Меч Меровингов.
Николай Борисов.
Гл.1.
Ригель.
В 1942году городской хлебокомбинат закрыли за ненадобностью, муки едва хватала на два уцелевших. Оборудование оставили на месте, цеха опечатали, а вот складские помещения использовали по военному назначению.
Практически все мужчины ушли на фронт, да и многие женщины разлетелись, гонимые долгом перед отечеством, кто в медсестры, кто на фронт, а кто на тыловые работы.
Бывшие здания зернохранилищ переоборудовали в складские помещения для продовольствия, а кладовщика, перевели начальником этого склада. Поскольку время на дворе было военное, то его мобилизовали в армию с присвоением звания младший лейтенант интендантской службы. Складу же присвоили военный литер, реорганизовав его в «Военный продовольственный склад № 147.»
Шёл август сорок второго года. Немецкие войска вышли к Сталинграду, а на Северном Кавказе их танковые соединения подошли к самому Моздоку.
Погода в Энске установилась жаркая, а если ветерок иной раз забывался пробежать по улицам, то духота, исходившая от солнца и раскаленных дорог, была невыносимой. И только на складе с его полумраком и метровой толщиной кирпичных стен было прохладно.
Новоиспеченный младший лейтенант интендантской службы прохажи-вался вдоль стеллажей с открытым планшетом и что-то выискивал на верхних полках.
Новенькая форма, перехваченная кожаной портупеей с кобурой, начищенные до блеска хромовые сапоги ладно гармонировали с галифе, фуражка, надвинутая на самые глаза, все говорило о том, что владелец военного обмундирования, человек важный и знающий толк в порученном ему деле. На вид этому человеку было лет около пятидесяти, по паспортным данным сорок пять лет. Самый, что ни есть, призывной возраст. Вот только нескладность фигуры портила весь его парадный вид. Выпучившийся живот, рыхлое, испитое лицо и глубоко сидящие глаза, настороженно следящие за всем окружающим, говорили, что этого человека, просто, за так, не проведёшь
Ригельндерсон Яков Яковлевич ни то был обрусевший швед, ни то ещё кто, у подчиненных прозывался просто, Ригель. Даже его новый, непосредственный, начальник, несколько раз назвав его по фамилии, сам неожиданно перешёл на сокращенную форму, отчего, в недоумении на себя, чертыхнулся. Но смерился и стал называть Якова Яковлевича, в разговорах Ригелем, если, конечно, того не было рядом.
Случившимся переменам в своей жизни, Яков Яковлевич был неимоверно рад, поскольку фронт ему уже не грозил, а офицерское звание заставляло, гордиться собою.
Он хозяином расхаживал по хранилищам то и дело, меняя походку, то пройдёт быстро, расправив плечи и вперёд животом, а то нехотя, вперевалочку, чуть сутулясь, словно важные дела, тяжёлым грузом, лежат на его плечах, но он стойко несёт непростое бремя начальника.
Склад был большой. Он включал в себя три капитальных здания ещё дореволюционной постройки с глубокой сетью подвалов.
В своё время, промышленник Осинский строил, владел и небезуспешно развивал хлебопекарное дело. А война, с очень хорошими государственными заказами, позволила ему расширить, нужное народу и армии, производство.
Армейские поставки хлеба и фуража неимоверно обогатили господина Осинского. Махинации же с мукой позволили ему получать такую прибыль, что он за короткое время стал одним из известных людей России. Таким известным, что в июле 1917 года он был приглашен в Чрезвычайную следственную комиссию по делам бывших Министров. По прибытии имел долгую и обстоятельную беседу со следователем Кореневым.
Осинский ничего не скрывал и рассказал всё, «как на духу», но это он, конечно же, преувеличил.
На вопрос:
- Господин Осинский, скажите, какие отношения вас связывали с командующим 1-й (Неманской) армией Северо-Западного фронта генералом Ренненкампфом?- Осинский заволновался.
- С Павлом Карловичем нас связывали только государственные обязательства, только обязательства по поставкам хлеба и фуража, - он так взмок, что его носовой платок, которым он пытался хоть как-то убрать пот не только со лба, но и с лица, был мокр, что половая тряпка.- И ничего личного, господин следователь, ничего.
- Я правильно вас понял, господин Осинский, что личностных отношений с генералом Ренненкампфом у вас не происходило, и вы с ним в неслужебное время не встречались?
- Нет, что вы, господин следователь, встречался раз, может два, три, но не больше…десяти. Так формальности разные. Только по выполнению обязательств. Только один раз имел честь быть приглашенным, по случаю награждения Павла Карловича орденом святого Владимира П степени с мечами, лично-с,- он видел, как усмехнулся Коренев, от этого ещё больше взмок. Ему, отчего-то, вспомнилась любовница Павла Карловича, очаровательная француженка Мария Соррель. И эти явственные воспоминания еще больше его взволновали.
- Простите-с, господин следователь, а что мне ставится в вину? И-и-и по-позвольте-с водички?
-Да, да, пожалуйста,- следователь мельком глянул на Осинского и продолжал, что-то записывать.
Дождавшись, когда Осинский трясущимися губами допьёт воду из стакана, он спросил.
- А небыли ли вы знакомы с адъютантом генерала, господином Вотровым?
Поскольку обстоятельства дела требуют объяснений ваших действий в Восточной Пруссии о незаконном присвоении себе большого количества захваченного в Пруссии частного имущества и вывезении его в Россию.
- Да, как жес-с можнос-с так, господин следователь? Какое имущество? Какое незаконное присвоение? Играли-с, с господином адьютанстом, пару раз в преферанс-с,- в голове у Осинского застучало: «Вот оно, вот, начинается». И ему вспомнились шесть вагонов с мануфактурой и всякой всячиной вывезенные им из Восточной Пруссии в Россию.
«Всё вывезенное было из разграбленных немецких магазинов, разные сервизы, граммофоны, одних пианино тридцать штук. Господи, будь оно это всё неладно. Кто же знал, что через столько лет аукнется».
А как романтично и возвышенно начиналась война. Какой был народный подъём, какое было единение Царя и подданных.
1914 год август месяц, торжественные митинги, манифестации в поддержку «войны до победного конца». В высочайшем волнении духа патриоты разгромили немецкое посольство в городе Петра. Да и сам город Святого Петра Санкт-Петербурх чуть было не переименовали в Петроград город Петра 1.
Изысканное дамское общество высшего света стало собирать деньги на премию первому русскому солдату, который вступит в Берлин… О! Боже, что за бред? И вот он здесь, в комиссии на допросе.
А Павел Карлович-то, Павел Карлович, на мече поклялся, что отсечет себе руку, если не возьмет Берлин. Матерь Божья, какой Берлин? Какая рука? Говорили же мне, не связывайся с этой «желтой опасностью». Ан, нет, к Павлу Карловичу благоволил сам Николай, Царь, как же это льстило самолюбию, знакомство, даже товарищество с ним.
Любимец генерала, его адьютанат, штабс-капитан Вотров, всегда предупредительный и элегантный, будь он не ладен, подсуетил ему:
-Христофор Наумович, не гнать же вам, право, вагоны обратно в Россию порожняком. Вам это накладно и…не прибыльно,- и уступил, как он говорил, «вражеские трофеи» по смехотворной цене. Ан, вот, как поворачивается. А впрочем, зачем же я так о нем? За две недели целое состояние сложилось.
- Господин Осинский, а когда вы в последний раз встречались с Вотровым?- Следователь смотрел ему в глаза дружелюбно и даже как-то участливо.
- Э-э-э, простите, запамятовал,…видит Бог от волнения. А-а-а, кажется в ноябре прошлого года. Да, да в ноябре, ни то десятого, ни то двенадцатого…
- Десятого, десятого ноября. Вы правы, - следователь усмехнулся.
- Больше у вас встреч с господином Вотровым не случалось? Я правильно вас понял?
- Да, да вы правильно поняли, господин следователь, - обречённо выдавил из себя Осинский.
-Простите, а господин Ренненкампф не откровенничал с вами относительно старинных охотничьих ружей, знамен, альбомов с карточками Вильгельма и еще чего-то… им лично вывезенного в Россию?- следователь смотрел проницательно, словно пытаясь по дыханию определить правдивость ответов Осинского.
-Может быть, он говорил вам о древнем оружии, там, рыцарских доспехах, боевом топоре, копье или мече… Меровингов?- Но ни один мускул не дернулся на лице Осинского, поскольку он обмер до мертвецкого состояния. Ни единого слова, да что там слова, ни единого звука не раздалось в ответ на вопрос следователя.
«Так вот, что это за меч? - бились мысли в мозгу Осинского вместе с токами крови. И не было понятно, то ли токи крови порождали мысли, а то ли мысли порождали токи крови.- Господи, неужто это меч самого легендарного Меровея? А может быть Эней вынес его, из гибнувшей Трои, вместе со своим отцом Приамом? Или сам первый король франков Хлодвиг обагрял кровью холодную сталь меча? Не золотая ли рукоять этого клинка, инкрустированная алмазами, явилась крестом при крещении Хлодвига? Святой Ремигий, крестивший Хлодвига, предсказал ему, осеняя крестным знамением, что потомки рода его будет править до самого суда Божья». - Осинскому явно представился меч.
Блестящее лезвие клинка слегка отдавала голубизной легких завитков, червячков по металлу. Словно неведомый художник тщательно выводил эти завитки внутри метала, терпеливо и точно не нарушая ни симметрии рисунка, ни его чистоту.
При разгрузке вагонов, пригнанных из Восточной Пруссии, грузчики уронили одно пианино на землю, оно разлетелось в хлам. В образовавшейся куче обломков приказчик обнаружил футляр, изготовленный из грубой бычьей шкуры.
Футляр был массивен, по длине чуть больше метра, темно коричнев по цвету, снизу и сверху обрамлен в серебряную оправу. Широкие, узорчатые полосы серебряных оков перехватывали футляр в четырех местах, соединяясь между собой цепью черненого серебра. Верхняя часть футляра была обрамлена в массивную золотую львиную голову с длинными ниспадающими вниз волосами.
Тогда Осинский удивился странной длинноволосой голове льва, теперь же ему все стало ясно.
«Длинноволосые короли» так называли Меровингов современники. Считалось, что магическая сила, таившаяся в их длинных волосах, наводила не только ужас и вселяла уважение подданным, но и насыщала владельца сакральной силой королевской власти. Лишится волос, ниспадающих ниже самых колен, было сверхунижение их владельца. Так и произошло с последним из правящих Меровингов, Хильдериком Ш. Его остригли, лишив сакральности, и только затем низвергли с трона и заточили в монастырь вместе с его сыном.
Из самых близких к Богу королей Меровинги сначала превратились в «ленивых королей», а затем лишились своей сакральности, волос и вместе с ними и власти.
А он, Осинский, волею какого-то невероятного случая, стал владельцем ни только легендарного меча Меровингов, но и владельцем атрибута королевской власти Меровингов, волос последнего из них.
Волосы Хильдерика Ш сплетенные в косу, перехваченные золотыми лентами, были здесь же в футляре.
Осинскому показалось, что у него остановилось сердце. Он вопросительно посмотрел на следователя: « Что? Что он так на меня смотрит? Он, наверное, хочет, чтобы я рассказал, что этот меч у меня, или, как этот меч оказался у меня? Ну, уж нет-с. Увольте-с. Зачем я здесь?» И выдавил из себя вполне равнодушно:
- Нет-с. Мы так близко с Павлом Карловичем не общались. Все больше о делах,- и совсем успокоившись, нацепил на нос пенсне, внимательно посмотрел на следователя. Тот внутренне удивился такой перемене Осинско-го, но промолчал.
Закончив что-то писать свое, он словно невзначай бросил:
- Господин Ренненкампф арестован и находится сейчас в тюрьме на Казачьем плацу. Не желаете с ним свидания?
- Как арестован?- Осинский оторопело уставился на следователя. Пенсне медленно сползая, свалилась ему на грудь.
-Что значит арестован?
- Арестован по решению комиссии,- следователь видел, как сник Осинский и внутренне улыбнулся от полученного эффекта.-
Но его отпустили, предупредив, что он будет вынужден ещё раз посетить следственную Верховную комиссию.
Осинскому несуждено было узнать, что бывший генерал Павел Карлович Ренненкампф будет найден большевиками под чужой фамилией и расстрелян не дожив до своего 64-летия.
Выходя от следователя, Осинский в коридоре столкнулся с рыжеватым, плотным мужчиной, который вёл себя по хозяйски, если не сказать, нагло. Громко разговаривая, он крутил головой то и дело визгливо вопрошая: «Где? Где, этот Александров?» На что ему сопровождающий вежливо вторил: «Дальше-с, дальше-с, господин Зиновьев».
Когда группа из трёх человек миновала его, он услышал, как вышедшие из своих кабинетов служащие громкими шепотами восклицали: «Социалисты, социалисты, Ленин с Апфельбауманом…да, да…рыжий Зиновьев…на допрос…по делу Малиновского…» Осинский с интересом оглянулся в след уходящим. Он столько читал и слышал о социалистах, что даже невольно проникся некоторыми их идеями…не до конца, конечно, но они были ему чем-то симпатичны.
«Надо же, - подумалось ему.- Встретиться с Лениным, продавцом России, этим Пуришкевичем на выворот. И где? В самой Комиссии, знать тоже тот ещё…гусь».
Выйдя на свежий воздух, постояв с минуту, на ступеньках дворца, он решил: « Никакой больше комиссии, с него довольно. За границу и как можно скорей. А сейчас домой, домой в Энск».
Здесь грянула революция. Перевернув не только его жизнь, но и перелопатив судьбы людей. Уничтожив государство и весь жизненный уклад такого, ещё недавно казавшегося, непоколебимого строя.
Временное правительство было свергнуто, министры арестованы, только Керенскому удалось бежать.
События бурных революционных дней Осинский воспринимал с каким-то необъяснимым душевным смятением. Все его плотское существо, буквально, трепетало. Новизна событий захлестывала его рациональный разум, и он иногда словно впадал в детство.
Одно время он зачем-то нацепил себе на грудь красный бант и так ходил с добрую неделю, гордо выпячивая грудь. Но однажды вечером, сидя в кабинете, несколько минут внимательно рассматривал красную тряпку у себя на лацкане пиджака и вдруг, неожиданно брезгливо сорвав, отшвырнул ее от себя. Ему почудилась алая кровь офицеров, убитых солдатами, и городовых избиваемых всяким, кто хотел, кровь эта была видна ему на красном. И стало спокойно, если не пустотно под сердцем.
В Энске ему было душно, комерчиские дела приостановились. Народ работать не хотел, он праздно шатался по митингам, бражничал, разбойничал. Осинский решил вернуться в Петроград. Предшествующие события негативно влияли на его психическое состояние ему так же, как и его рабочим, работать не хотелось. Все чаще ему виделась Ницца, Париж и он уже внутренне готов был покинуть Россию.
Но страшное происшествие, свидетель коего он стал, ни то, что потрясло его психику оно его, раздавило, ввергнув в душевное уныние.
Проходя мимо Петровского парка, он отвлекся от своих мыслей, увидев необычную людскую суету. Уж лучше бы ему пройти мимо. Но любопытство заставило сначала остановиться, а затем повернуть и войти, протискиваясь сквозь толпу зевак, в сам парк.
Увидев происходящее, ему подумалось, что большевики решили устроить очередной митинг, но множество машин и подвод насторожили.
Сзади напирали, кто-то настойчиво тыкал ему в спину чем-то жестким.
Осинский уж было решил повернуть назад.
- Куды? Куды прёшь? Вперёд! Вперёд давай! Буржуй недобитый!- небритый солдат с карабином в руках зло толкнул его прикладом так, что Осинский едва не упал.
-Но позвольте! Позвольте! По какому праву?
- Я те дам праву! Таку праву! Щас туды пойдёшь! Стой смирно и гляди!
Осинский оторопело оглянулся, он стоял в первых рядах большой толпы. А напротив, отделенные вооруженными китайцами, сгрудилась кучка разношерстно одетых людей. Часть из них стояло около священника, исповедовалась, многие плакали, несколько офицеров в шинелях, без головных уборов, немо и холодно взирали на толпу случайных зрителей. Другая большая группа людей: крестьян, спекулянтов, каких-то служащих клокотала стонами и криками. От нее исходили вопль и плач.
- Что? Что здесь такое?- Осинский лихорадочно достал очки. Руки его дрожали, и он кое-как приладил их на глаза.
- Что? Что? Ваших, спекулянтов, да контру, кончать щас будут. Вона сколько понасобирали.
- Как кончать? Что значит кончать?- Осинский задохнулся. В одной из групп он узнал бывших царских министров Протопопова, Маклакова, Щегловитова, Хвостова. Чуть в стороне от них бывшего Директора Департамента полиции Белецкого. Тот нервно переминался с ноги на ногу и, словно выискивая кого-то в толпе, крутил головой.
«…Вот смотрите на него…бывший царский министр Щегловитов, это он проливал кровь рабочих и крестьян…на его руках кровь замученных и убитых наших товарищей…это он в Шлиссельбургской крепости казнил наших славных товарищей Ульянова и Генералова…это он…»- громко, словно глошатый, вещал человек в кожаной тужурке и такой же кожаной кепке, размахивая какими-то листами в руках.
Истошные вопли, рыдания, просьбы обреченных о помиловании и обвинительные речи осуждающих ни что не слышал Осинский. Он тупо таращился в пространство не понимая, что же здесь происходит.
Что за чудовищный спектакль разыгрывает жизнь, такой сложный для его восприятия, что ему, простому промышленнику, не понять. И только когда увидел, как Белецкий бросился бежать, но приклады китайцев вновь вогнали его в смертный круг, осознал всю тягость и глупость происходящего.
Выстрелы оглушили, запах пороховой гари вперемежку с запахом крови душили горло Осинского.
Он видел, как только что секунду назад, еще живых людей, уже волочили за ноги в сторону от места расстрела.
Он видел, как над убитыми склонялись их палачи и шарили руками по одежде и еще теплому телу в поисках добычи. Вот что-то доставали из карманов жертвы, срывали кресты, снимали обувь и иные одежды, и распихивали по мешкам, и рассовывали уже по своим карманам. Испачканные кровью руки обтирали здесь же исподним бельём жертвы.
- Господи!- поперхнулся Осинский и закрыл глаза.
- Вот так, ваше благородие,- солдат поставил карабин на землю.
- Вы бы уходили, а то, как бы и вас не забрали,- он настойчиво потянул Осинского за рукав.
Осинский оглянулся. Вокруг никого не было, только он да солдат. Китайцы и чекисты грузили убитых на машины, подводы.
-Уехать бы вам, ваше благородие, от греха подальше,- солдат виновато переминался. Глаза у него были широко расширенны и его слегка лихорадило от увиденного.
- Да, да, конечно. Непременно,- Осинский повернулся и побрёл к выходу из парка так сутулясь, словно, стараясь, уменьшится, сделаться маленьким или вовсе неприметным. В тот же вечер он уехал к себе обратно домой в Энск.
Отсиживаясь на своём предприятии, он ещё надеялся, что каким-то боком, но сумеет войти в доверие к новой власти.
Иногда, из своего кабинета, он в мечтах взирал и строил планы будущих деловых контактов. Так виделось ему, что он у дверей кабинета Зиновьего или даже самого Ленина. Он в возбуждении вскакивал с кресла и принимался нервно ходить по комнате. В воображаемых диалогах он живо жестикулировал и, фантазируя, напрочь уходил из действительной реальности.
- Владимир Ильич, я, промышленник Осинский, полон сил и энергии, готов передать новой власти свой капитал. Готов служить вам верой и правдой.
И ему виделось, почти воочию, как этот маленький, лысенький человек выходил из-за стола и радостно улыбаясь, протягивал к нему руки для приветствия и говорил:
- Как это правильно, господин Осинский, как это своевременно…и как это архиважно для молодой советской республики. Мы будем на вас надеяться.
- Владимир Ильич, я вас не подведу,- он тряс руку Ленина, так, что приходил в себя, осознавая, что он ещё в своём кабинете, а не там, в далёком Кремлёвском. Но слёзы умиления уже струились по щекам, и сердце обдавало душу теплотой.
-Владимир Ильич, а ведь мы с вами встречались, - он видел, как Ленин в удивлении вскидывал брови.
- Право, не помню, господин Осинский?
-Как же, как же вам помнить! Вы с господином Зиновьевым в Верховной Комиссии…в коридоре мы столкнулись с вами. Я там же был, но по другому делу.
- Да?! А вы как там? – Ленин берёт его под руку и ведёт к столу. Они беседуют, пьют чай и он рассказывает, чем бы он мог помочь и как.
В своих фантазиях он не замечал, как наливал рюмку водки. Выпивал ее одним глотком и, поймав на вилку кусочек осетрины, зажёвывал, умиленно вздыхая.
Дни текли напряженной чередой, по городу рыскал красный террор и выходить ему на улицу не хотелось, да и было боязно. Все новости и газеты Осинскому приносил Яков.
Гл.2.
Яков.
С шестнадцати лет Яков Яковлевич, а в ту пору Яшка, а и иной раз, для хозяина, Яшка-сукин сын, был в услужении у промышленника Осинского. Каким образом и как он попал к подозрительному и ни кому не доверявшему предпринимателю никто не знал. Строили догадки и сошлись на том, что здесь дело не чисто, что здесь, Яшка или нагулянный сынок его, по бурной молодости, или ещё что…
Когда случилась революция, Якову в ту пору было уже двадцать один год. Поднаторевший в подручных у своего хозяина в беспринципности, он принял революцию, как сам говорил: «с распростертыми объятиями». Необычная фамилия стала каким-то магическим талисманом-защитником в дальнейшей судьбе Якова, но только до тридцать седьмого года.
Приведя красноармейцев к себе на предприятие, он показал, где прячется его хозяин, хозяин-кровопивец.
-Яшка, сын, и ты, Брут,… с ними?- выдохнул захлебываясь кровью его хозяин.
-Какой сын?- комиссар настороженно повел стволом маузера. – Чей сын?
Чем до смерти перепугал Якова, да так, что испарина оросила спину.
- Сукин, сукин сын!- он задрожал всем телом.- Меня так завёт барин: «Яшка-сукин сын». Моя фамилия Ригельндерсон, а у него Осинский.
Промышленника Осинского расстреляли в погожий ноябрьский день, на территории своего же завода.
Вывели к зданию правления. И, пока он, щурясь, разглядывал облака на небе, да остаток золотой листвы, на деревьях, согнали оставшихся на заводе работников и случайных прохожих с улицы.
Комиссар сказал страстную речь о целях, задачах социалистической революции, о диктатуре пролетариата и о мироеде Осинском и ему подобных.
Семь винтовок ахнули одновременно, разорвав промышленнику белую рубаху и грудь. Он ещё с минуту сползал по стене заводоуправления, упирался босыми ногами в землю и хватал кровавым ртом воздух, а может быть, что-то сказать хотел, своим палачам, напоследок.
Расстреляли и спохватились, что не спросили, где накопленное мироедом богатство? Но Яков и здесь подсуетился:
- Товарищ комиссар! Товарищ комиссар! В подвалах всё спрятано, в подвалах. А добра-то там, добра…
- А ну покажь! - Заскрипев кожанкой, вложив маузер в кобуру и поправив руками ремень, скомандовал комиссар.
Добро вывозили три дня и на двадцати подводах. Яшка сам переписывал и пересчитывал экспроприированное имущество. Ему так понравилось это необычное слово, что он вставлял его к месту и не к месту. Чем вызвал уважение, и даже робость у работников, грузивших барахло на подводы.
Но и здесь схитрил Яков, ни всё показал и не обо всём рассказал комис-сару.
Два подвала, что находились обособленно и не были связанны с другими подвалами, он утаил.
А когда комиссар, выписал ему мандат о назначении его директором на экспроприированное предприятие, он чуть было, на радостях, не открылся, но вовремя осадил себя.
-Вот товарищ Ригель…нд-дра..син,…э-э-э,… нра-асон,- комиссар нарочито закашлялся и, хмыкнув себе под нос, продолжил, прочитав фамилию по мандату.
- Ригельн-ндер-рсон, революция доверяет вам важное дело. Вы своими чистыми помыслами и действиями, - он внимательно посмотрел в глаза Якова, так внимательно, что тому стало не по себе.
Ему даже показалось, что комиссар проник своим пронзительным, революционным взглядом в самое его нутро, куда-то в глубину желудка и уловил его тайные мысли. Яков тяжело сглотнул набежавшую слюну и задержал дыхание, чтобы комиссар своим взглядом не распознал, что же ел сегодня новый революционный боец Ригельндерсон. Но комиссар отвёл свой взгляд и продолжил:
-Вы своими непримиримыми действиями с буржуазией, доказали преданность революции, - убрав торжественность с лица, как лучшего друга потрепал Якова по плечу.
-Хлеб нужен народу, Яша. Хлеб нужен революции. Проникнись важностью исторического момента…
Яков посмотрел ласково и нежно на комиссара:
-Так всё ж… вывезли, товарищ комиссар. Какой хлебушек? Ни зернышка, не осталось…
Но комиссар его словно не слышал. Он смотрел куда-то вдаль, отрешенно и безучастно, словно там, в неведомой для всех дали виделось ему светлое, счастливое для всех будущее и он ответил устало:
- Ты уж, Яша, постарайся,…а не то…- и как-то озабоченно посмотрел на заводоуправление, где у стены всё ещё лежало тело бывшего хозяина предприятия.
- Я постараюсь,- Яков подобострённо заглянул в глаза комиссару.
- Постарайся, дружек, ты уж постарайся, Яша, - комиссар опять по дружески потрепал Якова по плечу.- Первую партию хлеба привезёшь в…ну сам знаешь куда. Понял?
- Понял! Как не понять, товарищ комиссар. Всё понял.
- Вот и славно. Располагайся по хозяйски, - улыбнулся тот Якову хитрой улыбкой.- Но не забывайся, что в гостях… Шельма.
- Что? Что? Товарищ комиссар,- Яков пытался заглянуть комиссару в глаза.
-Шельма, говорю, ты Яков. Молод, зелен, а шельма, но нам такие, как ты нужны, - он натянул кожаную фуражку почти, что на глаза.- Очень нужны, - и пошёл, скрипя кожей к машине, что стояла у ворот и пофыркивала сизым дымом.
Всю ночь, из утаённого подвала, Яков таскал мешки с рожью в дальний угол в подвале мельницы. Десять четырёхпудовых мешка были свалены им в мусорном тупике и закиданы всяким оставшимся хламом. Наутро он, при свидетелях, должен был найти эти мешки с зерном, намолотить муки и испечь заказанный комиссаром хлеб. С комиссаром шутить нельзя.
Таскал Яков эти мешки и плакал, так ему не хотелось отдавать припрятанное его хозяином отборное зерно.
Все предвидел Осинский, даже будущий голод и свои доходы от этого «экономического фактора рэволюции» рассчитал.
- Яшка, - говорил Осинский своему воспитаннику,- ты поменьше слушай этих голодранцев, какая социалистическая рэволюция, какой народ? Всегда и во все времена борьба шла за власть, землю, имущество. Вот посмотришь, скоро большевики начнут драться между собой за власть, а потом за землю и имущество. Мы с тобой будем ещё тому свидетели. Но мы с тобой не будем участвовать в этом, потому как у нас все есть.- Он ходил по кабинету и высказывал Якову свои измышления по настоящему моменту насущной действительности.
- Они говорят: землю крестьянам, фабрики, заводы рабочим. Это они говорят, потому что у них у самих ничего нет, а вот когда у них появится у каждого своё, вот тогда я посмотрю, как они отдадут свою землю и свои фабрики. Идиоты! Хорошо раздавать чужое. А народ?- Он вскинул вверх руки, словно, обращаясь к небу или тому, кто там, в вышине всматривался и вслушивался в его, Осинского, страстные речи.
- Это неразумное быдло! Этот скот в штанах, которому и надо-то всего хлеба да зрелищ. Народу надоели помещики и фабриканты,…а как без них, Яша? Народ ещё не знает, кто станет его хозяином, может он ещё взвоет не один раз, да вот он локоток то, а не укусишь.-
Яша же в это время смотрел внимательно на хозяина, но думал совсем об другом. Вчера здесь поломойка Глашка допустила его до себя. И сейчас он сидел, смотрел на Осинского, а в голове его кипели воспоминания случившегося.
Когда он начал тискать молодое, упругое тело девки, она хихикала и уворачивалась, но он затолкал её в угол и начал шарить по коленкам. Когда ж, наконец, с бешено колотящимся сердцем, просунул руку между её ног, Глаша вдруг перестала смеяться и настойчиво отстранила от себя Якова.
-Барин, барин, - громко зашептала она ему.- Ну, у меня же там ничего нет.
-Как нет, - Яков онемел, холодея.- Как ничего нет, ты чё ни девка, что ли?
На что Глаша, прыснула:
-Баба я, баба, исподнего у меня там нет.
-Это хорошо, что исподнего нет. Я тебе исподнее шелковое куплю, англицкое,- он, задыхаясь, повалил слабо сопротивляющуюся Глашу на диван, задирая юбку, тыкаясь лицом в горячий, вздрагивающий её живот.
- Вот, Яков, если бы у тебя была фабрика и земля, ты разве бы бегал с плакатами и кричал на всех углах: « фабрики рабочим, а землю крестьянам?»- Но Яков молчал, внимательно глядя на хозяина. Осинскому показалось, что его воспитанник умственно переваривает услышанное.
- Да слишком, слишком много у нас в России скопилось пролетариев. Слишком много. И все они мечтают стать помещиками и капиталистами. Но мы, такие как я, поможем новой власти, поможем.
Одного не учёл, промышленник, что его расстреляют, как врага и мироеда.
Он то, по чрезвычайной изворотливости ума своего, думал и полагал, что такие люди, как он, любому правительству нужны. Ан, нет. Обмишулился на этот раз промышленник.
Отправляя заблаговременно свою семью в Париж, он говаривал домочадцам, что это на время, годик, ну от силы два. Да и сам собирался месяцев через шесть навестить, наведаться. А некоторую часть капитала своего приготовил, поделиться с новой властью. Этим доказать свою лояльность, но, что не суждено, то не суждено…
Через неделю сопровождаемый посыльным Яков робко остановился у массивной дубовой двери. Он опустил на пол большую корзину и снял картуз с головы.
-Сюда?- вопросительно посмотрел на сопровождающего.
- Сюда, сюда,- тот как-то недобро оглядывал то корзину, обмотанную одеялом, то Якова и тяжело втягивал носом воздух.
Дверь отворилась, и Яков с корзиной ввалился в просторный кабинет.
- Здравствуйте, товарищи.
На него оглянулись четыре пары внимательных глаз. В комнате был полумрак, и он не сразу распознал комиссара. Узнал только когда тот вышел из-за стола и, раскинув руки, двинулся к Якову, приветливо улыбаясь.
- Ай да Яков, ай да, шельма! Товарищи я про него вам рассказывал. В недельный срок уложился. Вот что значит революционный порыв масс, вот она на деле революционная ответственность. Ну-ну, показывай.
Яков засуетился:
- Вота товарищи, как товарищ комиссар приказывали так мы и выполнили. Мы власть советов уважаем, мы власть советов почитаем, - он развязал, с помощью зубов, узел на корзине и вытащил булку хлеба.- Вота, ещё тепленький хлебушек, товарищ комиссар. Испробуйте.
-Да ну,- один из присутствующих в военном френче, с острой бородкой подошёл, нагнувшись, достал булку хлеба из корзины и в удивлении разломил её пополам. - Откуда? Товарищи, откуда это богатство? И кто этот несравненный чародей?
- А я вам рассказывал, Феликс Эдуардович. Это Яков Ригельсон, с завода того самого Осинского,- комиссар взял из рук Якова булку и тоже разломил пополам и одну из половинок поднёс к своему лицу и с наслаждением втянул носом воздух.- А запах, запах какой, товарищи!
И все присутствующие зашевелили носами, втягивая в себя хлебный дух.
- Но откуда?- не унимался товарищ в военном френче с очень пронзительным взглядом. Он отламывал кусочки от булки и направлял их в рот. И все присутствующие делали то же самое. Только Яков глупо улыбался и своей улыбкой показывал, как он доволен, что услужил этим хорошим людям.
Комиссар победно и торжественно произнес:
- Чай, товарищи, сейчас будем пить чай. Но, увольте, без сахара.
Яков угодливо нагнулся к корзине и, вытащив на свет белую тряпицу, размотал её и несколько раз с сипением выдохнул:
-Товарищ комиссар, вота, вота,- в его руках лежало три головки сахара.
Все присутствующие в недоумении замерли, замер и комиссар. Несколько секунд он смотрел на желтоватые сахарные головки, а затем неожиданно для всех рассмеялся. По юношески громко и задорно, что все сначала заулыбались, а потом подхватили смех, да так что у некоторых появились слёзы на глазах.
И Яков вначале улыбался, поглядывая то на одного, то на другого товарища, то на комиссара. Потом нервно гы-гы-кнул раз, другой, третий и загоготал тихо, вместе со всеми.
Комиссар смеялся и говорил:
-Ай да, Яков, ай да, шельма. Тебя ведь в саму пору расстрелять, но ты наш, проверенный. А ну рассказывай, шельма, откуда хлеб и сахар, - он двинулся к большому коричневому столу.
- Чай, Феликс Эдуардович, товарищи, чай будем пить и сказки слушать от нашего революционного товарища Ригельсона,- он большим пальцем смахнул слезу с глаз и успокоился.
Яков от услышанных слов онемел. Он хотел комиссара поправить относительно своей фамилии, но здесь растерялся.
Чай пили долго, Яков рассказывал складно. Насытившись сладким чаем и свежим, ржаным хлебом, комиссар не стал учинять Якову допроса. Он только равнодушно и безучастливо слушал и что-то отмечал карандашом у себя на листке бумаги, да изредка поглядывал на человека в военном френче.
А тот в одной из пауз торжественно сказал:
- Вот товарищи, таким, как товарищ Ригельсон, предстоит строить наше светлое будущее. И не только строить, но и жить, - посмотрел на комиссара, добавил.
- Как же вы с Осинским поторопились, поторопились. Ну да ладно. Нужный материал у вас в руках, на этот раз будьте благоразумнее,- комис-
сар только слегка кивнул головой.
Все правильно рассказал Яков, что сам он не знал про заброшенный подвал под мельницей, а набрёл случайно. Крысы, мол, в ту сторону дорожку натоптали, вот он и решил проверить, что у них там. А там оказывается хозяин-мироед схоронил часть своих хлебных запасов. И Яков, руководству-ясь революционным долгом, пришёл доложить, что обнаружил тайник и тем порадовать товарища комиссара.
Но, товарищ комиссар, особой радости не высказал. Боле того, на другой день, чуть забрезжил рассвет, к Якову на предприятие наведались чекисты.
Следователь, разбитной парень, лет двадцати пяти стащил Якова с дивана, на котором тот спал в своём кабинете. Пару раз ударил рукояткой нагана по спине, так, что Якову нестерпимо захотелось по маленькому. Пинками, ударами выгнал на улицу, поставив у стены заводоуправления, прям там, где был расстрелян бывший хозяин.
-Ну что контра, значит, не люба тебе советская власть? Самодержавия захотел, подлюка? - И врезал рукояткой нагана Якову в челюсть, да так что тот свалился на четвереньки и заскулил:
-Товарищи, товарищи, люба, люба мне советска власть…вы чего это…я же ваш…ваш я. Товарища комиссара позовите…мандат у меня…мандат, - он встал с четверенек и начал шарить по карманам брюк. Но не найдя ничего ещё больше засуетился.
-Тама, тама мандат у меня…,-бросился руками показывать на окно кабинета.
- А ну стоять, контра! - следователь ткнул стволом нагана Якова под ребро, - стоять, сказал, контра! А ну говори, где хлеб? Где сахар? Где золото? Куда меч задевал?
- Я всё рассказал… товарищу комиссару и про хлеб…и сахар,…а золота нет. Откуда золото? Нету…- Якова трясло всем телом и он никак не мог остановиться. В мозгу лихорадила мысль: «Господи, господи, откуда они узнали про золото. Нет, нет, не отдам. Пусть, что хотят, делают, не отдам».
- Что, контра, я непонятно спросил? Где золото? Где сейф Осинского? Где меч?
Яков задохнулся: «Господи, и про сейф знает. Откуда, господи? Неужто кто подглядел? Ироды, все равно не отдам золота».
- А ну, гад, говори,- следователь дважды наотмашь ударил наганом Якова по лицу. Тот упал, заливаясь кровью. И здесь, очередной раз, поднимаясь с земли, он увидел выбоины в стене от пуль. Эти выбоины были от тех пуль, что убили его хозяина. Яков заплакал. Он приподнял глаза на следователя и увидел чёрный зрачок нагана перед глазами, у него внизу что-то оборвалось. Он тихо, протяжно завыл, повалился всем телом вдоль стены, упал боком на землю и свернулся калачиком, заходясь в судорогах.
Следователь брезгливо поморщил нос:
- Ну, контра, обосрался что ли? Вони то, вони. Фу, пакость, какая,- он отошёл от Якова несколько раз сплюнул, вложив наган в кобуру.
-Куприянов! - его окликнули. - Комиссар зовёт.- И тот сорвался бегом на зов, на ходу придерживая фуражку.
-Слушаю, товарищ комиссар, - вытянулся по стойке смирно.
-Оставь его! Живой?
-Есть оставить! Живой, только обосрался от страха, - следователь усмехнулся. - Гнида он, товарищ комиссар.
-Знаю, что гнида. А то, что обосрался, бывает. Вы проверти здесь все! Переройте. Если то, что ищем, найдете, то шлепните его. Если нет, оставьте жить. Он ещё нам пригодиться.
-Будет исполнено, товарищ комиссар! Но я бы его всё равно шлепнул,- сказал следователь и осекся, поймав на себе холодный взгляд комиссара.
-Разрешите выполнять?
-Иди, Александр, иди, - комиссар устало оглянулся по сторонам и тяжело ступая, направился к заводоуправлению.
Неделю следователь со своими подручными шарили по предприятию. Перерыли и облазили все пустые подвалы. Пробили с десяток шурфов, но ничего так и не нашли.
Уезжая, Куприянов зашёл к Якову. Тот всю эту неделю не выходил из кабинета, если же покидал диван, то только по нужде. Все это время он ходил, что пришибленный, бессмысленный, отрешенный взгляд настораживал тех, кто его видел. А не тронулся ли он умом, думали они и еще внимательнее всматривались в его лицо.
Следователь зашёл, нарочито, громко хлопнув дверью. Яков сидел на диване, отрешенно вперив взгляд в пол.
- Ну что, гнида, тебе приказано жить. Я бы тебя шлепнул,- и заорал. - А ну встань когда с тобой следователь разговаривает!
Яков тяжело поднялся с дивана. Куприянову почудилось, что едва заметная, усмешка промелькнула на лице Якова, он вроде бы шепотом спросил:
- Правда?
- Что, что ты сказал? - он подступил вплотную. - Повтори.
-Ничего.
-Ну, контра! Скажи комиссару спасибо, а я знаю, что золото Осинского у тебя. И про меч знаешь. Я все равно узнаю, где ты его прячешь. Узнаю,- следователь крутнулся на каблуках и вышел, хлопнув дверью.
Он не видел, как злорадно усмехнулся Яков, смачный плевок растекся на только что закрывшейся за ним двери.
- На вот, выкуси…золота ему захотелось. Ты хоть видел то его, золото…Ты хоть знаешь, что это такое…золото. Сам, гнида. При случае раздавлю…
Он подошёл к окну, выглянул из глубины комнаты на улицу. Куприянов уже сидел в машине, а его бойцы рассаживались в кузове. Машина громко затарахтела, словно чертыхаясь, выехала за ворота предприятия.
- Золота им надо, - Яков усмехнулся.- Им надо, а мне не надо.
Он, медленно волоча ногу, вышел в коридор. Рядом с кабинетом директора предприятия находились апартаменты хозяина Осинского.
Апартаменты состояли из трех комнат: кабинет с огромным сейфом, спальня, комната приёмов, а также биллиардная, ванна и туалет. Хозяин на предприятии бывал редко, если приезжал раза два в месяц то, знакомясь с делами, жил здесь по три, четыре дня.
Комнаты, некогда, богато обустроенные под красное дерево и позолоту сейчас были разграблены. Из всего, что было, остался только сейф. Его тоже попытались вывезти, но не смогли.
Сейф являлся, что та маленькая комната, в него при необходимости можно было поставить две кровати, стол и еще оставалось достаточно места. Толстые стенки сейфа, пустоты между тройными листами десятимиллиметровой стали, были заполнены песком. Этот сейф изготавливался по специальному заказу и чертежам самого Осинского и монтировался при строительстве здания заводоуправления. Ломать двери сейфа не пришлось, ключи находились в кабинете.
Но когда комиссар и его подручные, с помощью Якова, открыли сейф, то они глубоко разочаровались. В нем находилось двенадцать костюмов хозяина, тридцать две сорочки различной окраски, енотовая и соболиные шубы. Одиннадцать пар всевозможной обуви.
В маленьком металлическом ящике нашлось две тысячи американских долларов и тысяча сто английских фунтов. А так же две пары карманных, золотых часов, марки Буре, на золотой цепочке, золотой перстень и золотое обручальное кольцо. Валюту и золотые изделия забрал комиссар, а остальное погрузили на машину и все это барахло куда-то сгинуло.
Кабинет в апартаментах располагался, так что он находился посредине комнат и в нем не было окон. Дверь сейфа и стена кабинета были инкрустированы под картину пустыни с многочисленными барханами. Даже при малой освещенности создавалось ощущение пространства, уходящего до горизонта. Сейчас здесь ничего этого не было.
Войти в кабинет можно было только со стороны спальни.
Пройдя коридор, Яков зашел в холл. Остановившись, он огляделся. Ободранность стен, мусор на полу и хруст битого стекла под ногами угнетали Якова. Он не любил беспорядок и грязь. И сейчас подумал про себя: «Надо бы работников поставить убрать мусор, помыть».
Пройдя спальню, открыл дверь кабинета. В кабинете таился полумрак, только полоса света, от дверного проема из спальни, освещала полуоткрытую дверь сейфа.
- Золота им надо…вот так раз… и надо. А что он там заладил, меч, меч. Что они еще ищут, какой меч?- Яков подошел к двери сейфа, тихонько надавил на нее, закрывая. Тяжелая дверь, не сопротивляясь его усилию, щелкнув защелками, закрылась. Он повернул массивное колесо и, услышав три щелчка, один за другим повернул три ключа в обязательной последовательности. Вытащив ключи, он сунул их в карман и также медленно направился в свой директорский кабинет.
Нога болела, но еще больше гудела голова. Последствия беседы с Куприя-новым не прошли бесследно.
Лежа на диване, он думал о своей несчастно судьбе. Повздыхав и пожалев себя Яков заснул.
И приснился ему сон. Будто лежит он на диване, в атласной красной рубахе, в темно бордовых штанах заправленных в, до блеска начищенные, хромовые сапоги, а вокруг него ходят с песнями девки. Да такие все красивые да дородные, да так разодетые, что он и смотреть не знает на кого. И все чернобровые и голубоглазые, а одна из них ну, что лебедушка, так и подмигиваем ему так и подмигивает.
Встал Яков с дивана протянул руки к этой девке, а она вроде бы и не против, но только боком да боком от него уходит. Кинулся Яков к ней ухватил за талию, прижал к себе, аж сердце захолонуло. Целует ее губы, а сам руку под юбку запускает, а там складки, складки атласной материи, но вот вроде бы вожделенное. Да только, что-то твердое, холодное уперлось ему в руку. Ужас охватил, словно могилой пахнуло. Заглянул Яков девке под юбку, посмотреть, кто это ему мешает, а навстречу ему дуло нагана Куприяновского и сам он вылазиет, вроде как из того самого женского места, такой же маленький, но злющий.
- А, гнида, вот ты и попался! Где золото Осинского? Где меч? Меч где, подлюка?- Глянул Яков, а вокруг вовсе и не девки, а солдаты с винтовками, но все какие-то скучные, смотрят и не видят его. Чуть в стороне за столом сам хозяин сидит. Чистенький, вроде, как только что из бани. Опрятный, пальто коричневое расстегнуто, а под ним голубая шелковая рубаха с вышитыми золотыми колосьями и нога на ногу, ноги в щиблетак черных и носочки белые. А на руке браслет из золота и платины с застежкою, двуглавый орел изображен с коронами. Вот только штанов на хозяине нет, кальсоны белые с тесемочками. Сидит он и Якову улыбается, а сам в руках часами золотыми балуется.
-Что же ты, Яша, сукин сын, наделал. Сынок же ты мой не законный, а наследничка у меня больше нет. Три дочки только у меня. Тебе уготовлено все богатство было, а ты? Хотел открыться тебе намедни, да вот не успел.
Тут маленький Куприянов подбежал, размахивает наганом, застращать Осинского хочет, а тот легонько пнул его ногой и не стало следователя.
Глянул Яков на хозяина, а он уже босой сидит в белой рубахе, грудь его вся разорвана, кровь капельками на ноги капает. Качает он головой осуждающе и молвит:
-Тяжко мне, Яша, ох, как тяжко. Грудь болит, ноги все в кровь разбил, босой хожу, мыкаюсь неприкаянно. Похоронил бы ты меня на кладбище, по человечески, по православному, заупокойную заказал да свечечку поставил.
Проснулся Яков, да только понять не может, что ж это было. Вспомнилось ему, как два солдата мёртвое тело Осинского за ноги волочили, прикопали его где-то на дальнем дворе.
Встал Яков, перекрестился несколько раз, а зачем, сам в толк не возьмёт. Никогда в Бога не верил, понимает, что неспроста сон ему привиделся. Приоткрылась ему тайна какая-то человеческой жизни, но ни этой повседневной, а какой-то другой. Вроде бы он знает о ней, догадывается, что есть она, только верить почему-то не хочет, вроде как боязно. Так ему сделались скучно, хоть вешайся. Понятны стали, ясны последние слова хозяина, отца его. Хочется заплакать Якову, а не может, будто кто-то не дает слезам дорогу найти от сердца.
Бьются слезы, что родничок под сердцем, а выхода нет.
Гл.3.
Куприянов.
Вечером Куприянов докладывал комиссару о неудачах по поискам золота.
- Товарищ комиссар, дайте мне эту гниду на два дня и я, клянусь мамой революцией, из него вместе с душой золото вытрясу. Чую, чую, врёт он все! Там оно, там!
Комиссар молча слушал. Он курил папиросу и смотрел в окно. Сейчас мысли его были совсем о другом.
Вчера телеграфом, из Москвы, сообщили, что его вызывают в Совет Народных Комиссаров. А ему нельзя, ох, как нельзя, покидать город именно сейчас. Ничего не ясно с мечем, с золотом Осинского, да и есть ли оно? И Куприянов чуть было не перестарался. Молод чекист, горяч, все ему быстро хочется сделать, по революционному. И так едва не загубили дело. А в этом предприятии не быстрота нужна и напор, здесь терпение необходимо, терпение и подход. Да, и бывший управляющий Осинского рассказывал о двух сейфах, а в наличии один. Тот, что в кабинете у бывшего хозяина, а где второй. Надо бы его построже расспросить по поводу находки. Он ведь ничего не сказал о мече, даже, словом не обмолвился. Холуй.
Сколько я в Москве пробуду, месяц, два? С таким рвением они ни только меч не найдут, но и последнюю ниточку к нему оборвут.
«Как же я сам не догадался, что это тот самый Осинский о котором Феликс Эдуардович в Петрограде рассказывал. Эх!» Комиссар в досаде повернулся к Куприянову:
- Там говоришь?- он плюнул себе на ладошку и тщательно затушил в слюне окурок. Подошёл к столу бросил окурок в мусорное ведро, что стояло под столом. Достал из кармана носовой платок вытер им руки.
- Так, там говоришь? – он посмотрел на Куприянов.
Тот встрепенулся:
-Там, товарищ комиссар!
- Ну, еже ли оно там, почему же его нет здесь? Он, видите ли, чует, - комиссар передразнил. - А большего ты Куприянов ничего не чуешь? А надо бы тебе чуять, что к тебе в гости выговор напрашивается.
- Я стараюсь, товарищ комиссар.
-Одного старания мало, нужно ещё и умение, слушай и усваивай,- комиссар опять вернулся к окну.
-Ригеля не трогать. За его жизнь ты будешь отвечать. Если с ним что нибудь случиться…ты меня знаешь. Присматривай за ним, ни сам конечно, но ты должен знать о нём всё, куда ходит, с кем встречается, когда спать ложится, когда встает, что ест, что пьет, чем,…чем ссыт,- комиссар вернулся к столу.
- Я уеду, вместо меня останется Берташ Григорий. Ему будешь докладывать. А через две, три недели нашего «золотодобытчика» в Красную Армию мобилизуйте, там такие, вертлявые бойцы, очень нужны. Но помни, …Александр, что б ни единого волоса с него…без моего распоряжения…ни единого. Посмотрите, как он себя поведёт.
- Будет исполнено, товарищ комиссар.
- Вот так-то лучше, иди,- и только Куприянов направился к выходу, он его остановил,- по Ригелю, ты все собрал. Откуда он? Как и когда приехал в город? Кто его родители?
Куприянов остановился в дверях:
- Так это, товарищ комиссар, ничего нет,- и в недоумении пожал плечами.
- То есть, как это нет! - комиссар в удивлении уставился на следователя. - Что он из праха земного воплотился?
-Нет, он приехал из Тамбова, но там с такой фамилией проживающих нет. Редкая фамилия.
-А рядом с Тамбовом?
-Что рядом с Тамбовом? А-а! Простите, товарищ комиссар, нет такой фамилии.
-Хм. Интересно. Ладно, иди.
Да, найди-ка мне бывшего управляющего Осинского.
-Товарищ комиссар вторую неделю ищем, как сквозь землю провалился, нигде нет. Хозяйка, на квартире которой он проживал, говорит, вышел вечером прогуляться и не вернулся…
- Что-о! - комиссар повысил голос. - Что значит, не вернулся и почему вы молчите, почему не докладываете…Куприянов! Вы чем вообще занимаетесь?
Комиссар нервно заходил по комнате:
-Приказчика хоть из-под земли достать и до моего возвращения, чтоб написал все про сейфы, золото и все остальное. Про меч отдельно расспроси. Будет упрямиться, сам знаешь, как в таких случаях разговаривать, но непересторайся. Приказчик живой нужен. Иди. По приезду я с вами разберусь.
Как только за следователем закрылась дверь, комиссар сел за стол и достал из стола кожаную папку. Расстегнул замок, открыл её. На первом листе машинописью было отпечатано:
По списку.
Дело № 10/53 (№ д. 257)
Санк-Петербургского окружного Суда
По 2-му Уголовному отделению.
Христофор Наумович Осинский, обв. По 2ч. Ст. Уголовного Уложения.
Вступ. Апрель 1917г.
Комиссар, перевернув лист, с интересом стал вчитываться в написанное.
Статистический лист.
1. Фамилия и имя: Осинский, Христофор.
2. Возраст во время совершения преступления:
3.Сословие (звание):
4.Место рождение: а) губерния
б) уъезд или город
5. Постоянное место жительства
6. Рождение (брачное или внебрачное)
7. Народность
8. Религия
9. Какое получил образование: а) высшее или среднее
б) грамотен или неграмотен
10. Семейное положение (холост, женат, вдов, разведён, имеет ли детей, сирота, подкидыш)
11. Занятие: (во время совершения преступления)
а) чем именно занимался:
б) хозяин, работник, служащий и т.д.
12. Имеет ли движимое имущество:
Комиссар долго перелистывал бумаги, находившиеся в паке. Эту папку товарищи нашли в департаменте полиции. Зря, господин Осинский, думал, что о его финансовый махинациях и, не только, никто не знает. Судя по собранному материалу, находящемуся в этой папке, за ним наблюдали очень и очень даже давно и внимательно. И кто знает, чтобы сталось бы с удачливым промышленником, не случись революции. Дело уже было направленно в суд.
Куприянов с несколькими товарищами провожали комиссара на железнодорожном вокзале. И только когда последний вагон мигнул красным огнем фонаря, он внутренне вздохнул с облегчением.
Теперь он мог делать то, что считал нужным, все это время комиссар своим авторитетом довлел над ним. Куприянов ни то, что его боялся или уважал, нет, не было ни того, ни другого. Видя, как безжалостно комиссар расправляется с врагами революции, он опасался, как бы и сам он, Куприянов, однажды не угодил в эти самые враги.
В той огромной массе расстрелянного народа, по его разумению, может и набралось настоящих врагов десятка два, а остальные сотни он даже не понимал, за что были расстреляны. Но об этом Куприянов не говорил с комиссаром. Только однажды он высказал сомнения по поводу расстрела крестьянина, который приехал в город на поиски своей дочери.
-Что? Какая дочь, Куприянов?! Это же кулацкий выродок! Ты на его харю посмотри. Лошадь, телега. Или в тебе тоже крестьянская кровь заговорила? - Он вперил в Куприянова тяжёлый, холодный взгляд.
-Ты, Александр, эти штучки брось. Ты их пожалеешь, они тебя… нет. Революция, брат, делается кровавыми руками и у кого они кровавей тот и победит. Лучше с десяток невинных расстрелять, чем одного врага пропустить, вот такая арифметика революции. В глубине масс укрепилась мысль о необходимости диктатуры, несмотря на её тяжесть и трудность. Вполне понятно примазывание к ЧК… чуждых элементов…Самокритикой мы их отшибём. - Он повёл взглядом по окружившим их чекистам и заговорил уже не только для Куприянова, но и для тех, кто смотрел на него, внимая каждому его слову.
-Для нас, товарищи, важно, что ЧК осуществляет непосредственную диктатуру пролетариата, и в этом отношении наша роль неоценима, иного пути к освобождению масс, кроме подавления эксплуататоров, путём насилия, если хотите террора – нет. Интересы революции вот наша правда, вот наша мораль!
Куприянов промолчал, но внутренне содрогнулся и не согласился.
Вот Осинский, да, враг. Но, будь на месте комиссара, он, Куприянов, то, конечно не допустил бы такого быстрого расстрела. Он бы этого промышлен-ника вытряс, что ту копилку до последней копеечки, а потом пожалуйте в расход. И не было бы сейчас вопросов: Где сейф? Где золото? И еще какой-то меч?
А с этим Ригелем? Что, комиссар, затеял? Ригель враг, без всякого увеличительного стекла видно, а он с ним перешептывается, тоже мне «новый боец революции».
Куприянов еще долго вспоминал пламенную речь комиссара и его пронзительный взгляд, и его намек на его Куприянова крестьянское происхождение.
Идя домой с вокзала пешком, он думал о тех делах, что так неожиданно свалились на него.
Комиссар попусту никого не стращал. Но если случалось с кого-то спросить то…Куприянов поежился. Ему вспомнился следователь Бастрыкин, которого расстреляли только за то, что он хотел узнать, а кто же по происхождению сам комиссар.
Комиссар расстрелял его сам, собственноручно, во внутреннем дворике чека. Обвинив в подстрекательстве к разложению революционного духа карающего меча революции.
Когда Бастрыкина вывели на расстрел, он был, что та разжеванная и выплюнутая отбивная котлета. Он задирал голову, норовя увидеть оставшимся заплывшим глазом своих палачей. Но когда встретился взглядом с комиссаром, то едва выдавил из себя:
- Контра,- комиссар выстрелил ему в уцелевший глаз. А затем, когда Бастрыкин упал, он еще трижды разрядил свой маузер тому в грудь. И повернувшись к присутствующим, размахивая пистолетом, заговорил о революционной борьбе:
-Никто и никогда не должен усомниться в светлых идеалах нашей революции! Усомнившийся есть предатель и изувер! Усомнившийся есть тайный палач нашей революции, мечтающий о возврате буржуев и царя на трон! Кто!? Кто из вас сомневается в нашей светлой и чистой борьбе за наше прекрасное будущее? Если есть такие,- он в безнадежности уронил руку с пистолетом, что плеть.
- Если есть такие, то уходите! Уходите из наших рядов немедленно! Не оскверняйте своим смердящем духом, тайными помыслами наших солнечных устремлений, - желающих уйти не нашлось.
Гл.4.
Пипин Короткий, первый король франков рода Каролингов.
Сентябрь 768 года выдался пасмурным и холодным. В замке Сен - Дени было сыро. Осенние дожди вымочили его стены, и они теперь дышали холодной заплесневелостью.
Тяжелые, разноцветные ковры, весящие на стенах, не спасали от промозглой влажности, а оружие, развешанное на них: мечи, боевые топоры, щиты, казалось, дополнительно, источали холод.
В полумраке залы, освещенной одним лишь коптящим светильником, тени предметов казались таинственными существами, вышедшими из темных углов. Колышущееся пламя горящего камина заставлял эти тени жить. Они то причудливо изгибались, то вздрагивали и замирали ни то, готовясь к прыжку ни то, стремясь раствориться, вернувшись в темноту.
Посредине залы стоял большой мраморный стол. Вокруг него друг против друга двенадцать дубовый стульев со спинками, а во главе стола массивное кресло.
На столе, напротив кресла, возвышались серебряные кувшины, кубки, узорчатые блюда, чаши с остатками вечерней трапезы.
У камина, в низком кресле, укутанный в медвежью шкуру сидел человек.
Глаза его были закрыты, но вот веки вздрогнули и медленно приоткрылись.
Тяжелый вздох нарушил равномерный треск поленьев в камине.
Тупой, неосмысленный взгляд несколько секунд всматривался в языки пламени, они отражались в его глазах. Искоркой мелькнула мысль, и он повел взглядом по зале.
Из дальнего, темного угла робко и крадучись высунулся крысенок. Он пробежался вдоль стены остановился, приподнял острую мордочку. Поводил ею и усами и, удостоверившись, что опасность ему не угрожает, смело подбежал к столу.
Едва крысенок достиг ножки стола, словно черная молния мелькнула сверху тень и накрыла его. Отчаянный предсмертный писк, короткая борьба, хруст сломанных костей и довольное кошачье урчание восстановили на миг утраченную тишину.
Человек улыбнулся. Томная нега пробежала по его мышцам.
Словно, то мгновение борьбы и смерти, увиденное им, всколыхнули его жизненные силы, напомнив ему ни только о прожитом, но и о том, что он еще жив.
Он, Пипин, сын Карла Мартелля майордома королей Меровингов, первый король из майордомов всегда знал, чего хотел, но подобно этому крысенку он едва не угодил однажды в зубы своих врагов. В конечном счете, крысенком оказались его враги. Хруст их костей почудился ему сейчас.
За малый рост его называли Пипин Короткий, а он же смеясь над ними, в душе называл себя, Пипин Властный.
Через три дня после печального дня похорон отца, в Сен-Дениском аббатстве, ему сообщили тревожные новости.
- Мой господин,- граф Ингомер, звякнув доспехами, упал пред ним на одно колено и, склонив голову, произнес;
- Мой господин, аквитанцы, алеманы и баварцы не хотят признавать твою власть. Греффон же брат твой по отцу и того более, восстал, захватил Леном и сеет смуту,- он поднял голову, а затем и сам встал с колена.
- Мой господин, он разносит вести, что это он Греффон настоящий наследник майордома Карла Мортелла. А его мать, запутала разум в волосах своих, вконец спятила и требует от твоих вассалов непременного участия в делении наследства Карла Мартелля, тем самым, попирая его последнюю волю. Результатом же должно быть непременное увеличение доли ее сына и его главенство. Грифон требует приклонить колено пред ним вассалов твоих, он враг твой.
- Ни тебе судить брата моего!- резко вскричал Пипин.- Иди, отдыхай. Ингомер, сколько с тобой воинов? И сколько осталось у Гриффона?
-Мой господин, мои воины все со мной. Вели и мы выступим против него сейчас же.
- Почему ты здесь со своими воинами и без Гриффона? Ты должен был его привести на ошейнике. Я зачем тебя оставил с Грифоном? Или мой отец мало отдал тебе земель в бенефиции?
- Но, мой господин, он твой брат. Я не мог, без твоей на то воли, без твоего приказа.
- Иди! Стой!- Пипин вплотную подошел к посланнику плохих вестей, - а ты хочешь моей власти? Или может тебя послал Гриффон? И ты преклонил уже ему колено? - Он рукой ухватил рукоять своего меча.
- Мой господин,- Ингомер покраснел лицом, глаза его вспыхнули недоумением.- Мой господин, - и он вновь припал пред Пипином на колено и склонил голову. И так же стремительно встал, звякнув доспехами.
- Я целовал крест твоему отцу. Возложив свою руку на мою голову, он просил быть верным тебе. Я клялся! Именем Господа Иисуса Христа!
- Иди!- Пипин повернулся к Карломану.
- Вот видишь,- он был в ярости.- Что делает Грифон, брат наш. Он готов отобрать у нас то, чем наделил нас отец. Его мать нам никто. Женщина, она не знает, какую бурю сотворила, и она ещё ни один раз пожалеет за сказанные слова. - Пипин заходил в возбуждении по комнате.
Невысокого роста, широк в кости, он был плотно сбит мышцами. Во всех его движениях чувствовалась сила и страсть. Голова, посажанная на короткую шею, заросшая волосами смотрелась, как продолжение его крутых плеч. Римский, патрицианский плащ тащился за ним по каменистому полу и при каждом его резком повороте, пола вздымалась крылом птицы и падала словно обессилив, распластавшись у ног своего хозяина.
Карломан смотрел на своего брата молча. Он понимал и раньше говорил Пипину, что как только в глазах отца погаснет свет жизни, все враги бросятся на них и тайные, и явные.
- Брат мой,- Карломан склонил голову. - Нас сейчас никто не ждёт к себе в гости. Наши враги думают, что мы скорбим и омываем могилу отца слезами своими. И Гриффон, со своей матерью, сидя в Ланоне и за столом с яствами упивается своей победой. Не думая о том, что умер и его отец.- Он поднял голову и перекрестился.
- Во имя Господа нашего Иисуса Христа, надо идти к ним. Если сейчас мы к ним не придем, завтра они придут к нам. Лучше воевать в чужом доме, чем в своем.
Пипин, остановился, резко повернулся к Карломану:
- Где Хильдерик?- он вопросительно уставился на брата.
- Хильдерик, наследник королевского трона франков, занемог. Возвращаясь с народного собрания, устроенного в его честь, он попал под дождь. Волы, тащившие повозку, заупрямились и ему пришлось мокнуть под дождем, пока тот не закончился.
И только когда последние капли дождя упали на землю, волопасу удалось их заставить идти домой,- Карломан перекрестился.- На все воля Божья.
Пипин вновь заходил по комнате:
- Брат, надо выдать Хильдерику деньги и усилить его охрану. Пусть думает, что мы печемся о его жизни. Хотя так оно и есть. Если наши враги убьют его, то они же в этом нас и обвинят, что мы своего короля не уберегли. Пусть, Хильдерик, распушив волосы, продолжает принимать послов и забавляться хрустальным шаром. Мы выступаем на Гриффона через семь дней.
Карломан склонил голову к скрещенным на груди рукам и шептал молитву. Пипин посмотрел на брата, и едва заметная улыбка скользнула по его губам. Иногда эта чрезмерная набоженность брата его смущала. После таких неожиданных моментов Карломановой молитвы Пипин сам, как ему казалось, становился другим. Он иной раз боялся присутствовать при необъяснимом молитвенном экстазе брата. Вот и сейчас быстрая дрожь пробежала по всем его членом. Он прислушался к себе и в порыве непонят-ного страха направился к выходу.
Карломан остановил его:
-Брат, надо распустить слух, что мы выступаем против герцога аквитанского Гунольда через десять дней. Завтра же с рассветом, вместе с дружиной Ингомера, пойдем на Ланом и остановим Гриффона с его матерью в их бесчестии.
Пипин замер и, медленно повернувшись, посмотрел на брата.
Карломан был старше, выше ростом, но тоньше в кости и гораздо слабее физически.
Незадолго до своей смерти их отец, майордом Карл Мартелл, разделил государство на две части. Тюрингию, Австразию и Алеманию он отдал во владение Карломану, Нейстрию, Бургундию и Прованс ему, Пипину. Гриффон же, его сын от второй жены был обделен.
Пипин с неудовольствием воспринял решение отца, его внутреннее желание стремилось к управлению Австразией. В своих мечтах он видел себя продолжателем дел начатых его дедом, Пипином Геристальским, майордомом Австразии. Сказанное и завещанное отцом, внешне он воспринял спокойно.
Умирая, Карл подозвал их к себе и на смертном одре заставил поклясться, что они не поднимут руку друг на друга и, что только вместе, и сообща будут защищаться от своих врагов. И еще он добавил:
-Дети мои, Карломан и ты Пипин, Гриффон, так же как и вы, мой сын. Да не будет он вам врагом. Поступайте с ним, как со своим братом,- он чуть задержал руку Пипина в своей руке.
- Ты честолюбив и горяч, прислушивайся к мнению Карломана, он постарше и…рассудительней. Да будет так. Аминь, - немного передохнув, с закрытыми глазами, продолжил:
- Дети мои, не давайте женам своим властвовать над вами, помните Брунгильду и Фредегонду…
Он лежал на постели и смотрел на сыновей. Взгляд его блуждал по стенам замка и вдруг остановился на скрещенных мечах весящих на ковре.
Тяжело оторвав руку от постели, он указал пальцем на мечи:
- Вот в чем сила нашего майордома. Принесите мечи,- рука безжизненно упала, глаза его закрылись. Толпа присутствующих колыхнулась и замерла в ожидании его смерти. Но Карл Мартелл открыл глаза.
Мечи лежали подле него. Он нежно погладил один из них. Меч был скромен в украшении, но именно это придавало ему какую-то внутреннюю силу и мощь. От него веяло холодной решимостью и уверенностью. Это был «скрамасакс» с заточкой одной стороны лезвия. Широкое, тяжелое лезвие, которым можно было рубить и колоть, завершалось массивной рукоятью для двух рук и плоским набалдашником.
- Сей меч вашего деда и моего отца Пипина Геристальского, майордома Австразии. Этим мечем, ваш дед одержал победы над другими майордомами и сделал нашу должность наследственной. Храните его, - он протянул руку и пальцами коснулся рукояти другого меча. Обоюдоострый меч «спата» отличался внешним видом от своего собрата, так как бы встретились двое, кузнец в своей повседневной рабочей одежде и его хозяин в богатых одеяниях.
-А этот меч «спата» великого и славного короля франков Хлодвига Меровинга. Меч был дарован королю Хлодвигу епископом Реймсским, святым Ремигием во время крещения, на святую Пасху. В тот день, в Реймсе, вместе со своим королем Хлодвигом, таинство крещения приняло все его войско.
Ваш дед, мой отец Пипин Геристальский,… отнял, этот меч у Меровингов, у Дагоберта,- он тяжело задышал:
- Руки, короля Хлотаря, этому мечу не ведомы. На рукояти меча вы видите драгоценные камни, - пальцы его едва уловимо скользнули по изумрудам и бриллиантам на эфесе.
- Эти камни из разграбленной римлянами сокровищницы храма Соломона, города Господа нашего Иисуса Христа, Иерусалима. Святой Ремигий предсказывал Хлодвигу, что его род Меровингов будет властвовать до Конца Света,- губы Карла едва тронула улыбка.
Веки распахнулись, глаза вспыхнули голубой бездонностью, он приподнялся от подушек и стремительно ухватил Пипина за камзол. Потянул с такой силой, что Пипин охнул, припав к груди отца. Страстный шепот ударил в его ухо:
-Волосы, волосы… последнего из королей Меровеев должны быть вместе с мечем и ты…ты …хранитель…будешь королем…королем франков …ты…наш род... будет,… помни. - Карл откинулся на подушки. Он тяжело дышал и словно захлебывался словами, стремясь высказать все, что думал в последние минуты своей жизни:
- Ошибся,…ошибся Ремигий, наш род пришел на смену Меровеем, наш род…будет править. Чародеи умрут. Не им Господь благоволит, меч Меровингов…и никто не посмеет…он … вашем символом… нескончаемой власти…,- рука безжизненно легла на эфес и с силой сжала рукоять меча.
Все сказанное слышал только Пипин. И когда после смерти Карла Мортел-ля кто-то, осмелившись, пытался, спросит, что же завещал в последнем шепоте Великий Карл перед смертью? Пипин говорил: «Только я знаю волю моего отца, и только я выполняю его волю».
Карломан, брат его, не спрашивал, поскольку, сам слышал сказанное отцом перед смертью и склонил голову перед волею отца.
Гриффона рядом, в тот роковой час, не было.
С раннего детства Пипин привык подчиняться Карломану. Сейчас же внутри себя Пипин почувствовал протест. Ему захотелось сказать, что он уже все решил, и поступит, так как считает нужным, но что-то его сдержало. Наклонив голову, в знак согласия, он промолвил:
- Хорошо, брат, как скажешь, так и будет.
- Нет, Пипин, это сказал не я. Так нам подсказывает Иисус, Господь наш, - он неистово перекрестился.
Пипин улыбнулся:
- Пусть будет так, как этого желает Господь наш,- и тоже перекрестился.
- Но утром ты выступишь на Гриффона, а я с руссом Святославом и его дружиной навещу Хильдерика. И восхода солнца я ждать не буду. У Ланома я к тебе присоединюсь. - Он поклонился брату и стремительно вышел из залы только плащ, словно, воспарил крыльями за его плечами. Его стремитель-ность была сродни бегству, поскольку он не желал с братом спорить, а настаивать на своем у него не было ни терпения, ни умения.
Продолжение следует.