для Петровича-Гитлера при его патологическом страхе смерти.
«Вот так и меня… вот так и со мной», - думал он, помогая Матвеевне, и на его глаза непрерывно набегали слёзы.
- Себя оплакиваешь? – тихо спросила Матвеевна. - Ну и оплакивай. Веку нашего немного осталось, не грех и поплакать. - И снова завела бубнить что-то странное полугрустно-весёлое.
- Скажи-ка мне, Матвеевна, что же ты такое поёшь-то? - спросил Сидор Ильич, помогая обряжать Ипатыча в пиджак.
Матвеевна остановилась и внимательно посмотрела на Сидора Ильича:
- Знаешь, милок. Не всё нужно людям знать. Не всё полезно. Так что давай, лишка не любопытствуй, приподними мне спину-то, щас второй рукав проденем. - И Матеевна снова завела свою странную песню-плач.
Тем временем освободившийся Петрович-Гитлер затопил печь и снятую с покойного одежду понемногу сжигал.
- Ну чего ты делаешь, ну чего ты делаешь, нехристь окаянный?! – заметила Матвеевна старания Петровича. - Да кто же одежду с покойного в печи палит?! На костре надо, в чистом поле, подальше от села! - Тут она вырвала у Петровича-Гитлера остатки одежды и запихала их в полотняный мешок, висевший на печи: - Сама пожгу!
Вся эта история с запахом произвела на отца Митрофана скверное впечатление. Он не знал, что и подумать. Было не похоже, чтобы сельчане сговорились подшутить над ним или уж тем более разыгрывать его. Значит, он на самом деле не чувствовал то, что чувствовали они?
Отца Митрофана назначили в этот забытый богом приход лет пять тому. Раньше у него было тёплое и хлебное место в районном центре. Прихожан было много, почёт, да и материально не бедствовал. Построил большой коттедж, внедорожник ему подарил знакомый благотворитель из Москвы, имеющий в этих краях престарелых родителей. Растили с матушкой пятерых детей, трёх сыновей и двух дочек. Но пришла беда откуда не ждали.
Патриарх решил, что все священнослужители должны обязательно иметь семинарское образование. А ему куда уж поступать? Лета не те, здоровье опять же… На сессии эти ездить – прибытка лишишься. И оставил отец Митрофан этот вопрос в стороне и не смекнул, что понавыпускали духовные семинарии молодых да борзых, и выпорхнули те на приходы, потеснив «стариков необразованных».
Прислали и ему такого вот стажера, рукоположив поначалу во дьякона. Молодой развернулся быстро, трещал свои проповеди где надо и где не надо, всё по-умному, всё со ссылками на святых отцов, школу воскресную организовал, вовсю проявлял инициативу, завоёвывал авторитет у прихожан и в епархии.
А молодёжи что? Жизненного опыта – ноль, семьи нет. Откуда ему знать про боль отцовскую да материнскую, про эту ответственность за семью? Без разбора теорию эту надевал молодой дьячок на разные судьбы. Сколько раз его отец Митрофан осаживал, говорил, что мудрее и деликатнее с людьми-то надо. Да всё попусту. Начал дьячок в отместку отцу Митрофану строчить на него кляузы правящему архиерею: мол, то мероприятие епархиальное не выполнил, другое, и, самое главное, не образован, не понимает правильным образом творения святых отцов. Ну и вызвали отца Митрофана вскоре в епархию. Так, мол, и так, указания сверху не выполнил, образования не получил, не обессудь, вот тебе дальний приход, и ещё хорошо отделался, могли бы и заштатным сделать. А молодого дьячка рукоположили в иерея и назначили на место отца Митрофана.
На дальнем приходе жилось отцу Митрофану несладко. Треб было мало, приход малочисленный. Перебивались с семьей кое-как. Хорошо ещё, что прежние запасы и связи были, выучил всё же детей да на работы хорошие пристроил. Жизнь она – везде жизнь, хоть у священника, хоть у мирянина.
Как вернулся отец Митрофан из этой странной поездки по «запаху от Ипатыча», хотел пообедать, помыл руки, сел за стол, да внезапно сморил его странный сон. Видит он во сне Ипатыча, а тот и говорит: «Не серчай, отче, что выставил тебя Господь в странном виде перед людьми, а печалься о том, что церковь скоро и вовсе правду свою перед людьми утратит. Не теориями она держаться должна была, а Силою Духа Божия в каждом человеке. Но по милосердию твоему будет тебе пощада. Ибо милосердие в человеке многое покрывает».
Отец Митрофан сразу проснулся, изумился столь ясному и сильному сновидению своему. Глянул в окно, а там Магомед ещё не уехал, остановился, с матушкой о чём-то говорил. Отец Митрофан постучал в окно, махнул Магомеду рукой, мол, зайди.
- Магомед, поехали срочно обратно. Свези к Ипатычу.
- Что, отче, и трапезничать не будешь? – спросила его матушка, появившаяся в дверях следом за Магомедом.
- Недосуг, матушка, недосуг. Вернусь, потом потрапезничаю, - отец Митрофан захватил свой саквояж, где было у него всё для осуществления таинства отпевания приготовлено, и пошел за Магомедом к машине.
Тем временем в доме Ипатыча продолжались приготовления к похоронам. Из сельпо был привезен на сельповской же грузовой машине дешевый гроб и крест на могилу. Сидор Ильич и Петрович-Гитлер помогли шоферу всё это разгрузить. Матвеевна сходила к соседям за уксусом и марганцовкой, чтобы развести в тазу и поставить под гробом с покойным, чтобы устранять запах тления. Хотя она и была почти в уверенности, что ничего такого с запахом не будет, но всё равно порядок есть порядок.
К тому времени, когда отец Митрофан подъехал к дому Ипатыча, около крыльца уже толклись люди, чтобы «отдать дань», попрощаться, так сказать. Благодаря «стараниям» бабки Кобры было довольно многолюдно. Сельчане время от времени заходили в дом, там молча стояли у гроба с печальным выражением лица, потом выходили, но почему-то не расходились. Что их всех держало, объяснить никто не мог. Увидев отца Митрофана, народ оживился, некоторые подошли под благословение.
Когда отец Митрофан зашел в комнату, там тоже был народ. Посреди на двух стульях стоял гроб с покойным, под ним, как водится, пресловутый таз, а на покровец в ногах Ипатыча были накиданы деньги. Этот обычай соблюдался в селе исстари и свято – идёшь к покойному попрощаться, неси «на гроб» сколько можешь.
Увидев входящего отца Митрофана, Татьяна Петровна, тоже бывшая там, проверить, сделано ли всё как надо, очень обрадовалась, потому что не знала, куда деть эти пресловутые деньги, которые обычно отдавали родственникам.
- О! Наверное, отпевать будет. Вот за отпев как раз и отдам!
- Отпевать приехал, голубушка, - сказал отец Митрофан Матвеевне, сидевшей на лавке рядом с гробом, где обычно сидит родня, принимающая соболезнования.
- Очень, батюшка, хорошо. Очень хорошо, - ответила, улыбаясь, Матвеевна.
В это время Сидор Ильич ткнул локтем в бок Петровича-Гитлера: «Давай быстро принесём ящик-то!» И друзья, быстренько протиснувшись между наполнявшими избу людьми, поспешили к дому Петровича.
Хотя дом его был и не так далеко, но, вернувшись с ящиком, укутанным полотняным мешком, друзья удивились, что народу прибыло настолько, что в избу уже и не войти. К счастью, увидев такое столпотворение, отец Митрофан распорядился вынести гроб с покойным на улицу, чтобы все могли «сугубо помолиться о душе усопшего», как неожиданно выразилась по-церковному вездесущая бабка Кобра, активно проинформировавшая население о необычном запахе.
- Что делать-то будем? - спросил Петрович у своего товарища, наблюдая, как из дома выносят гроб с покойным, чтобы установить посреди двора на табуретках.
Тут Сидор Ильич, набрав для решительности побольше воздуха в грудь, громко сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Мне тут покойный ящичек оставил, я хочу, чтобы ящичек этот тоже при всём при этом был. Дайте ещё одну табуретку.
Никто, а главное, и отец Митрофан не возражали, из дома быстро передали ещё одну табуретку. Петрович-Гитлер поставил её рядом с гробом в ногах, а Сидор Ильич освободил ящик из мешка, но открывать его не стал.
Тем временем отец Митрофан уже разжег кадило, трижды перекрестился и возгласил:
- Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков!
Все перекрестились вслед за священником, и отец Митрофан начал отпевание.
К изумлению всех, ему помогала Матвеевна, откуда-то знавшая всё последование и всё пение.
В воздухе стояли невыразимая тишина и покой. Это чувствовали все, даже животные. Брехливая Жучка, увязавшаяся за сельскими пьяницами, не тявкнула ни разу, даже когда на изгороди появился соседский рыжий котяра, издалека наблюдавший за происходящим.
Было так странно, что этот совершенно нелюдимый, странный и недолюбливаемый сельчанами при жизни человек, так невыразимо объединил многих после своей кончины. Объединил в какое-то особенное состояние, где воцарились мир, любовь и доверие, а вместе с тем и обоюдное милосердие, когда люди понимали друг друга.
Отпевание продолжалось, соединяя небо и землю невидимымой связью. И, находясь вместе со всеми в таком же состоянии, отец Митрофан вдруг остро ощутил своё недостоинство всё это совершать, и даже быть здесь. Он истинно не видел совершенно никакой своей заслуги в том, что всё это происходит вот так.
А счастливый атеист Петрович-Гитлер, несмотря на весь свой игрушечный атеизм, в эту минуту ясно понял, что Бог есть, и что Он не только есть, а именно здесь и сейчас присутствует, благословляя всех и каждого. И ему вдруг открылось, что палочка эта деревянная – обозначает время, а согнутая – то самое деревянное кольцо – миг вечности, где всё время вмещается целиком, а треугольник - одновременная трёхвремЁнность в вечности. Он и не заметил, как стал рассуждать, превосходя обыкновенную человеческую трёхмерность сознания. И всё это его, как математика, восхищало и поражало совершенно.
И почти никто, кроме Сидора Ильича, не видел, что всё это время на опушке леса сидела собака Ипатыча, и не выла по своему обыкновению, а как-то по-собачьи прозревала, как её хозяин поднимается к небу счастливый и лёгкий, любящий всех, кто пришёл его проводить, да и вообще, всех людей, очень сострадавший им при жизни, и не умевший, хоть и всегда желавший им помочь.
Ибо не в силах человек сделать другого счастливым.
Никто, как Бог…