Пингвин по имени Ионафан Лепестог Эпилог

Франк Де Сауза
ЭПИЛОГ
         
          Жюль Пуансон, насвистывая «Сэ си бон!», продвигался по пляжу,  запруженному пингвиньими парами. Он рассыпал направо и налево приветствия в духе «О, бонжур, мадам!», «Я приветствую вас, шер ами!», «Са ва, приятель!», «Месье, как поживаете? Счастлив видеть вас!» и, иногда, если наступал в чей-то помёт,  восклицая недовольно: «Парблё мэрд!». Направлялся он к чете Эдельбергов, которая, хоть и относилась к граничному участку, по-прежнему проживала согласно закону ближе к Администрации. Вчерашний шторм, пробушевав весь день, стих к вечеру, и сегодня с самого утра выспавшееся и отдохнувшее побережье наслаждалось ясной и тихой погодой. Поручение, которое надлежало выполнить Жюлю Пуансону, было пустяковым, общаться он любил, поэтому пребывал нынче в самом приятном расположении духа.
          Между тем, Эдельберги встретили мсье Пуансона довольно странно. Адольф стоял онемевший и неподвижный, как памятник, с вытянутой физиономией – глаза стеклянные, приоткрытый клюв подрагивает. Его супруга Адель Эдельберг явно недавно плакала – и, похоже, довольно обильно. Однако жизнерадостный мсье Пуансон, кажется, не замечал этого неподобающего такому славному деньку настроения и, подарив хозяйке одну из своих самых обворожительных улыбок, поприветствовал унылую чету бодрым восклицанием:
          — Мадам, месье! Комман але ву?! Как поживаете?! Превосходная погода сегодня, не правда ли?! О, мадам, вы потрясающе выглядите! Месье Эдельберг, я к вам по небольшому дельцу – так, пустячок, формальность. Месье Арчибальд Пимпл, как вы, возможно, знаете, подал в отставку и решил стать отшельником, вообразите! Так что в моём лице вы видите перед собой самого несчастного из пингвинов! Представьте, мадам, еще вчера утром я, скромный секретарь Администрации, был свободен и беспечен, как буревестник, а уже к вечеру волею судеб стал исполняющим обязанности Уполномоченного Администрации вашего участка и – вуаля! – с самого утра брожу и надоедаю нашим добрым гражданам!.. Да, так вот – о нашем небольшом деле. Вы знаете, месье Эдельберг, как ценит вас Администрация, и как мы все сочувствуем вам в связи с этим кошмарным случаем с похищением вашего яйца! Кстати, вы слышали, что этого воришку уже отправили подальше от нашей земли?! О, надеюсь, он благополучно доплыл, куда ему нужно – хотя я лично о таких случаях не слышал!.. Аллёр, так или иначе, птенца записали на вас, и у вас к тому же осталось ещё одно яйцо. Я здесь как раз по этому поводу. Дело в том, что все сроки прошли, а наш маленький хулиган, я имею в виду второго в очереди, ха-ха, так пока и не порадовал нас своим писком! Поэтому по поручению Администрации я обязан осмотреть яйцо и поинтересоваться, не можем ли мы быть чем-то полезны заслуженному члену Общины и его очаровательной жене? Вы позволите, мадам – да вот так, прошу вас чуть-чуть подвинуться… Мне страшно неловко беспокоить вас, но это всего на несколько секунд… Ага, вот так… Мерси!
          Не переставая трещать и не обращая внимания на застывших супругов, месье Жюль Пуансон нагнулся к яйцу и забормотал:
          — Ах, какое замечательное чистое яичко! Какие формы! Ага… э… что такое?.. Это же!.. Но ведь оно же!.. О-о!
          Месье Пуансон разогнулся с выражением крайнего недоумения:
          — Пардонне муа, мсье! Прошу прощения, но ведь оно… оно – каменное!!!
         
          К птенцам Скрэтчера не пустили – не позволяли правила. А его запасы дипломатичности были слишком скудны, чтобы он мог договориться в обход правил. Так что Иоанна он не увидел – а точнее, не мог издалека опознать его среди множества других малышей. Недовольно поворчав, но ничего не добившись, злой Скрэтчер мысленно извинился перед Ионафаном  – «Прости, старик!» – и пошёл прочь. Голова его с того самого момента, как он узнал об исполнении приговора, трещала от скомканных неясных мыслей, которых раньше он бы никогда у себя не допустил. Он мысленно приказывал своему организму вернуться в то состояние снисходительной самоуверенности, в котором он с таким комфортом жил еще пару месяцев назад, но организм самым предательским образом не желал его слушаться и, от золотых перьев на голове до перепончатых лап, пребывал в состоянии крайнего смятения. События последних недель совершенно выбили его из колеи, и хотя он убеждал себя в том, что сделал для этого чудака Ионафана всё что можно и нельзя, чаемый покой так и не наступал, а смутное, щемящее ощущение, что что-то в нём очень сильно не так, наоборот, росло, как снежный ком.
          Скрэтчер говорил себе, что должен непременно в этом разобраться, а для этого ему нужно возвыситься – в буквальном смысле этого слова. Он давно уже засматривался на тот утёс, о котором рассказывал Ионафану, и даже, как прирождённый скалолаз, наметил кое-какие пути к вершине, но ни разу ещё не пробовал подступиться к этой каменной громаде, нависавшей прямо над морем. И сейчас он решил, что время настало…
          Подъём занял у него не менее пары часов и забрал немало сил. Тем не менее, он не пожалел, что затеял такое небезопасное восхождение. Под ним расстилалось почти вся территория Общины – не видно было только того участка, где жил Ионафан:  береговая линия в этом месте изгибалась так, что уходила из поля зрения. Скрэтчер стоял на самой кромке утёса и не без презрения наблюдал за копошащейся внизу толпой пингвинов. Глухое уныние овладело им. Неужели он когда-то сможет сподвигнуть всю эту массу глупой бессмысленной плоти на какое-то большое дело?! Да ведь ясно, как вот этот чёртов солнечный день, что он так и сгниёт среди этой вроде бы ещё живой, но на деле мёртвой толпы бессмысленных зомби, которые, кажется, уже рождаются мёртвыми – чтобы состариться и превратиться в ещё более мёртвых! Хорошо Лепестогу, позавидовал Скрэтчер: сошёл себе с ума – и в ус не дул! Славно было бы и ему тоже свихнуться, да ведь нарочно, по заказу, это не получится. Жаль!
          Странно: привычная доза горького обличительного сарказма по адресу соотечественников отчего-то сегодня не принесла ему удовлетворения. Не помогло и то, что он залез сюда на верхотуру с целью вознестись надо всеми хотя бы пространственно. Более того, ему стало положительно стыдно за то, что он возлагал такие надежды на этот глупый детский фокус. Жалкий дурачок! Нет, это не поступок – это какая-то идиотская петушиная бравада, которой к тому же никто не замечает! Это не бунт – так не бунтуют: так показывают язык самому себе в зеркале! Провалиться на этом месте: как же это удалось Лепестогу?! Как вновь обрести покой и душевный комфорт?!
          И тут его осенило: вот оно! Как же он сразу не понял?! Да ведь это так просто: весь его бунт против мира никогда и не был бунтом! Покой, комфорт – вот ключевые слова! Бунт против мира? Ерунда! На самом деле он, Скрэтчер, всегда хотел преспокойно оставаться в мире, но при этом быть бунтарём против него! Ха, нужно взглянуть правде в глаза! Да ты шулер, Скрэтчер! Какой такой бури ты искал, мятежный, коли ты, на самом деле, искал покоя? Ах, как славно быть бунтарём в сытой спокойной повседневности – с трёхразовым питанием, обширным безопасным пляжем и многочисленными соседями, которых можно презирать! Вот Лепестог, такой домашний, такой мещанин, насквозь уютный – вот он был по-настоящему неотмирный!  А вся твоя неотмирность, Скрэтчер, вся твоя отличность от мира, Скрэтчер – это отличность бородавки от тела, на котором она выросла – не больше! Ты позёр, Скрэтчер, жалкий позёр – не способный на настоящий поступок, и всё в твоей жизни было ради этой позы, Скрэтчер!.. Но почему, почему так вышло?!
          Он опять с отвращением посмотрел на покрытое телами побережье. Да, вот он и ответ! Все они – это твоя публика, Скрэтчер! И пока у тебя будет публика, ты будешь играть перед ней: презирая её, кляня её, снося её поношения – и всё это с тайным наслаждением!  Нет, приятель, тебе из этой ямы просто так не выбраться! Тут нужны средства радикальные! Бежать надо, бежать ото всех! Найти место, где не будет никого, перед кем ты мог бы кривляться! Беги, Скрэтчер, беги!
          Он взглянул на ледяной, покрытый плёнкой талой воды язык ледника, сползающий на утёс и оканчивающийся на обрыве, и побрёл вверх, оступаясь и скользя, и бормоча на ходу: «А это будет для тебя, Фан! Я обещал, старичелла – я сделаю!». Он остановился и обернулся: перед ним лежала ледяная горка, которая круто шла вниз и срывалась в трамплин. Он лёг на живот, закрыл глаза и, как это бывало во время его частых аутотренингов, вообразил себя летящим подобно птице в небе. Стараясь удержать в сознании эту картину, он стал отталкиваться лапами и крыльями и заскользил вниз, постепенно набирая скорость. Он скользил легко по мокрому летнему льду; всё стремительнее летел он вниз к трамплину, всё сильнее колотилось сердце, и сдавливало дыхание… Наконец, на полной скорости он вылетел с трамплина и, зажмурившись, завис на мгновение над водой! В своём воображении он продолжил полёт и стал подниматься всё выше и выше – к облакам и солнцу!..
          Конечно, он никуда не полетел. Мешком он шлёпнулся в воду в фонтане брызг, переполошив пингвинов, расположившихся неподалёку на берегу. Он вынырнул на поверхность, отплёвывась, слегка оглушённый, и, не слушая несущихся с берега ругательств и насмешек, по-дельфиньи, то уходя под воду, то вылетая на поверхность и снова погружаясь, стремительно поплыл прочь в открытое море. Он упрямо, не думая о последствиях, позабыв о морских хищниках, о расстояниях, об усталости и погоде, плыл туда, где, как он предполагал, лежал его остров – остров Ливингстона, который они с Ионафаном так и не смогли увидеть, даже поднявшись на скалу. Этот остров также носит название Смоленск. Он относится к архипелагу Южных Шетландских островов и лежит рядом с островами Березина и Ватерлоо…
         
         
          Ему было ни жарко, ни холодно – а так как надо. Море было ни студёным, ни тёплым, ни слишком солёным, ни чересчур пресным – а таким как надо. Солнце было ярким, но не слепящим, тёплым, но не жгучим – а таким как надо. Причём, солнце было очень странное. Оно находилось не в каком-то отдельном месте на небосводе, а было как будто повсюду. Он был на седьмом небе от счастья, и только одно сомнение тревожило  его.
          — Послушай, — смущённо спросил он, — ты ведь не думаешь, что я буду выглядеть смешно, а?
          Она критически окинула взглядом его округлый живот, короткие крылья и перепончатые лапы. Осмотрела его со спины.
          — Ионафан Лепестог! — строго и торжественно произнесла она. — Ты прекрасен!
          Он шмыгнул клювом, неуверенно глядя на неё. И тут Ирит прыснула, потом уже открыто и звонко рассмеялась и вдруг, выпорхнув из ласковой зелёной волны, совершила в воздухе пируэт и стремглав рванулась ввысь, за несколько секунд превратившись в маленькую чёрную точку на голубом фоне неба. Несколько секунд он растерянно смотрел ей вслед, а потом расхохотался и, с шумом и брызгами вылетев из воды, устремился за ней. Она, дразня его, со смехом несколько раз изящно увернулась на правах более опытного пилота, а потом позволила себя догнать, и они, двумя округлыми силуэтами, почти соприкасаясь распростёртыми короткими крыльями и пошевеливая смешными перепончатыми лапами, парили рядом в восходящих потоках воздуха. Озарённые странным неземным солнцем…