АНИС ШИВАНИ
КОЛЛАПС АМЕРИКАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ?
1.
Современная американская художественная литература стала дешевым напутствованием покойного буржуа. Её возможности слишком сильно ограничены тривиальной бытовой сферой. Она утверждает печаль, паралич, бездействие: детерминизм пост-политического общества, где отсутствует идеология. Она погрязла в раболепстве перед красивой ( или, скорее, приторной ) фразой, благоговея перед языком ради него самого, без всякого отношения к идеологии - хотя по сути это и есть идеология, но идеология, пожалуй, самая гнилая и отупляющая из всех каких либо возможных. Серьезная литература сегодня потеряла всякую связь с широкой, благодарной читающей аудиторией.
Нет более писателей - оракулов в Америке, нет даже писателей- мечтателей или писателей - мудрецов. Существует только маленькие писателишки с небольшими проблемами и мелкими амбициями. Литература редко сегодня стремится к универсальной аудитории: рыночная сегментация на особые литературные ниши побуждает писателей обращаться к различным аудиториям, к тем, кто уже читал этот определённый вид творчества, в то время как потенциал возможностей, нарушающий установившийся стандарт чтения игнорируется.
Условность художественной литературы заключается в том, что буржуазный герой ( ещё более вероятно героиня) должны быть уязвимы, подвержены стыду и чувству вины, не в состоянии сложить куски большой мозаики в целое, и должен находиться в той же банальной моральной плоскости, что и "средний читатель", быть симпатичным, другими словами, тем, с кем мы можем соотносить себя, кто отражает наше собственное непонимание мира, нашу беспомощность и неспособность добиваться перемен.
Также должен присутствовать полный отчёт о мотивах и намерениях, причинах и следствиях, действиях и последствиях, шаг за шагом, в манере постепенного развёртывания, всё в целях достижения психологической достоверности - как будто люди являются предсказуемыми говорящими машинами, как будто бы всё, что ни происходит лежит в границах объяснимого; и в результате мы имеем не объяснение, а не намеренную мистификацию, не психологическую глубину, но явную утомительную экспозицию, нежелательную наготу. Культура исповеди - экспозиция в интересах целостности - спасает растерянного писателя; раз за разом, торжествует надежда, что есть что-то в грязи памяти,что может, в конце концов спасти писателя в его борьбе за хорошую, полнокровную историю, одушевлённую реальными людьми и действительными событиями.
Поколение писателей нынешнего времени пугает своей моральной строгостью. Можно ли представить себе О'Коннор или Йетс или Чивер среди них? Можно ли представить себе их как пытающихся разрешить величайшие парадоксы цивилизации: почему существует повторяющийся реверс в оголтелый фашизм? Почему просветительские принципы такие хрупкие? Почему зло побеждает чаще чем добро? Откуда берётся зло, если утверждается, что все мы изначально хорошие? Если и есть какие-либо намеки на связи современной литературы с отмеченными выше тенденциями - фашизмом, глобализацией, корпорированием, тотальной слежкой, дегуманизацией - то они, как правило, происходят от старых писателей, тех, кто не прошел через установившийся ныне процесс "разведения" писателей, или от писателей, укоренённых в восточноевропейской или южно-азиатской или восточно-азиатской или латиноамериканской культурах, которые еще не в полной мере ассимилированы цельнотянутой писательской матрицей постиндустриальной Америки, но уже находятся на пути к этому. Можно ли увидеть Шницлера или Кафку, Музиля или Броха, Белого или Булгакова, Вога или Грина, среди всех сегодняшних тщедушных, лишённых чувства юмора писателей?
Молодые сегодня полностью самостоятельно сформированные как буржуазные граждане, играющие по правилам издательских игр, преследуя свои гранты и продвижения и восторженные похвалы, откуда бы они ни пришли, голодные для любой капельки внимания от ограниченных источников, какую каждая из этих ниш может им предложить. Писатели сегодня вежливые, общительные, безобидные, опасающиеся зажечь полемику, остающиеся в стороне от любых опасных, крупных, значимых идей, даже ценой собственной повышенной коммерческой жизнеспособности. Победа в такой игре - сделав великое заявление, вызвав, таким образом, дискомфорт в своей установленной социальной зоне - не стоит свечей.
Безвестность, в этом смысле, заслуженный и желаемый - не совсем несчастливый - результат деятельности бесхребетного писателя.
Нет мятежника среди этой однородной массы.
Они избегают какого-либо конфликта, не говоря уже о мощном государстве с его многочисленными подобными щупальцам проявлениями, или мужчин и женщин, которые устанавливают правила социальной игры. На чтениях и конференциях, устанавливая зрительный контакт и действуя как команда игроков, произнося только банальности и создавая атмосферу хорошего настроения, процедур, при помощи которых они достигали большого успеха с начальной школы. Если бы не их приятные личности - в конечном счете, "вызывающие симпатию" образы - возникает вопрос, удалось бы им когда-либо преуспеть в издательском бизнесе?
В нынешней литературе отсутствует подлинной волшебство. Игроки же продолжают праздновать свою собственную кончину.
2. Критический и обзорный истеблишмент порабощён доминирующими видами литературы. Критика вообще едва ли существует сегодня в Америке, если мы разумеем под этим словом скептическое исследование качества написания.
У различных ветвей номенклатурной критики имеется свой конёк, но в целом тенденция такова, чтобы согласиться с тем, что уже есть, а не подумать об инновационных альтернативах. Священные коровы абсолютно неприкасаемые; прибыльные карьеры находятся под угрозой, в конце концов, надо быть очень осторожным в наши дни.
Учреждённые либеральные органы покорно одобряют тяжеловесов, предлагая только самые мягкие критики последним Тайлеру, Манро, Хоффману. Предпочтение отдается строгому реализму, ни слишком увлекающемуся языком, ни слишком запуганному им, производимому шаблонным способом различными фабриками массового производства (когда писатель становится достаточно большим, он сам становится фабрикой). Качество и блеск отделки, очевидное овладение так называемой "техникой" и "ремеслом", и соответствие правилам и положениям реалистической литературы всегда предпочитается смелости, риску, попранию правил для приближения к принципиальным задачам, или проблеск смелой метафизической направленности со стороны борющегося, всплывающего писателя.
Едкий рецензент, подобный Мичико Какутани, является прототипом привратника. Убийца пугающего многих, агрессивного,поспешно вымышленного дракона, она является Алан Гринспен литературного истеблишмента: даже малейший намек на инфляцию должен быть отбит любой ценой, в том числе включая риск вызвать рецессию; критическая политика должны быть консервативной до крайности,благоприятствуя балансу на счетах уже богатых и рыночные цены должны быть смягчены при первых признаках подлинного восстания среди неимущих, переводя разговор на рост производительности труда.
Европейскую литературу, потому что она принимает политику и идеологию как неизбежное, как правило, презирают за то, что она является "полемической," как и любой вымысел, который имеет что-нибудь заявить (система должна быть утверждена, ведущие американские дома всегда должны наделяться высшим статусом несравненных производителей, даже если ситуация в художественной литературе может быть сродни неуклюжим американским пожирателям газа семидесятых, не в ладу с реалиями средств и ресурсов). Нагромождение несущественных деталей ради них самих ценится как незаменимое заземления в реальности (для либерального критического истеблишмента постмодернистская революция в эпистемологии еще не произошла, и они все еще опираются на правила Локка и Юма). Новые посредственные писатели, чей талант заключается только, кажется, в понимании правил маркетинговой игры, восхваляются неделя за неделей, как блестящие. Старые фавориты, погрязшие в серийном само подражании, по-прежнему предлагаются в качестве удивительных мастеров.
Либеральная вина запрещает критическую оценку многих форм жертвенной литературы, производимой сегодня. Выросшие в Америке писатели Южной Азии не могут сегодня сделать ничего плохого, так же, как жители Восточной Азии были самыми горячими вещами несколько лет назад. Конечно, они не должны быть слишком политическими, не должны иметь заметные амбиции, не то они будут нарушать стереотип благодарного меньшинства. Но пока они действуют послушно и подобострастно, их литература получает либеральную печать одобрения.
Рецензирующий корпус не имеет больших затруднений в стирании граней между мемуарами, автобиографиями и художественной литературой.
Подъем мемуаров как популярной формы совпадает с упадком романа: оба предполагают провал воображения. Смелые творческие работы, не укорененные в мемуарах, всё более и более исчезают с рынка, нисколько не смущая рецензирующий истеблишмент.
Маленькие журналы обслуживают свою собственную клиентуру. Пишущие учителя, которые поставляют большую часть сочинений в литературные журналы почти никогда не подвергаются критике. Качество рецензий в большинстве журналов печально убогое, идея состоит в том, чтобы использовать яркость и блеск эрудированного языка, чтобы раздуть писателя, который может, в свою очередь, в один прекрасный день оказаться получателем гранта. За малейшими исключениями, журналы занимаются только взаимной лестью.
Некоторые извращенцы среди рецензирующего истеблишмента, те, которые, кажется, работают, исходя из критической системы, что, возможно, существовала до того как популизм шестидесятых поставил крест на объективных стандартах, являются закостенелыми, белыми, "элитарными" старыми чудаками, которые скорбят о конце печатной культуры и связанного с ним исчезновения героизма любого рода. Эти малочисленные индивидуумы в скором времени сойдут со сцены.
3.
В идеальном мире специализированное производство художественной литературы в академическом затвердевании не доминировало. Связь между писателем и культурой была установлена. Это было более или менее моделью до конца двадцатого века, и она работала хорошо. Но сегодня писатели действительно ученые, в плену тяжелых учебных нагрузок, влюбленные в конференции, одержимые идеей исправления грамматики в классах композиции и мирятся со студенческой писаниной, в любви к отвлекающим факторам, домашнему быту, семейным ценностям, самоограничению, и линейности. Они сотрудники университета, которым случается иметь некоторый литературный талант. Десятки тысяч благонамеренных лиц среднего класса считают, что они могут быть писателями, а Индия и Китай производят инженеров программного обеспечения и материальных физиков,и это наше место пересечения творчества.
Художественной литературы написано такой подавляющий объем, что даже наиболее приверженные читатели не могут поспевать. Маленькая хорошая литература заглушена.
В конце концов это наводнение будет так или иначе отсеиваться в свое время - возможно, в период сто лет. В то же время , пусть все делают свое дело ( каждый должен зарабатывать на жизнь , и поскольку мы не обладаем способностью быть программистами ... ).
Но уже сейчас можно сказать, кто является очень хорошими писателями нашего века.
Зачем нам нужны остальные? Терпимость к существованию плохой литературы, к её изобилию, притупляет критическое чувство. Литература сегодня является индустрией, с теми же самыми механизмами, приводящими в действие все другие отрасли промышленности, такие как производство микропроцессоров или автомобилей. Поставка создает свой собственный спрос (тусклые литературные журналы, которые не читают даже студенты, закончившие литературный курс, но используют в качестве работы преподавания другим неграмотным, как стать учителем писательского мастерства), поддерживается идентификация бренда, рыночные ниши стали более произвольным и сузились, и легионы публичных и рекламных агентств ( присуждающие премии своим ученикам, или людям, которые могли быть их учениками ), чтобы узаконить всю эту систему.
Никакое количество думающих об альтернативных решениях не может ничего изменить.
Литература в Америке является тем, что она и есть, потому что Америка превратила её в последнюю великую фордистскую модель производства. Можно ли представить себе, в этом веке фашизации, ослабление монополии гигантских медиа корпораций, которые поглотили почти всю издательскую отрасль? Можно ли представить себе ситуацию, в которой выпускники колледжей, которые двадцать лет назад поступили бы в юридическую школу, вдруг приобрели гражданское сознание или оценили бы жизнь вне пределов академической системы? Нет, они привыкли контролировать и быть контролируемыми, жить в среде, где обеспечено медицинское страхование и предполагается постоянный доход, и где индексы измерения успешного распространения.
Без особого опыта реального мира - кроме семейных дел, таких как развод или расставание, личных мелких повседневностей, как менструация, аборт, или психические заболевания - литераторы часто публикуют рассказы с точки зрения ребенка, что само по себе является очень красноречивым фактом. Откройте любой ведущий журнал, и типичная история начинается с этих фразовых битов: "Моя мать ... мой отец ... Я был в шестом классе ... мой друг Элли ... на заднем сиденье автомобиля моих родителей ..." Там нет сюжета, нет структуры прозы(бессмысленные маленькие прозрения не в счет), не больше, чем описание малозначительных эпизодов из детства (это легко превращается в мемуары). Эти писатели не продвинулись до стадии зрелости достаточной, чтобы писать с точки зрения взрослого восприятия.
Романтизм, экзистенциализм, стоицизм, нигилизм, все они являются запрещенными модулями восприятия; одобряется только суженный буржуазный реализм, погруженный в паралич и горе. Если писатели жили в непосредственной близости с реальными людьми - даже если они живут в интересных местах, таких как Нью-Йорк, они процветают в своих замкнутый кругах - они могут производить различные виды художественной литературы: взрослую литературу для зрелых умов, которые преодолели паралич неверия в невыносимо жестокий несовершенный мир.
Гений было понятием романтическим, он вырастал спонтанно, творил великие произведения и совершал героические вещи (ранняя смерть также желательна); а теперь у нас есть своеобразное американское понятие о заботящихся о своем здоровье, сексуально воздержанных, глубоко серьезных писателях, преподающих начинающим писателям " писательское ремесло " в мастерских на протяжении многих лет. На ведущих конференциях пьянство и сквернословие были изгнаны; теперь презентабельные, очаровательные, хорошо себя ведущие писатели собираются вместе, чтобы построить свои дальнейшие карьерные продвижения (в параллельной вселенной, их братья и сестры действуют аналогично на торгах в Уичито и Омаха ). Ни один великий писатель прошлого не мыслим в этой модели.
4. Упадок американской литературы является признаком упадка элитарного либерального консенсуса. Вакуум в политической идеологии заполняется сегодня аполитичностью, личностью и харизмой, что приводит к постепенному подчинению авторитаризму среди всех потенциальных источников сопротивления. Без яркой классовой политики, без политической идеологии, возбуждающей страсти, нет живой литературы. Это не означает, что писатель должен иметь свою собственную политическую цель и использовать свое творчество для продвижения своих политических взглядов. Но попробуйте представить себе Твена или Драйзера или Болдуина, возросших из сегодняшней умиротворяющей видео культуры, не напитанными великими умами прошлого, не связанными с никакими вдохновляющими традициями, не пришвартованными и свободно плавающими в мире только с ошмётками политической (не) логики: никакое значительное повествования не возможно в таких условиях, кроме рассказа о самом себе, отрезанного от внешней подпитки.
Программы медиа убивают литературу в этой стране. Новые средства массовой информации подрывают привлекательность романа, уменьшая нашу концентрацию внимания, что приводит к формам восприятия, которые могут быть только фрагментированными и дизъюнктивными.
Дос Пассос поднялся над проблемой фильмов, интегрировал новую систему восприятия в литературу, оживляет литературу своей склонностью к развитию методов обработки реальности. Нельзя сказать, что в настоящее время существует слишком много конкурирующих СМИ, чтобы отражать реальность, но что сама реальность исчезла в эфире чересчур большой массы реальности. Писателям, воспитанным на демократических принципах, говорят, что каждое их прозрение актуально (нет, это не так), что не может быть никакого суждения, изолирующего их в гетто скучных неудачников. Ожидания установлены так низко, что для их реализации всего то и требуется что копаться в своей собственной ограниченности и короновать себя королём или королевой дня.
Наибольшее беспокойство вызывает то, что проницательный читатель исчезнет совсем - опять же, не потому, что кино, интернет или кабельное телевидение работают в игре с нулевой суммой, а потому, что писатели слишком скудоумны, чтобы понять, что с каждым увеличением изобилия и жизненности медиа идет постепенное сокращение качества продукции, в результате чего образуется разрыв, который писатель должен спешить заполнить. Каждый дополнение к медиа является потенциально животворящим для письменного творчества. Нет никакой замены напечатанной убедительной истории. Но сегодняшние писатели являются столь скромными в самопрезентации, что не верят в это. Они выросли подпитываясь от другой медиа; они думают, что, возможно, Стивен Спилберг обладает магией, недоступной им. Они недооценивают читателя, они недооценивают само чтение. Упорствуя в этом ошибочном убеждении, они стремятся к самореализации. Почему Ричард Пауэрс не имеет таких же популярных последователей как Нил Стивенсон? Почему не может Хемингуэй или Хайсмит воспользоваться повествовательными возможностями, открываемыми средствами новой медиа? Является ли Дэйв Эггерс лучшим, что у нас есть? Он является воплощением пожизненного изгнания режиссера в монтажную.
Конкуренция с новой медиа на её условиях - путем реорганизации структуры повествования, чтобы соответствовать требованиям предположительно неграмотного читателя - унижает писательство. Само понятие конкуренции предполагает обороняемость. Оборончество в литературе означает проигрыш.
Индивидуальный писатель должен быть достаточно сильным, чтобы морально ополчиться против литературы, которая вводит в заблуждение читателя, побуждая его думать, что его личные недостатки заслуживают прославления и увековечивания. Он должен переломить тенденцию идя против монополии на карьерные награды, установившиеся в настоящее время в издательском бизнесе ( составление для этих целей черных списков и бойкот реальных посторонних, хотя, конечно, условия игры не могут быть составлены так прямолинейно), и борясь со стадным менталитетом издателей, чьим интересом больше не является выявление великой литературы и построение карьеры писателей, но, кто только хочет копировать последнюю огромную сенсацию.
Сколько писателей проявляют упрямство Прометея или ницшеанца? Нынешнее положение дел прекрасно работает для нижней строки издательской индустрии. Никто не заинтересован в повышении качества литературы. Будущее является миром только освещенных цыплят (этот жанр является воплощением всей литературы сегодня, это, где серьезная литература черпает мотивацию). Заняться написанием с сильной нравственной позиции, некоторой верой в общечеловеческие ценности, что делает писателя бессонным и обезумевшим, будет подобно тому как жирный, лысый, уродливый мужчина вторгнется на вечеринку блондинок супермоделей.
5
Современная художественная литература решила изолироваться от массовой культуры.
Она имеет свою собственную нишу, как специализированная социология Фуко социологии или философия Деррида, с целью угодить вкусам других экспертов в этой области.
Писатель занимает политически нейтральную позицию, не считаясь с тем, что жизнь их персонажей находится под влиянием политики. Есть опасение, прослыть политизированным, и в этом случае ни один серьезный рецензент не захочет больше иметь дело с таким писателем, и называться нравоучительным или морализующим или проповедующим.
Типичный писатель, как правило, старается быть смутно либеральным в отношении женских прав или геев или других меньшинств. Он сверх заботлив о том чтобы не написать ничего обидного для любой группы населения и смертельно боится живописать широкими мазками. Он заботится о том, чтобы отметить любого подающего надежды писателя, который, возможно, захочет правдиво говорить о меньшинствах или о группах большинства (это открытый сезон, однако, на белых мужчин, в собственном произведении учителя). Помимо этого, он далёк от политики.
Общаясь с ним, вы чувствуете кого-то постоянно находящегося в духоте, коричневом тумане депрессии и беспокойства, постоянно парящим над ним, уменьшая его до человека благоразумного и почтительного до крайности. Он не смеет мериться силами с жестокими монстрами, которые угрожают отнять социальное обеспечение и биометрически идентифицируют нас в каждой точке. О, большинство из них против христианской теократии, но кто не будет?
Это безопасный жест, и он никогда не вторгается в литературу, во всяком случае.
Пока человек пишет о безупречных ( с недостатками, но привлекательных) характерах "красивым" языком, его эстетическое положение находится в безопасности.
Хоть один из них - за исключением старых писателей, как Рот - сказал что-нибудь о приостановке наших традиционных свобод? Хоть кто-нибудь из них написал существенное про эту темную ночь нации? (Только сейчас, Сьюзен Чой и Нил Гордон и Рассел Банки начинают обращаться к радикализму начала семидесятых годов). Тогда для чего литература? Чтобы написать еще раз о сестре, которая подверглась насилию со стороны отца, матери, который страдает от болезни Альцгеймера, муже, который изменяет и жене, которая лишена эмоций? Еще раз в том же невыразительном, спокойном, патерналистском стиле, усеять маленькими точками света, которые угрожают превратиться в страшные прозрения?
Любители Воннегута не собираются идти рядом с этими домашними горестными рассказами.
Они хотят сюжет, действие, разрешение, характер, в то время как цеховая тенденция - это писать бессюжетные рассказы, где ничего не происходит (иметь характеры, взаимодействующие с внешним миром, что приводит к реальным событиям, было бы так же плохо, как те страшные жанровые писатели, не так ли?), где читателю отказывают в интеллекте, чтобы поднять ситуацию персонажа выше нашего общего, универсального бытия, и где язык является равномерно невыразительным, увядший, без украшения, фантазии, воображения, непредсказуемого порыва, как если бы один и тот же автор написал все романы и рассказы в Америке.
Отрицание возможности языка является наиболее важным политическим заявлением современного беллетриста. В мастерской, процесс вычитания ( так же, как в фокус-группах, проводимых тупыми политиками, обращающимися к самый тупой части избирателей ): давайте уберём все, в отношении чего мы не можем согласиться, чтобы никто не чувствовал себя обиженным, не осмеливаясь вторгнуться на непредсказуемую словесную территорию.
Давайте сократим художественную литературу вплоть до его минимума (вся американская литература минимальма в некотором смысле - отсутствует европейский или азиатский или латиноамериканский стиль максималистской погони за неопределенным). А как насчет Дэвида Фостера Уоллеса? Кто может на самом деле читать Уоллес, Муди или Антрим? Возможности английского языка в эти дни, кажется, доступны в основном писателям не доморощенным, в то время как те, кто принимает клятву верности а также клятву вытравить каждое последнее прилагательное из своей прозы, каждое последнее украшение языка, тянут нас глубже в сердце тьмы.
Эта солнечная американская литература политически консервативна, потому что она нивелирует язык до серой замазки, форма которого изменяется по воле пишущего инструктора, или его призрака, нависшего над писателем ( влюблён ли в одиночество сегодняшний американский писатель? Похоже, нет; его легче представить пишущим в шумном Барнс и Нобл, а не в старинной, благородной библиотеке). Все политически заряженные события дня служат для манипуляции писателями в своих целях; серьезный писатель приучен смотреть сверху вниз на политически насыщенную литературу: это просто журналистика. За это не присуждают премий.