Сидор Ильич и Петрович-Гитлер поспешили к дому Ипатыча, но тут они рушили ещё раз заглянуть к Гитлеру в робкой надежде, что, может быть, уже там всё в порядке. Так и сделали.
Петрович осторожно открыл дверь и не увидел ни кота, ни сосиски. У порога теперь лежало, а не висело в воздухе, злосчастное деревянное кольцо. Всё ещё опасливо оглядываясь, товарищи дошли до стола и уселись на лавку.
- Я бы этого Ипатыча сам убил бы, вот, честное слово! - серчал Сидор Ильич.
- Я бы тоже! - совершенно искренне поддакнул Петрович-Гитлер и даже стукнул себя ладонью по острому старческому колену.
Спустя минуту друзья уже вместе кумекали, что им делать дальше. Оставлять совсем без внимания всю эту чехарду было опасно, а ну, кто знает, где это всё ещё рванёт. С другой стороны, идти к священнику и всё это ему рассказывать... Может счесть за выживших из ума стариков. Однако, посовещавшись, они всё же пойти к священнику и всё рассказать и показать. На том и порешили, и отправились к дому Ипатыча. Кольцо с пола поднимать не стали. Мало ли что...
У дома Ипатыча милицейского уазика не было.
- Знать, не привёз ещё, - выразил Петрович-Гитлер общую мысль, и два старинных друга поднялись по ступенькам крыльца и зашли в дом.
- Здравствуйте, - сдержанно и интеллигентно обратился к присутствующими бывший учитель математики и принюхался. Запах в избе стоял странный. Пахло не духами, нет, а таким чем-то невыразимо приятным.
Подумалось: «Интересно, откуда это, из местных баб ни одна духами не пользуется, разве что на день рождения там или на Новый год...»
- Что, и ты учуял? - вместо ответного "здрасьте" сказала Матвеевна.
- Что учуял? - спросил обеспокоенный Сидор Ильич, ничего не почувствовавший, потому что страдал вечным насморком, который под старость решительно запретил ему различать запахи.
Петрович-Гитлер, знавший об этом недуге своего старинного товарища, попытался ему объяснить, что пахнет как бы духами, но не духами. На что бабка Кобра словоохотливо добавила:
- От Ипатыча это!
- Из огня да в полымя! - озадаченно-раздраженно сказал Сидор Ильич, подумав ещё и о собаке Ипатыча, которая уже в силу принадлежности такому хозяину могла тоже преподносить сюрпризы.
- Из какого огня, Сидор Ильич? - мгновенно уцепилась за возможную информацию бабка Кобра.
- Да не из какого! - ещё более раздражался он, досадуя ещё и на то, что ему предстоит кормить странную собаку Ипатыча, который сказал ей, что кормить её будет именно он. А то, что Ипатыч так и сделал, Сидор Ильич ничуть не сомневался, хотя мысль эта была, ну как бы это сказать, не вполне здравая, что ли. И если бы раньше Сидор Ильич непременно бы это заметил, то сейчас...
- И пахнет, и пахнет. Всё дюжее и дюжее. Даже и думать-то не знаем чо. Послали, вон, за отцом Митрофаном. Колька участковый поехал-то, бесстыдник, как в глаза-то ему будет глядеть. Непуть козлиная! Может, отче нам чё-нить разъяснить. Вон, Наталья-то не уходит никак. Да и как тут уйдёшь-то, когда ищщо невесть что выкинуть покойный могёт. Ох, чую, что не конец это совсем, хто знаит, ещё чего ожидать нужно, - стрекотала бабка Кобра, попутно «нарезая круги» вокруг лавки с усопшим Ипатычем.
- Да замолчишь ты, старая, или нет! – рявкнул Сидор Ильич. - Никакой в тебе уважительности нет. Что ты утюжишь, прости господи, всё по одному месту…
- И то верно, - с солидностью поддакнула Матвеевна.
Бабка Кобра поджала губу и уткнулась в угловое окно, как бы высматривая машину.
Фельдшерица сидела под образами за столом в красном углу и задумчиво теребила фонендоскоп на груди, который забыла снять, выдернутая на «кончину Ипатыча». Она вспоминала случай со своей соседкой Верой. У той умерла мать ночью. Как-то внезапно умерла. Матерщинница страшная, её всё село боялось за дерзкий нрав и жуткую брань. Когда она к Вере пришла под утро засвидетельствовать смерть, то они обе слышали с неба такое пение, какого вообще не бывает на земле. Ну ладно там святой человек, а матерщиннице-то что ангелы пели? То, что именно ангелы пели, они с Верой ничуть не сомневались. А тут Ипатыч. Нелюдим. В церковь никогда не ходил, постов не держал, добра людям никогда не делал. И вот теперь это благоухание…
Наталья была продвинутой православной и про всякое там благоухание и другие чудеса читала. Была, как говорится, в курсе дел, в гуще событий. Поэтому она с нетерпением ждала прибытия отца Митрофана, что батюшка скажет.
Послышался шум буксующей машины, это милицейский уазик выруливал в грязи у дома Ипатыча. Участковый Колька пытался развернуть его так, чтобы отец Митрофан вышел аккурат в грязь.
«Видно, пазганулись дорогой по-хорошему, - язвительно подумала бабка Кобра, внимательно наблюдавшая за автоманёврами. - Так и есть, пазганулись! - окончательно уверилась она, увидевшая, что вывалившийся из двери отец Митрофан не только приземлился итальянскими ботинками прямо в грязь, но и обмакнул туда подол своей новой рясы: Так тебе и надо, попяра!»
Бабка Кобра была из местных, коренных, участковый Колька – тоже. А отец Митрофан – чужак, приезжий. Как известно было бабке Кобре сызмальства, свой, хоть и убьёт кого, а свой и есть, а чужой, хоть дарами задарит, чужим и останется.
- Всегда держись своих. Свой сам управит, а чужим никак не выдаст. А чужому ты как собака приблудная, хочешь – кормит, не хочет – гонит, - учил её отец. Так бабка Кобра и держалась.
Отец Митрофан, войдя в комнату, первым делом широко перекрестился на образа, а уж потом поздоровался. Фельдшерица с бабкой Коброй подошли под благословение. Матвеевна и оба старика стояли в сторонке у окна, к ним и присоединился вошедший следом за священником участковый Колька.
- Ой, батюшко Вы наш, сколь долго не видались-то! Мы-то тут, окаянные и многогрешные, без Вашего внимания погрязаем, как есть, погрязаем. А я-то сколь грешна, милостивый Вы наш, недостойна и к ручке Вашей святой приложиться! – щебетала бабка Кобра, заискивающе глядя на отца Митрофана ледяными глазками.
- Ещё как грешна, - не выдержал участковый Колька, ещё не успокоившийся после нелицеприятной беседы в машине с отцом Митрофаном. От него он узнал, что дочка его, бывшая Колькина зазноба, неловко упала и потеряла будущего ребёнка. Была операция, вследствие которой иметь детей та больше не могла. В чём тут была Колькина вина, кроме того, что он был «автором» этого ребёнка, Колька так и не понял, но, судя по всему, отец Митрофан имел к нему претензии именно за это самое.
В машине они орали друг на друга до хрипоты:
- Я что ль её толкал-то на этой лестнице?!
- Да не твоя бы гульба, ничего бы и не было!
- Дак, вместе ж гуляли-то!
- Прокляну, Колька, как есть прокляну! Замолчи лучше!
- Мне такую вину вешают, а я молчи?!
Вот так, выливая друг на друга всю досаду, как относящуюся, так и не относящуюся к той истории, Колька и отец Митрофан подъехали к дому Ипатыча.
- Ладно, чада Божии, говорите, что тут у Вас?
- А Вы, что, не чуете, батюшка? – удивлённо спросила Матвеевна.
- А что я должен чуять?
- Ну как что? Запах-то не чуете?
- Какой запах? – отец Митрофан повёл носом вокруг себя.
- Отче, а у Вас нос-то – того, в порядке?
- В порядке, до сего дня не жаловался. Всё чую, как и все люди.
- Да? – недоверчиво сказала Матвеевна. - А вот мы, батюшка, тут все благоухание почуяли от Ипатыча-то.
Отец Митрофан, перекрестясь, направился к покойному и пристально принюхался.
- Ничего не чую, миряне, вы уж как хотите.
- Ничего не понимаю, - сказала Матвеевна. - Все чуют, а Вы не чуете.
Все вокруг согласно закивали.
- Ну, уж не знаю, что вы тут чувствуете, а я так – точно ничего. Покойный-то крещён был?
- Да кто его знат, батюшко. Но в церкву точно не ходил. Даже и на Пасху не ходил! – засуетилась бабка Кобра.
- А крестик-то есть на нём?
- Нет, крестика не было, - ответила фельдшерица, производившая осмотр Ипатыча.
- Вот и не знаешь, отпевать покойного-то или нет? - вздохнул отец Митрофан, досадуя о напрасно потраченном времени. - Ну, хоть кто-то знает, был ли покойный-то православным?
В ответ собравшиеся у покойного как в рот воды набрали. Все мялись и не знали, что сказать. При этом все на самом деле ощущали нарастающее благоухание, которое умиротворяло и давало какой-то неведомый мир душе. Даже окончательный атеист Петрович-Гитлер и тот, вдыхая этот небесный аромат, был весь размягчён сердцем и раздобрён.
Ситуация зашла в тупик. Все понимали, что священник им не помощник, а отец Митрофан понимал, что тут или розыгрыш или странная затея, вникнуть в суть которой он не мог.
На выручку всем пришёл неожиданно явившийся любопытствующий Магомед. Войдя в избу, он первым делом сказал во весь голос: «А пахнет-то тут чем? Ну и аромат!»
Священник после этого пришёл в полное замешательство. «И этот чувствует? Или в сговоре каком?»
- Ну, знаете, поеду я, пожалуй, благословясь, восвояси. Делать по моей части здесь нечего, – засобирался отец Митрофан.
- Довезти, батюшка? – обрадовался Магомед возможному заработку.
- Да уж, довези, пожалуй, - с облегчением ответил священник, хотя и знал, что Магомед бесплатно не повезёт и скидки не сделает, но перспектива добираться домой с участковым Колькой ему не улыбалась. Похоже, Колька тоже облегченно вздохнул.
После того, как священник с Магомедом ушли, в комнате ещё какое-то время стояла тишина. Потом все заметили, что аромат пошёл понемногу на убыль, а потом и вовсе исчез.
Бабку Кобру разрывало на две части. Первая её часть рвалась в село рассказать всем поразительные новости, вторая – остаться, потому что было жутко интересно, кто что тут скажет. Победила вторая половина, и бабка Кобра решила раззадорить всех к беседе.
- Чой-то батюшко-то ничего не учуял, а? – адресовала она свой вопрос фельдшерице, и, нужно сказать, очень неудачно, потому что фельдшерица твёрдо начиталась в православных книгах того, что священника осуждать – великий грех. Поэтому она просто отрезала Кобрин вопрос ледяным взглядом и осталась при своём молчании.
Но тут отозвалась Матвеевна:
- Не людям судить, кто каков есть, а токмо Богу. Мы Ипатыча толком не знали, а кто там видел, какое у него сердце-то. Не судьи мы ни людям, ни самим себе, - тут Матвеевна вздохнула и уже Татьяне Петровне, совсем незаметно сидевшей на стуле у комода сказала: - Татьяна Петровна, покупай гроб, что ли. Обмывать не буду, а обрядить обряжу. У него готово всё чистое. Вон, в нижнем ящике комода лежит. Я видела, когда мы обыск-то делали.
- Да и то верно, чего сидеть-то. Мужики чай тебе помогут. Поможете? – обратилась Татьяна Петровна к двум друзьям, которые находились в состоянии непрерывно-работающей мысли о происходящем.
- А… Да-да, поможем, конечно, - рассеянно отозвался Петрович-Гитлер. И следом закивал Сидор Ильич.
- Поехали, довезу. А то у вас там народу небось на приёме собралось, ругаются, – обратился Колька к фельдшеру и к Татьяне Петровне одновременно.
- И то правда, - вздохнула фельдшерица, положила, наконец, фонендоскоп в свой «тревожный чемоданчик» и задумчиво направилась к двери. За ней, утирая взмокший лоб, проследовала Татьяна Петровна.
- А ты что стоишь? – недружественно спросила Матвеевна бабку Кобру.
Та засуетилась, а потом, облегченно вздохнув, вышмыгнула из избы, благодарная Матвеевне за то, что та помогла ей сделать выбор.
- Всё. Пошла мести небылицы, - сказал ей вслед Сидор Ильич, провожая взглядом Кобру, семенящую на улице вслед за фельдшерицей и Татьяной Петровной.
- Ну-ка, помогите мне его на стол переложить, - скомандовала потихоньку Матвеевна.
- Сухонький. Всё земле оставил, налегке ушел, - приговаривала Матвеевна, застёгивая на жилистой шее покойника верхние пуговицы свободного воротника белой рубашки. Не обошлось, конечно, и без знаменитых подвываний Матвеевны. На сей раз она напевала себе под нос что-то полугрустно-весёлое, чем немного смущала ассистировавших ей мужчин.
Особенно волнительной была эта процедура одевания для Петровича-Гитлера при его патологическом страхе смерти.
«Вот так и меня… вот так и со мной», - думал он, помогая Матвеевне, и на его глаза непрерывно набегали слёзы.
- Себя оплакиваешь? – тихо спросила Матвеевна. - Ну и оплакивай. Веку нашего немного осталось, не грех и поплакать. - И снова завела бубнить что-то странное полугрустно-весёлое.
- Скажи-ка мне, Матвеевна, что же ты такое поёшь-то? - спросил Сидор Ильич, помогая обряжать Ипатыча в пиджак.
Матвеевна остановилась и внимательно посмотрела на Сидора Ильича:
- Знаешь, милок. Не всё нужно людям знать. Не всё полезно. Так что давай, лишка не любопытствуй, приподними мне спину-то, щас второй рукав проденем. - И Матеевна снова завела свою странную песню-плач.
Тем временем освободившийся Петрович-Гитлер затопил печь и снятую с покойного одежду понемногу сжигал.
- Ну чего ты делаешь, ну чего ты делаешь, нехристь окаянный?! – заметила Матвеевна старания Петровича. - Да кто же одежду с покойного в печи палит?! На костре надо, в чистом поле, подальше от села! - Тут она вырвала у Петровича-Гитлера остатки одежды и запихала их в полотняный мешок, висевший на печи: - Сама пожгу!
Вся эта история с запахом произвела на отца Митрофана скверное впечатление. Он не знал, что и подумать. Было не похоже, чтобы сельчане сговорились подшутить над ним или уж тем более разыгрывать его. Значит, он на самом деле не чувствовал то, что чувствовали они?
Отца Митрофана назначили в этот забытый богом приход лет пять тому. Раньше у него было тёплое и хлебное место в районном центре. Прихожан было много, почёт, да и материально не бедствовал. Построил большой коттедж, внедорожник ему подарил знакомый благотворитель из Москвы, имеющий в этих краях престарелых родителей. Растили с матушкой пятерых детей, трёх сыновей и двух дочек. Но пришла беда откуда не ждали.
Патриарх решил, что все священнослужители должны обязательно иметь семинарское образование. А ему куда уж поступать? Лета не те, здоровье опять же… На сессии эти ездить – прибытка лишишься. И оставил отец Митрофан этот вопрос в стороне и не смекнул, что понавыпускали духовные семинарии молодых да борзых, и выпорхнули те на приходы, потеснив «стариков необразованных».
Прислали и ему такого вот стажера, рукоположив поначалу во дьякона. Молодой развернулся быстро, трещал свои проповеди где надо и где не надо, всё по-умному, всё со ссылками на святых отцов, школу воскресную организовал, вовсю проявлял инициативу, завоёвывал авторитет у прихожан и в епархии.
А молодёжи что? Жизненного опыта – ноль, семьи нет. Откуда ему знать про боль отцовскую да материнскую, про эту ответственность за семью? Без разбора теорию эту надевал молодой дьячок на разные судьбы. Сколько раз его отец Митрофан осаживал, говорил, что мудрее и деликатнее с людьми-то надо. Да всё попусту. Начал дьячок в отместку отцу Митрофану строчить на него кляузы правящему архиерею: мол, то мероприятие епархиальное не выполнил, другое, и, самое главное, не образован, не понимает правильным образом творения святых отцов. Ну и вызвали отца Митрофана вскоре в епархию. Так, мол, и так, указания сверху не выполнил, образования не получил, не обессудь, вот тебе дальний приход, и ещё хорошо отделался, могли бы и заштатным сделать. А молодого дьячка рукоположили в иерея и назначили на место отца Митрофана.
На дальнем приходе жилось отцу Митрофану несладко. Треб было мало, приход малочисленный. Перебивались с семьей кое-как. Хорошо ещё, что прежние запасы и связи были, выучил всё же детей да на работы хорошие пристроил. Жизнь она – везде жизнь, хоть у священника, хоть у мирянина.
Как вернулся отец Митрофан из этой странной поездки по «запаху от Ипатыча», хотел пообедать, помыл руки, сел за стол, да внезапно сморил его странный сон. Видит он во сне Ипатыча, а тот и говорит: «Не серчай, отче, что выставил тебя Господь в странном виде перед людьми, а печалься о том, что церковь скоро и вовсе правду свою перед людьми утратит. Не теориями она держаться должна была, а Силою Духа Божия в каждом человеке. Но по милосердию твоему будет тебе пощада. Ибо милосердие в человеке многое покрывает».
Отец Митрофан сразу проснулся, изумился столь ясному и сильному сновидению своему. Глянул в окно, а там Магомед ещё не уехал, остановился, с матушкой о чём-то говорил. Отец Митрофан постучал в окно, махнул Магомеду рукой, мол, зайди.
- Магомед, поехали срочно обратно. Свези к Ипатычу.
- Что, отче, и трапезничать не будешь? – спросила его матушка, появившаяся в дверях следом за Магомедом.
- Недосуг, матушка, недосуг. Вернусь, потом потрапезничаю, - отец Митрофан захватил свой саквояж, где было у него всё для осуществления таинства отпевания приготовлено, и пошел за Магомедом к машине.
Тем временем в доме Ипатыча продолжались приготовления к похоронам. Из сельпо был привезен на сельповской же грузовой машине дешевый гроб и крест на могилу. Сидор Ильич и Петрович-Гитлер помогли шоферу всё это разгрузить. Матвеевна сходила к соседям за уксусом и марганцовкой, чтобы развести в тазу и поставить под гробом с покойным, чтобы устранять запах тления. Хотя она и была почти в уверенности, что ничего такого с запахом не будет, но всё равно порядок есть порядок.
К тому времени, когда отец Митрофан подъехал к дому Ипатыча, около крыльца уже толклись люди, чтобы «отдать дань», попрощаться, так сказать. Благодаря «стараниям» бабки Кобры было довольно многолюдно. Сельчане время от времени заходили в дом, там молча стояли у гроба с печальным выражением лица, потом выходили, но почему-то не расходились. Что их всех держало, объяснить никто не мог. Увидев отца Митрофана, народ оживился, некоторые подошли под благословение.
Когда отец Митрофан зашел в комнату, там тоже был народ. Посреди на двух стульях стоял гроб с покойным, под ним, как водится, пресловутый таз, а на покровец в ногах Ипатыча были накиданы деньги. Этот обычай соблюдался в селе исстари и свято – идёшь к покойному попрощаться, неси «на гроб» сколько можешь.
Увидев входящего отца Митрофана, Татьяна Петровна, тоже бывшая там, проверить, сделано ли всё как надо, очень обрадовалась, потому что не знала, куда деть эти пресловутые деньги, которые обычно отдавали родственникам.
- О! Наверное, отпевать будет. Вот за отпев как раз и отдам!
- Отпевать приехал, голубушка, - сказал отец Митрофан Матвеевне, сидевшей на лавке рядом с гробом, где обычно сидит родня, принимающая соболезнования.
- Очень, батюшка, хорошо. Очень хорошо, - ответила, улыбаясь, Матвеевна.
В это время Сидор Ильич ткнул локтем в бок Петровича-Гитлера: «Давай быстро принесём ящик-то!» И друзья, быстренько протиснувшись между наполнявшими избу людьми, поспешили к дому Петровича.
Хотя дом его был и не так далеко, но, вернувшись с ящиком, укутанным полотняным мешком, друзья удивились, что народу прибыло настолько, что в избу уже и не войти. К счастью, увидев такое столпотворение, отец Митрофан распорядился вынести гроб с покойным на улицу, чтобы все могли «сугубо помолиться о душе усопшего», как неожиданно выразилась по-церковному вездесущая бабка Кобра, активно проинформировавшая население о необычном запахе.
- Что делать-то будем? - спросил Петрович у своего товарища, наблюдая, как из дома выносят гроб с покойным, чтобы установить посреди двора на табуретках.
Тут Сидор Ильич, набрав для решительности побольше воздуха в грудь, громко сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Мне тут покойный ящичек оставил, я хочу, чтобы ящичек этот тоже при всём при этом был. Дайте ещё одну табуретку.
Никто, а главное, и отец Митрофан не возражали, из дома быстро передали ещё одну табуретку. Петрович-Гитлер поставил её рядом с гробом в ногах, а Сидор Ильич освободил ящик из мешка, но открывать его не стал.
Тем временем отец Митрофан уже разжег кадило, трижды перекрестился и возгласил:
- Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков!
Все перекрестились вслед за священником, и отец Митрофан начал отпевание.
К изумлению всех, ему помогала Матвеевна, откуда-то знавшая всё последование и всё пение.
В воздухе стояли невыразимая тишина и покой. Это чувствовали все, даже животные. Брехливая Жучка, увязавшаяся за сельскими пьяницами, не тявкнула ни разу, даже когда на изгороди появился соседский рыжий котяра, издалека наблюдавший за происходящим.
Было так странно, что этот совершенно нелюдимый, странный и недолюбливаемый сельчанами при жизни человек, так невыразимо объединил многих после своей кончины. Объединил в какое-то особенное состояние, где воцарились мир, любовь и доверие, а вместе с тем и обоюдное милосердие, когда люди понимали друг друга.
Отпевание продолжалось, соединяя небо и землю невидимымой связью. И, находясь вместе со всеми в таком же состоянии, отец Митрофан вдруг остро ощутил своё недостоинство всё это совершать, и даже быть здесь. Он истинно не видел совершенно никакой своей заслуги в том, что всё это происходит вот так.
А счастливый атеист Петрович-Гитлер, несмотря на весь свой игрушечный атеизм, в эту минуту ясно понял, что Бог есть, и что Он не только есть, а именно здесь и сейчас присутствует, благословляя всех и каждого. И ему вдруг открылось, что палочка эта деревянная – обозначает время, а согнутая – то самое деревянное кольцо – миг вечности, где всё время вмещается целиком, а треугольник - одновременная трёхвремЁнность в вечности. Он и не заметил, как стал рассуждать, превосходя обыкновенную человеческую трёхмерность сознания. И всё это его, как математика, восхищало и поражало совершенно.
И почти никто, кроме Сидора Ильича, не видел, что всё это время на опушке леса сидела собака Ипатыча, и не выла по своему обыкновению, а как-то по-собачьи прозревала, как её хозяин поднимается к небу счастливый и лёгкий, любящий всех, кто пришёл его проводить, да и вообще, всех людей, очень сострадавший им при жизни, и не умевший, хоть и всегда желавший им помочь.
Ибо не в силах человек сделать другого счастливым.
Никто, как Бог…