– Тетя Катя, вы?! Зачем вы сюда?
– По делам, Танюша, по делам. Как живешь? У Аленки закончились занятия?
– Спасибо, хорошо, закончились... – механически отвечала Татьяна, а сама думала: «Откуда она знает об Аленке? И даже то, что она ходила в школу, знает – откуда?
– Ты к матери – то скоро поедешь? Я ведь только по цветам твоим узнавала, что ты была. Иногда успевала помахать рукой вслед машине. Все тайком да тайком. Иль украла у кого что?! Отпуск скоро у тебя? Оформляй и приезжай – у Аленки легкие слабые, ей воздух деревенский да парное молоко нужны. Я уж договорилась насчет молока. Ну, бывайте тут, опаздываю на поезд. Жду вас. – Ее слова звучали настойчиво, требовательно. В этом тоне Татьяна уловила материнскую нотку, которой привыкла подчиняться.
Ошеломленная этой встречей, она не могла сразу прийти в себя и продолжала стоять у перекрестка, потом, опомнившись, заспешила домой:
Аленка играла у порога, одетая в новое, незнакомое платьице.
– Ты во что это нарядилась? Чье это платье? – возмутилась Татьяна. Она от матери переняла – чужого не трогать, старалась и Аленке это привить. А тут – на тебе! – платье чужое.
– Ма, баба Катя целый узел привезла. Она говорит, что мы в деревню поедем. А деревня лучше, чем лагерь? Ма, а на корове можно кататься? А цыплята в болоте живут?
Вопросы сыпались из нее, как из рога изобилия, но Татьяна уже не слушала ее, она пыталась разобраться во всем, что обрушилось сегодня на ее бедную голову. Она взяла из узла записку, прочла: «Татьяна, привози на каникулы Аленку, мою внученьку, ей у меня будет лучше. Катерина».
Катерина... Так ее называла мать, когда хотела похвалить:
– Вон, Катерина, одна, а какого сына растит! А ты, егоза, неслух, и в кого ты уродилась?
Татьяна так явно услышала голос матери, что даже обернулась на дверь. Вздохнула – опять померещилось. Как бы ей сейчас хотелось поговорить, посоветоваться с матерью!
Мысли Татьяны метались, вспархивали, как пугливая стая птиц. Что же получается? Путевки нет, чемодан собран, бабушка ждет свою внучку. Имеет ли она право лишать Аленку радости общения с бабушкой? Ведь «баба Катя» – единственно родной человек у них. Случись что с Татьяной – пропадет Аленка. Думай, Татьяна, думай, тебе решать. Вспомнились давние слова матери, когда она в очередной раз лежала в больнице: «Что со мной случится – держись Катерины, она мне дороже сестры родной». А она за восемь лет ни разу не зашла к ней.
Утром Татьяна в бригаде рассказала обо всем, потом написала заявление на отпуск, к вечеру получила отпускные деньги, и с ночным поездом они с Аленкой поехали в Малиновку. На станции она столкнулась со Славкой Балиным – своим одноклассником.
– Танюха, здорово! Я уж второй поезд караулю, вашу светлость встречаю, а вы – вот они: Царевна с Принцессой.
– Балабол, ничуть не изменился. С какой стати ты нас встречаешь?
– Бабка Катерина попросила встретить, все наказывала: «Ты смотри, Славуня, мою Ягодиночку не растряси». Что смотришь, Ягодиночка, полезай смелей в мой «лимузин», домчу с музыкой, а то бабка Катерина с самого утра стоит у ворот, теперь все глаза проглядела. – Он подхватил Аленку, посадил в машину, положил чемодан в багажник, и они поехали.
– Слава, а почему тетю Катю зовешь бабкой, она же ровесница твоей матери?
– Да ее уже лет восемь все так зовут. Понимаешь, она, как приехала после рождения вот этой «Принцессы», так обежала все село, делилась своей радостью: «Бабка я, бабка! Внучка, Аленушка родилась!» Куда и хворь ее делась. Вот только после пожара отлежала месяц в больнице: а потом опять к тебе засобиралась. А ты чего ни разу не приехала в отпуск? Или городской стала, и мы, деревенские, тебе не пара?
– Слава, Слава, помолчи. Останови машину, пожалуйста.
Машина заскрипела тормозами, остановилась. Татьяна вылезла, сошла с обочины к лесополосе, подошла к одной из березок, прижалась к шелковистой «одежке» – как говорила мать. Ей показалось, что она прижалась к натруженным, добрым и таким ласковым материнским рукам, и, сознавая, что этого никогда не будет, и явственнее понимая тяжесть утраты, Татьяна зарыдала. Слезы бежали по щекам, как бежит сок из раненого тела березки.
К ней подошел Славка – он неуклюже топтался, сопел. Славка, которого еще с детских лет прозвали Балабашем за его бесшабашность, не умолкающую болтовню, сейчас не находил слов, чтобы успокоить Татьяну. Он прикоснулся рукой к ее вздрагивающим плечам.
– Тань, ты того... не надо... ты погодь... Дочку напугаешь. Эх, елки зеленые, легче вагон с цементом разгрузить, чем видеть ваши бабьи слезы.
– Слава, я же только вчера узнала от девчат, что все эти годы тетя Катя приезжала к нам, привозила деньги, подарки и передавала через них. А я, дура наивная, верила, что это помощь от профкома, из «специального фонда для матерей – одиночек», как говорили мне девчата. Ну почему я такая непутевая, почему у меня все кувырком получается, а?! – Татьяна размазывала слезы по щекам и походила в этот момент на обиженную девчонку, хотя в ее волосах поблескивали сединки.
Славка взял Татьяну за плечи и повел к машине, а при . последних словах замахал на нее руками:
– Да что ты, Тань, что ты наговариваешь на себя? Бабка Катерина не нахвалится тобой: и экономней всех ты, и готовишь лучше всех, и дочку воспитываешь как – то по-особому. Чуть-что – она встревает: «А моя Татьяна то-то, а моя Татьяна так-то делает». Бабы смеются: «Ну бабка Катерина, у тебя не сноха, а профессор». А тетка Варвара всегда подытожит: «А что вы хотите? У Фомичей всегда было лучше, чище всех. Затируха какая – то, и та разукрашена травкой. Порода такая. Недаром их еще Пчелками звали».
Славка скосил глаза на смущенную Татьяну, спросил:
– А правда, что ты институт закончила?
– Правда. В прошлом году. – Татьяна недоумевала, чего это тетя Катя выдумывает, она же ни разу не была у них?
Они сели в машину, и вновь замелькали за окном деревья, а затем поле. Татьяна с жадностью смотрела на кустистую зеленую ниву. Так и хотелось подойти, потрогать руками нежный пшеничный стебель, почувствовать пробивающийся упругий колос. Теплый ветер раскачивал это зеленое море, и оно колыхалось, ходило волнами до самого горизонта и потому казалось бесконечным. А рядом звучал удивленный голос Славки:
– Надо же... И как это ты сумела одна с этим «довеском»? А моя бросила техникум, говорит – тяжело учиться. А чего тяжело – то? Огорода она не знает – мы с матерью управляемся, в доме все мать делает, а мальчишка почти всегда у тещи. А она... сидит, как квашня, скоро в дверь не пролезет. – Славка говорил и говорил, боясь, что его остановят. – Ты знаешь, Тань, когда поженились, деньги ей стал отдавать, мать так велела. И пошло, поехало: тряпки, безделушки, конфетки, помадки покупает – до зарплаты не хватает. Мать ворчит: «Неудельные, как жить – то будете?» Я ее останавливаю: потерпи малость, может, насытится, пообвыкнет. Я ж механизатор широкого профиля, круглый год занят, хорошую зарплату имею, а в конце уборочной около двух тысяч еще получаю. Но их не видно было – уплывали куда – то. А потом после родов она долго болела, все деньги на нее уходили – на больницу да на курорты. Но ничего, выкарабкались. А деньгами теперь мать командует – кассир домашний. Вот машину купили, холодильник финский, телевизор цветной – чем тебе не городские жители?
– Слава, а кто твоя жена? Она наша, Малиновская? – Татьяна слушала Славку, а сама то и дело поглядывала на заднее сиденье, где спала Аленка.
– Да твоя подружка, соседка по парте, Анюта Морозова. – Его веснушчатое лицо расплылось в улыбке.
– Булочка?! Хорошая она, добрая.
– Добрая? Она сдобная у меня! – Славка рассмеялся, и по его появившейся нежности в голосе Татьяна поняла, что он любит свою Анюту.
За разговором Татьяна успокоилась и не заметила, когда они проехали то место, где она всегда выходила. За окном промелькнули первые избы, впереди виднелся дом Лукиных – у калитки стояла баба Катя.