Глава 1 Дослужиться до императора

Глава 1
Дослужиться до императора
1

Франсуа Антоммарки, врач Наполеона, писал в мемуарах: Наполеон ему признался, что уже после Лоди он пришел к убеждению своей исключительности, став уверен, что судьба готовит ему нечто большее, чем карьера полководца.
Судьба… Мало к кому Судьба была так благосклонна, как к Наполеону Бонапарту и мало кого она так жестоко наказала.
Судьба… 18-е брюмера был не первый, но самый крупный подарок Судьбы. Явись Бонапарт тремя месяцами раньше, воевал бы он в Италии против Суворова, на месяц позже – власть бы решилась в пользу Моро.
 На удивление быстро Франция преодолела разброд и шатания директориальной эпохи и пришла в состояние организованного порядка. В этом несомненная заслуга первого консула и министра иностранных дел, касаемо международных отношений.
Историки до сих пор не могут определиться, когда же началось движения Франции к абсолютизму. Многие считают, что победа под Маренго явилась поворотным пунктом от республики к монархии и, подкрепляя этот тезис, приводят такие аргументы. Во-первых, во время итальянского похода ближайшее окружение Бонапарта было озабочено вопросом о приемнике в случае, если с первым консулом действительно что-то произойдет в Италии. Во-вторых, за десять лет коллективного правления некоторые ведущие политики пришли к мысли, что монархия не такая плохая форма и ее, определенно, поторопились сдать в утиль.
Мне представляется, движение республики к империи началось утром 17-го октября 1799 года, на встрече Бонапарта и Талейрана, а «некоторые ведущие политики» – это не кто иные как сам Бонапарт и Талейран.
Талейран писал в мемуарах: «Следовало восстановить монархию, или же 18 брюмера оказалась бы бесплодно, и надежда на ее восстановление отодвинулась бы в неизвестное и, может быть, в бесконечно далекое будущее. Восстановить монархию, не значило реставрировать трон. Монархия имеет три степени или формы: она может быть избирательной на срок, избирательной пожизненно или наследственной. То, что именуется троном не присуще первой из этих трех форм и не всегда присуще второй. Но достижения третьей формы без последовательного прохождения двух других при условии, чтобы Франция не находилась во власти чужестранных сил, было безусловно невозможно. Правда, это было бы иначе, если бы был жив Людовик XVI, но убийство этого государя поставило тому непреодолимые препятствия.
Так как переход от полигархии к наследственной монархии не мог быть осуществлен немедленно, то отсюда вытекал с необходимой последовательностью тот вывод, что восстановление ее и династии Бурбонов не могло совершиться одновременно. Следовательно, нужно было способствовать восстановлению монархии, оставив в стороне вопрос о Бурбонах, которые могли быть восстановлены лишь с течением времени, при том условии, что лицо, занявшее трон, оказалось бы достойно и не утратило его. Нужно было иметь временного государя, который мог бы сделаться государем пожизненным и, наконец, наследственным монархом. Вопрос заключался не в том, имел ли Бонапарт все необходимые для монарха свойства; он, бесспорно, имел те качества, которые были необходимы, чтобы снова приучить к монархической дисциплине Францию, еще сохранившую пристрастие к революционным доктринам; никто не обладал этим свойством в такой степени, как он.
Основной вопрос заключался в том, как сделать Бонапарта временным государем. Предложение назначить его единственным консулом обнаружило бы намерения, которые следовало бы возможно тщательнее прикрыть. Назначения ему коллег, равных по званию и власти, сохранило бы в силе полигархию.
Полигархия сохранилась бы в силу и в случае организации законодательного органа, постоянного, или такового, который без акта о созыве собирался в определенные периоды и сам себя распускал. Если бы этот орган, даже в случае его разделения на две отдельные палаты, мог один издавать законы, полигархия также сохранила бы силу. Наконец, полигархия сохранила бы силу и в случае, если высшая администрация – в особенности судьи – продолжала назначаться избирательными собраниями. Проблема, требовавшая разрешения, была, как это видно, очень сложна и обременена такими трудностями, что было почти невозможно избегнуть произвола в ее решении. Его и в самом деле не избегли.
Были созданы не три равных консула, а первый, второй и третий консулы, и каждому из них были даны такие прерогативы, что при некоторых видоизменениях, которые Бонапарт отлично умел вносить, когда дело касалось его личной власти, которая в ограниченных или в конституционных монархиях осуществляется государем, первый консул фактически оказался один. Единственное важное отличие заключалось в том, что вместо того, чтобы ограничиться предоставлением ему права санкционировать законы, ему предоставили также законодательную инициативу, что привело к совмещению функций, ставшему роковым для него самого.
    Чтобы дать власти первого консула еще больше силы, я сделал в самый день его введения в должность предложение, с готовностью принятое им. Все три консула должны были ежедневно собираться с тем, чтобы все министры отдавали им отчет в подведомственных им делах. Я сказал генералу Бонапарту, что портфель иностранных дел, секретных по самой своей природе, нельзя открывать в совете и что ему следует оставить только за собой рассмотрение иностранных дел, которые должен направлять и решать сам глава правительства. Он понял пользу этого указания, а так как в момент организации нового правительства все вопросы решаются проще, чем впоследствии, то сразу было установлено, что я буду иметь дело только с первым консулом».
Талейран писал эти строки в конце жизни и можно сказать, что он подгонял теоритическую часть под известные события, если бы не множество указаний, что он, разочаровавшись в республике, последовательно стремился к восстановлению абсолютизма.
Имеются все основания полагать, что Талейран предложил Бонапарту не только план захвата власти, но также доказал ему возможность и необходимость реставрации монархии, как единственной жизнеспособной формы государственного устройства. Доказать это было не так трудно. Последние десять лет страна жила в условиях постоянных заговоров и переворотов. Нестабильность и ненадежность были главными признаками революционного десятилетия и единственная возможность не допустить окончательного разрушения страны, по мнению Талейрана, – это восстановить институт монархии. Сделать это не просто, убеждал тогда Талейран, но возможно и выхода другого нет. Бонапарт не без колебаний, но согласился с доводами бывшего министра. Таким образом, реставрация самодержавия с самого начала, еще до 18-го брюмера, была конечной целью усилий Бонапарта и Талейрана и все последующее есть неуклонное, поступательное движение к абсолютизму, к установлению новой правящей династии – династии Бонапартов.
2-го августа 1802 года, после заключения мира с Англией, Сенат объявил Бонапарта пожизненным консулом. Пожизненное консульство стало последней ступенькой к установлению наследственной монархии.
С мая 1803 года Франция и Британия вновь находились в уже привычном для них состоянии войны, и дальнейший процесс реставрации происходил на фоне противостояния с Британией. Наши монархисты – Талейран и Бонапарт – решили, что война это то обстоятельство, которое позволит им сделать последний шаг. Внешней угрозой, лозунгом «Отечество в опасности» можно оправдать много, можно оправдать и реставрацию монархической формы правления. Дело пропаганды, какой гранью повернуть к публике то или иное действие. Реставрация не уничтожения завоеваний революции, а необходимая мера для консолидации всех сил Франции против смертельного врага. Заговор Кадудаля, и убийство герцога Энгиенского упростили дело. Об этом, о заговоре, жизни несчастного герцога и о его смерти, уместно сказать несколько слов.

2

Луи Антуан Генрих де Бурбон, герцог Энгиенский, последний из рода герцогов Конде, младшей ветви дома Бурбонов, родился в августе 1772 года, на радость деда, могучего герцога Карла Фердинанда де Конде, героя семилетней войны.
Луи Антуан получил прекрасное образование, проходившее под пристальным вниманием деда. К 17-ти годам он в достаточной степени овладел науками: знал модного Вольтера, мог хорошо танцевать минует и кадриль, легко разбирался в хитросплетениях династических связей, подробно знал историю дома Бурбонов, прекрасно гарцевал на коне и владел шпагой.
Неизвестно как бы сложилась судьба принца и смог бы он что-нибудь привнести в копилку славы рода Конде, не случись всеобщего бунта черни, за чьими спинами, как был убежден герцог Конде, проглядывала противная физиономия его заклятого врага, герцога Орлеанского. Революция круто изменила жизнь и всей аристократии, и юного Луи Антуана. Полтора года спустя сколь знаменитого, столь же бессмысленного штурма Бастилии 19-ти летний герцог Энгиенский оказался вынут из привычной, ласковой как весеннее солнце, беззаботной жизни и с головой погружен в суровую реальность эмиграции.
Он оказался в Вормсе, в лагере армии своего деда, куда французские аристократы пребывали различными путями, спасаясь от мести бедноты. Осенью 1790 года армия насчитывала 25 тысяч злых, готовых на все дворян. «Патриоты» Франции горели желанием уничтожить парижскую чуму, но реальность была такова, что не имелось денег на прокорм. Денег не было до такой степени, что аристократы, еще вчера не привыкшие ни в чем себе отказывать, питались одной картошкой и докатились до банального воровства с крестьянских подворий.
К зиме конфликт заострился, и совет Вормса попросил ландграфа Вильгельма удалить из города вороватых французов, иначе возможны крестьянские волнения. Перед рождеством 1791 года ландграф Гессен-Кассельский отказал армии Конде от постоя в Вормсе. Новое прибежище армия нашла у курфюрстов Бадена и Вюртемберга.
Юный герцог Энгиенский в полной мере на собственной шкуре испытал все тяготы зимней армейской жизни. В войсках деда он нашел много новых товарищей, которые с удовольствием учили корнета премудростям выживания в полевых условиях за счет местного населения, роскошному армейскому жаргону и соленому как тарань юмору военных, от которого у кисейных барышень краснеют не только щечки, но даже бантики в париках.
Учитывая неприятности в Вормсе, Конде расквартировал армию по многим городам Бадена и Вюртемберга. Штаб-квартира армии располагалась в городе Эттенхайме. Там Луи подружился с племянницей местного епископа Шарлотой Роан-Рохефорт и дружба эта к весне переросла в любовь.
Весной желание эмигрантов отмстить зарвавшейся черни сбылось.  Австрия объявила Франции войну; герцог Брауншвейгский двинул прусские войска в поход, грозись камня на камне не оставить от Парижа, коль хоть волос упадет в головы короля иль королевы. В ответ парижские голодранцы штурмовали Тюильри, арестовали короля, а Францию объявили республикой. Самого же герцога Брауншвейгского и всю прусскую рать раздетые и разутые голодранцы разбили в пух и прах. Армия Конде в составе союзных войск принимала посильное участие в наступлении во Францию и в бегстве из нее.
Зимой 1792 года побитые эмигранты оказалась в горах Шварцвальда. Если в Вормсе аристократы узнали жизнь впроголодь, то в Шварцвальде они почувствовали, что такое настоящий голод. Снабжение полностью отсутствовало, и армия была близка к самороспуску, но случилось чудо. Одним декабрьским днем в штаб-квартиру Конде приехал в санях офицер русской армии, герцог де Ришельё (Эммануил Осипович де Ришелье в русской транскрипции). Он привез Конде письмо русской императрицы. Катерина приглашала армию на постой на Азовское море и подкрепляла свое приглашение чеком на 60 тысяч дукатов – сумма достаточная, чтобы пережить эту страшную зиму.
Новый 1793 год принес эмигрантам и всем влиятельным князьям Европы горе и возмущение безобразиями, творящимися в Париже. Королевская голова вместе с волосами упала в корзину возле гильотины. Герцог Конде распорядился поставить в церкви святой Марии затянутый в черный шелк катафалк. 25-го января в Филлинген, где находилась штаб-квартира армии, на символические похороны короля собрались все эмигранты, кто не был болен или ранен. Старый Конде у гроба произнес магическую формулу французской монархии: «Король умер, да здравствует король!». Он имел в виду находящегося в тюрьме слабого здоровьем сына короля, которого он назвал Людовиком XVII. Дальше были гимны, слезы и клятвы отомстить.
Казнь короля вдохнула новую жизнь в антифранцузскую коалицию, а в армию Конде потекли деньги, на сей раз из Вены. Эмигранты смогли сменить вконец истрепавшуюся униформу. Армия опять готовилась выступить походом на Париж. В мае 1793 года армия числом 20 тысяч человек в составе прусских войск двинулась в поход. Герцог Энгиенский в этом походе командовал авангардом армии.
В ответ на прусско-австрийское наступление республиканцы казнили королеву Марию Антуанетту. Парижская гильотина в то лето работала беспрерывно. Головы аристократов так и слетали с плеч. Казалась, революция хочет извести под корень всех дворян.
Командование республиканскими войсками на восточном фронте принял генерал Пишегрю. Он впервые применил тактику, которую впоследствии неизменно использовал Бонапарт – атаковать неприятеля колоннами после артиллерийской подготовки. Это новшество принесло успех республиканцам. Они отвоевали территории, потерянные в начале войны и дальше теснили прусские и австрийские войска. Корпус Конде отступал вместе с австрийской армией. Очень часто роялисты вступали в бои со своими республиканскими братьями и были эти бои беспощадными. Герцог Энгиенский показывал в деле личное мужество и отвагу.
Когда младшая ветвь Бурбонов, три поколения Конде (дед, отец и сын), бились с санкюлотами, представители старшей ветви избегали полей сражений. Граф Артуа поздравлял Конде с мелкими победами из Хамма, находясь в объятиях мадам Поластрон; поздравлял и граф Прованский, который в то время называл себя регентом Людовика XVII.
Луи серьезно заболел. На лечение его отвезли в Эттенхайм. Там его выходила Шарлота Роан. Молодые люди полюбили друг друга и, когда герцог пошел на поправку, тайно обручились. Но скоро эттенхаймская идиллия закончилась, дед призвал Луи к себе в Раштатт, где после поражений в Эльзасе на зиму 1793-94 годов нашли пристанище остатки армии эмигрантов. Как год назад, армия испытывала острую нужду во всем. В это время финансирование предприятия Конде взяли на себя англичане, но платили так мало, что едва хватало на скудное пропитание.
Несмотря на тяжелейшее положение армии и фактический развал коалиции, эмигранты с надеждой смотрели в будущее. Надежду эту питал не Берлин или Вена, ни Лондон или Петербург, но Париж. Революция пожирала своих собственных детей. Гильотина, не насытившись аристократами, принялась за революционеров. Первыми пошли под нож жирондисты, потом дантонисты, им последовали эбертисты, и, наконец, в июне 1794 года слетела с плеч голова дьявольского адвоката Робеспьера, а его сторонники взошли на эшафот. Казалось, надо только подождать и проклятая республика захлебнется в собственной крови, без вмешательства извне. Извне означало на первой линии Австрию, на второй Пруссию и в подоплеке Англию, которая, понимая войну по-своему, занималась пиратством в открытом море. Однако дни проходили за днями, Робеспьера сменила Директория, а республика все не умирала. Более того, прекратился террор, более того, заключив в апреле 1795 года базельский мир, Франция исключила Пруссию из своих врагов.
Армия стояла без дела в Шварцвальде, постепенно уменьшаясь в количестве, ибо многим наскучила слишком долгая игра в реставрацию, и они искали лучшей доли кто в Англии, кто в России, а кто даже во Франции.
Однако вернемся к Луи. Появление в Бадене молодого герцога Энгиенского очень волновало Амалию, жену курфюрста Бадена. Она родила Карлу Людвигу пять дочерей. Девочки подрастали, вызывая у Амалии растущее беспокойство за их судьбу. Вторую дочь, Луизу Марию, удалось удачно пристроить за наследника русского царя, Великого князя Александра. Старшая, семнадцатилетняя Каролина все еще ждала своего принца, а в армии Конде их было сразу два – принц Луи и сын графа Артуа, принц де Барри, которого отец прислал к Конде на военное обучение. Было от чего взволноваться бедной Амалии. Война войной, а девочкам пора выходить замуж.
С весны 1795 года баденский двор находился в лихорадке приемов и балов, в паутину которых – как рассчитывала Амалия – непременно попадутся французские принцы, прилетающие, как мотыльки на свет, туда где весело и звенит девичий смех. Действительно, Барри и Луи, уступая настойчивым приглашениям Амалии и Карла, появились в Карлсруэ. Энгиенского сразу принял курфюрст. Ласково, по-отчески с ним беседовал и тонко намекнул, что война это не все на что способен мужчина. Герцог, видимо вспомнив безутешную невесту в Эттенхайме, стал хмур и сказал, что его не интересуют женщины, а свое жизненное предназначение он видит в служении короне. Курфюрст хитро улыбнулся и посоветовал молодому человеку веселиться, забыть хоть на время свое служение и уделить немного внимания бедной Каролине, которая потому бедная, – курфюрст понизил голос почти до шепота, – что без ума от герцога.
Каролина была девушка романтическая; любила поэзию, много читала и частенько плакала над книгой. Могло ли ее сердце не дрогнуть, когда она увидела юного, но уже овеянного воинской славой, «принца в изгнании»? Да и кто бы на ее месте устоял?
Тайная невеста в Эттенхайме вылетела из головы герцога, как голубь в чисто небо, после первого бала, где он познакомился с Каролиной, станцевал с ней два танца и немного проворил потом. Герцог признался другу Барри, что он мечтает о Каролине как о своей жене и матери своих детей. Казалось свадьба молодых людей дело решенное, но вмешалась политика. По каким-то причинам старый Конде не хотел этого брака. Возможно, он считал Каролину недостаточно респектабельной партией для своего единственного внука. Он обвинил баденский двор в приверженности к якобинству, а самого курфюрста в мягкой политике к республике и в том, что баденский двор разлагает дисциплину его офицеров. Конде приказал войскам покинуть Баден. Луи ощущал себя жертвой каких-то непонятных ему процессов. Одно знал он точно – отвод войск из Бадена означает его расставание с Каролиной.
Амалия, впрочем, нашла выход. Она сказала герцогу, что вскоре она и принцессы посетят родовые замки в южной части страны, где принцы могут видеться с ее дочерями. При прощании Луи был ласков и нежен, а Каролина, напротив, холодна. То ли ее обидело поведение Конде, которое можно трактовать как отказ, то ли на семейном совете решили, что предприятие слишком сложное, длительное – короток принцессен век и надо успеть стать королевой – и ненадежно в силу неясности положения герцога. Энгиенский не мог поверить, что все закончено. Он писал несостоявшейся невесте письма, в которых говорил, что когда он вернется во Францию то прелесть Каролины получит достойное обрамление. А если этого не случится, можно поселиться в России и жить рядом с сестрой. Бедный мальчик, да если бы трижды романтичная Каролина хотела бы поселиться в пастушьем домике у водопада, недолго бы оставался герцог свободным...
Не успел простыть след Луи, как на пороге замка в Карлсруэ появился новый претендент. Им оказался герцог фон Цвайбрюкен, на двадцать лет старше Каролины. Герцог недавно овдовел и искал мать для своих четырех детей. Дело обделали довольно быстро; не прошло и полгода, как принцесса стала герцогиней. Не так романтично, зато быстро и надежно.
Летом 1795 года в парижской тюрьме скончался десятилетний Людовик XVII. Несчастное дитя от рождения был слаб и телом и духом. А когда на его глазах отрубили голову сначала отцу, а затем горячо, до боли любимой матери, душа его спряталась глубоко и не хотела оставаться в этом страшном мире. Как Директория не оправдывалась, вся монархическая Европа не верила в естественность его кончины. Смерть ребенка вызвала новый взрыв негодования в европейских дворах, вылившийся в военные действия против Франции. Пруссия, Англия и Австрия не признали эту смерть, считая, что ребенка подменили, и потому официально называли Людовика XVIII по-прежнему граф Лиль или граф Прованский.
Армия Конде поклялась в верности новому королю Людовику XVIII. Это был знак всему миру, что королевство Франция не умерло. С другой стороны, а что если якобинцы обманули, и Людовик XVII жив? Королевское право Людовика XVIII зиждилось на зыбкой почве доверия сообщению Директории.
В первой своей прокламации новый король объявил о возвращении к положениям Амьенского режима, возврат всех привилегий и владений, уничтожения всех реформ. А это означало, в случае реставрации монархии, новый передел Франции со всеми вытекающими кровавыми последствиями.
Первыми выступили англичане. Они организовали высадку десанта роялистов на полуострове Киберон, но были разбиты еще в конце июля 1795 года. На австрийском фронте осенью и зимой этого года шли переговоры Конде с республиканским командующим генералом Пишегрю, готовым перейти на сторону роялистов. Так и не успев договориться, в марте он был заменен на генерала Моро. Положение противоборствующих сторон на этом фронте стало напоминать затишье перед бурей. На итальянском фронте в это же время командование перенял генерал Боунапарте.

3

В Париже состоящая из пяти членов Директория маневрировала между левыми и правыми; между якобинцами – тайными последователями Робеспьера, радикальными бабувистами – апологетами Бабёфа и роялистами.
Самым сильным, самым влиятельным политиком Директории стал виконт Поль де Баррас. За благосклонность директора вели между собой бои три его любовницы: Тереза Тальен, урожденная графиня Кабаррюс, виконтесса Мария Роза де Богарне, вдова казненного революционного генерала и мадам Шотеринар. Злые языки поговаривали, что все три красавицы только потому Баррас держит возле себя, чтобы скрыть свою гомосексуальность.
Летом 1795 года в узком кругу приближенных Барраса появился молодой офицер корсиканского происхождения Наполеон Боунапарте. В декабре 1793 года двадцатичетырехлетний артиллерийский капитал Боунапарте выказал великолепные способности и личное мужество при осаде Тулона. В награду за эту операцию Огюстен Робеспьер выхлопотал капитану генеральское звание. Но Робеспьеры пали, а генерал Боунапарте провел пару недель в тюрьме Ниццы. По счастью судьи не нашли в его действиях состава преступления и он был выпушен на свободу. Год спустя генерал Боунапарте приехал в Париж искать свою птицу удачи. Не сразу, ибо он был запачкан связью с Робеспьером, Боунапарте устроился на половинное жалование начальником отдела картографирования военного министерства. Ему предлагали командование дивизией на фронте, но он предпочел обождать место в министерстве, ибо по настоящему быструю карьеру можно сделать не на полях сражений, а на паркетных полах салонов.
Отдел в то время занимался нанесением на карты плана кампании в Пьемонте и Ломбардии для итальянской армии Бартелеми Шерера. В свободное время Боунапарте в салонах искал себе выгодную партию и вскоре нашел Марию Розу Богарне, которую он утром после первой их ночи окрестил Жозефиной, – черт его знает почему, может напомнила она ему чем-то старшего брата Жозефа, ставшего после смерти отца главой большого итальянского семейства, – да так и кликал ее всю жизнь.
В это время Боунапарте ломал голову, как вызвать интерес всесильного Барраса к собственной персоне, чем его заинтересовать кроме альковных приключений с его любовницей.
С 1-го октября 1795 года Баррас, чтобы быть во всеоружии против назревающего роялистского мятежа во главе с депутатом Лепеллетье, временно взял на себя обязанности командира внутренних войск, отстранив малоспособного и нерешительного генерала Мену. Против 25-30 тысяч вооруженных сторонников восставших секций Баррас имел 5 тысяч солдат и полицейских, но у него были пушки и под рукой артиллерийский генерал Боунапарте. Баррас предложил корсиканцу провести под его формальным командованием войсковую операцию против монархистов и Боунапарте сразу согласился, видя в этой операции свой шанс.
Когда в столице в ночь с 3-го на 4-е октября роялисты начали активные действия, Боунапарте был весь в приготовлениях. По его приказу гасконец капитан Мюрат и его триста драгун к шести часам утра доставили пушки на площадь святого Роха. Едва успели установить артиллерию, как появились повстанцы. Боунапарте спокойно ждал, пока роялисты приблизятся к ступенькам церкви святого Роха и только после этого дал команду начинать. Драгуны быстро отъехали в обе стороны и повстанцы увидели направленные на них жерла орудий. Плотный картечный огонь не оставил роялистам ни одного шанса. Площадь покрылась сотнями убитых и раненых дворян. Немногие спаслись из этой огненной купели. В этот день случались еще отдельные стычки на набережной и возле театра, но главное уже произошла на площади святого Роха. Восстание было уничтожено, а генерал Боунапарте получил прозвище «генерал Вандемьер».
В признание заслуг генерала Вандемьера Баррас назначил его вторым командиром внутренней армии, но Боунапарте этим не был удовлетворен. Полицейская карьера его не прельщала. Боунапарте чувствовал, что защитив республику и лично Барраса, он заслужил больше, чем директор дал. Он просил, просила Мария Роза. Баррас сдался и обещал Боунапарте назначить его командующим Итальянской армии, но в нагрузку попросил забрать от него Марию Розу.
1-го марта 1796 года Директория доверила генералу главнокомандование Итальянской армии. 7-го марта прекрасная креолка Мария Роза де Богарне, урожденная Таше де ля Пожерье, мать двоих детей Евгения и Гортензии, стала Жозефиной Боунапарте, а четыре дня спустя Наполеон Боунапарте отбыл в Италию.
30 тысяч солдат, больше похожих на бродяг с ружьями, попали под команду генерала Боунапарте и он сделал с ними чудо, поразившее всю Европу. За пять апрельских дней четыре победы – Вольтри, Монтеноти, Дего, Миллезимо – Пьемонт вынужден подписать мир, а он повернул войска против австрийской армии. В мае выигранная битва под Лоди и занятие Милана. В июле победы при Лонато, Сало и Брешии. В августе победа под Кастильоне и осада Мантуи. В ноябре он выиграл кровопролитное сражение на аркольском мосту. В январе 1797 года упорная трехдневная битва у Риволи и снова победа, в этом же месяце взятие Мантуи. Весной снова ряд громких побед, подписание прелиминарного мира и, наконец, в октябре мирный договор с Австрией в Компо-Формио.
Полтора года боев и половина Италии находилась во французской власти и, кроме того, Австрия вышла из коалиции.

4

Чем успешней действовал Бонапарт – с некоторого момента газетчики стали его называть на французский манер – тем тяжелее становилось положение армии Конде. Австрийские войска, готовые вторжению в Эльзас, частью были отправлены на итальянский фронт закрывать бреши, проделываемые Бонапартом, а в это время войска Моро форсировали Рейн и двинулись на восток. Армия Конде вместе с австрийскими бригадами с боями отступала под натиском республиканцев. К началу сентября 1797 года отступили до Мюнхена.
Армия эмигрантов, как пять лет назад, была близка к самоликвидации. И опять, как пять лет назад, спасение пришло из России.
«Мой господин кузен,
узнав о трудном положении, в котором Ваше высочество находится, мне позволительно, при таком состоянии вещей, пригласить Вас к себе. Ваше Высочество найдет здесь достойное Вас пристанище и должно быть уверенно, что мне доставит высшее удовольствие позаботиться о Вашем благосостоянии. В последующих письмах Вы получите необходимые гарантии. Хочу только добавить, что я неизменно остаюсь в особом к Вам расположении
Вашего Высочества преданный кузин
                Павел I
Петербург 17 июля 1797 года»
Конде распространил письмо царя в войсках и добавил, что с 1-го октября солдатам будет возобновлена выплата жалования, а офицеры в России получат такое же жалование, как офицеры русской армии. Близкий мир республиканцев с Австрией был очевиден. А с этим корпус Конде прекратит свое существование и, учитывая, что Англия платила все меньше, эмиграция в Россию виделась единственным выходом.
Старый Конде был рад, что внук порвал с Каролиной; кто знает, может быть Россия будет означать породнение с царским домом. Конде немедленно написал Луи в Эттенхайм, где тот провел всю весну и все лето, гуляя по лужкам и холмам с Шарлотой. Конде писал, что они едут в далекий и холодный Петербург. Луи сообщение деда стало большой неожиданностью, такой же неожиданностью были неясные намеки о перспективах, открывающиеся в Петербурге.
Поразмыслив и памятуя неудачу с Каролиной, Луи написал деду, что лучше оставить его в покое и не вмешиваться в его личную жизнь, которую дед и так уже испортил. С быстротой молнии пришел ответ. Это был приказ командиру авангарда немедленно прибыть в расположение войск, принять главнокомандование и вести подчиненную ему армию в Россию. В конце письма дед добавил слезливым тоном, что царю уже обещано прибытие герцога Энгиенского и Конде просил внука не ставить его в неловкое положение перед царем, к которому он отправляется сейчас же. И совсем уж просящая приписка: не брать с собой Шарлоту.
Долго думал герцог, как ответить деду и написал: «Я подчиняюсь, но с горечью». Шарлота восприняла решение герцога, как предательство. Она ему все отдала, еще свежа в памяти его интрижка с Каролиной, согласилась подождать со свадьбой, а он опять от нее уезжает. День ото дня смотрела она на него все недоверчивей, а по ночам проливала женские безутешные слезы. Наступил день отъезда.
– Ты остаешься при своем решении? – спросила Шарлота горько.
– Что мне остается другое? – хмуро ответил Луи, смотря в сторону.
– А все что между нами? – слезы стояли в ее глазах. – Разве я прокаженная, что мне запрещено тебя любить? – слезы уже лились, проделывая влажные соленые дорожки на щеках. – А ты сам... ты сам можешь меня из своего сердца выбросить.
Герцог молчал, тупо смотря себе под ноги. Шарлота немного успокоилась, вытерла слезы, основательно высморкалась в кружевной платочек и сказала:
– До самого конца земли, к ирокезам или эскимосам могла бы я за тобой следовать как любовница или как ты хочешь, – голос ее опять предательски дрогнул. – Ты знаешь, что ты делаешь. Иди, если ты должен идти. Иди!
Луи нежно обнял Шарлоту. Она хотела отстраниться, но не смогла, только, вздрогнув, доверчиво прижалась к нему. Он поцеловал ее в соленые щеки, в лоб, в губы вскочил на коня и через несколько минут растворился в сумеречной мгле, увозя душу Шарлоты с собой.
Спустилась ночь, венгерская служанка принесла ужин. Он стоял нетронутый, а несчастная Шарлота писала герцогу прощальное письмо, заканчивающиеся словами: «...не забывайте меня насовсем и если Вам угодно знать – мое сердце всегда с Вами... Адью и будьте, коли сможете, счастливы... Адью, адью – как больно это слово! И, может быть, последнее мое!». Это было прощание любящей души, но не последнее слово. Нет!
С 4-го октября войско находилось на марше. «Казалось, – писал виконт де Сесак, – будто мы сказали Франции адью навеки».
Артиллерию и пехоту отправили на лодках вниз по Дунаю. Кавалерия шла своим ходом. Возле Вены войско соединилось, и дольше путь его лежал в Дубно. Дипломатические трудности пересечения границ устранял царский эмиссар князь Горчаков, с которым герцог за дорогу успел подружиться.
Император Франц прислал прощальное письмо уходящим бывшим союзникам. Оно было так напыщенно и велеречиво, что герцог и штабные офицеры, которым он показал письмо, от души повеселились и долго потом перебрасывались фразами из письма, как паролем принадлежности к какому-то тайному ордену. В душе каждого офицера, каждого солдата не таяла холодная льдинка неизвестности. Как там будет в России? Что их всех ждет?
Луи с головой окунулся в заботы походной жизни, стараясь забыть Шарлоту. Он хватался за все: продовольственное снабжение, подготовка ночных лагерей, фураж, тысячи мелочей вплоть до последней крошки соли, а поздно ночью засыпал мертвым сном, чтобы рано поутру вновь накинуться на решение бесконечных армейских задач.
Настоящие трудности начались в ноябре. Армия в это время находилась возле Брюна, недалеко от аустерлицких полей – будущего места триумфа Наполеона. Погода разразилась зимой, одной из жесточайших уходящего века. Весь мир захлебнулся снежными буранами. Униформа промокала до гамаш и потом замерзала до каменной твердости. Солдаты шли молча, позвякивая замерзшей одеждой, как средневековые рыцари латами. Только на ночных стоянках могли они отогреться и обсушиться у огня.
1-го января передовые отряды армии перешли по льду Буг – границу Российской империи. Несколько дней спустя армия достигла Луцка. В Луцке герцога ждало письмо от находящегося в Петербурге деда. Конде просил: как можно скорей прибыть в Петербург, ибо русский император хочет его видеть. Армия, 3500 человек, всё что осталось от нее после семи лет сражений и тяжелейшего зимнего перехода в Россию, должна, согласно указаниям, двигаться на восток через Стрый в Дубно.
Герцогу трудно было расстаться с друзьями, с армией, с которой он уже сроднился, но ослушаться царя – по слухам своенравного и взбалмошного – не пришло ему в голову. Луи, взяв с собой небольшой эскорт и несколько пушек, больше для защиты от волков, кои на просторах России водились в несметном количестве и зимой были по-настоящему опасны, нежели от неприятеля или бандитов, отправился в путь. Энгиенский прибыл в Петербург на два дня раньше запланированной аудиенции. 7-го февраля царь принял Энгиенского. Герцог по военному доложил Павлу, что гвардия французской монархии находится, как было приказано, на русской земле и этим понравился царю.
Чем дольше герцог Энгиенский жил в Петербурге, тем больше он сомневался в искренности царя. Он задыхался в душной атмосфере петербургского двора, где все вращалось вокруг сегодняшнего настроения капризного императора, где так легко было нарушить бесчисленные, часто бессмысленные, запреты и предписания и оказаться в немилости или быть наказанным. Французский принц на русской гауптвахте за нарушение формы одежды – ничего глупее невозможно придумать. Наказание грозило всякому, будь то французский принц или русский Великий князь.
В Петербурге Луи подружился с Великой княжной. Не любовное приключение с целью жениться, как мечтал дед, а дружба. О сватовстве речи не было. Царь считал всех прибывших из Европы, в особенности из Франции, зараженными вирусом якобинства, пусть они даже принцы королевской крови. Если Бурбоны допустили в своей стране революцию, – рассуждал Павел, – значит они сами заражены ею. Зачем, спрашивается, самодержцу Вольтер.
С цесаревичем Александром Луи нашел много общего, кроме возраста и у молодых людей завязалась дружба. Дружба с цесаревичем и Великой княжной не понравилась царю. Павел считал, что Энгиенский может дурно повлиять на его детей, которых бабка и так разбаловала Вольтером и идеями всеобщей справедливости донельзя. Словом, шесть недель в Петербурге вполне достаточно и пора герцогу ехать в Дубно. С дедом отношения охладели, поскольку породниться с домом Романовых возможности не представилось.
Однажды вечером в конце февраля герцог написал Шарлоте письмо. Приезжай – писал он – в Дубно. И зная, что ее отец и дядя епископ располагали разве что долгами, написал, что он похлопотал перед царем о пенсии для ее отца, героя семилетней войны, и при дворе ему была обещана рента в тысячу рублей.
Письмо герцога вызвало в Эттенхайме большое беспокойство. Шарлота забыла горечь прощания, забыла все обиды; он ждет, он нуждается в ней – это главное. Ничто, никакие трудности не могут оставить женщину в таком состоянии. Она написала отцу в Страсбург, он приехал и привез немного денег. Сколько смог дал дядя, и в конце марта Шарлота с отцом выехали в неизвестность. Отец рассчитывал на пенсию, дочь рассчитывала на герцога. До Дубно отец и дочь растратились до последнего пфеннига. Благо в Дубно они сразу встретили офицеров штаба армии Конде и те – сами небогатые – помогли им устроиться на постоялом дворе. Вечером третьего дня по их приезду дверь в комнату Шарлоты резко распахнулась, и она увидела на пороге запыхавшегося от бега любимого; глаза его светились счастьем. В них она прочла все, что ей было нужно – она любима, она желанна. Эту ночь Шарлота никогда не забывала. Воспоминание о ней она пронесла в своем сердце через всю свою жизнь.
Шарлота и Луи жили вместе. Они совершали длительные пешие и конные прогулки, изредка посещали «балы» местных помещиков, для которых в их унылой скуке постой французской элиты был ни с чем несравнимым событием. Так прожили они год. Спокойный, тихий год. Только заставил поволноваться Генри, младший брат Шарлоты, служивший в корпусе. Он имел неосторожность в кругу товарищей – сплошь французы-эмигранты, ни одного русского – открыто высказывать недовольство некоторыми «реформами» царя, а о самом царе высказывался без должного уважения. Каким-то образом неосторожные слова Генри стали известны генерал-губернатору Дубно и молодому человеку грозил арест, и по русской традиции за такие якобинские шалости полагалась Сибирь. Лишь личное вмешательство Конде спасло глупого Генри от неумолимого русского наказания. Да еще, пожалуй, вызвало оживление появление приехавшего на военное обучение Шарля Фердинанда, второго сына графа Артуа. Ничего не смыслящий в военном деле мальчик на том основании, что он хорошо держится в седле и неплохо управляется со шпагой, сразу потребовал командование кавалерией, которая стояла в подчинении герцога Энгиенского. Конде отделался от него другой командной должностью.
В марте 1799 года в Дубно пришла весть, возбудившая всю армию, возросшую к тому времени до 10 тысяч человек – Австрия и Россия объявили Франции войну. В этом же месяце через Дубно прошли русские воинские колонны. Они маршировали в Австрию и Италию. Казалось, время ожидания закончилось и скоро в дело.
2-го июля корпус Конде, как арьергард русской армии, выступил в поход. Опять Луи и Шарлоте пришлось расстаться. Она вместе с отцом вернулась Эттенхайм. Корпус маршировал пятью колоннами. Двумя из них командовал лично Конде, одной – герцог Энгиенский. За армией следовали неисчислимые повозки, везшие французских дам с семействами. Эмигранты возвращались домой.
В конце августа французская толпа достигла Праги. Из Италии приходили вести, обнадеживающие эмигрантов на скорое возвращение: Суворов захватил Ломбардию и Пьемонт, в битве под Нови он разбил республиканцев. Повсюду эмигрантов встречали радостно, повсюду устраивали балы и приемы, на которых Конде, Энгиенский и Барри были желанными гостями.
Но недолго продолжалась эйфория. 28-го сентября Луи узнал новость, повергшая его в состояние тоски и поставившая крест на всех надеждах эмигрантов – русские разбиты под Цюрихом. Дальше новости были так же плохи, как они были хороши летом – армия Суворова разбита, а ее остатки едва спаслись в горах.
Войска Конде пришли на фронт как раз к последнему акту. Они учувствовали в боях против республиканцев в составе армии эрцгерцога Карла. В небольших стычках корпус потерял несколько сот человек.
Русско-австрийский союз разваливался. Союзники костили друг друга последними словами и в это время ненавидели друг друга больше чем французов. Корпус Конде, все еще находящийся на русском содержании, получил приказ царя возвращаться в Дубно через Мюнхен и Ольмюнц. 19-го декабря Энгиенский писал отцу в Лондон: «Сомневаюсь, должен ли я возвращаться. Наше возвращение в Россию для всей Европы будет означать нашу политическую и военную смерть». Герцог не хотел в Россию. Он отослал царю прошение об отставке и одновременно попросил английского посла в Австрии принять его на английскую службу – речь шла о деньгах на жизнь.
Корпус дошел до Линца и остановился. Конде удалось договориться с английским правительством, что оно берет армию на содержание. Радость, что не надо возвращаться в Россию была огромна.
Остаток 1799 года и весь 1800 год герцог Энгиенский провел в Линце, изредка навещая Шарлоту в Эттенхайме. За это время во Франции произошли большие изменения. Директория умерла, под мягким нажимом Талейрана и Бонапарта, ставшими первым консулом и министром иностранных дел нового режима. Летом в Италии Бонапарт очередной раз смертельно обидел Австрию, а осенью то же самое проделал с империей Габсбургов генерал Моро. Режим Бонапарта этими победами так укрепился, что возвращение эмигрантов отодвинулось в туманную даль. В осенней кампании и корпус Конде поучаствовал в войне против республиканцев.
Мир в Люневиле поставил точку в десятилетней истории армии. На этот раз не пришел на помощь ни царь, ни австрийский император, ни английский премьер-министр. Армия тихо прекратила существовать. Солдаты и офицеры разошлись в разные стороны.
Дед и внук заехали в Вену проститься с австрийским императором и получить официальную отставку. Дальше пути их разошлись. Старый Конде уехал в Лондон, а Энгиенский поехал в Грац, где снял маленький домик. Отец звал Луи в Англию, но он не поехал. Прожив несколько месяцев в Граце, Луи решил перебраться туда, где чувствовал он себя как дома. В конце февраля 1802 года Луи купил дом в Эттенхайме и поселился там недалеко от дома Шарлоты. В Эттенхайм с ним приехал небольшой штаб из пяти офицеров.
Так и жил герцог в Эттенхайме в обществе нескольких преданных адъютантов и окруженный любовью Шарлоты вплоть до середины марта 1804 года. В ноябре 1803 года он тайно, в том смысле, что никому не сообщил об этом, обвенчался с Шарлотой Роан.

4

Все историки согласны, что казнь герцога Энгиенского от начала до конца политическое убийство, но само утверждение не дает ответа на вопросы: какую цель преследовала казнь и кто ее организовал. Попробуем пролить свет на эту двухсотлетнюю тайну.
Если бы кто-то захотел вызвать к жизни антифранцузскую военную коалицию, то лучшего способа это исполнить, как казнить одного из Бурбонов – то есть, его убийство государством – придумать он не смог бы. Антифранцузская коалиция в 1805 году состоялась. Был ли загадочный некто, способствовавший ей, или она образовалась естественным образом, как образуется лед из воды при понижении температуры. Или коалиция состоялась в результате совершенно случайных, как броуновское движение, столкновений интересов. Итак, мы имеем три вероятности: целенаправленная деятельность, непознанные законы, проведение. Социальные законы, коль скоро они существуют, проявляются в прогрессе и имеют природу длительного действия. Судьба довлеет на отдельного человека. Краткосрочные процессы вроде войны или замирения, революции или ее подавления следует отнести к разумной деятельности отдельных лиц или групп лиц. Стало быть, кто-то желал войны Европы против Франции.
Первое, что приходит на ум – настоящих организаторов казни следует искать среди тех, кому это было выгодно. В 1804 году единственным субъектом, кто мог из казни Бурбона извлечь политическую выгоду, была Англия. Однако не существует ни малейших указаний на то, что Британия прямо или косвенно участвовала в этом деле. Разве что она создала базис интриги заговором Кадудаля-Пишегрю и тем, что герцог Энгиенский жил на английские деньги, как, впрочем, и почти все Бурбоны. И потом, у нее не было средств воплотить идею казни французского принца французским государством в действительность. Таким образом, Англия как организатор отпадает, но остается как главный элемент интриги.
Оставим на время вопрос кому это выгодно и попробуем поставить мысленный эксперимент. Перенесемся в один из дней начала марта 1804 года в Париж и, находясь в этом времени, зададимся вопросом: какие последствия может вызвать казнь короля Людовика XVIII или графа Артуа или принца королевской крови. Очевидно, казнь эта вызовет негодование всей европейской монархической семьи. Но до какой степени может дойти это негодование и может ли оно вылиться в объединение Европы против Франции? Да, тому учит новейшая история. Казнь короля Людовика XVI вызвала прусско-французскую войну; казнь королевы привела к активному вмешательству Австрии; подозрения в насильственной смерти Людовика XVII привело к присоединению к антифранцузской коалиции России.
Остается лошадь поставить впереди телеги. Цель – создание антифранцузского военного союза; средство ее воплощения – казнь одного из Бурбонов. Конечно, организовать казнь дело непростое и она сама по себе автоматически не приведет к союзу Европы против Франции. Чтобы достичь объединения, требовался механизм влияния на европейскую политику. Кроме первого консула, единственным человеком, объединяющим в себе и возможность организации казни Бурбона и возможность влияния на внешнюю политику, был министр иностранных дел Франции князь Талейран-Перигор. Однако отсутствует мотив. На кой ляд Талейрану это было надо? Ответ прост – чтобы уничтожить Наполеона Бонапарта.
Что за странная фантазия – скажет читатель – ведь именно Талейран являлся самым ярым приверженцем идеи восстановления абсолютизма во Франции, именно он принимал самое горячее участие в становлении династии Бонапартов. Это так, но реставрацию монархии и становление новой династии Талейран рассматривал как два независимых друг от друга процесса. Опять же – скажет читатель – умозрительная идея реставрации не может рассматриваться как достаточный мотив. Его нет.
Талейран, связавшись с Бонапартом, отдав ему свой план захвата власти и проведя его с завязанными глазами по карнизу над пропастью в первый год существования консульства, рассчитывал на нечто большее, чем пост министра иностранных дел. Косвенные указания говорят о том, что он за свои несомненные заслуги рассчитывал получить итальянскую корону. Когда же он понял, что этого не случится, а это произошла осенью или зимой 1803 года, начал интриговать против Бонапарта, но так тонко, что первые подозрения возникли у Наполеона только 1807 году, а год спустя они укрепились настолько, что он уволил министра.
Продолжим мысленный эксперимент. Поставим себя на место Талейрана в марте 1804 года. Допустим, цель интриги достигнута, антифранцузская коалиция состоялась, Что дальше? Как она себя поведет и как, что интереснее, поведет себя Бонапарт? Разумеется, коли коалиция образовалась она, в силу свое природы, будет стремиться развязать войну против Франции. А Бонапарт? А Бонапарт не сможет устоять против соблазна лично возглавить военную кампанию. Дальше возможны варианты. Либо Бонапарта, в силу его обыкновения соваться в самое пекло, убьют, либо он проиграет битву. И в том и в другом случае на первый план выходит дипломатия. Как это мог делать Талейран, продемонстрировал он на Венском конгрессе – непревзойденной вершине дипломатического искусства. Талейран принес бы нации желанный и вполне приемлемый мир и, вполне возможно, вместо императора войны Наполеона, стал бы императором мира. Стать императором, согласитесь, достаточный мотив. Игра сложная, многоступенчатая, многоплановая, но Талейран был в состоянии довести ее до конца. Чуть менее сложную игру он затеял в 1798 году, и она привела Бонапарта к власти.
Таким образом, средство свалить Бонапарта было найдено, оставалась найти жертву. В Бадене, в Эттенхайме проживал герцог Энгиенский – единственный из французских Бурбонов, находящийся в пределах досягаемости французских жандармов.

«Целью заговора была моя гибель и, если б его не раскрыли, он удался бы. Этот заговор исходил из столицы вашего государства, – рассказывал Наполеон Уордену на острове Святой Елены. – Во главе его стоял граф Артуа. Он послал на запад герцога Бургундского, а на восток – герцога Энгиенского. Ваши корабли перебрасывали на побережье Франции менее видных участников заговора. Момент мог оказаться для меня роковым; я почувствовал, что мой трон зашатался. Я решил удар, который Бурбоны предназначали мне, обратить против них, будь это даже в самой метрополии Британской империи.
Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога Энгиенского, хотя он и проживал на нейтральной территории. Я все же колебался. Князь Беневентский (Талейран) дважды подносил мне приказ и со всей энергией, на какую он способен, уговаривал меня подписать его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступил лишь тогда, когда убедился, что это необходимо.
Я легко мог уладить это дело с герцогом Баденским. Чего ради должен был я терпеть, чтобы лицо, проживающее на границе моей империи, могло беспрепятственно совершить преступление, которое, живи он на одну милю ближе ко мне, привело бы его на эшафот? Разве не применил я в этом деле тот самый принцип, который осуществило ваше правительство, когда оно приказало захватить датский флот? Мне все уши прожужжали уверениями, что новая династия не может упрочиться, пока останется хоть один Бурбон. Талейран неизменно придерживался этого принципа, который являлся основой, краеугольным камнем его политических убеждений. Я внимательнейшим образом обдумал этот вопрос и в результате моих размышлений полностью присоединился к мнению Талейрана. Мое законное право на самозащиту, справедливая забота о спокойствии общества заставили меня принять решительные меры против герцога Энгиенского. Я приказал его арестовать и назначить над ним суд. Он был приговорен к смертной казни и расстрелян; совершенно так же с ним поступили бы, даже если б он был самим Людовиком IX. Из Лондона ко мне подослали убийц во главе с графом Артуа. Разве не все средства являются законными против убийства?».

С возобновлением франко-английской войны французская тайная полиция взяла под усиленное наблюдение всех влиятельных эмигрантов, проживающих в континентальной части Европы. Одним из первых в этом списке значился герцог Энгиенский. Уже летом 1803 года двойной агент Меши де ля Туче докладывал из Вюртемберга, что в соседнем Бадене существует сеть заговора с участием английских агентов. В центре заговора стоит герцог Энгиенский. По слухам – продолжал свое сообщение Туче – герцог не раз посещал Страсбург.
Письма герцога, если они не были преданы с оказией, вскрывались. В августе Туче прислал в Париж копию письма герцога своему деду: «Я горю нетерпением и ничего не могу другого, только как говорить о своих планах, словно я не существую. Это ничегонеделанье невыносимо». В сентябре еще одно письмо: «Можно только вздыхать и беситься от тишины. А между тем есть одно дела – и мне это совершенно ясно – остается оно важнейшим, что должно быть сделано: я должен точно уяснить себе какие явления, какие инциденты вызовет гибель первого консула. В этот момент смелый путч может иметь большие последствия. Я питаю надежду... Эта моя любимая идея, которую я обдумываю...». Старый Конде не зря считал внука легкомысленным.
Между тем, одним августовским утром фрегат британского королевского флота под командой капитана Райта вышел из Плимута и поздно ночью причалил в укромной бухте в Нормандии. Моряки фрегата перевезли в лодках на берег закутанных в черное людей, тихо переговаривающихся между собой по-французски. Сойдя на берег, таинственные пассажиры исчезли, словно растворились в темноте.

«Наполеон спросил Уордена, к великому его удивлению, помнит ли тот дело капитана Райта. «Я ответил: отлично помню, и в Англии нет человека, который не был бы убежден, что его умертвили в Тампле по вашему приказанию». Наполеон с живостью возразил: «Ради чего? Его жизнь для меня была нужней чьей бы то ни было другой. Где бы я мог найти более достоверного свидетеля для процесса о заговоре, по которому тогда велось следствие? Не кто иной, как он, доставил на берег главарей заговора. Выслушайте меня, и вы все узнаете. Ваше правительство снарядило бриг под командой капитана Райта; он высадил на западном побережье Франции шайку убийц и шпионов. Семьдесят человек из их числа сумели пробраться в Париж, и дело велось так ловко, что хотя граф Реаль, ведавший полицией, сообщил мне об их прибытии, однако невозможно было выяснить, где они скрываются. Ежедневно я получал от своих министров доклады, в которых они сообщали мне, что на мою жизнь готовится покушение, и, хотя мне это представлялось менее вероятным, чем им, я все же принял меры, чтобы обеспечить свою безопасность. Случилась так, что бриг, которым командовал капитан Райт, был захвачен поблизости от Лориана. Командир был препровожден в Ванн к префекту Морбиана. Префект, генерал Жульен, сопровождавший меня во время похода в Египет, тотчас узнал в нем капитана Райта.
Генералу Жульену было предписано допросить в отдельности каждого матроса и каждого офицера английского экипажа и предоставить их показания министру полиции. Вначале их показания казались малозначащими; однако под конец свидетельство одного из матросов дало то, чего доискивались. Он показал, что бриг высадил на берег нескольких французов, из которых ему особенно запомнился один – общительный, веселый малый, которого звали Пишегрю. Это имя дало возможность раскрыть заговор, который, если бы он удался, вторично подверг бы французский народ всем превратностям революции.
Капитан Райт был отправлен в Тампль; там он должен был содержаться до той поры, когда сочли бы уместным назначить суд над заговорщиками. По французским законам Райту пришлось бы взойти на эшафот. Но эта подробность не имела никакого значения. Важно было захватить главарей заговора»».

Фрегат высадил заговорщиков во главе со знаменитым шуаном Жоржем Кадудалем, которого граф Артуа совсем недавно пожаловал графским титулом. Заговорщики располагали деньгами, оружием, в Париже их ждали надежные конспиративные квартиры, и они были полны решимости на сей раз довести святое дело белого движения до конца.

«В этот период моей столь богатой событиями жизни мне удалось снова водворить порядок и спокойствие в государстве, потрясенном борьбой партий до самого основания и залитом кровью. Волею великого народа я стал во главе его. Заметьте, я достиг трона не так, как ваш Кромвель или Ричард III. Ничего похожего: я нашел корону в сточной канаве, вытер грязь, которой она была покрыта, и надел ее себе на голову. Моя жизнь была необходима для сохранения столь недавно восстановленного порядка, который я – те, кто во Франции возглавляет общественное мнение, это признали – столь успешно укрепил. В эту пору мне каждый вечер представляли доклады, что против меня замышляется заговор, что в Париже в частных домах проходят совещания. И, однако, никак не удавалось добыть достаточные тому доказательства. Все старания неутомимой полиции ни к чему не приводили. Мои министры так далеко зашли, что стали подозревать генерала Моро. Они неоднократно убеждали меня подписать приказ о его аресте; но этот генерал в те времена пользовался во Франции такой славой, что, казалось мне, участие в заговоре против меня могло лишить его всего, ничего не дав взамен. Я отказался подписать приказ о его аресте, сказав министру полиции: «Вы назвали мне Пишегрю, Жоржа и Моро; предоставьте мне доказательства, что первый находится в Париже – и я немедленно велю арестовать третьего»».

Некоторые из заговорщиков попались в сети полиции. Один из них, некто Буве де Лозье, еще одурманенный после неудачной попытки повеситься в своей камере, признался, что Пишегрю и Кадудаль встречались с Моро и что вскоре в Париж ожидается прибытие принца королевской крови. Новость была так важна, что начальник полиции, префект Реаль, немедленно, без доклада, примчался в Тюильри к первому консулу, которого в это время брил цирюльник. Услышав новость, Бонапарт резко встал, жестом отстранил испуганного камердинера и подошел к окну. То, что в деле Бурбоны резко меняло ситуацию. Она грозила вылиться грандиозной гражданской войной, и означало иностранное вмешательство в чисто французские дела.

«Заговор был раскрыт благодаря одному необыкновенному обстоятельству. Однажды ночью я испытывал какую-то тревогу и не мог заснуть; я встал с постели и начал просматривать список заговорщиков. Случаю, который в конечном итоге управляет миром, было угодно, чтобы мой взгляд остановился на имени одного полкового лекаря, совсем недавно вернувшегося из Англии, где он содержался в заключении. Возраст этого человека, его воспитание, жизненный опыт, которым он обладал, - все это навело меня на мысль, что его поведение объясняется причинами, ничего общего не имеющими с юношеским преклонением перед Бурбонами. Насколько обстоятельства позволяли мне судить о нем, целью его действий должны быть деньги. Этого человека арестовали. Он был предан суду, где заседали полицейские агенты, переодетые судьями: они приговорили его к смертной казни, и ему было объявлено, что приговор будет приведен в исполнение через шесть часов. Эта хитрость имела успех: он сознался».

Моро был арестован и брошен в Тампль. Сначала знаменитый генерал, герой Гогенлиндена все отрицал, но когда ему предъявили показания его адъютанта, нехотя сознался: да, к нему действительно приходили Кадудаль и Пишегрю. Со вторым он отказался разговаривать, а первому, в короткой беседе сказал, что отказывается участвовать в их предприятии.
Бонапарт впервые с нового года находился в хорошем настроении. Его главному сопернику, мешавшему окончательно стать гениальным полководцем, можно было, по крайней мере, предъявить соучастие в заговоре. Оставалось схватить Пишегрю и Кадудаля и можно начинать процесс.

«Было известно, что у Пишегрю в Париже есть брат, старик-монах, живущий весьма уединенно. Монах этот был арестован. И в ту минуту, когда жандармы его уводили, у него вырвалась жалоба, наконец открывшая мне, что так важно было узнать: «Вот как со мной обращаются из-за того, что я даю приют родному брату!»».

Пишегрю был схвачен. Арестовали также братьев князей Полиньяк и маркиза де Ривьер – все они являлись адъютантами графа Артуа. С ними провели несколько допросов и вдруг ошеломляющая новость – Пишегрю повесился в камере.

«На вашей родине меня обвиняют также и смерти Пишегрю». «Огромное большинство англичан уверено, что его удавили в Тампле по вашему приказанию» - сказал Уорден. Наполеон с жаром возразил: «Какая дурацкая выдумка! Вот вам лучшее доказательство тог, до какой степени страсти способны заменить правильность суждений, которой так гордятся англичане. Чего ради понадобилось бы мне злодейски умертвить человека, который по всем законам его страны неминуемо должен был взойти на эшафот? Заблуждение ваших соотечественников было бы простительно, если бы речь шла о Моро. Если бы этого генерала в тюрьме постигла смерть, были бы основания усомниться в самоубийстве. Моро был любим народом и армией и мне никогда не простили бы, если б он умер во мраке тюрьмы, хотя я нимало не был бы повинен в этом».

9-го марта Кадудаля опознали на улице. Пытавшегося его арестовать агента он убил на месте выстрелом из пистолета в лоб. Второго тяжело ранил, но накинувшиеся прохожие связали сильного как медведь Жоржа.
Кадудаль признался во всем сразу: план он получил от графа Артуа; он должен вместе с верными людьми подкараулить первого консула во время его прогулки в Мальмезоне, схватить и доставить, по возможности живым, в Джерри, где их будет ждать английский корабль, который доставит первого консула на остров Святой Елены.
Заговор раскрыт и обезврежен. Оставалось выяснить, кто был этот загадочный принц королевской крови, должный приехать в Париж после убийства Бонапарта.

«Если бы я испытывал желание захватить в свои руки всех Бурбонов или любого из их рода, я легко мог бы этого достичь. Ваши морские контрабандисты спрашивали с меня за Бурбона сорок тысяч франков; но когда дело доходило до подробностей, они не ручались, что доставят его живым. Однако, оставляя открытым вопрос, будет ли Бурбон мертвый или живой, они не допускали никаких сомнений в том, что смогут выполнить свои обязательства. Но я отнюдь задавался целью непременно лишить их жизни. Обстоятельства для меня складывались так, что я считал свой трон вполне упрочненным. Я был уверен в своем спокойствии и согласен был оставить Бурбонов в покое. Что бы ни говорили обо мне англичане, убийство ради убийства никогда не было в моих правилах. Во имя чего стал бы я придерживаться этих ужасных воззрений?».

Бонапарт, впрочем, нимало не сомневался, что принц королевской крови это не кто иной, как граф Артуа, но Талейран доказал, что гражданин первый консул глубоко заблуждается. Министр сказал, что заговор возглавляет не граф Артуа, а находящийся совсем рядом герцог Энгиенский и в доказательство положил перед первым консулом компрометирующие герцога письма и доклады полицейских агентов, наблюдающих за ним. В одном из сообщений говорилось, что к герцогу приезжал Дюмурье, в прошлом республиканский генерал, перешедший на сторону роялистов. Это было более чем похоже на правду; если в заговоре учувствовал Пишегрю, почему бы не быть в деле второму генералу-предателю. На самом деле у герцога был Тюмири, в немецком произношении агентов, слегка исказив, при желании можно было принять за Дюмурье.
На другой день после ареста Кадудаля собрался совет в составе: первого консула, министра иностранных дел Талейрана, министра полиции Фуше, военного губернатора Парижа Мюрата, префекта Реаля, второго консула Камбасереса и третьего консула Лебрена. На повестке дня стоял один вопрос – что делать с герцогом Энгиенским? Талейран доложил совету обстоятельства дела, привел доказательства вины герцога и высказался, что Энгиенского следует арестовать силами французских жандармов – не предупреждая правительство Бадена, иначе герцог уйдет, – судить военным судом и казнить его. Талейрана решительно поддержал Фуше. Мюрат, Реаль и Лебрен старались угадать, какую позицию займет Бонапарт и, видя его гнев, поддержали первых двух. Камбасерес нашел, что доказательства недостаточны, чтобы вторгаться на территорию суверенного Бадена, арестовывать герцога и судить его военным судом. «Какую реакцию вызовет этот инцидент в Европе...», – задался правильным вопросом Камбасерес. «Как вы, оказывается, скупы на кровь Бурбонов», – недовольно перебил его Бонапарт. Камбасерес больше не возражал.
Первый консул поставил точку. Герцога следует арестовать, не предупреждая Баден, только не силами жандармов, а войсковой частью.

«Герцог Энгиенский учувствовал в заговоре против меня. Он два раза переодетый тайно приезжал в Страсбург. По этой причине я приказал его арестовать и назначить над ним военный суд, который приговорил его к смертной казни».

На замечание Реаля Бонапарт ответил в гневе: «Не вы ли сказали мне, что герцог Энгиенский только четыре мили от французской границы плетет сеть военного заговора? Думают ли Бурбоны, что мою кровь можно пролить, как кровь дикого зверя?.. Я прикажу без колебаний расстрелять первого принца, который попадется в мои руки».
Слух о том, что над герцогом нависла смертельная опасность, мгновенно распространился по двору. Бонапарта просили опомниться – довольно королевской крови; троих уже умертвили – Жозефина и Жозеф, сестры и мадам Ремюза, с которой он играл в шахматы и в гневе сбросил их с доски: «В политике если чья-то смерть приносит спокойствие – это не преступление», – бросил он Ремюзе. Наконец мать Летиция умоляла сына не поступать по законам вендетты, как это обычно принято на Корсике. «Мама, – ответил он коротко, – правитель наказывает, но ненависть не для него». Однако именно ненависть двигала Бонапартом.

«Я убежден в своей правоте и снова повторяю уже высказанное мною утверждение, что я так же хладнокровно велел бы казнить самого Людовика IX. Чего ради они замыслили убить меня? С каких это пор нельзя стрелять в убийцу, который покушается на вашу жизнь?».

Вечером того же дня Бонапарт вызвал Бертье. Военный министр нашел первого консула с компасом и циркулем, склонившегося над картой Бадена. Бертье уже знал причину вызова. «Вы отдадите приказ генералу Ордену еще этой ночью отправиться в Страсбург. Цель операции – двигаться на Эттенхайм, окружить город и арестовать герцога Энгиенского». В ночь с 14-го на 15-е марта 200 драгун под командой адъютанта Бонапарта Армана Коленкура окружили Эттенхайм.

5

В 9 часов, после утренней бодрящей прогулки верхом, герцог Энгиенский приехал домой. Его на пороге встретил камердинер и сообщил, что с утра за домом ведут наблюдение двое подозрительных людей, предположительно – республиканские шпионы. Герцог не придал этому значение; мало ли кто ходит возле дома, не придал он значения и предупреждению епископа, что в городе что-то затевается и герцогу лучше уехать. Герцог не хотел менять планы дня и, как собирался, отправился на охоту с камердинером Каноне. Камердинер был мрачен.
– Я вижу, сегодня Вам не нравится охота, – улыбнулся беззаботный Луи.
– Нет, – ответил Каноне, – Воздух полон кинжалами. Как написано в последней Монитер, сказал в Париже монсеньор Фуше.
Когда они вернулись с охоты, в доме собрались Шарлота, адъютанты и слуги. Все пересказывали друг другу неясные слухи о загадочном движении на той стороне Рейна. Все были обеспокоены и советовали герцогу уехать. Герцог немного подумал и сказал:
– Не сегодня. Завтра рано утром.

6

Как только новость об удачном проведении операции достигла Парижа, Бонапарт вызвал Мюрата и в категоричной форме распорядился доставить пленника в замок Винсент и немедленно по его доставке провести военный трибунал. Мюрат поручил это дело Савари, полковнику элитной жандармерии и руководителю секретной полиции.
Вслед за первым курьерам в Париж из Страсбура прибыло еще два. Один привез письмо Шарлоты – она узнала от Коленкура, в чем обвиняют Луи, – в котором она объясняла, что Дюмурье никогда у них не был, а агент перепутал фамилию гостя. Второй привез письма герцога, извлеченные при обыске. В письмах Конде содержались упреки внуку за его нелегальные посещения Франции. В черновике письма герцога сэру Шарлю Стюарту он предлагал Англии свои услуги и писал о французских дезертирах, которые не хотят больше воевать за «узурпатора». После прочтения этих бумаг, с Дюмурье или без него, Бонапарт больше не сомневался, что герцог стоит во главе заговора и ждет только часа, чтобы с английской помощью уничтожить его. 20-го марта в пять часов вечера герцога Энгиенского привезли в Париж, а Бонапарт в это время писал инструкцию председателю трибунала:
«Генералу Юлиану.
Инструкция.
Вы должны поставить следующие вопросы:
1. Вели Вы с британскими агентами переговоры?
2. Хотели ли Вы, в случае удачи заговора Пишегрю, пересечь Рейн и вторгнуться в Эльзас?
3. Получали ли Вы британскую пенсию?
4. Хотели ли Вы пойти на британскую службу?
5. Предлагали ли Вы свои услуги Англии, чтобы поднять оружие против Франции?
Он ответит на первые два вопроса «нет», на последующие два «да» и будет отрицать пятый. Таким образом, любой суд может прийти к осуждению, ибо доказательства противного невозможно представить.
Так как известно, что Конде принял бы участие во всяком военном предприятии, направленное против меня, ибо по представлению Конде я есть тиран и так как этот Конде есть Конде вообще, то есть рыцарь без страха и упрека, как называют его аристократы, он достаточно глуп, чтобы не сказать красивую правду. Очень хорошо! Таким образом, он будет осужден судом и правосудием.
Герцогу Энгиенскому защитника не предоставлять».
Второе письмо Бонапарт написал Мюрату. Он писал деверю, что герцог должен быть осужден – приговорен к смертной казни – и приговор должен быть приведен в исполнение немедленно. Кроме того, гарнизон Парижа должен быть приведен в состояние боевой готовности.
Талейран в этот вечер долго беседовал с Мюратом, у которого от переживаний поднялась высокая температура. Министр всячески укреплял решимость военного губернатора исполнить указания первого консула. Потом Талейран еще раз посетил Бонапарта, который размягчился после слез и истерик Жозефины.

«Мне сообщили, что он просил свидания со мной; это произвело на меня впечатление, так как я знал, что он человек достойный и мужественный. Я думаю даже, что, возможно, согласился бы повидать его, но господин Талейран воспротивился этому, заявив: «Вам нельзя компрометировать себя встречей с членом дома Бурбонов. Вы не знаете, какие последствия это могло бы иметь. Раз вино налито, надо его выпить»».

Наконец поздно вечером Талейран появился за карточным столом в особняке де Линеса. На вопрос любопытных, что будет с прибывшим в замок Винсент, Талейран беспечно ответил, что тот «будет расстрелян».

7

В ночь с 20-го на 21-е марта не верящий в серьезность происходящего герцог предстал перед трибуналом в составе: председатель – Юлиан; судьи – Жюттон, Бацанкур, Барроис, Равье и Раббе. Поскольку член государственного совета Реаль не явился к назначенному сроку, полковник Барроис предложил перенести заседание трибунала на утро. Эта задержка, возможно, спасла бы герцога, но вмешался Савари, авторитетно заявивший, что задержка очень не понравится первому консулу. Так начался судебный процесс, точнее пародия на него.
Председатель трибунала зачитал пункты обвинения. Герцога обвиняли в том, что он находится на английской службе, что с оружием в руках воевал против Франции и что принимал участие в заговоре. Неожиданно процесс заострился.
– Я имел право, – сказал герцог, – защищать мою династию. Конде не может ничего другого, как только с оружием в руках вернуться во Францию.
– Но тем самым Вы выступаете против своих соотечественников, – заметил председатель.
– Я Бурбон. Вы уже повернули оружие против меня.
Процесс шел дальше и дальше Энгиенский оставался верен своей линии поведения – гордость и презрение.
Наконец обвиняемого вывели. Суд остался в зале для вынесения приговора. Вопрос похищения герцога суд осторожно обошел и кроме того судьи не знали согласно какому закону выносить приговор. При голосовании двое судей – Бацанкур и Барроис – высказались за пожизненное заключение, но остальные проголосовали за смертный приговор.
Закончив писать, Юлиан посидел несколько минут в абсолютной тишине и снова взялся за перо.
– Что вы делаете? – спросил его Савари.
– Я пишу обращение к первому консулу, – ответил генерал.
Савари вырвал перо из руки председателя и сказал:
– Вы свое дело сделали, остальное мое дело.

Уорден прибавляет: «Говорят будто у Талейрана хранится письмо, которое герцог адресовал Наполеону, но которое министр, не убоявшись ответственности, передал императору только тогда, когда рука писавшая его уже окоченела. Я видел копию этого письма в руках графа Лас Каза. Он показал мне его с невозмутимым видом, как один из многочисленных секретных документов, могущие разъяснить некоторые туманные места той истории, которую он пишет под диктовку Наполеона».

В 4 часа утра приговор был приведен в исполнение. Герцога расстреляли во рву замка Винсент.

Лорд Эбрингтон спросил, правда ли, что герцога расстреляли средь бела дня. Император с живостью возразил: «Нет, нет! Это было бы нарушением закона; казнь была совершена в обычное время, и я приказал, чтобы приговор и сообщение о казни были немедленно вывешены во всех городах Франции».

8


Кто-то, несомненно знающий предмет, сказал, что в основании всякой финансовой империи лежит труп. Итак, труп лежал, дело осталось за основанием империи.
Талейран и Бонапарт долго готовились к последнему и решительному бою. В начале 1804 года Бонапарт высказал осторожное желание сравниться титулом с князьями Европы. 26-го марта это желание оформилось в виде обращения Сената в государственный совет о присвоении Бонапарту титула императора. Однако госсовет, несмотря на старания инициаторов и несколько заседаний, посвященных этому вопросу, не принял положительного решения. Связка Сенат – госсовет, при которой Сенат вносит предложение, а госсовет утверждает его, не сработала, но монархисты не остановились и решили попробовать связку Трибунат - Сенат. На этот раз к решению проблемы подошли много тщательней. Обрабатывался каждый сенатор, каждый член Трибуната. Кроме того проблему разбили на две части: первый – основание империи, и второй – присвоение Бонапарту титула императора. 23-го апреля член Трибуната Кюри внес предложение провозгласить первого консула Наполеона Бонапарта императором всех французов с правом передачи императорского титула по наследству. В тот день Трибунат не принял желательного Бонапарту решения и единственное, что добились империалисты – это решения Трибуната вернуться к вопросу еще раз. В тот же день, 23-го апреля, состоялось заседание тайного совета. Члены тайного совета – Маре, Рёдерер, Фонтане, Реньо, де Кантеле, Камбасерес, Лебрен, Декре, Ренье, Нефшато, Порталис, Талейран и Фуше единогласно приняли предложение Трибуната, которое сам Трибунат еще не принял. Спрашивается, при чем здесь тайный совет. Да не причем, но первая властная институция высказалась за императора Наполеона, и это послужило моральным стимулом многим непокорным смириться с неизбежностью. На другой день, 24-го апреля, Сенат проголосовал за империю.
Прошла неделя, во время которой на членов Трибуната была произведена настоящая кавалерийская атака. 30-го апреля состоялось второе заседание Трибуната и оно кардинально отличалось от первого. Предложение Кюри все выступающие, за исключением Карно, находили великолепным и как нельзя своевременным. В Сенате тоже большинство высказывались за императора Наполеона, только Сийес и Ламбрехт высказались против, а Грегуа и Вольней воздержались. Сенат создал комиссию, задача которой состояла в опросе всех без исключения сенаторов. Наконец и Трибунат создал комитет под руководством бывшего члена Конвента Панвилье. 3-го мая Панвилье объявил, что комитет высказался за учреждение наследственной монархии династии Бонапартов 48-ю голосами из 49-ти. В официальном коммюнике комитета говорилось «... в интересах французского народа доверить управление Французской республики Наполеону Бонапарту, как императору с правом престолонаследия».
В это время законодательное собрание не проводило заседаний. Его председатель Фонтане 10-го мая собрал, находящихся в Париже членов собрания и они утвердили решение комиссий Трибуната и Сената.
16-го мая Порталис от имени госсовета предложил Сенату текст резолюции, которая была либо продиктована лично первым консулом, либо написана по его заметкам, а потом им же отредактирована. 18-го мая на очередном заседании Сенат утвердил окончательную редакцию постановления о присвоении Бонапарту титула императора. Этот день считается днем основания империи. В тот же день сенаторы поехали в Сен-Клу, чтобы сообщить Бонапарту, что он отныне не Бонапарт – первый консул, а Наполеон I – император французов со всеми вытекающими последствиями. Официальное вступление в должность императора последовало двумя днями позже.
20-го мая в восемь часов утра в здании Сената собрались председатели законодательного собрание и Трибуната, префект департамента Сена, высшие сановники и генералы. Присутствующих приветствовал Лаплас и генерал Лефевр. Спустя несколько часов из Сената вышла торжественная процессия, которую замыкал президент Сената, несший оригинал постановления. Первая остановка случилась сразу на выходе из сенатского дворца. Здесь собравшейся толпе было объявлено о появлении императора французов – Наполеона I. Представление повторилось на площади Законодательного Собрания, возле дворца правосудия и так далее.

9

Некоторые историки пишут, что Бонапарт стал Наполеоном I в результате плебисцита, т.е. в императоры его определил сам народ. Это полностью не соответствует действительности. На самом деле вопрос референдума звучал так: «согласен ли народ Франции, чтобы император был наделен правом престолонаследия из ближайшего окружения и из своей семьи». Кроме того, с 18-го мая Наполеон все письма подписывал как император Франции, тогда как решение о проведении плебисцита было принято 22-го мая, а результаты опроса Монитер опубликовал 27-го ноября 1804 года. Согласно официальным данным за престолонаследие проголосовало 3372329, против 2562, имеющих право голоса избирателей. Нарушений при этом голосовании было еще больше, чем при проведении референдума по конституции.
24-го августа писал император Порталису: «Вы должны сегодня знать результаты голосования. Добавьте голоса армии и флота и дайте мне знать окончательный итог. Должно быть больше, чем три миллиона голосов». Порталис подал императору докладную записку, в которой указал 2959891 голосов «за», включая 120302 голоса от армии и 16224 от флота, и 2569 голосов «против». Наполеон вычеркнул две последние цифры и написал: 400000 за престолонаследие от армии и 50000 тоже «за» от флота. Окончательно, в результате несложных манипуляций, получилось три миллиона четыреста тысяч голосов «за». Сенат послушно принял результаты голосования, впрочем, несколько тысяч голосов все же вычеркнул и, таким образом, получилась уже упомянутая цифра 3372329.
Конечно, в действительности против возвращения монархии голосовали  значительно больше французов. В иных департаментах авторитет Наполеона был невысок: в Вандеи, в департаменте Рур и, в особенности, в департаменте Бонн-Кёльн. Армия и флот не были столь монолитны, как хотел бы Наполеон. Большая часть бывшей Рейнской армии поддерживало Моро и, соответственно, была настроена против императора, или войска, подчиненные Бернадотту, извечному скрытому противнику Наполеона. Однако, несмотря на многочисленные нарушения и приписки, следует признать, что французы проголосовали за наделение императора правом престолонаследия.
Постановление Сената, названное императорской конституцией, состояло из 16 статей. «Правление республики вручить императору французов... Наполеон Бонапарт, первый консул республики, становится императором французов», – гласила первая статья. Вторая статья подтверждала права престолонаследия: «В случае если у императора не будет сына или внука, он может признать наследником сына или внука одного из своих братьев или правление переходит к Жозефу или Людовику или их наследникам по мужской линии» Третья и четвертая статьи были посвящены императорской династии и т.д..
По этой конституции права Трибуната и Сената урезались еще больше, но внешние почести сенаторов поднялись. При консульстве и еще в большей степени при империи властные институты – Трибунат, Сенат и законодательное собрание – постоянно теряли свое значение и постепенно превратились в синекуру для отставных высших чиновников с приятным доходом и минимумом обязанностей.
Прежде чем вопросы престолонаследия окончательно урегулировались, Наполеон имел несколько, весьма неприятных для него, скандалов со своими братьями, а именно с Жозефом и Люсьеном. С Люсьеном у Наполеона уже долгое время, собственно с революции 18-го брюмера, были довольно натянутые отношения, и окончательный разрыв назревал со всей очевидностью. Причиной холодности отношений братьев являлось не только известная брошюра «параллели между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом», в авторстве которой Фуше справедливо усмотрел руку Люсьена, но и его женитьба на прекрасной креолке, вдове генерала Жубера, женитьба против воли первого консула. Последней каплей для Люсьена, считавшего себя несправедливо обойденным, несмотря на его заслуги 19-го брюмера, стало то обстоятельство, что его и его детей не упомянули в императорской конституции, как возможных наследников. Вместо него в конституцию Наполеон включил послушного и покладистого Людовика. Между братьями произошло уже второе, тягостное для обоих, объяснение. 12-го апреля 1804 года Люсьен с женой и детьми оставил Париж и во время первой империи никогда туда не возвращался. После отъезда Люсьена Наполеон занялся Жозефом и Людовиком. Наполеон хотел удалить Жозефа на время из Парижа, чтобы тот продолжил обучение как офицер (и это после того, как Жозеф представлял интересы республики на переговорах с Австрией и Англией). Поводом удаления старшего брата и его обучение военному делу (он был в чине командира батальона), послужило то, что Наполеон планировал его на должность командующего прибрежной армии, предназначенной для нападения на Англию.
С Людовиком, который относился к Наполеону как к отцу, проблем было не в пример меньше. Перед основанием империи Наполеон начал срочно продвигать его по служебной лестнице. 10-го апреля 1804 года ему было присвоено звание дивизионного генерала, а уже 14-го числа того же месяца он вошел в государственный совет.
Самого младшего брата, Жерома, Наполеон хотел сделать моряком. Вначале все шло очень хорошо. Жером с исправно служил капитаном фрегата в эскадре Гантома, а потом ездил с инспекциями в колонии. Но вскоре морская карьера ему опротивела. Будучи в поездке по американским колониям, он неожиданно для первого консула и, вероятно, для самого себя осел в США, где его чествовали как брата первого консула Французской республики. В Балтиморе он даже женился на Элизабет Патерсон, дочери шотландского промышленника.  Когда первый консул узнал об этом, он был вне себя от гнева и не только потому, что Жером не испросил соизволения на этот брак, но еще потому, что нарушил планы Наполеона относительно его судьбы. С образованием империи Жером не был признан как французский принц, а император Наполеон объявил этот брак незаконным.

10

Устроив сложное дело с императорством и перед не менее сложным делом, коронацией, император Наполеон предпринял длительную поездку на северное побережье империи и в рейнские департаменты, недавно присоединенные к Франции.
Летние месяцы он провел на побережье, где наблюдал за приготовлениями армии и флота к десантированию на Британские острова. В конце лета, 27-го августа, оставил штаб-квартиру армии в Булоне и, после короткой остановки в Брюсселе, 5-го сентября прибыл в Ахен. Столица империи Карла Великого встречала Наполеона звоном колоколов, а бургомистр встретил императора за городом, торжественно вручив ему символические золотые ключи от городских ворот. Император оставался в новых департаментах пять недель. Повсюду императора и Жозефину встречали с невиданным воодушевлением и радостью.
В Ахене Наполеон пробыл неделю, затем он отправился в Кёльн. Перед воротами города бургомистр, воодушевленный успехом коллеги из Ахене, пытался передать Наполеону золотой ключик Кёльна. Вероятно, император посчитал, что если каждый город будет давать по ключу, это уже будет смешно, не ключник же он в самом деле. Поэтому он с улыбкой сказал бургомистру, что ключи то города находятся в надежнейших руках.
Из Кёльна Наполеон и Жозефина отправилась в Кобленц. Как Ахен был столицей департамента Рур, так Кобленц был столицей департамента Рейн и Мозель. В Кобленце императорская чета пробыла совсем недолго. Далее Наполеон поехал в Майнц, а Жозефина пожелала прокатиться на яхте вниз по течению Рейна.
В Майнце император впервые после Парижа сделал настоящий двор. В его сопровождении находились министр иностранных дел Талейран, государственный секретарь Маре, дворцовый маршал Дюрок, в недавнем прошло адъютант генерала Бонапарта, обер-шталмейстер Коленкур, маршалы Монсей и Мортье, генерал-полковник Евгений Богарне, другие важные персоны. Внимание зевак из окружения императора привлекал мамелюк Рустам.
В Ахене и во время всей поездки по Рейну император часто встречался с удельными немецкими князьями, в Майнце произошел настоящий парад, состоящий из графов, князей и курфюрстов. В Майнц Талейран вызвал французских послов в немецких государствах. Начиная с Ахена, и даже еще раньше – с Булони, Наполеон во встречах с высокородными немцами настойчиво высказывался за объединение немецких княжеств в оборонительный союз под патронатом Франции. Союз этот был задуман как противовес слабеющей Австрии и, в конечном счете, направлен против Англии. Он должен служить своеобразным буфером, защищающий Францию от воинственных поползновений  Австрии, Пруссии. Склонению немецких князей или их представителей к образованию оборонительного союза занимался в основном Талейран.
Немецкие владетельные князья по-разному отнеслись к идее оборонительного союза. Владетели малых территорий с восторгом приняли идею. Государи больших стран осторожничали, желая посмотреть сначала, как будет развиваться ситуация и, если другого выхода не будет, вступить в союз, оговорив для себя максимальную пользу.
Самым сильным немецким государством, после Австрии и Пруссии, была Бавария. Курфюрст Баварии, Максимилиан Жозеф, сказавшись тяжело больным, в Майнц не поехал, а отправил туда посла барона Райбельда. Между ним и Талейраном состоялись переговоры на предмет вступления Баварии в союз. Райбельд выдвинул условия вступления Баварии в союз: признания курфюрста королем с правом престолонаследия. Талейран принял это условие и со своей стороны поинтересовался планами курфюрста относительно дочери, Августы Амалии, и не согласится ли Максимилиан отдать Августу Амалию за Евгения Богарне, приемного сына императора Наполеона.
Курфюрст Гессен-Касселя, Вильгельм IX, как и баварский коллега, не приехал в Майнц, но все остальные немецкие князья приняли приглашения и в целом «княжеские дни» в Майнце прошли вполне успешно. Именно тогда в Майнце родился Рейнский союз, хотя переговоры еще продолжались целый год, и окончательное оформление союза состоялось после успешной компании Наполеона 1805 года.
12-го октября 1804 года император возвратился в Париж, дабы вплотную заняться коронацией.

11

Император Наполеон желал короноваться, но не просто, а с участием главы римско-католической церкви, папы Пия VII. Об участии понтифика Наполеон неоднократно беседовал с папским легатом кардиналом Капрара еще до выхода знаменитой резолюции Сената. Наполеон не думал ехать в Рим и там короноваться, как обычно это делали государи до Карла Великого и после него, а святой отец должен сам прибыть в Париж и в этом состояла сложность предприятия.
Ни папа, ни государственный секретарь Консалви не проявили воодушевления по поводу настойчивого приглашения Наполеона. После многочисленных консультаций его святейшество выказал готовность прибыть в Париж, если Наполеон, в благодарность за понимания церковью его проблем, восстановит папскую область в границах 1798 года. Переговоры с папой вел кардинал Феш, дядя Наполеона по матери. Вел он их неумело и сильно не напрягаясь, но что требовать от дяди, весь талант которого состоял в удаче находиться в близком родстве с императором.
Феш состоял при племяннике еще с итальянской кампании. В 1796 году он занимался военными поставками для Итальянской армии и спекулировал предметами искусства. В Италии он по бросовой цене покупал картины известных мастеров, в Париже продавал их коллекционерам с ощутимой выгодой для себя и племянника. Поставка в армию сапог, фуража и всего прочего, необходимого на войне и менеджмент в области изобразительного искусства принесли ему кругленький капитал. За трудами на ниве стяжательства трижды удачливый дядя совсем забыл о своем скромном прошлом священнослужителя из Базеля, но не забыл об этом знаменитый племянник.
В июле 1802 года первый консул призвал Феша и сообщил ему радостную весть: отныне дядя должен оставить этот порочный мир и возобновить служение Богу, поскольку отныне он архиепископ Лиона. Феш согласился, ибо других вариантов Наполеон не предложил, и вскоре сам Капрара посвятил его в сан. Через две недели первый консул лично попросил папу дать архиепископу Фешу, блудному сыну католической церкви, кардинальскую кафедру.
Милостью Наполеона архиепископ Леона не спешил осчастливить паству своим присутствием. Попросту не хотел уезжать из жизнерадостного Парижа в скучный провинциальный Леон и думал, может забудут все, что он теперь архиепископ и даже почти кардинал и оставят его в покое, но въедливый племянник не забыл и не оставил в покое. Без малого четыре месяца удавалось Фешу скрываться от всевидящего ока первого консула, а в начале ноября Наполеон настойчиво попросил дядю так скоро, как это возможно, отправиться к уже заждавшимся прихожанам и предупредил его в письме, чтобы тот в Лионе вел свой дом достойно, но – зная наклонности дяди нелишнее предупреждение – без излишнего шика. Племянник также попросил дядю вести себя на новом месте прилично и не компрометировать себя и его сомнительными связями поскольку «...не забывайте, что Вы находитесь на должности, на которую устремлены все взоры». В конце письма племянник подсластил пилюлю «...папа дал мне знать, что Вы непременно будете названы кардиналом». Но не высочайшие церковные посты, ни обращения первого консула не могли заставить новоиспеченного архиепископа выдрать себя из веселой парижской жизни. Наполеон написал еще одно письмо, уже умоляющим тоном, отправиться в Лион и приступить к выполнению нехитрых обязанностей. Однако и этого оказалось недостаточно. Тогда за дело взялась Летиция, старшая сестра Феша и мать Наполеона. Она и стыдила загульного братца, и грозила ему карами небесными, и решительно некуда было деться от постоянного пиления сестрицы. Феш здраво рассудил, что единственное место, где можно спрятаться от назойливой сестры – это Лион. Феш решился отправиться в Лион, но за свое отлучение от Парижа потребовал плату. Первый консул нашел вполне обоснованными все требования архиепископа Лиона. Ему было обещано: как члену семьи первого консула 30000 франков годовых, как архиепископу 15000 в год, и следующие 30000 как кардиналу, хотя кардиналом на момент отбытия он не был, но не будем придираться к таким мелочам. Но это не все. Дядя потребовал, а Наполеон согласился, выделять дополнительно 100000 франков в год, чтобы архиепископ ни в чем не испытывал нужды на новом месте.
В начале января архиепископ Лиона, наконец, прибыл в Лион. Только он обустроился, только начал привыкать к тихой неторопливости провинции и даже начал находить некоторую прелесть в своем нынешнем положении, как новое требование непоседливого племянника. На этот раз ехать послом в Рим. Ну не наказание ли это Господне иметь таких настойчивых родственников, от коих нельзя скрыться даже в Лионе. В апреле кардинал (в конце января папа назвал Феша кардиналом) получил от Наполеон письмо, в котором тот писал, что все надо бросать и ехать в Рим, правда обещал дополнительные 150000 франков годового содержания посла. Три месяца понадобилось кардиналу, чтобы осознать неизбежность регулярных перемен своей судьбы и своего местопребывания. Только приехав в Рим (12-го июля), дядя испросил, почти потребовал у племянника, дополнительно 250000 франков единовременно для достойного принятия сестры. Летиция, зная наклонности брата, решила поселиться с ним в Риме.
На дне рождении Жозефины, 23-го июня 1804 года, папский легат Капрара преподнес имениннице дорогой подарок. Он сообщил ей, что святой отец решился приехать в Париж на коронацию императорской четы. И после этого все еще шли сложные переговоры. Император не хотел возвращать папе завоеванные территории, а папа, дав принципиальное согласие, капризничал, высказывал все новые мелкие просьбы. Наполеон, чтобы ускорить дело, отправил папе послание. Одновременно на понтифика давили Талейран из Парижа и Феш с сестрой из Рима, последние давали главе католической церкви твердые гарантии, что церемония коронации пройдет по церковным канонам. Папа поддался и как только Наполеон это узнал, тут же (15-го сентября) написал Пию чрезвычайно ласковое письмо, в котором, впрочем, не было ни слова о том, что церковь получит взамен. В конце сентября письмо это в Рим доставил адъютант Наполеона Каффарелли. Ему специально к этому случаю присвоили генеральское звание. Итак, Наполеон ничего конкретного не предложил, тем не менее папа, по совету кардиналов, собрался ехать, в надежде, что может быть хоть в Париже удастся что-нибудь выторговать.
2-го ноября папа и сопровождающие его персоны числом 108 человек, среди которых во множестве встречались кардиналы архиепископы и епископы, выехали из Рима в Париж. Уже в департаменте Маренго папский поезд встретили: кардинал-архиепископ Камбасерес, брат канцлера Камбасереса, сенатор д'Абовиль и церемониал-маршал Сальматорис и в дальнейшем до самого Парижа они сопровождали папу. 19-го ноября папа прибыл в Лион.
Парижские политики ломали голову – как принять папу? Еще недавно Франция была республикой и еще не поблекла республиканская символика на знаменах империи. А уж она, республика, круто обходилась и с религией, усматривая в католицизме конкурирующую идеологию, и с церковнослужителями, низводя их до уровня чиновников в рясе. И вдруг прибытие главного католика в овеянную революционной славой французскую столицу. Как поведет себя народ? Не будет ли ненужных эксцессов и выступлений интеллигенции и студентов? Как этого избежать? Было над чем подумать. Второй вопрос, занимавший в эти дни умы государственных деятелей – как обставить встречу Наполеона и Пия, чтобы не обидеть католиков и не уронить достоинство императора. К счастью имелись прецеденты. Несколько лет назад папа посещал Вену. Тогда австрийский император встретил папу на расстоянии 50 километров от своей резиденции в Нойштадте. Следуя этому примеру, император французский должен встретить папу не дальше чем 50 километров от Тюильри, а лучше еще ближе. Талейрану пришла идея встретить папу по дороге в Париж как бы случайно, непреднамеренно. Идея пришлась по вкусу.
25-го ноября Наполеон из Фонтенбло, куда он переселился намедни из Сен-Клу, выехал поохотиться. И надо же такому случиться, он и его спутники, скача за зайцами, случайно наткнулись на неторопливо едущий папский поезд. Наполеон сошел с лошади, папа вышел из кареты. Император сердечно приветствовал понтифика, но обошлись без глупостей не подобающих революционному императору, вроде коленопреклонения или целования края папской сутаны. Папа и император прошлись немного по дороге, слегка удалившись от докучливого окружения, немного побеседовали о необычно теплой для этого времени погоде, о трудностях путешествий и полезности перемены мест, после чего они сели в императорскую карету и, продолжая беседовать на нейтральные темы, вместе прибыли в Фонтенбло. Три дня папа оставался в Фонтенбло в качестве личного гостя французского императора. Из всех родственников императора к папе были допущены Жозеф и Людовик – именно они согласно императорской конституции признавались полноправными принцами и наследниками престола. 28-го ноября император и папа приехали в Тюильри, где понтифику были подготовлены соответствующие его чину покои.
Снова возникли препятствия. Несмотря на то, что будучи генералом, а потом первым консулом Наполеон настоял, чтобы сестры Элиза, Полина, Каролина и брат Людовик венчались в церкви, для себя он до сих пор не считал необходимым венчание с Жозефиной. Когда папа это узнал, а это произошло уже в Париже, он объяснил императору, что по церковным законам Наполеон и Жозефина посторонние люди, и что коронация может произойти только после венчания. Хочешь не хочешь, а венчаться пришлось. 1-го декабря в маленькой капелле Тюильри кардинал Феш, которому для этого случая папа дал особое соизволение, обвенчал чету Бонапартов. Церемония была очень скромная, присутствовали на ней кроме самих брачующихся и Феша Бертье, Дюрок и Талейран. Когда Феш пришел к папе тот спросил:
– Мой сын, брак заключен?
– Да, святой отец, – ответил кардинал.
– Ну хорошо, тогда мы не имеем ничего против коронации императора.
Дело не стали откладывать в долгий ящик и уже на другой день в Нотр-Дам-де-Пари состоялась церемония коронации. Еще в Фонтенбло Наполеон уговорил папу, что во время церемонии он сам себе возложит корону на голову. Когда этот вопрос обсуждали в государственном совете, Камбасерес сказал: «Если он (папа) возложит корону, это будет большая ошибка!.. Папа не может короновать императора, поскольку он уже признан. Мое мнение император должен появиться уже в короне. Он (папа) снимет корону и освятит ее, а потом император возложит ее сам на себя».
2-го декабря выдался холодным и неприветливым, каким только может выдаться декабрьский день. Всю ночь шел снег, наряжая город в праздничные холодные одежды. С восьми часов у Собора начали собираться члены Сената, госсовета, законодательного собрания и Трибуната. К девяти стал подтягиваться дипломатический корпус. В девять часов из Тюильри выехал папа. Его богатая карета не впечатлила парижан, коих было достаточно на улицах в это хмурое утро, зато сорвал аплодисменты и получил одобрительные выкрики монсеньор Сперони, в простой сутане ехавший на осле и державший в руках огромный позолоченный крест. В Соборе, точнее на входе в него, папу встретил архиепископ Парижа.
Между тем, император, уже опаздывая из-за Жозефины, которая в последний момент находила неполадки в своем наряде и их лихорадочно устраняли по крайней мере взвод белошвеек, в десять часов выбрался из Тюильри. Императорский поезд был нечто особое даже для привыкшего ко всему Парижа. Огромнейшую и роскошнейшую карету тащила, и не без труда, восьмерка сильнейших лошадей. В карете кроме Наполеона и Жозефины – о, она была в тот день ослепительно хороша, в чудном, неземной красоты платье (не зря столько прилежания проявили лучшие белошвейки Парижа) Жозефина смотрелась будто она родилась принцессой, а по словам очевидцев выглядела она на двадцать лет моложе – так счастье преображает женщину. Итак, в карете кроме Наполеона и Жозефины находились оба признанных принца – Жозеф и Людовик, сзади, на закорках кареты, стояли сразу шесть лакеев, с боков, у дверей, стояли по два лакея, а впереди возле кучера находилось еще четверо лакеев, в одеждах не хуже, чем у маршалов. Лошади тащили огромную карету и 19 человек в ней и на ней.
Пока это неповоротливое великолепие медленно пробиралось по узким парижским улицам, папа стоически переносил ожидание и думал, что врут когда говорят о военных, как о дисциплинированных людях. В храме Божьем царило тревожное, нервное ожидание. Многие поругивали про себя, впрочем не зло, женщин и их манеру собираться. Один папа посреди всеобщей нервозности был смирен и кроток, как и подобает настоящему приемнику святого Петра. Ни звука не проронил он, сидя в своем кресле и ожидая начала спектакля, в котором ему была уготована одна из главных ролей, ни взглядом, ни жестом не выказал недовольство или раздражение.
Руководил церемонией граф Сегюр, человек поистине преданный Наполеону. Слава Богу не всех, знающих придворный этикет, гильотинировал бескомпромиссный Конвент, не все сгинули от республиканской пули или умерли в нищете эмиграции. Перед революцией Сегюр был послом в России, а затем в Пруссии. После 18-го брюмера он стал членом законодательного собрания, а при империи занимал пост главного церемониал-маршала. Когда все кончилось, и первая империя ушла в небытие, Сегюр написал одну из лучших биографий Наполеона.
Сегюр объявил о прибытии императора и императрицы и процесс пошел.
Все предприятия стоило французской казне больше пяти миллионов франков. Давно ли консул Бонапарт хотел перехватить у несговорчивых банкиров миллион-другой на самое необходимое.

12

За провозглашением Наполеона императором должно последовать изменения конституции Итальянской республики, по крайней мере в части властных полномочий президента республики, каким Наполеон являлся с 1802 года.
В Италии он одержал свои первые победы, в Италии он получил первый опыт дипломата и государственного деятеля, Италия открыла ему путь к 18-му брюмера, в Италии, под Маренго, он окончательно завоевал Францию. Словом, Италия в жизни Наполеона занимала совершенно особое положение. На острове Святой Елены в разговорах с лицами, добровольно пожелавших разделить с ним английский плен, он не раз высказывался, что только благодаря ему Италия из разрозненных, часто враждующих между собой княжеств, превратилась в единое государство. Определенно, это так. Роль Наполеона в объединении Италии несомненна, однако сделал он это не ради самой Италии, а, прежде всего, в интересах Франции. Италия для Наполеона всегда стояла на втором месте, играла в его миропонимании подчиненную Франции роль. О самих же итальянцах Наполеон отзывался без всякого уважения. «Главные черты характера итальянцев – это склонность к интригам и фальшивость», – писал он Мюрату в марте 1803 года, а по возвращению из Италии после коронации на итальянский престол Наполеон, император французов, а теперь уже и король итальянцев, писал своему пасынку, которого он провозгласил вице-королем Италии: «Вы не правы, полагая, что итальянцы как дети. За их простотой скрыто коварство. Вы должны им постоянно давать чувствовать, что я их господин и делаю что хочу. Это справедливо для любого народа, но в особенности для итальянцев. Они слушаются, пока вас боятся и пока они знают, что их обманчивость и фальшивость для вас не секрет. Впрочем, система подчинения очень проста: император хочет это, и довольно».
7-го мая 1804 года, еще прежде чем Сенат принял решение о провозглашении Наполеона императором, первый консул вызвал в Париж министра иностранных дел Италии Марчели и объявил ему, что в жизни республики предстоят большие перемены, да и сама республика вряд ли переживет эти перемены. Наполеон объяснил министру, имеются несколько возможных будущих Италии, но все возможности ведут к преображению Италии из республики в королевство и вопрос состоит в том, кто будет королем? Тогда в мае Наполеон склонялся сам принять итальянскую корону.
Ни вице-президент республики Франческо Мелци де Эрил, ни Консульта не были в восторге от желания Наполеона, но должны были ему следовать, притом беспрекословно, а лучше с воодушевлением. 28-го мая Консульта в рекордно краткий срок закончила разработку проекта конституции, в которой Наполеон провозглашался королем Италии, но поскольку как раз в это время Наполеон предпринял поездку на Рейн и там из немецких княжеств пытался создать оборонный союз против Австрии и Англии, передвинул он решение итальянского вопроса на неопределенное время. Наполеон не напоминал и итальянцы расслабились. Думали они в своей наивности, что, может быть, он забыл или передумал, но император не забыл и не передумал. В начале октября в Майнце император возвратился к итальянским планам. На аудиенции с министром внешних сношений Италии Наполеон поставил итальянскому правительству ультиматум (интересно отметить, что Наполеон являлся главой итальянского правительства, а, следовательно, поставил ультиматум самому себе): Мелци во главе правительственной депутации должен прибыть в Париж и уговорить Наполеона принять итальянскую корону, а если уговоры будут недостаточно настойчивыми, Италия должна рассчитывать, что она будет включена в состав Франции, как это уже произошло с Бельгией (и несколько позже с Голландией). Такая постановка вопроса произвела страшное волнение в итальянском правительстве и вызвала такую бурную деятельность чиновников, какой свет не видывал. 28-го ноября Мелци во главе многочисленной правительственной делегации прибыл в Париж уговаривать императоров французов принять тяжелую ношу итальянской короны.
Приготовления к провозглашению Наполеона королем Ломбардии – такой титул он себе сначала придумал – вызвал неподдельное беспокойство императора Франца. Эта мелочь вызвала неадекватную, по мнению Наполеона, реакцию австрийцев. Пользуясь вспыхнувшей в Ливорно эпидемией лихорадки, как предлогом, австрийцы сильно увеличили гарнизоны в Тироле и Венеции и укрепили пограничную оборону. Австрийский военный демарш и состоявшаяся в конце декабря встреча между Наполеоном и новым австрийским послом в Париже графом Кобленцем, на которой посол высказал решительное несогласие Австрии с изменениями в Италии, сильно удивили и опечалили императора, но заставили внести существенные корректировки в итальянский проект.
30-го декабря Наполеон принял итальянскую депутацию. Он долго перечислял все опасности и напасти, грозящие итальянцам, если он выведет войска из страны, будто Бонапарт дважды завоевывал Италию только затем, чтобы сейчас напугать итальянское правительство своим добровольным уходом и оставлением беззащитной Италии на растерзания злого Франца. Такой поворот событий, признаться, был бы и желателен для многих членов депутации, но в исполнении этой безумной фантазии императора никто ни секунды всерьез не верил. После того, как Наполеон посчитал, что достаточно напугал итальянцев, коих он держал если не за полных идиотов, то, определенно, за слабоумных, что было весьма обидно для многих, он предложил выбирать короля между им и одним из членов своей династии, а по императорской конституции кандидатов на итальянский престол могло быть только два – либо брат Жозеф, либо брат Людовик. На робкие замечания некоторых осмелившихся Наполеон ответил потоком угроз.
Вообще говоря, демарш австрийцев застал Наполеона врасплох. Он просто не знал, как поступить. Одно дело приструнить швейцарцев, послав к границам корпус Нея, а совсем другой коленкор вести политику с австрийцами. Их на испуг не возьмешь, а коли они сильно обидятся, то могут опять вступить в союз с Англией, а это уже серьезные неприятности. От растерянности и бесцельная встреча с итальянской депутацией, от растерянности и поставил итальянцам в целом глупую задачу выбора короля. Что-нибудь дельное в этой ситуации никто не мог посоветовать. Талейран, советы которого Наполеон так ценил, последнее время несколько охладел и повторял то, что уже говорилось на госсовете. Он как и прежде был незаменим в своем деле, но той изворотливости, той гениальности, какую он показывал первые два года правления, сейчас явно не доставало. Тонкие намеки министра, что он сам мог бы стать королем или вице-королем Наполеон оставил без внимания. Кто он династии – чужой человек, слуга.
Талейран видел как уходит от него итальянский престол, как его креатура не по дням, а по часам превращается в деспота, в самодержца не соблюдающего договоренности и не ведающего благодарности к своему создателю. Видел и предпринимал осторожные шаги, долженствующие свалить Наполеона и чем круче он играл против императора, тем любезней и покорней он был внешне. Хотя уже год Талейран вел интригу против Наполеона и создавал объективные условия его свержения, но весной 1805 года он все еще надеялся, что император одумается и уступит ему Италию.
Австрийская угроза заставила Наполеона импровизировать и, на мой взгляд, не лучшим образом. 1-го января 1805 года Наполеон отправил австрийскому императору послание: «С согласия правительства Итальянской республики я передаю все права, принадлежащие мне со времени основания Консульты, моему брату Жозефу, которого провозглашаю наследным королем этих земель». Написать-то Наполеон написал, но потом состоялся разговор с Жозефом, вот тут и произошла загвоздка. Жозеф вспылил и сказал, что он не раб желаний брата. Несомненно, Жозеф знал, какие теснейшие отношения существуют между Наполеоном и Талейраном, знал кому в действительности обязан брат своим невероятным возвышением и, определенно, знал как хочет Талейран итальянскую корону. Намедни, перед разговором с императором, Жозефа посетил Талейран и объяснил, что, приняв итальянскую корону, Жозеф не приобретает, а, напротив, теряет очень много. И действительно, став королем Италии, Жозеф автоматически лишается права наследовать французский престол, и если с братом что-то случиться, пуля ли роялиста, вражеское ядро ли оборвет его земное существование, императором Франции станет Людовик, а Жозеф останется с носом, точнее с итальянским сапогом.
Не получилось со старшим, Наполеон предложил итальянскую корону Людовику. Брат младший тоже оказался парень не промах. Или сам догадался, почему Жозеф отказался, или подсказали ему, но, как бы там ни было, Людовик последовал примеру Жозефа. Две неудачи с братьями не остановили Наполеона. 5-го февраля 1805 года собрался кабинетный совет. На нем присутствовало 19 человек из них пять итальянцев. В повестке дня заседания стоял один вопрос – что делать с Италией? Талейран представил собравшимся свой план. Наполеон таки уговорил его заняться этим вопросом притом не формально, а по существу, так как мог это он один. Талейрану же было не с руки открываться раньше времени. Вся его интрига основана на глубокой конспирации, на обязательном нахождении на посту министра иностранных дел и на доверии Наполеона. Талейран для Италии применил довольно редко встречающийся титул высших дворян – заместитель короля, по существу нечто среднее между наследным принцем и первым министром. Этот титул должен получить сын Жозефины от первого брака Евгений Богарне. По плану Талейрана Наполеон должен принять итальянскую корону, но его правление будет формальным – и это следует объяснить в европейских дворах, – реально же будет управлять страной вице-король – и это нужно подчеркнуть в обращениях к монархам. По мысли Талейрана такая комбинация должна успокоить императора Франца, императора Александра и предотвратить попадание этих стран под тлетворное влияние Англии.
Еще до заседания кабинетного совета этот план начал претворяться в жизнь. 1-го февраля Наполеон назначил Евгения эрцканцлером империи, усыновил его и признал как наследного принца. Сразу после заседания совета Евгений выехал в Италию.
Между тем, в тоске и печали от неизвестности своей ближайшей судьбы итальянская депутация, усиленная Консультой, работала над уставом будущего королевства. 25-го января император получил проект устава и, прочитав его, отправил на доработку с множеством замечаний. Только 15-го марта устав, полностью соответствующий желаниям и представлениям императора о том, как должна быть устроена Италия, был утвержден.
Дальше все пошло значительно быстрее.  В тот же день, 15-го марта, Наполеон дал аудиенцию Марчели и сообщил министру, что завтра состоится прием вице-президента Мелци, Консульты и депутации, а не позднее 18-го числа весеннего месяца марта Консульта и депутация должны присягнуть на верность королю. Далее Наполеон поведал министру, что объявления Италии королевством должно как можно скорей состояться в Милане, а затем эту радостную весть следует огласить во всех городах и деревнях нового королевства.
Вопреки уверениям Талейрана, новый итальянский порядок вызвал недовольство императоров Австрии и России, короля Пруссии и правительства Англии. Сверх того, французская возня вокруг Италии послужила одной из главных причин объединения этих стран в антифранцузский блок. 17-го марта, между большим итальянским приемом и клятвой Консульты на верность королю итальянскому Наполеону, Наполеон, император французский, написал «брату» Францу письмо, в котором в самых убедительных выражениях уверял австрийского императора, что образование Итальянского королевства соответствует коренным интересам Австрии. Ответ Франца был холоден, как снега Антарктиды. Австрия спешно вооружалась.
Простые итальянцы восприняли новость с поразительным безразличием,  но среди интеллигенции широко распространилось мнение, что Италия надолго попала в полную вассальную зависимость Франции.
2-го апреля из Фонтенбло Наполеон, Жозефина и множество сопровождающих лиц выехали на коронацию в Милан. Путешествие проходило неспешно с многочисленными остановками, праздниками, охотами и прочими монархическими развлечениями. 20-го апреля процессия прибыла в Турин, в недавнем прошлом столицу королевства Пьемонт, а ныне неотделимую часть Франции. В Турине спутники продолжали веселиться, как могли. От сообщений о подозрительных движениях русских войск к границам Австрийской империи император отмахнулся, как от докучливой мухи. Среди всеобщей любви и почтения Наполеон всерьез не верил, что кто-то в Европе может бряцать оружием. «Напечатайте несколько хороших статей, опровергающий марш русских и эти смехотворные слухи , родившиеся из английского тумана и английского сплина», – писал император в конце апреля Фуше. Наконец, после девятидневной остановки в Турине, процессия двинулась дальше.
Наполеону так надоело неторопливая праздность двора, что он – благо было рядом – съездил на поле битвы Маренго. В один день, сделав крюк, проскакал император добрую сотню миль, загнав пять лошадей; посетил и поклонился полю битвы, принесшему ему славу и власть; посмотрел на строительство стеновых укреплений Алессандрии и дал строителям ценные руководящие указания, а догнав спутников был бодр и свеж. 6-го мая к императорской процессии присоединился блудный брат Жером. Сложная операция по извлечению Жерома из нежных объятий молодой жены закончилась полным успехом. «Господин Жером приехал в Лиссабон. Патерсон, его любовница, потом приехала в Бордо», – писал Наполеон 23-го апреля, а 13-го мая, несколько раз поговорив с братом, написал матери: «Я доволен молодым человеком. У него есть характер и он знает, что совершил глупость». 19-го мая в письме Мюрату: «У меня есть основания быть довольным его намерениями. Они искренние и твердые – в этом я не сомневаюсь». 24-го мая в письме к папе Наполеон поставил точку в затянувшейся возне вокруг брака Жерома: «Я хотел бы от Вашего Святейшества получить буллу, которая признает недействительным этот брак».
8-го мая уже знакомая нам императорская карета, запряженная восьмеркой лошадей, прибыла в Милан.
Коронация – ею руководил главный дворцовый маршал Дюрок – из-за плохой погоды была перенесена с 22-го на 26-е мая. Церемония проходила по образу и подобию коронации в Нотр-Даме. Как и в Париже, помазал на царствование Наполеона и Жозефину сам понтифик.
До 10-го июня оставался король Италии Наполеон в столице своего королевства, уехав же из Милана, он еще три недели колесил по стране, заглядывая во все уголки королевства. Лишь 17-го июля вернулся Наполеон в Фонтенбло.