С окна моей квартиры, что на четвертом, можно разглядеть разве что только такую же пятиэтажку. Личности более романтичные увидят там осень, может лето, неважно… Главное, они смогут увидеть большее, чем дом напротив. Я всегда твердил, что я романтик, но в данный час кроме старого дома я не вижу ничего.
Через день, может два, да может и через час выпадет первый снег и собьет последнюю листву с уставших деревьев. В осени определенно есть свой шарм. В октябрьские дни более чем обычно хочется уюта и замкнутости. Первое не всем дано, это конечно, не все располагают таким богатством как уют, а те, кто имеет, не все ценят, а вот второе имеет каждый. Каждый замкнут, кто-то просто более, ну а кто-то меньше, а есть ещё и другие. Те, кто попросту обманывают себя.
Лично для меня нет ничего хуже, чем ложь, предательство. Кто-то скажет, что я выражаюсь шаблонно, неоригинально, быть может, ещё как-нибудь, не так как все. Ведь правильно было бы сказать ещё, что хуже, чем смерть или война (что одно и то же) где-нибудь на Ближнем Востоке ничего не может быть, или там, например, голод, дети сироты, которые в детдомах все никак не дождутся новых родителей, или бездомные собаки, люди. Да плевать я хотел на все это. На новую ядерную программу Ирана, на гражданскую войну в Египте, да на все гражданские войны. На войны бытовые, на дорожные войны, на собак, людей, на всех! Все это за пределами границ моей сегодняшней осенней замкнутости. Да и вообще за пределами. Человеку плевать на все! Люди делятся на две категории. Первые те, что готовы продать всех быстрее, чем я сейчас прикурю сигарету. Вторые - это те, которые не берут в счет ничего, что не касается их самих и всех людей, что близки им. Им не важно, что творится вокруг. Умирает ли кто-нибудь, выиграл ли кто-нибудь в лото несколько миллиардов или проиграл, может ли перейти дорогу старушка, им на это глубоко н а п л е в а т ь. Это самые честные люди на земле. Им важно только живы ли их близкие, здоровы ли они, все ли у них хорошо. Они готовы сделать абсолютно все ради их благополучия, и позже ради себя. Как бы не звучало наигранно, но я всегда себя относил именно ко вторым.
Я продолжу. Ничего нет хуже лжи и предательства.
Несколько дней назад я узнал об одном человеке весьма гнусные вещи.
Впрочем, нельзя сказать, что я был ошарашен. Когда ты на протяжении своей "стометровки", своей жизни натыкаешься на провал своих амбиций, на смену своих взглядов, на непрекращающуюся перемену погоды, если угодно, в общем, если в твоей жизни было немало событий, было немало людей, то однозначно можно сказать, что на повестке дня звучало не один раз: "Эта сволочь кинула меня... нас. Эти ублюдки только и хотят, что нажиться на таких, как мы. Все врут. Взятки. Страх". Ну и были точно такие слова, как "Подвиг. Герой. Звезда". Фразы такие, как "кидает деньги на ветер, не то чтобы... Тратит бабло на благотворительность". Но все эти слова и фразы, эти громкие, глобальные, звонкие, сильные, такие вымазанные сладостной карамелью что ли, парадные, легко развеиваются, ибо сознание сразу генерирует антидот, и угол падения уже не равен углу отражения. Понимание слова «Подвиг» проходит первым. Глаза открываются и становится ясно, что подвиг, это поступок страха, поступок обреченности. Герой… герой вроде даже тот же человек, что совершил подвиг, в смысле, тот же самый человек, тот, что в агонии страха, тот, у которого нет другого выхода.
Всегда за гримом прячутся сотни людей. Сотни лицемеров. Немых людей. Людей, что отдали голос, в смысле, продали свои глотки, или им запретили раскрывать свои рты.
И, конечно же, враньё. Внимание, сейчас я повторю ещё разок! Это обладатель билета в первый ряд, это оно, ВРАНЬЁ!
Вернусь к сути.
Был прекрасный уставший день. Шум улиц уже не бился в истерике за окном, а приятно успокаивал. По тротуарам уже даже полз вечер. Я сидел у стойки бара и предвкушал миг, когда я закрою глаза и провалюсь в сны. Когда все, что связывает нас с буднями, с городом, со временем, с проблемами, с людьми, со всем, начнет умирать в темноте комнаты вперемежку с последними звуками уже убитого мной телевизора.
Мы разговаривали с моим приятелем о правде. Да, как бы ужасно это не звучало. Он утверждал, что он хочет быть нужным, мол, быть не просто так, что-то сделать, а я кидал в него слова: «Зачем, зачем тебе это все?!»
Мы понимали друг друга. Позже зашла речь о том, что больше всего бесит в людях. Господи Иисусе! Я этого не хотел...
- Знаешь! - он это начал шепотом, чуть прислонившись к стойке, не сводя с меня глаз. - Я никогда так не поступлю. Да мне насрать о ком будет речь. О брате, о друге, соседе, водителе автобуса, не важно! Люди все одинаковые, все, и правда для всех едина! Как мир, как солнце для всех одно! Никогда не стану стучать например, говорить о людях за спинами. Понимаешь, это что-то вроде воспитания, жизнь воспитала меня таким образом...
Он говорил, говорил, говорил... Я смотрел ему в глаза и думал совершенно о другом. Я был даже в другом месте, в другой стране, под другим небом, с другими идеями, в других ботинках.
2.
В моем сознании всплыли пару дней, вернее последний день моего отпуска.
Был июль. Но, не смотря на обещанное календарем тепло, было весьма прохладно и серо, впрочем, серость в моих краях в абсолютной неприкосновенности. Она в здешних местах появилась гораздо раньше, чем обжились первые поселенцы. И поэтому на нее уже давно никто не обижался, а большинство просто игнорировало, наверное, пытались ей тем самым отомстить.
Я бродил по абсолютно пустынному пляжу уже около получаса. Я то и дело подходил к воде. Останавливался и пытался разглядеть горизонт. Но мои попытки были тщетными. Все сливалось в одно белое покрывало. Море плавно переходило в небо, а небо падало мне на плечи и дышало мне в лицо прохладой. Вокруг не было ни души, и это в июле! Было около полудня. Я давно не был у моря, и мне захотелось посетить его, просто, если бы я так и уехал, не побывав, я бы не простил себе этого. Я вырос с морем, море для меня ближе, чем, например, была для меня школа или магазин под моими окнами, прохожие, тротуары, крыши домов, город.
Я не был дома несколько лет и вот явился. Все дни я пропил в истерическом отчаянии, это было похоже на всеобщий психоз, со своими приятелями, друзьями, одногруппниками, школьными товарищами, со всеми, кого только успел обзвонить, и, в частности, с человеком, который, проходя по улицам, и неважно какого города, думает, "что по городу идет охрененно лёгкий парень". Это я про своего друга, про лейтенанта Коломбо.
Голова болела как нельзя. Будто в нее воткнули семь тысяч иголок разом. Я стоял у воды и ни о чем не думал. Я просто стоял и был счастлив. Пляж выглядел потрясающе. Без людей он казался просто необъятным. Словно все вымерли. Я не переставал оглядываться. Мне чертовски не хотелось, чтобы кто-либо забрел сюда.
Похмелье, мелкий дождь, сквозной ветер в лицо, шум воды, режущие барабанные перепонки, крики чаек, мокрый песок под ногами - это все принадлежало мне и никому более, этого было достаточно, чтобы чувствовать себя свободно, легко, это бала моя таблетка от головной боли в тот день. Я побрел дальше. На ступнях, как сказал бы Ремарк, уже наверно начинали расти шампиньоны, ибо на мне были одеты старые мои "конверсы", которые следовало бы выбросить ещё пару лет назад. Ноги вымокли насквозь, хотя весь я уже давно промок.
Я прошел метров 300 и обнаружил скамейку у самой воды, я ещё подумал: «Вот удача! У самой воды!»
Я рухнул на нее и закрыл глаза. Мне кажется, что я даже улыбался. Закурю, думаю, и пойду уже собирать чемодан. У меня был куплен билет на самолет до Хельсинки на полчетвертого утра, и нам ещё предстоял пьяный вечер. Ну как можно было напоследок не нажраться? Никак нельзя!
Я докурил и попытался встать. Да, именно попытался. Что-то меня не отпускало. Я дернул вверх и понял, что сел на окрашенную скамейку! Какому идиоту понадобилось красить скамейку на пляже в такую погоду! Только потом я понял, почему она стояла у самой воды. Все штаны были красные, обреченно красные. Я стоял как столб с мокрыми ногами, с нечеловеческим похмельем, и пытался понять, как это могло произойти. Один на пляже, в дождь, в последний день отпуска, за какие-то часы до посадки на рейс. И, конечно же, на мне были единственные штаны. Я взял с собой только пару рубашек, маек, белья, ну и все, что требуется для туалета. И тут как назло выглянуло солнце и начало шпарить так, будто я оказался где-нибудь вблизи экватора.
Я взял телефон и позвонил лейтенанту.
- Старик! Мне нужна твоя помощь!
Я выложил все карты и потом минуту слушал, как на том конце провода смеются.
- Знаешь, я почему-то не удивлен, - сказал он. - У меня в шесть заканчивается рабочее время и давай, двигай ко мне. Все равно же у меня собрались сидеть. Что-нибудь придумаем.
Я забежал домой, второпях собрал чемодан и сел напротив красной задницы моих единственных штанов. За окном начинал разыгрываться день. Оттуда понеслись восторженные возгласы счастья.
" Да, бессмысленно все, тем более возглас счастья, прав был Иосиф", - подумал я и закрыл глаза. Я проспал до вечера. Быстро принял душ, завязал на поясе свитер, прикрыв тем самым свой провал, и поехал к Коломбо. Там уже разливалось все, что можно было и нужно как спасательный круг.
Я подоспел к самому разгару. Первым делом стакан с ромом ушел как дети в школу. Штанов мы естественно не нашли. После нескольких тостов мне было уже плевать, но Коломбо не унимался. Он отрыл в шкафу какую-то старую свою куртку.
- О, возьми ее! Она длинная и как раз все прикроет...
Да, она и вправду была почти до колен. Я примерил и влюбился в нее сразу. Коломбо предложил мне взять подкладку, теплую, на меху, пристегивается на пуговицы, я отказался. Говорю: «Да я доберусь до дома и пошлю тебе ее обратно».
Слабо помню, что было дальше. Помню, как меня таксист под руку вел к дверям аэропорта, а потом сразу объявляют посадку, мол, пристегнуть ремни. Я разлепил глаза, когда самолет уже шел на всех парах на Финскую землю.
Мы выползли на взлетную полосу в районе, не помню, Господи, в общем, под утро. Солнце начинало подниматься. Когда я брел, ели передвигая ноги по бесконечному коридору неимоверно огромного аэропорта в поисках курилки, солнце уже бесчинствовало по всем статьям.
Я натянул очки уже в курилке. Закурил сигарету и начал проклинать все на свете и все системы.
-Да! Конечно! Прилетишь и до офиса рукой подать! Сразу у аэропорта! Козлы снова меня наебали!
Я был уверен, что я там был один.
- Что? Это вы мне?
- Да не, хотя, вот скажи мне, какого черта я должен платить за такси? А?
Не ответив ему, я вышел и неизвестно куда пошел.
Я ходил по этому кишащему вулкану примерно час, когда мне пришло в голову найти свой выход на посадку...
По дороге я выпил кружку пива и понял, что никто не заметил моих штанов. Хотя я был в таком состоянии... Я мог бы быть абсолютно голым, и мне бы было плевать абсолютно, ни что не могло доставить мне неудобств, ибо и так все было ужасно, я был даже уверен, что не долечу до Москвы.
Забравшись в самолет и найдя свое кресло, и кинув свое изнеможенное тело, я мгновенно уснул.
3.
Да, та была ещё поездка...
- Ты слышишь, о чем я, дружище?!
Он продолжал мне заливать про дружбу, про то, как ему приятно знать, что у него в товарищах имеются такие люди как я, и все в том же духе. И то, что он ненавидит подлых, лживых, и вся эта заплесневелая галиматья витала в воздухе и расплескивала свои громкие эпитеты.
Я слушал его и по-прежнему был где-то в другом месте. Он и понятия не имел, что сегодня днем наш руководитель все мне про него рассказал.
У нас на работе появилось одно "тепленькое" местечко, на которое метели сразу человек десять. Но в лидерах были наши с ним имена. Так вот этот тип завалился сегодня утром к Генеральному директору и наплел на мой счет просто несусветные вещи. Я даже не стану говорить что. В общем и целом, выставил меня полным кретином и просто жутким ханыгой.
- Да, прекрасно слышу.
Бармен подкатил мне очередной стакан с виски. Вокруг становилось все живее.
А сейчас я сижу и думаю только об одном. Думаю и жалею о том, что тогда у Коломбо я не взял подкладку, ведь я все по-прежнему хожу в той куртке, и сейчас бы она пригодилась, ибо на улице жуткий холод и, как я говорил, на днях пойдет снег, или уже идет...