6.
В тот момент, рано утром, когда Ионафан почувствовал, что в яйце что-то происходит, он не имел возможности запомнить свои ощущения, а потому вряд ли мог бы о них поведать. Сказать, что он был рад – значило бы ничего не сказать: ведь радуется всякий родитель. Описать его чувство как потрясение? Можно было бы, но ведь нельзя утверждать, что он, хоть событие это и казалось ему маловероятным, всё же исключал его возможность полностью. Пожалуй, вернее всего было бы сказать, что его затопила волна огромной благодарности. И, наверное, чувство огромного облегчения. Рассыпавшаяся в последние недели картина мира, словно в калейдоскопе, сложилась в новый прекрасный узор. Более того, в ней сверкали такие краски, которых он не знал даже в состоянии того постоянного счастья, в котором он, невзирая на все невзгоды, жил, пока рядом с ним была Ирит. Пожалуй, ещё он чувствовал удивление – не от того, что э т о произошло, а по той причине, что э т о произошло именно с ним. Всё, о чём он говорил со Скрэтчером, весь этот смысл бытия, в который он смутно верил, как в идею, теперь вдруг был дан ему в ощущениях. Этот смысл скрёбся внутри яичной скорлупы, грозя вот-вот проклюнуться наружу – во всей своей поразительной очевидности. А ещё, Ионафан – среди мешанины радостных впечатлений – почувствовал страх. Будто бы то, что было даровано ему, налагало на него такую страшную ответственность, что не оставляло на будущее никаких возможностей для слабости, для компромисса, ставило его в такое новое положение в мире, что любая попытка отвернуться, засомневаться и предать эту самую очевидность стала бы столь страшной хулой и настолько чудовищной неблагодарностью, что не заслуживала бы никакого прощения. Но радость была сильнее, и, загнав страх в самые далёкие уголки сознания, Ионафан предался ей со всем аппетитом долго и безнадёжно голодавшего пингвина…
«Говорил же я, что будет мальчик! — улыбался он, разглядывая барахтающееся среди осколков скорлупы нескладное мокрое и недовольное существо. — Назову его Иоанном! Ты не против, Ири?».
В полдень, когда Ионафан собирался кормить Иоанна, у его гнезда появилась небольшая делегация. Возглавлял компанию мистер Пимпл, а сопровождали его шериф Джезекия Уорден, здоровенный детина из императорских пингвинов, без малого пяти футов росту, непрерывно жующий жвачку из водорослей, и пожилая строгая миссис Гонория Гаммер из Детского Сада Общины.
Ионафан молча смотрел на этих достойных представителей власти и не трогался с места. Наконец, он сказал:
— Доброе утро, мистер Пимпл.
Арчибальд Пимпл вздрогнул:
— А? Ах, да! Здравствуйте, Лепестог. Я… кхм… вот тут у шерифа есть к вам дело.
На первый план выдвинулся Уорден. Он сплюнул жвачку и заговорил – достаточно почтительно, но твёрдо.
— Такое дело, мистер Лепестог: с вами хотят побеседовать в Администрации. Будет лучше, если вы без шума, не привлекая внимания соседей, пройдёте со мной. Миссис Гаммер присмотрит за вашим птенцом.
— А в чём дело, шериф? — спросил Ионафан, помолчав.
— Полагаю, вам лучше знать, — дёрнул плечом Уорден. И иронически добавил: — Сэр.
Ионафан вздохнул. Птенец, будто предчувствуя недоброе, расхныкался, и Ионафан принялся его успокаивать.
— У нас мало времени, мистер! — уже с угрозой в голосе произнёс шериф.
— Действительно, Лепестог, — вмешался мистер Пимпл. — Не заставляйте ждать Администрацию!
— Но я ещё не покормил птенца! — слабо возразил Ионафан.
— Об этом позаботится миссис Гаммер, — нахмурился Уорден.
— Послушайте, Уорден, надеюсь, я вам больше не нужен? — с надеждой в голосе спросил Пимпл.
— Полагаю, нет, сэр. Благодарю вас за сотрудничество! — козырнул шериф, и Пимпл облегчённо вздохнул. Ионафан прижал к себе крохотное тельце птенца и, когда миссис Гаммер подошла ближе, сказал ей:
— Он любит размягчённый криль.
Миссис Гаммер величаво кивнула, а шериф положил крыло на плечо Ионафана, который был ниже него почти в пять раз и подтолкнул вперёд. Ионафан ещё раз оглянулся на своё гнездо, в котором раскричался перепуганный младенец и пошёл вперёд, чувствуя лопатками суровый взгляд шерифа Уордена.
В полицейском управлении Администрации Общины, помещавшемся в обширном ущелье между отвесными скалами в отдалении от океана, их провели к прокурору Общины. Прокурора звали Брендон Баррингтон, он был молод, холост, энергичен и смышлён. Окинув быстрым взглядом маленькую фигурку Ионафана, он начал беседу с благожелательного приветствия:
— Доброе утро, мистер Лепестог. Спасибо, что согласились прийти. Меня зовут Брендон Баррингтон. Вам известна моя должность?
Ионафан отрицательно покачал головой.
— Я прокурор Общины, и мне необходимо задать вам несколько вопросов. Не буду скрывать, что мои дальнейшие действия в отношении вас зависят от полученных ответов. Впрочем, вы имеете право не отвечать. Если будете всё же говорить, помните, что всё сказанное вами может быть использовано против вас. Вам всё ясно? Отлично! Что ж, начнём. Итак, вас зовут Ионафан Лепестог, из вида малых пингвинов; вы переселенец из Новой Зеландии, в Антарктиде совсем недавно; с вами вместе прибыла жена, Ирит Лепестог, которая вскоре после кладки яйца погибла в море при нападении большой белой акулы, после чего вы приняли решение высиживать яйцо в одиночку. Я ничего не напутал?
— Нет, сэр, — тихо отозвался Ионафан.
— Очень хорошо. Тогда идём дальше. Три дня назад, в положенные для вашего вида сроки, у вас вылупился птенец, которого вы назвали Джоном, и который…
— Иоанн, сэр, — вставил Ионафан.
— Прошу прощения? — не понял его Баррингтон.
— Имя, сэр. Я назвал его Иоанн. Иоанн, а не Джон.
— Ах, вот как, — Баррингтон пожал плечами. — Хорошо, пусть будет Иоанн. Так или иначе, но он вылупился. Самый обычный, вполне здоровый птенец и, насколько меня информировали, весьма голосистый.
— Да, сэр, — улыбнулся Ионафан. — Это за ним водится.
Баррингтон внимательно посмотрел на него.
— Вы, очевидно, совершенно счастливы, Лепестог?
— Очень! Очень счастлив, сэр! — с готовностью признал Ионафан и улыбнулся ещё шире.
Баррингтон покивал головой и стал прохаживаться перед Ионафаном туда и сюда.
— Итак, у вас из яйца появился на свет птенец. Скажите, Лепестог, вам самому не кажется это странным?
— Что же странного в том, что из яйца вылупился птенец? — тихо спросил Ионафан, опустив голову. Баррингтон перестал ходить, остановившись напротив Ионафана. Тот поднял голову, и Баррингтон испытующе посмотрел ему в глаза.
— Даже из такого яйца, как ваше, Лепестог? Из каменного?
Адольф Эдельберг даже приплясывал от нетерпения.
— Ну, что? Что там, Адель? Оно трескается? Он там уже проклёвывается? Чего ты молчишь?
Адель не отвечала. Она смотрела на него расширенными от страха и непонимания глазами, клюв её открывался и закрывался, но она не могла произнести ни слова.
— Адель, ну прекрати! — капризным тоном продолжал Адольф. — Я понимаю, ты обижена на то, что меня не было всю ночь. Но пойми, я же не просто так шлялся по пляжу в сомнительной компании! Я ведь закладываю основу нашего будущего возвышения, завожу связи, общаюсь с пингвинами из Администрации… Пусть пока не высшего сорта, но надо же с чего-то начинать! Ну, и мы немного загуляли – с одним секретарём… Ты его не знаешь, но я вас познакомлю! Так что там с нашим бутузом? Шевелится хотя бы?
Адель по-прежнему не отвечала, а только дрожала всем телом.
— Да что ты молчишь, прах тебя возьми?! — рассердился Адольф. — Что с птенцом?!
Адель только судорожно показала крылом себе под ноги, безмолвно разевая клюв.
— Ну, что, что? — брюзгливо проговорил Адольф, склоняясь над яйцом. — Ну, да, пока ничего. Ничего страшного! Просто… Это просто… Это что ещё такое? Это же… Оно же… Проклятье!
Он разогнулся и прошипел в ярости:
— Как? Как, чёрт тебя подери, это могло случиться?!
— Я не знаю, Ади! — заплакала Адель. — Я никуда не уходила! Ну, может только на полчасика – к подружке, тут рядом… А что, нельзя?! Сам-то ты вечно шляешься, где попало! Я уверена, это случилось, когда была твоя смена!
— Что?! — завопил Адольф, но, испуганно оглянувшись, снова перешёл на злое шипение. — Не пытайся – ты слышишь? – не пытайся всё свалить на меня! Как я мог? Еще вчера вечером всё было нормально! А я пришёл только утром! Ты, что, не понимаешь, чем это нам грозит? Это крах, тебе ясно? Катастрофа! Крушение всех надежд! Это суд за мошенничество, позор и изгнание!
— Что ты орёшь на меня?! — в свою очередь разозлилась Адель. — Я тебе сказала: я никуда не отлучалась! Почти… Откуда оно взялось, я не понимаю!
Адольф просто весь кипел от злости.
— Тут же везде охрана! Где были эти болваны?! Так-то они берегут народное достояние!
— Да кто вообще мог это сделать? И как? Что же с нами будет, Ади? — хныкала Адель.
— Кто?! Ты спрашиваешь, кто?! Ты бы лучше спросила!.. — прорычал Адольф и вдруг осёкся и выпрямился. — А я, кажется, знаю кто! Я знаю, кто этот мерзавец! Сиди здесь, жди меня! И гляди, второе яйцо не проворонь! Это наша единственная надежда!
— Куда ты, Ади? — в отчаянии крикнула ему вдогонку Адель, но он только раздражённо отмахнулся и со всех ног пустился в Администрацию.
— Что же вы молчите, Лепестог? — негромко спросил Баррингтон. — Ведь у вас в гнезде уже довольно давно лежало не настоящее яйцо, а обычная галька. Крупный гладкий камень в форме яйца, белого цвета в светло-серую крапинку. Полагаю, найденный на пляже. Вам ведь это известно, не так ли?
— Так, сэр, — тихо и коротко ответил Ионафан.
Баррингтон, склонив голову на бок и разглядывая стоявшего перед ним понурого коротышку, задумчиво кивнул несколько раз.
— Да, Лепестог. Именно так. Хорошо, что вы не стали запираться. Это избавляет меня от необходимости рассказывать вам о том, каким образом мы об этом узнали.
— Я и сам догадываюсь, сэр, — сказал Ионафан.
— Вот как? — испытующе глянул на него Баррингтон. — Ну, что же, не будем пока в это углубляться. Тем более, что это не так уж важно. А вот что действительно важно, так это факты. А факты таковы: вскоре после гибели вашей жены, настоящее яйцо из вашего гнезда исчезло, а вместо него появился похожий на яйцо камень. И вам это было известно. Этот камень вы принялись высиживать, словно это было яйцо. Я не хочу сейчас спрашивать вас, зачем вам это понадобилось – если потребуется, об этом можно будет поговорить позже. Это оставалось бы вашим личным делом, если бы не случилось так, что из этого каменного яйца вылупился птенец.
— Простите, сэр, а вы верите в то, что из каменного яйца может вылупиться птенец? — всё так же тихо спросил Ионафан, не поднимая глаз.
Баррингтон усмехнулся.
— Нет, Лепестог, я не верю. И никто не поверит. В этом как раз всё дело. Оно и понятно: ведь это немыслимо. Такого в природе не бывает. У вас было каменное яйцо, а птенец, тем не менее, вылупился. Вы не считаете, что это требует объяснений?
Ионафан не отвечал. Баррингтон опять прошёлся по площадке.
— Птенец может вылупиться только из настоящего живого яйца, Лепестог. Которого у вас не было. Или, может быть, мы все ошибаемся, и у вас в гнезде было два яйца – одно каменное, другое настоящее? И если бы вы могли это доказать, то такое поведение, возможно, сочли бы чудачеством, но это, по крайней мере, многое объяснило бы…
Ионафан отрицательно покачал головой. Баррингтон в ответ опять кивнул.
— Тогда откуда у вас взялось настоящее живое яйцо, Лепестог? Что мы должны об этом думать? — с высоты роста императорского пингвина Баррингтон пристально глядел Ионафану в темечко. Тот медленно поднял голову и посмотрел прокурору в глаза.
— Наверное, сэр, вы обязаны думать, что я украл настоящее яйцо.
Баррингтон вздохнул и развёл крыльями.
— Вот, видите, Лепестог! Боюсь, что у меня нет выбора. Хотя мне очень жаль…
— Вам придётся отдать меня под суд, сэр? — спросил Ионафан.
Баррингтон опять вздохнул.
— Таков мой долг государственного чиновника. Однако, есть в этом деле одна сложность. Видите ли, до сих пор к нам не поступило заявления о краже. Пока ещё ни одна супружеская пара, ни один пингвин не заявил о хищении. Я не могу формально завести дело по обвинению вас в краже – поскольку непонятно, кто стал потерпевшим. Конечно, если только вы сами не готовы признаться в краже и указать, у кого вы похитили яйцо?
Тут Баррингтон замолчал и вопросительно уставился на Ионафана. Тот покачал головой и твёрдо сказал:
— Нет, сэр, я не воровал яйцо.
Баррингтон пожал плечами.
— Ну, что же, Лепестог, я и не ожидал, что вы сознаетесь. Более того, вы и не обязаны… Мы не сторонники доктрины «Признание – царица доказательств». Если делу будет дан ход, бремя доказательства вины ляжет на нас. Повторяю, вопрос только в том, чтобы объявился потерпевший.
— Понимаю, сэр, — почти прошептал Ионафан и снова повесил голову.
— Полагаю, вы осознаёте, какой общественный резонанс имеют такого рода происшествия, и какое значение придаёт искоренению этих преступлений Администрация? Вероятно, вы присутствовали при выступлении сэра Родерика Спенсера перед началом сезона кладки яиц? (Ионафан кивнул). Представьте, если бы яйцо похитили у вас? (Ионафан грустно мотнул головой). Или у кого-то из ваших знакомых? А что, если бы яйцо похитили из семьи ваших приятелей Эдельбергов? Они ведь одни из очень, очень немногих в нашей Общине, кто в наше тяжёлое время ожидает сразу двух птенцов! И, совершенно ясно, что общество не собирается терпеть, если…
Тут вдруг в узком проходе между скал, служившем входом в Управление, раздался какой-то шум, возня, и наконец, в него протиснулись поочерёдно полицейские и с ними – Адольф Эдельберг. Он весь полыхал от гнева, глаза его метали молнии, которыми он старался поразить Ионафана.
— В чём дело, констебль?! — раздражённо спросил прокурор Баррингтон и, увидев Адольфа, удивился: — Это вы, мистер Эдельберг? Что произошло?
— Виноват, господин прокурор! — вытянулся по струнке констебль. — Я им говорил, что не дозволяется сюда без записи и без доклада, а они не желают подчиняться! У меня, говорят, к господину прокурору, неотложное дело государственной важности! Заявление, значит, хотят сделать…
— Заявление? — ещё больше удивился Баррингтон. — Что ещё за заявление, мистер Эдельберг?
— Мистер Баррингтон! — заговорил Адольф дрожащим от гнева голосом. — Я хотел бы заявить о краже! О том, что сегодня ночью было злодейски похищено одно из яиц, принадлежащих мне и миссис Эдельберг! А вместо него подложен округлый камень! И я требую справедливости, господин прокурор!
— Вы совершенно уверены в том, что дело обстоит именно так, мистер Эдельберг? — ровным голосом спросил Баррингтон. — Убеждены, что яйцо было именно похищено, а не затерялось где-нибудь среди камней возле гнезда?
— Ещё бы мне не быть уверенным! Более чем уверен, сэр! Так же как и в том, кто мог это сделать! — почти выкрикнул Адольф, с ненавистью глядя мимо прокурора на Ионафана.
— Не горячитесь, мистер Эдельберг! — одёрнул его Баррингтон и повернулся к Ионафану. — Итак, Лепестог, похоже, недостающее звено нашлось. У меня есть все основания для того, чтобы начать официальное расследование. Которое, вполне вероятно, завершится выдвижением обвинения и судебным разбирательством.
— Да какое ещё расследование?! — почти взвизгнул Адольф. — Всё и так ясно!
— Довольно, мистер Эдельберг! — повысил голос прокурор. — Мне понятны ваши чувства, но имейте уважение к закону! Прошу вас успокоиться и вернуться к себе. Вам следует сейчас побеспокоиться о вашей супруге. К вам скоро наведаются наши сотрудники. В ближайшее время будет произведен осмотр места преступления, а также обыск в гнезде подозреваемого. Я говорю о вас, Лепестог! — он повернулся к Ионафану. — Вы с настоящего момента находитесь под следствием – в качестве подозреваемого. И, кроме того, я официально объявляю о вашем аресте. Констебль! Проводите мистера Лепестога!
7.
— Мне, вероятно, следует признаться в том, что я болван, Барринтон? — прямо спросил прокурора Общины сэр Родерик. Баррингтон отвёл глаза.
— Не волнуйтесь, Брендон, я не жду ответа. Я и сам всё прекрасно понимаю. Я сделал ошибку ещё тогда, когда закрыл глаза на первый проступок Лепестога – а справедливо будет сказать прямо: преступление. Мне показалось, что он – просто безобидный малый, который потерял рассудок после смерти жены и, в состоянии аффекта, умопомрачения, если хотите, разбил собственное яйцо, обвинив в смерти супруги еще не родившегося птенца. Я рассудил, что не будет большой беды в том, чтобы позволить ему играться в дочки-матери с каменным яйцом – ведь настоящее яйцо всё равно уже тогда погибло: птенца было не вернуть… Счёл, что сохранение спокойствия в Общине в ответственный период размножения будет важнее, чем формальное следование закону.
— Это был в высшей степени гуманный шаг, милорд, — осторожно сказал Баррингтон, — но, нужно признать, в наших непростых обстоятельствах – несколько неосмотрительный.
— Нда, — напряжённо произнес сэр Родерик. — Насколько я понимаю, главная трудность в предстоящем судебном процессе состоит именно в том, чтобы каким-то образом объяснить публике, почему подсудимый не был привлечён к ответственности ещё тогда, когда он был уличён в подмене яйца. Ведь в этом случае, он не смог бы позднее совершить кражу. Таким образом, бездействие власти в одном случае повлекло за собой преступление в другом случае. Общественное негодование падает на Администрацию и лично на меня. Только беспорядков нам сейчас и не хватало!
— Если позволите, сэр, — всё так же осторожно проговорил Баррингтон, — я полагаю, что в текущем деле стоило бы проявить полную открытость: откровенно рассказать о мотивах того, более раннего, решения – по возможности не упоминая вас лично. При этом акцент необходимо сделать на том, насколько склонны граждане злоупотреблять проявлениями гуманности со стороны власти. Таким образом, можно было бы предупредить общественное негодование с помощью встречного упрёка в неблагодарности и нелояльности. Ну, и конечно, ситуация требует того, чтобы по нынешнему делу приговор оказался бы обвинительным и максимально суровым.
— Я понимаю вас, Баррингтон, — медленно произнёс сэр Родерик. — Указание на милосердие, проявленное властью, затем упрёк в неблагодарности и безответственности и – наконец, суровый приговор. Как бы подтверждающий, что время милосердия прошло, и настал момент для жёстких мер. Но можно ли добиться гарантированного обвинительного приговора? Как быть с присяжными?
— Я предполагаю, это вполне возможно, милорд, — ответил Баррингтон.
— «Предполагаю» и «возможно» меня не устраивает, господин прокурор! — недовольно отреагировал сэр Родерик. — Он признал вину?
— Как вам сказать, сэр… И да, и нет. Он признает, что высиживал каменное яйцо, но отрицает, что украл настоящее у Эдельберга.
— Очень странно! — пожал плечами сэр Родерик. — Не исключаю, что всё же он, действительно, помешался. Но теперь это уже ничего не меняет. У вас достаточно улик? Насколько я понимаю, обвинительная база весьма шаткая?
— Это так, сэр, — признал Баррингтон. — В большей мере обвинение строится на свидетельских показаниях о косвенных фактах. Никто не видел, как Лепестог совершил кражу. Более того, пока вряд ли возможно удовлетворительно объяснить, как он вообще мог бы это сделать… Скорее, мы просто уверены в том, что этого не мог сделать никто иной.
— И что же вы намерены предпринять? — отрывисто спросил сэр Родерик.
— Кхм. Я думаю, что… Я думаю, сэр, что полезно было бы раздобыть какие-либо материальные свидетельства. Например, скорлупу от украденного яйца, которую опознал бы потерпевший.
— Это реально?
— В некотором роде, милорд. Простите, я затрудняюсь говорить о таких щекотливых вещах… Если этих улик не существует в реальности, то, возможно, следовало бы…
— А вот об этом, Баррингтон, я не желаю слышать! — сэр Родерик резко отвернулся от прокурора и принялся разглядывать горизонт, покачиваясь вперед и назад на перепончатых лапах. — Вы поняли меня? Подробности такого рода меня касаться не должны!
— Понимаю вас, милорд, — пряча кривую улыбку, откликнулся Баррингтон. — Разрешите идти, сэр?
— Ступайте, Баррингтон. И помните: в этом деле нам нельзя ошибиться!.. Да, постойте? А кто будет его защищать? Вам известно, кто станет адвокатом?
— Известно, сэр. Это некто Параклит Прунский. Он тоже эмигрант. С острова Баунти. Ничего особенного, хотя сам он считает себя гением. Довольно скандальный тип. Но, поскольку мы уже имеем признание подозреваемого плюс свидетельские показания, да ещё и поработаем над уликами, уверен, он не доставит нам хлопот, сэр…
Параклит Прунский, из вида «великолепных пингвинов», виляющей походкой семенил к входу в неширокую расселину между скал, где под охраной содержался до суда Ионафан. Охранники не желали его пускать, вследствие чего возмущённому мистеру Прунскому пришлось поднять скандал, в ходе которого он даже попытался с риском для здоровья стремительным броском прорваться между тушами императорских пингвинов-охранников. Те просто сомкнули ряды, взяв его «в коробочку» – так что несчастный мистер Прунский, стиснутый массивными боками блюстителей порядка возопил высоким голосом, на который явился прокурор Баррингтон.
— Так, так! — насмешливо произнёс он, сзади наблюдая, как болтаются в воздухе бурые перепончатые лапы адвоката. — Выглядит всё так, будто господин адвокат намерен начать защиту интересов своего подзащитного с нарушения закона и порядка!
— Проклятье, Баррингтон! — пропищал, отдуваясь, Прунский. — Отзовите, чёрт возьми, своих питбулей!
Баррингтон сделал знак охранникам, те расступились, и доктор права Параклит Прунский шлёпнулся животом о серую гальку. Живо вскочив на ноги, он воинственно отряхнулся и подскочил к прокурору:
— Как это понимать, Баррингтон?! Это возмутительно! Что себе позволяют эти тупые громилы?! Если вы, Баррингтон, хотите делать скандал из ничего, таки я вам скажу, что скандалы – это мой хлеб! Заверяю вас, Прунский умеет скандалить так, что всё живое гибнет полностью на пятьдесят миль вокруг – с учётом погрешности на неровность ландшафта! Будем немножко устраивать состязание на сделать друг другу мелкие пакости, или станем говорить по делу, как профессиональные пингвины?!
— Ну-ну, не горячитесь, Прунский, — примирительным тоном, но улыбаясь, проговорил Баррингтон, отступая на шаг назад. — Парни всего лишь выполняли свой долг. А вас они просто еще не знают, вот и всё…
— Слушайте, Баррингтон, доведите до сведения своих гоблинов на доступном им языке, чтобы они таки имели ко мне уважение! «Великолепные пингвины», чтоб вы знали, ближе всего стоят к древним вымершим пингвинам, первым пингвинам! И когда далёкие предки этих тупиц (и ваши, Баррингтон, предки тоже!) на еще не обледеневшей тогда Антарктиде под листьями папоротника жались друг к дружке своими чешуйчатыми холоднокровными телами, Прунские уже наполняли собой мировой океан и были грозой древних акул! Вы поняли меня? Океан просто кишел Прунскими, и в каждой капле его воды отражался наш гордый профиль!
— Кто спорит, Прунский: конечно, кишел, разумеется, отражался! — добродушно отозвался Баррингтон. — Не беспокойтесь, отныне у вас будет полный доступ к клиенту. Пропустите его, парни, и запомните – это адвокат Лепестога.
Туши охранников расступились и доктор Прунский, смерив надменным взглядом Баррингтона (для чего ему пришлось закинуть голову) и презрительно фыркнув, поспешил мимо охранников внутрь. Тела снова молчаливо сомкнулись за ним, и Баррингтон звонко расхохотался.
— Здравствуйте, Лепестог, — сварливо проскрипел Прунский, когда очутился, наконец, один на один с Ионафаном.
— Здравствуйте, сэр, — удивлённо отозвался тот. — Извините, а вы кто?
Прунский возвёл глаза горе.
— А вас разве не предупредили?
— О чём?
— Нет, мне это нравится! — воскликнул доктор Прунcкий. — Послушайте, это не правовая система, это какой-то тоталитарный шалман! Если они думают, что я буду играть по их правилам и брать до пяти взяток на мизере – таки нет! Слушайте, Лепестог, вы можете сказать мне, положа руку на аппендикс: вам нужен адвокат или вам не нужен адвокат?
— Авокадо, сэр? — ещё больше удивился Ионафан. — Я думал, в Антарктике не растёт авокадо. Я последний раз видел его еще в Новой Зеландии.
— Какая ещё Зеландия? Я – Прунский!
— Очень приятно! А меня зовут Ионафан Лепестог, — вежливо ответил Ионафан.
— О, рад слышать! А то я уже начинал думать, что ошибся адресом и попал в психушку! Если вы – Лепестог, значит, это вас будут судить за кражу яйца, или мне стоит поискать кого-то ещё с такой же чудовищной фамилией?
— Да, сэр, это я, — сразу пригорюнился Ионафан, но тут же встрепенулся: — Только я ничего не воровал!
— Послушайте, дорогой мой, какая разница – не морочьте мне голову! Украли или нет – я буду вас защищать на суде. Вы знаете, что вам грозит, если вас признают виновным?
Ионафан вздохнул:
— Мне сказали: изгнание из Общины. По морю.
Прунский иронически посмотрел на него.
— Изгнание, скажите!.. Поглядите на него: он так легко об этом говорит, словно его попросят разгрузить шаланду с бычками! Похоже, вы не до конца понимаете себе в голове, что это изгнание означает на практике!
— Нет, мне объяснили, — еще тяжелее вздохнул Ионафан.
— Ага! Что же, тем лучше! Так вот, избавить вас от этой малоприятной, смею заверить, процедуры смогу только я. Я Прунский – запомните это!
— Очень приятно, мистер Крупский — озадаченно пробормотал Ионафан, — но я ведь уже…
— Итак, факты предварительно мне уже известны! Нужно решить, что мы имеем в качестве возможных линий защиты? Следите за моей мыслью, любезный Лепестог! Мы имеем два пути… Первый: всё признать, но упирать на то, что данное деяние совершено в состоянии умопомешательства, каковое длится и по сей день – а следовательно, освобождает вас от наказания, хотя и, вероятнее всего, лишает вас свободы. Не обижайтесь, милейший, но, глядя на вас, я лично убеждаюсь, что этот путь наиболее перспективный. Второй путь: отрицать самый факт совершения хищения и надеяться на то, что следствие не соберёт достаточных доказательств. Вы не сможете вспомнить: никто не видел, как вы утащили яйцо?
— Но я не тащил яйца! — запротестовал Ионафан.
— Вполне вероятно, что они не найдут свидетелей, — размышлял вслух Прунский, не слушая Ионафана. — Таким образом, всё обвинение будет построено только на том утверждении, что из каменного яйца не мог бы вылупиться живой птенец. Шатко, шатко… Но вот каменное яйцо вы отрицать не сможете – этому как раз есть свидетели. Хм… Ага… Полагаю, что именно в этом направлении нам и следует работать! Есть, есть за что тут зацепиться! Придётся всё-таки отрицать каменное яйцо и при этом дискредитировать свидетелей. Да, Лепестог, вы должны будете утверждать, что никакого каменного яйца не было! Даже под присягой! Вы слышите?!
— А что было?
— Настоящее, конечно!
— Но ведь это же будет неправдой! — возразил Ионафан.
Прунский молча смотрел на него с полминуты, а потом спросил:
— Слушайте, дорогой мой, вы бы не хотели всё-таки признать кражу и при этом закосить под дурня? Готов поставить на кон свой докторский диплом: в этом случае вероятность благоприятного исхода дела – сто процентов!
— Нет, мистер Спрутский, кражу я тоже не совершал! — Ионафан был непреклонен.
— И как же тогда вы намереваетесь объяснить суду рождение живого птенца из каменного яйца? — саркастически спросил Прунский.
Ионафан смутился.
— Ну, видите ли, сэр…
— Впрочем, не трудитесь! — прервал его Прунский. — У меня нет времени на такого рода фантазии! Давайте договоримся, милейший Лепестог: вы будете просто говорить и делать то, что я вам укажу: поверьте, я мог бы сказать, что съел на судопроизводстве морскую собачку – если бы они водились в наших широтах… Засим разрешите откланяться, Лепестог! Я приступаю к работе, а время дорого! Если не будете делать глупостей, полагаю, у нас есть шансы натянуть клюв этим кровожадным олухам! Всего наилучшего!
Параклит Прунский решительно направился к выходу из расселины, но вдруг остановился, обернулся, произнёс не без иронии:
— Господин подзащитный! — и отвесил церемонный поклон, после чего удалился.
— Простите, мистер Пункций! — спохватившись, крикнул ему вдогонку Ионафан. — А кто вас прислал?
Но доктор права ему уже не ответил…
Скрэтчера он встретил на пути к тому месту, где содержался Ионафан.
— Ага, Скрэтчер! — вместо приветствия воскликнул Прунский. — Вас-то я и ищу!
— Вы виделись с ним, Прунский? — мрачно спросил Скрэтчер.
— Только что от него! Должен сказать вам, я весьма удручён… Весьма странный тип!
— Не ваше дело! — огрызнулся Скрэтчер. — Просто делайте свою работу!
Прунский скривился и дёрнул головой.
— Я помню о нашем контракте, мистер Скрэтчер, не беспокойтесь! Надеюсь по окончании дела, чем бы оно ни завершилось, вы тоже не забудете о своих обязательствах! Кстати, он меня спросил, от кого я пришёл – и я не ответил, как мы и условились.
— Лучше скажите, что вы придумали, Прунский? — буркнул Скрэтчер.
Адвокат оглянулся и взял его под локоток.
— Как раз по этому поводу я и хотел вас видеть, Скрэтчер. Давайте пройдемся… Подтвердите ещё раз: вы своими глазами видели, что яйцо в гнезде Лепестога – каменное?
— Ну, конечно, — раздражённо ответил Скрэтчер. — А что?
— И, кроме вас, ещё только Адольф Эдельберг и мистер Арчибальд Пимпл, уполномоченный, не так ли?
— Так. И что же? Этих трёх свидетельств вполне хватит для обвинения.
— А если всё будет зависеть только от ваших показаний, вы могли бы солгать под присягой? — прищурился Прунский. — Забудьте пока об Эдельберге и Пимпле. Вы смогли бы дать заведомо ложные показания, чтобы спасти своего приятеля?
Скрэтчер остановился и пристально взглянул в глаза Прунскому. Тот склонил голову набок и тонко улыбнулся.
— Итак, Прунский, — отрывисто проговорил Скрэтчер, — вы и в самом деле что-то придумали. Давайте, излагайте - не тяните угря за хвост!
— Вот что вам надлежит сделать, Скрэтчер!..
Адвокат опять оглянулся и зашептал Скрэтчеру прямо в ухо.
Всё последующее время, вплоть до суда, мистер Прунский провёл, проявляя лихорадочную активность. Он, как и полагалось по закону, переговорил со всеми свидетелями обвинения, тщательно осмотрел гнёзда как подозреваемого, так и гнездо Эдельбергов (причём Адольф и Адель, не сходившая с последнего оставшегося яйца проявляли шумное возмущение, начисто проигнорированное господином адвокатом), а также прилегающую местность, побеседовал с соседями и, наконец, навестил прокурора Брендона Баррингтона.
— А, Прунский, — радушно приветствовал его Баррингтон. — Вы всё не уймётесь? Рассчитываете всё-таки выиграть дело?
— Даже если делать обычную скидку на тупость наших прокуроров, им всё равно следовало бы понять, что дело мною уже практически выиграно! — заносчиво произнёс доктор права.
— О! О! Мистер Прунский, не слишком ли самонадеянно это звучит? — ничуть не обидевшись, подмигнул Баррингтон. — Ведь у вас нет ни одного довода против наших доказательств! Разве не так?
— Доказательств? — презрительно переспросил Прунский. — Ваши так называемые доказательства не стоят и тюленьего помёта! Я вас умоляю, только не заставляйте меня краснеть перед памятью покойного дедушки-адвоката за то, что я вынужден иметь дело с юристами, которые осмеливаются называть доказательствами собранный ими мусор из невнятных противоречивых показаний недобросовестных и ненадёжных свидетелей!
Баррингтон понимающе усмехнулся.
— Надеетесь их запутать при перекрестном допросе и выставить в дурацком свете перед присяжными? Ну, ну! Я с удовольствием погляжу, как вы будете убеждать коллегию в том, что из каменного яйца мог вылупиться живой птенец! Но в любом случае, у нас есть и улика. Материальная. И с этим вам уж ничего не поделать!
— По закону обвинение обязано извещать защиту обо всех имеющих уликах, — холодно напомнил прокурору мистер Прунский. — Так что не делайте мне интригу, выкладывайте скорее свои улики – эту, материальную, и все другие, если они появились: мне не терпится хохотать над ними, как над анекдотом про вашу тёщу!
— Не исключено, что вам будет не до смеха, любезный Прунский! К тому же, я не женат — желчно произнёс прокурор. — Извольте: при обыске в окрестностях гнезда подозреваемого мы нашли скорлупу от похищенного яйца…
— С чего вы взяли, что это скорлупа от яйца Эдельбергов? — живо возразил Прунский. — Сейчас вылупляются птенцы: на территории полно пустой скорлупы!
— Элементарно, Прунский, — усмехнулся Баррингтон. — Эдельберги опознали её. Точно выбрав именно её из нескольких других. При свидетелях.
— Хм! — уже не столь решительно произнёс Прунский. — А кто ещё, кроме них?
— Ещё Пимпл, как уполномоченный по участку. Он осматривал яйца при регистрации – когда Эдельберги заявили о том, что снесли пару. Полагаю, это произведёт впечатление на присяжных. А вы как считаете? — насмешливо спросил Баррингтон.
— Посмотрим, — кратко ответил Прунский. — Я хотел бы осмотреть улику.
— Сделайте одолжение! — издевательски поклонился Баррингтон. — Эй, констебль, предъявите улику господину адвокату!
— Послушайте, коллега, — уже примирительным тоном продолжал он, пока Прунский внимательно осматривал крупные куски скорлупы. — А почему бы вам не убедить клиента, я имею в виду этого Лепестога, в том, что ему лучше признать свою вину? Доказательства неоспоримы, что бы вы о них не говорили – во всяком случае, я уверен, что их будет достаточно для присяжных. Шансов на оправдательный вердикт никаких. А так, в случае признания вины, можно будет вырулить на состояние аффекта, невменяемость, сумасшествие и тому подобное… Тем более, учтите: его обвиняют по двум статьям – уничтожение собственного яйца и кража яйца чужого. Неужели вы на что-то рассчитываете?
— Зарубите на своём императорском носу, господин прокурор Баррингтон: мой клиент невиновен ни в одном, ни в другом преступлении! — надменно заявил в ответ Прунский. — Я закончил осмотр, и если вам больше нечего сообщить защите, то разрешите откланяться!
— Более ничего, господин адвокат, — вернулся к своему ироничному тону Баррингтон. — Всего наилучшего, встретимся на процессе!
— Послушайте, Лепестог, боюсь вы меня не понимаете! Это единственный выход! — убеждал адвокат Прунский своего подзащитного на положенном ему свидании. — Поймите, вся, абсолютно вся линия защиты выстроена на этом вашем заявлении! Всё что от вас требуется, это заявить на суде, что яйцо никогда не было каменным! Что оно всё время оставалось настоящим – потому из него и вылупился настоящий птенец!
— Но ведь это было бы неправдой, сэр! — удивлённо отвечал ему Ионафан. — Яйцо действительно было каменным – в этом как раз всё дело!
— Чёрт вас побери, Лепестог, да поймите же: если яйцо каменное, и вы это признаете, то вы – вор! В глазах всякого разумного трезвомыслящго пингвина вы – вор! Яйцекрад!
— Но ведь я всё равно уже сказал господину прокурору, что яйцо было каменное! — возразил Ионафан.
Прунский нетерпеливо махнул крылом:
— А это уж моё дело – как объяснить суду это изменение показаний! На этот счёт можете не волноваться! В судопроизводстве это обычное дело… Так что?
— Право не знаю, сэр, — с отчаянием в голосе произнёс Ионафан. — Не лежит у меня душа к этому вранью! Мне еще и матушка говорила, когда я совсем ещё птенцом был…
— Да при чём тут ваша матушка?! — рассердился Прунский. — Я ему толкую про то, как избежать верной смерти, а он мне таки норовит читать мемуары!
— Всё равно, господин адвокат: ведь и Дон Скрэтчер и мистер Пимпл тоже подтвердят, что яйцо было каменное! И Адольф тоже! — попытался отвертеться Ионафан. — Какой смысл в моём вранье?
— Лепестог, не пытайтесь учить меня делать свою работу! Это всё не ваша забота! Предоставьте это мне! От вас требуется только согласие заявить, что вы не разбивали своего яйца и не подменяли его каменным!
— Но это так и есть, сэр! — поднял голову Ионафан.
— Постойте! — оторопел Прунский. — Но вы ведь только что сами говорили мне, что яйцо у вас было каменное!
— Каменное появилось потом, сэр — возразил Ионафан. — А сначала было настоящее. И я его не разбивал.
— А куда же оно делось? — непонимающе смотрел на него Прунский. Ионафан снова опустил голову.
— Оно… Его кто-то взял, сэр, — еле слышно прошептал он.
— Кто-то взял? Что за ерунда? Кому могло понадобиться ваше яйцо? — недоумевал адвокат. — Вы кого-то подозреваете? Когда это случилось?
Ионафан, понурившись, не отвечал.
— Ну, что вы молчите, Лепестог? — с нетерпением в голосе спросил Прунский. — Либо рассказывайте, что вам ещё известно, либо не заставляйте меня тратить время ещё и на эти фантазии! Вы хотите кого-то обвинить?
Ионафан покачал головой.
— Тогда какого рожна вы норовите запутать всё ещё больше? Итак: вы должны сказать суду, что находящееся у вас яйцо, то, которое снесла ваша жена, и которое вы высиживали, всё время (вы слышите: всё время!) было настоящим! Про каменное яйцо вообще забудьте! Его не было вовсе! Вы меня поняли?
Ионафан кивнул.
— И вы согласны сделать такое заявление?
Ионафан молчал.
— Я жду, милейший Лепестог!
Ионафан не отвечал. Мистер Прунский тяжело вздохнул и сел напротив Ионафана. Они оба помолчали. Наконец, Прунский заговорил:
— Они скормят вас акулам, Лепестог. Вы знаете, как нападает акула? Нет? Я вам расскажу. Зубы у акулы, острые, как – словом, острее не бывает! – расположены в несколько рядов. Шкура у неё грубая и шершавая, как поверхность выветренного камня. Когда акула приближается к своей жертве, она норовит подплыть снизу, перевернуться на спину и стремительным броском схватить добычу снизу. Вы помните, как это случилось с вашей женой, Лепестог?.. Если вам удастся увернуться, акула всё же может задеть вас своим туловищем. И её шершавая шкура сорвёт с вас кожу вместе с перьями. Но чаще всего она не промахивается. Когда она вас схватит, Лепестог – а она таки вас схватит! – считайте, что вам повезло, если это будет довольно большая акула, которая проглотит вас целиком. Но может случиться так, что вам встретится не такой крупный экземпляр. Тогда акула примется рвать вас на части. Её челюсти не приспособлены для откусывания, поэтому, впившись в свою добычу рядами своих острейших зубов, акула примется извиваться все телом, мотая добычу из стороны в сторону. Так она старается просто отпилить от жертвы кусок, а потом схватить его и проглотить. Акула просто дуреет от расплывающейся в воде крови, её движения становятся всё судорожнее и яростнее! Она жадно хватает отваливающиеся от вас куски плоти, пожирает, и хватает снова! А тут на вкус крови, который акулы чуют за много-много миль являются её сородичи и начинают рвать вас всем коллективом, заглатывая всё подряд – ваши кишки, лоскуты кожи, остатки скелета вместе с плотью!...
Ионафан закрыл глаза крыльями и замотал головой.
— Ваше счастье, Лепестог, что вы таких небольших размеров. Возможно, ваши мучения не будут продолжаться так уж долго, — безжалостно продолжал Прунский. — Впрочем, почему непременно акула? Есть ведь и вариант с косаткой! Знаете, как иногда поступают косатки? Они отгонят вас подальше от берега, отрежут путь к побережью, возьмут в кольцо и станут швырять ваше тело своей мощной мордой, подбрасывая его из воды и перекидывая друг другу! Так они обучают своих детёнышей – которым всё равно потом скормят! Челюсти у косаток…
— Прошу вас, не надо! — прошептал Ионафан, не открывая глаз.
— Но я ещё не рассказал о морском леопарде! — возразил Прунский. — Разве вы не хотите послушать?
Ионафан помотал головой. Прунский помолчал немного, а потом сел рядом с Ионафаном и похлопал его по спине.
— Да, друг мой! Вот такие напасти грозят нам, пингвинам, в море. И кто как не мы сами должны заботиться и о себе, и друг о друге. Поймите, мой милый Лепестог, моя настойчивость вызвана ничем иным, как желанием помочь вам избежать этого ужаса! Уверяю вас, я испытываю к вам самые тёплые чувства, и мне будет очень горько, если такого приятного и способного молодого пингвина растерзает хищная морская тварь! А избавиться от такой опасности можно очень просто: сделав одно маленькое заявление – раз и всё! Я понимаю: вы честный пингвин – и вам претит ложь. Но в нашем жестоком мире, правда иногда ведёт к поражению в споре добра и зла! И зачастую, сказав правду, мы позволяем злу торжествовать! Подумайте над этим, мой юный друг. К тому же, заверяю вас, я постараюсь устроить так, чтобы обременять вашу совесть в наименьшей степени. Если вы не готовы дать своё согласие именно сейчас, пожалуйста, можете поразмыслить. До завтра у нас есть время. Только обещайте мне очень хорошо подумать, ладно? Ну, вот и хорошо!.. Я предупрежу охрану, и когда вы примете решение – дайте мне знать, что хотите меня видеть: я сразу приду.
Мистер Прунский поднялся, ещё раз сочувственно потрепал Ионфана по спине и направился к выходу.
Ионафан остался один в тесном полутёмном ущелье – он сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Душу его медленно, но верно наполнял липкий ужас – ужас, парализующий волю и разум, щиплющий своими длинными костлявыми пальцами струны самых примитивных, самых древних инстинктов. Выжить, спастись, убежать… Ужас сжимал ледяной дланью маленькое сердце, лихорадочно и беспорядочно бившееся в её смертельных тисках, затягивал петлю на горле, из-за чего трудно было дышать. Ужас с издевательской готовностью живописал в сознании рассказы мистера Прунского, вытаскивал из тайников души, куда раньше постарался их запрятать Ионафан, картины гибели Ирит, все впечатления того жуткого дня. Ужас доводил эту пытку до предела, за которым сломленный разум в изнеможении тщетно бился о глухую стенку вопроса «что же делать, что же мне делать?». И когда разум падал, обессиленный, к подножию этой неприступной стены, ужас с готовностью нажимал тайную пружину, и в стене этой вдруг открывался широкий и удобный проход – за которым маячило снисходительно-весёлая физиономия адвоката Прунского, произносившего беззвучно, но отчётливо: «Одно маленькое заявление, любезный Лепестог – и дело в шляпе!». Воля еще трепыхалась, пыталась поднять голову, но голова доктора Прунского напоминала: «Они скормят вас акулам, Лепестог! Вы видели когда-нибудь акульи челюсти? Послушайте меня, Фан… Фан!.. Фа-а-н!..»
Ионафан очнулся от своего тяжкого забытья. Ему почудилось, или, в самом деле, его кто-то звал?
— Ф-а-ан! — опять донеслось откуда-то сверху.
Он поднял голову.
— Это я, Фан! Я здесь! Посмотри налево!
Ионафан повернулся и разглядел в широкой щели между сомкнувшимися камнями выглядывающего из-за них Скрэтчера.
— Дон? Это ты? Как ты туда забрался? — удивлённо воскликнул он.
— Тсс! Тихо! Ну, чего ты орёшь?! Никто не должен знать, что мы с тобой встречались! — громким шёпотом произнёс Скрэтчер. — Я тут заранее насмотрел одну дорожку поверх камней… Ты же знаешь, как я ползаю по скалам?
— Знаю, Дон!.. А я уж думал, ты не придёшь! — обрадовано, но тоже шёпотом отозвался Ионафан. — Думал, ты тоже считаешь меня вором!
— Я не приходил именно по этой причине: нас не должны видеть вместе. Нужно, чтобы думали, будто я на тебя зол! — прошипел Скрэтчер.
— Но почему? — недоуменно спросил Ионафан.
— Прунский так сказал!
— Ты знаешь Прунского? — поразился Ионафан. — Откуда?
— Неважно! Слушай, времени у нас мало. Я пришёл попросить тебя об одолжении!
— Конечно, Дон! — с готовностью согласился Ионафан. — Что угодно! Правда, я тут мало что могу сделать…
— Это ты сможешь! Я хочу, чтобы ты согласился на предложение Прунского!
— О, Дон! — застонал Ионафан. — И ты тоже!.. Я не знаю, ничего я не знаю! Ты не понимаешь, Дон! Не мучай хоть ты меня!
— Брось, Фан! Это же пустяки! Ну, подумаешь, разок покривишь душой! Это же ради спасения жизни! Ты, что – ни разу в жизни не приврал?
— Дон, Дон… Понимаешь, дело не только в том, что нужно говорить ложь. Конечно, всякое бывает в жизни – бывает и слукавишь… Но я именно теперь не могу. После того что случилось – после того как птенец появился!
— Вот ещё, выдумки! — возмущённо прошипел в щель Скрэтчер. — Отлично можешь! Именно ради птенца! Ты что, хочешь, чтобы тебя растерзала акула?
Ионафан содрогнулся. И ужас, отступивший было с появлением Скрэтчера, вернулся во всей своей отвратительной силе.
— Дон, я тут подумал… А может, акула меня не схватит, а? — жалобно спросил он. — Ну, пусть меня выгонят. Переплыву на другой пляж. Найду себе местечко, стану там потихоньку жить. А ты, когда научишься летать, будешь ко мне в гости прилетать!
— Не будь дураком, Фан! — продолжал сердиться Скрэтчер. — Ты ведь и сам не веришь в то, что говоришь! Я тебя прошу: не ищи отговорок! Не строй иллюзий! Поверь, единственная возможность не попасть в зубы монстров – это сделать, как тебе говорят! Не позволяй этим чиновным идиотам отправить тебя на смерть! Пойми: они против тебя, они желают тебе вреда. Не дай им добиться своего!
— Слушай, Дон, а ты видел Иоанна? Как он там? — вдруг спросил Ионафан.
— Да с ним всё в порядке: он в Детском Саду, за ним присматривают, кормят! — нетерпеливо проговорил Скрэтчер. — Послушай, если ты сделаешь всё, как нужно, то скоро сам его увидишь. А если нет – его признают сыном Эдельберга!
— Дон, я хотел тебя спросить… Только не обижайся! Скажи честно: ты тоже считаешь, что я вор? Что я украл это яйцо?
Скрэтчер не отвечал.
— Что же ты молчишь, Дон? — тихо и серьёзно спросил Ионафан. — Ты ведь так и думаешь, правда?
— Что за вздор ты несёшь? — смущённо пробормотал Скрэтчер из-за щели. — Есть у меня время всякую чепуху обсуждать? Сейчас нужно думать о главном: как спасти твою задницу!
— Да, Дон, я понимаю… Я так признателен тебе, — устало отозвался Ионафан. — Ты очень много для меня делаешь, дружище.
— Ерунда, не бери в голову, старик! — буркнул Скрэтчер. — Слушай, мне тут нельзя долго оставаться – могут заметить. Я сейчас пойду. А ты, будь добр, запомни: во-первых, про своё заявление – это главное. Второе: для виду, для всех прочих, мы с тобой теперь вовсе не в приятельских отношениях. И не принимай всерьёз то, что я буду говорить о тебе на суде. Так надо. И ещё скажу: это уже для тебя – поразмыслить, слышишь?.. Помни: это их мораль, это их правила, это их обычаи – и ты им ничем не обязан! Ты вольный пингвин, свободная личность! Они сами по себе – ты сам по себе! Наплюй на них на всех! А к полётам мы с тобой ещё вернёмся – дай только разгрестись со всем этим дерьмом!
— Ладно, Дон! — улыбнулся Ионафан. — Иди, дружище, а то, не ровён час, заметят!
— Бывай, старик! — проворчал на прощание Скрэтчер. — И помни: я с тобой! Всё!
Скрэтчер исчез, сверху на пол расселины скатились несколько мелких камешков. Ионафан снова остался один. Наступила ночь, и в ущелье стало совсем темно. Ионафан постарался обмануть ужас обещанием, что примет решение завтра утром, а пока, мол, нужно выспаться! Но не тут-то было. Ужас, жестом фокусника, снова распахнул занавес перед сценой, на которой разыгрывался зловещий спектакль. Только в видениях Ионафана, после того как отступали акулы, косатки и морские леопарды, и снова являлся мистер Прунский, теперь к нему присоединялся Скрэтчер и Адольф. Прунский по-прежнему снисходительно, но ласково убеждал: «Это единственное решение, мой дорогой!». Скрэтчер, только-только Ионафан собирался что-то возразить, бурчал: «Что за вздор, Фан! Не будь дураком, не дай им тебя провести!». Адольф Эдельберг ничего не говорил, а только прижимал к себе Иоанна, его, Ионафана, маленького птенца, сюсюкал с ним, кормил из своего клюва размельчённой рыбой, а тот называл его папой…
Ионафан промучился до утра. А на заре он позвал охранника.
— Простите, сэр, не могли бы вы сообщить господину адвокату, мистеру Прунскому, что его хотел видеть Лепестог?
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/12/21/1406