После «погружения» в предыдущих (24-28-й) главах в общую историческую подоплёку сложных социальных и политических (иногда негативных и трагических) событий в стране в первой половине XX века - с дилетантской попыткой анализа и обобщения ряда сложных этно-социальных и политических реалий - вернусь к описанию конкретных событий политической травли «инакомыслящих» - «космополитов» и «сионистов» -, которая прокатилась по стране (СССР) в 1949-53 гг. Продолжу начатое в гл. 24-й («Политические кампании 1949-53 гг.») описание происходивших в вузах Львова гонений и «зачисток» в среде студенчества, «рикошетом» немного коснувшихся и меня лично…..
В соответствии с перманентно исходившими из Москвы «импульсами» - чередующимися судебными процессами над «врагами социалистического строя» и политическими кампаниями борьбы с различными идеологическими «отклонениями» от линии партии, на украинской периферии, как и по всей стране, подобные, хотя и в меньших масштабах, «чистки» от «неверных» проходили и в стенах учебных заведений – но с не меньшим политическим накалом, разве что, немного «окрашенным» провинциальными обывательскими страстями.
…В обстановке «пароксизма» развязанной властными структурами страны идеологической борьбы с «инакомыслием», наш Львовский Политехнический, естественно, не мог оказаться в стороне и, в соответствии со спускаемыми «сверху» директивами, также старался внести свою лепту во всеобщую кампанию по очищению и улучшению политического «ландшафта» и общественного климата на подведомственной ему «территории». В условиях нарастания в обществе всеобщей подозрительности и массовой истерии в средствах информации «необходимо было» выявить и у нас среди студенчества хоть какие-то «проявления» враждебных советскому обществу «украинских националистических и/или сионистских взглядов». Усердие партийно-комсомольских функционеров в поисках крамолы не заставило себя ждать.
В один из далеко не прекрасных для меня дней поздней осени 1952 г. я был неожиданно «приглашён» в комитет комсомола. Там сидело несколько человек во главе с комсоргом института – «переростком», лет уже эдак под тридцать, - из «освобождённых» партийных работников (направлявшихся обычно на эту должность в вузы, где обучалось большое количество студентов). Присутствовали ещё двое комсомольских «активистов» из других курсов и, как водилось в те времена, «некий молчаливый товарищ» - из тех, кто умеет «в гостях» только слушать. У окна за столом, как помню, на пишущей машинке что-то «стучала» девушка-машинистка (что такое «девушка-машинистка» - см. Интернет). Я был насторожен – ничего хорошего не ждал, но и особо не волновался – думал: будет обычная «подтяжка штанов»: например, втык за пропуск лекций и т.п., хотя… почему я ? Пропускал не больше других, скорее наоборот. «Непонятка» какая-то…
Но, не дав мне времени сильно озаботиться догадками, комсомольский шеф спокойным и тихим голосом сразу задал мне неожиданно чёткий вопрос: «Какой ты, Бретштейн, национальности?» Если бы ко мне в тот момент был подключён «детектор лжи», то он бы, наверное, зафиксировал резкий прилив крови к лицу и учащение пульса: я сразу понял, «откуда ветер дует» - смесь какого-то возникшего напряжения, внутреннего негодования, обиды или даже злости – не знаю ещё каких чувств – овладели мною.
Старался отвечать спокойно:
- Русский.
- А почему ты при вступлении в комсомол в школе написал в анкете, что ты еврей?
- ?
Я совсем забыл о том, что я писал в той школьной анкете… Живя в Станиславе с мамой-еврейкой, рядом с её братом и двоюродными сёстрами – евреями, я не знал ничего о своём отце (мама никогда о нём не вспоминала, а я стеснялся о нём спросить, чувствуя какой-то подсознательный «стыд» перед окружающими за своё «непонятное» происхождение и то, что «живу без отца». Поэтому, когда заполнял анкету, особо не задумываясь, решил, что в графе «национальность» надо писать в анкете «еврей». Меня этот вопрос тогда совсем «не напрягал» - было абсолютно безразлично.
Уже позже по приезде во Львов, незадолго до получения паспорта, мама как-то посвятила меня более детально в «тайну» моего рождения и рассказала, кто был мой отец.
Вспомнил, что, когда получал паспорт, заполняя бланк, спросил у паспортистки, как писать свою национальность в анкете: в метрике вместо фамилии отца вообще стоял прочерк, а национальность вообще в ней не указывалась (замечу, что в СССР национальность детей в смешанных браках тогда обычно определялась по отцовской линии – как «главной»).
Паспортистка, уже пожилая – по моим тогдашним понятиям – тётя, как помню, после того, как я ей объяснил своё «происхождение», почему-то вздохнула, и сказала:
- Пиши – русский, легче жить будет…
Вспомнив, как дразнили меня, мальчишку, - ни за что, ни про что - в эвакуации, я послушался её совета.
Не думаю, что я тем самым «предал» своё «еврейство», которым реально не «обладал». Да, я любил свою маму, уважал своих оставшихся в живых еврейских родичей по материнской линии и, хотя моя бабушка в моём детстве на еврейскую пасху готовила «мацу» (см. Интернет), я, с одинаковым равнодушием (без всякого религиозного пиэтета) относясь к любым религиозным праздникам – еврейским, православным и мусульманским - с хорошим аппетитом и должным усердием мог всегда угощаться как мацой на иудейский Песах, так и теми же пасхальными православными куличами на православную Пасху, и пробовать вкусные мусульманские сладости на празднике Ураза-Байрам…
Моя формальная национальная самоидентификация тогда меня меньше всего интересовала. Самое главное – я по своему воспитанию, образу жизни, привычкам, знанию только русского и украинского языков и совершенному незнанию иврита, действительно всегда «чувствовал» себя только русским… При этом – ещё и неверующим атеистом.
Приблизительно всё вышесказанное я и довёл до сведения почему-то столь заинтересовавшихся и вдруг озаботившихся моей национальностью комсомольских «начальничков». Машинистка старательно выстукивала на машинке вопросы ко мне и мои ответы.
После этого, никак внешне не прореагировав на мои объяснения, меня отпустили, и я было подумал, что этим всё и окончится (просто «проверили» - и ладно). Хотя на душе было как-то паскудно: что-то здесь было всё же не так…
Действительно, на следующий день в группу пришёл кто-то из комитета комсомола и сообщил, что после окончания лекций состоится комсомольское собрание. Я понял, что «это – по мою душу». Но что будет ? В чём реально моя провинность?
…На собрание после лекций пришло несколько комитетчиков. Главный из них - вчерашний «дознаватель» - поведал народу о моём «прогрешении» – «скрытии (!) своей истинной (?) национальности от коллектива» (как будто моих сокурсников это очень волновало, и даже само это мифическое «скрытие» могло бы о чём-то свидетельствовать, а само «обнаружение» оного изобличало бы меня в страшном преступлении). Пошли сперва недоумённые вопросы, затем заметил брошенные на меня вскользь любопытные взгляды – как будто во мне вдруг увидели «нечто новое» - совсем другого человека… Пришедшие с комсоргом активисты начали усиленно «накачивать» народ, пытаясь в своих выступлениях втолковать тем, до кого это плохо доходило, что сам факт такого «скрытия» может свидетельствовать о моём «сочувствии и принадлежности к злостным и враждебным сионистским кругам» и т. д. и т. п.
И пошло-поехало – настоящий дурдом! Такой извращённой логике трудно было что-либо противопоставить. Я ошалел от такого поворота дела. Всё стало выглядеть так, будто я, «обманув» государство, таким образом, скрыл свою принадлежность – ой – ой - ой - к неким «враждебным сионистским кругам»… Все рассуждения и доводы нашего комсомольского «бугра» звучали для меня по-идиотски, и вся эта комедия для меня напоминала дурной сон. Пришедшие комсомольские функционеры убеждали моих сокурсников «в пагубности игнорирования подобных проявлений» и призывали «каждого внимательно взвесить свою ответственность в оценке моего «поступка» (?) и возможных последствий (?!) для каждого члена – «надеемся, здорового - коллектива» в случае неправильного на него реагирования» (!). Приблизительно таков был смысл сказанного пришедшими. Последние их слова, однако, звучали уже как прямая угроза «сомневающимся».
Было совершенно очевидно, что пришедшие функционеры отрабатывали чёткое задание «вышестоящих товарищей», которым до зарезу (точнее – для жирной «галочки» в списке намеченных пропагандистских мероприятий ) надобно было отрапортовать «наверх» об успешном очищении вузов города от «враждебных и сомнительных элементов». Необходимы были жертвы для заклания. На роль одной из них на безрыбье пригодился и я со своей «непонятной» национальностью.
Но главное было всё же не в этих беспринципных шустрых ребятах, которые из карьеристских побуждений могли, наверное, продать отца родного и просто усердно отрабатывали «вышестоящее» задание, а в поведении многих моих сокурсников. Я не могу (не хочу!) даже сейчас, спустя более полувека, назвать их «товарищами». Хотя и осуждать не буду: никто из них не хотел – ОНИ ПРОСТО БОЯЛИСЬ! – конфронтации с партийно-комсомольской «мафией» – иначе не скажешь -, преследовавшей свои личные конъюктурные карьерные интересы, не говоря уже о более близком «знакомстве с «органами», которое всегда могла для них «организовать» сросшаяся с ними комсомольская верхушка. Все мои сокурсники хотели спокойно и поскорее без лишних хлопот окончить институт, не осложняя свою жизнь бесплодной конфронтацией с обезумевшими в своём неистовом преследовательском раже карьеристами - до диплома оставалось всего полтора года.
А могли, ведь, и не дать окончить институт: скольким из ребят, подвергнутых «общественному остракизму» по разным причинам в других вузах страны, на многие годы была исковеркана жизнь! Исключённые из комсомола, они потом почти «автоматически» под разными предлогами «убирались» также из института. Создававшаяся вокруг них невыносимая обстановка - часто просто искусственный общественный вакуум - заставляли многих из них самих уходить из вуза. Многим исключённым приходилось искать себе работу - в другие вузы Львова их не брали. Некоторые, чтобы получить хоть какое-то высшее образование, уезжали в другой город, где пытались поступать в какой-либо иной институт (снова на первый курс – по аттестату зрелости), скрывая что где-то уже учились в вузе и были исключены...). Бедным обманщикам было трудно объяснить, чем они занимались несколько лет после окончания школы... Лишь немногим это удавалось. Если же и поступали, то, чаще всего, приходилось учиться в институте уже совсем иного профиля...
...Мои сокурсники были не лучше и не хуже других - всех остальных в то время. Все они были «прагматиками». Это большинство - в основном «хлопцы-западноукраинцы» - и решило в тот день исход голосования, но, к счастью (как будет видно из дальнейшего), - не мою комсомольскую «судьбу». Короче: было принято формальное решение ходатайствовать перед институтским комитетом ВЛКСМ об исключении меня из комсомола…
…Я тяжело перенёс такой удар. Многим, кто прочитает эти строки, они покажутся излишне экзальтированными, и описываемые мною «переживания» преувеличенными. Но надобно, прежде всего понять те жизненные ценности, которыми мы руководствовались в то время и ту обстановку, которая нас окружала. Тогда быть в комсомоле значило очень многое (по крайней мере – для меня лично)! А быть исключённым из него – почти катастрофой.
…Через несколько дней, когда была уже хорошо подготовлена общественная экзекуция - было набрано необходимое количество «жертв», подготовлены выступающие и массовка – состоялось расширенное «общее межинститутское комсомольское собрание коллектива студентов-комсомольцев нашего Политехнического и Сельскохозяйственного, где была обнаружена чуть ли ни целая «подпольная группа», которые проводили «националистическую» пропаганду среди студентов. Замечу, что спустя более полувека в «нэзалэжний Украйини» (в независимой Украине) эти тогдашние ребята считаются героями и борцами за свободу и «проходят по категории» жертв тогдашнего «московского режима» и «продажных схиднякив» - «восточников» (партийных функционеров из Восточной Украины).
Из нашего института усердные «патриоты» накопали для заклания еще несколько кандидатур, «отличившихся» излишней «смелостью» высказываний, «антисоветскими анекдотами», «несоветским образом жизни» (одевались «не как все», «преклонялись» - понятно перед кем) и т. д. и т. п.
На этом обще-комсомольском «аутодафе» в ассортименте намеченных к бичеванию носителей разнообразных провинностей мне, пожалуй, была отведена всё же второстепенная роль – полагаю режиссёры этого спектакля хотели представить меня в амплуа просто хитрого «перекрасившегося» сиониста – пока ещё с «неясными намерениями», но от которого в будущем можно было ожидать любой пакости. Ну не смешно ли!
…«Судилище отщепенцев» было подготовлено основательно. Огромный актовый зал института, украшенный барельефами и художественной росписью сиял огромной многоламповой люстрой. Зал был полон: придти велено было всем студентам-комсомольцам нашего института («рассадника гнилого буржуазного космополитизма) и студентам сельхозинститута («осиного гнезда буржуазного украинского национализма»). Публичной «порке» должно было быть подвергнуто где-то полтора десятка «избранных», в число которых попал и я. За длинным столом в президиуме открытого комсомольского собрания сидели парторги и комсорги обоих институтов, несколько «активистов», в том числе и мой «следователь» из комитета комсомола, деканы факультетов, где учились «провинившиеся», а также двое неизвестных товарищей (конечно же - из «органов»).
Ритуал «казни» был традиционен: сперва выступили комсорги институтов с «анализом состояния политико-воспитательной работы». Говорили о «возросшей опасности проникновения в здоровые комсомольские массы чуждой советским людям враждебной буржуазной националистической и сионисткой идеологии, необходимости поставить препоны их тлетворному влиянию на здоровых членов студенческого коллектива» и т. д. и т. п. – по шаблону, всё в таком духе… Потом выступали «активисты» с рассказами о провинностях конкретных виновников. «Сельхозных преступников», среди которых была, в основном, западно-украинская молодёжь, больше обвиняли в создании «подпольных кружков», где изучались история Украины и различная «националистическая» литература, а также за их проблематичную связь с бандеровским подпольем. Некоторых «политехнических» - в проявлении космополитизма и «преклонении перед Западом». Конкретные претензии ко мне заключались только в «сокрытии своей еврейской национальности».
После зачтения обвинений «прокурорами» - комсомольскими функционерами – стали вытаскивать на трибуну «обвиняемых». Я был «выдернут» из зала на трибуну, кажется, третьим или четвёртым. Внешне спокойно, но каким-то совершенно «замороженным» от волнения голосом, я ответствовал почему в моём паспорте в графе «национальность» стоит слово «русский»: сослался на метрику, где фамилия отца отсутствовала, который был – со слов мамы – русским по фамилии Колодяжный (см. начало моих воспоминаний). Хотя фамилия была - скорее украинская (тогда украинцев от русских сильно не "отличали" - в противовес "ужасным евреям-сионистам").
...Поведал, что языка еврейского я совсем не знаю, вырос в среде, где говорят по-русски, «воспитан на русской культуре» и поэтому, считая себя русским, и записался в паспорте как русский. А когда, при вступлении пятнадцатилетним в комсомол заполнял анкету, не знал, кто мой отец, поэтому и записался евреем, к которым я принадлежу по материнской линии… Только и всего.
Из президиума и зала поступило ещё несколько «уточняющих» вопросов, которые не меняли сути моих ответов. В числе этих вопросов не забыли мне, конечно, задать и традиционный вопрос: «имею ли я какие-нибудь связи с сионистами?». Задал его мне Саша Пилов, мой однокурсник. Для меня его вопрос – исходивший от человека, достаточно близко знавшего меня, - был диким. Я бы меньше удивился, если бы он при всех спросил меня, например, что-нибудь вроде: «а не обкакался ли я вчера?»… После собрания на моё «ехидное» от обиды замечание - зачем такое было спрашивать, он честно признался, что задать такой вопрос его «попросил» перед собранием один из «молчаливых товарищей» (потом сидевший в президиуме), которому «отказать он никак не мог»… Понятно, что тогдашнее мероприятие «изгнания неверных» тщательно готовилось, и многие роли намеченного «спектакля» были заранее распределены…
Конечно, мне можно было бы рассказать о приведенных выше (в гл. 24-й) ответах работников ЦК профессору Белкину, согласно которым я, как «дитё» от смешанного брака вполне мог сам «выбрать» свою национальность… Не говоря уже о классическом определении понятия нации товарищем И. В. Сталиным (приведенным там же), в соответствии с которым я с полным основанием мог считать – и ЧУВСТВОВАТЬ ! - себя русским, при этом – смешно самому! - родившись от матери-еврейки и отца с фамилией, смахивающей больше всё же на украинскую, чем на русскую).
Но я, когда вступал в комсомол (в 1946 г.) тогда об этом ничего не знал, да и не интересовался такими «тонкостями».
Что тут поделаешь, такая уж у меня самоидентификация – какая есть! Как я писал в первой главе, возможно, этому я обязан своей няньке, таскавшей меня, маленького, по церквям, приобщая несмышлёныша - на уровне подсознания - к русской православной вере. Да простят меня – иудея по Галахе (см. Интернет) - правоверные иудеи, но, во всяком случае в Иерусалиме мне почему-то было психологически уютнее жить в православном монастыре, где перед трапезой читалась православная молитва, чем в доме правоверного иудея и прекрасного человека, сына моего друга Диамара Печерского – где читалась уже «другая» молитва. И всё это - при том при сём, что я некрещёный и не набожный - фактически являюсь атеистом, прожившим всю свою жизнь среди русских людей, не считая периодического кратковременного проживания в среде мусульман, католиков и протестантов различной национальности во время моих многочисленных «странствований» по Миру. Такие, вот, пироги…
Во всяком разе, думаю, что «мой случай» не похож на некую «трансформацию» национальности Леонида Ильича Брежнева, который в годы своей молодости, а также в период своей работы в должности Начальника Политуправления Прикарпатского военного округа в 1945-46 гг считал себя украинцем (в Интернете есть фотокопия его паспорта). Тогда, работая на Украине, ему доводилось, согласно Википедии, участвовать в «акциях» против украинских националистов и подавлении «бандеровщины». Но как только он начал продвигаться по партийной линии во всесоюзную номенклатуру и ему «засветил» перевод в Москву (по инициативе И. Сталина), он неожиданно впоследствии «стал» уже русским. Кроме того, как известно из воспоминаний современников, Иосиф Виссарионович, впервые увидев его (тогда первого секретаря ЦК КП Молдавии) на XIX Съезде КПСС, сказал окружающим товарищам вслух: «какой красивый… молдаванин!». А ведь можно было бы, действительно,- в аспекте вышеприведенных рассуждений - «придраться» и к его знаменитым (шикарным !), совсем «нерусским» густым чёрным бровям… Да и вообще, если ещё вспомнить при этом известное выражение (приписываемое многим известным людям): «поскреби русского – найдёшь татарина», то все попытки заниматься поисками у людей их «настоящей» национальности (после столетий «татарского ига» !) становятся совершенно беспредметными… Воистину так!
Запрограммированное собрание закончилось, как и было задумано: все «отщепенцы были наказаны. «Бандеровских прихвостней из «Сельхоза», кроме исключения, ждали ещё разборки в КГБ. Из «политехнических космополитов» только несколько отделались строгим выговором, все остальные были исключены из ВЛКСМ – в том числе и я (помнится – триста с лишним человек проголосовали «за», и меньше - лишь двести с чем-то – были «против» и воздержались – честь им и слава, спасибо им!). Я воспринимал всё происходящее в зале как словно не относящееся ко мне, будто в каком-то тумане, что ли …
...Вся эта выше описанная идиотская искусственно созданная в обществе в те годы политическая обстановка и сопровождавшая её словесная, не стоившая выеденного яйца, идеологическая «мура» (которой занимались весьма «ответственные» люди), достаточно ясно характеризует тогдашнее состояние общественного сознания - некоторое «умопомрачение», охватившее в те годы даже некоторых честных и порядочных людей. Не говоря уже о многих проходимцах, которым эта обстановка давала хорошие возможности для самоутверждения и карьерного роста… Нечто подобное (только с другим «знаком») произошло спустя 40 лет в годы «Перестройки», когда инфантильный и бездумный ажиотаж всеобщего устремления нашего народа к некоей абстрактной «свободе», смене политических «вех» и разрушению «всего и вся» также охватил множество людей. Многие из них после горбачёвской совершенно непродуманной «перестройки» и ельцинских «похмельных» реформ «чешут свои затылки» до сих пор…
…Когда я на следующий день пришёл в институт, ко мне в коридоре неожиданно подошёл какой-то малознакомый парень из параллельной группы, и сказал, что я «хорошо держался и правильно отвечал». Видимо он – добрая душа – желал меня морально поддержать…Я пожал плечами и ответил, что-то вроде: «как мог». Говорить ни с кем не хотелось. На душе было паскудно…
…Потекли какие-то «смурные» дни – в полной прострации и непонятного для меня самого ожидания развития дальнейших событий. Какого-то особого изменения отношения ко мне сокурсников я не ощущал, кроме, разве что, некоторой индифферентной отстранённости у некоторых в общении. Дома я ничего не рассказал маме о происшедшем, хотя она по моему виду уже догадывалась: что-то случилось. Я отнекивался…
Где-то через несколько дней, поднимаясь по широкой мраморной парадной лестнице на входе в институт, я увидел спускавшегося навстречу декана Снарского. Тот остановился и, глядя сверху вниз на меня, с ехидной, как мне показалось, улыбочкой спросил: «Ну, скоро ты, голубь, подашь добровольно заявление об уходе из Института ? Пока – ещё не поздно...». Всё во мне «сжалось»: в ответ «голубь» насупился и, глядя на него исподлобья снизу вверх, глухо буркнул: «не подам!». Диалог передаю дословно – очень уж запомнилось. Мне тогда было уже всё равно, что он обо мне думает… Снарский в ответ только хмыкнул и прошёл мимо.
На следующий день, когда мама совсем пристала ко мне с расспросами, вроде: «не влюбился ли ты», «не угрожает ли тебе кто» и т. п., о чём могут спрашивать близкие люди, я не выдержал и рассказал ей всё. Поскольку это событие в те времена было не ординарным и обычно влекло за собой исключение из вуза, мама, естественно, решила идти в институт меня «спасать». Несмотря на мои уговоры («это «бесполезно») не идти…
В какой-то день, не предупредив меня - не сказав мне ни слова -, она пошла в деканат. Что там было – о чём она говорила - я никогда её не расспрашивал… Впоследствии Сергей, лаборант с институтской кафедры, работавший потом со мной на преддипломной практике в геолого-съёмочной партии, рассказывал, что мама приходила в деканат, где поведала, что я родился «байстрюком», вырос без отца, национальность которого не знал, когда заполнял анкету при вступлении в комсомол… Как говорил Сергей, сумела как-то расположить к себе и убедить "публику" в деканате и комитете ВЛКСМ «больше не «обижать» сына…
…Несколько месяцев на меня "не обращали внимания". Я продолжал учиться, выжидая, что будет дальше. Всё шло "самотёком", как будто ничего не произошло. В марте 1953 г., уже после смерти И. Сталина, когда политический ажиотаж в стране стих и общественная жизнь пришла в какую-то относительную норму, вся подобная маразматическая ахинея заглохла сама собой. Общее моё «положение» после смерти вождя немного прояснилось в лучшую сторону: меня больше «не трогали», ни о чём не спрашивали, но и ничего не объясняли… Всё как-то «тихо было спущено на тормозах». А главное - комсомольский билет остался при мне !
Готовясь позже к защите диплома, я меньше всего старался «уточнять» с деканатом и комитетом комсомола (где оставались сидеть те же «морды») свой статус. Комсомольские взносы я платил (у меня их принимали!) – это свидетельствовало о том, что в райкоме меня не исключили.
Так комсомольское руководство, вероятно, тихо затирало за собой своё же дерьмо, не афишируя своё «образумление».
Для меня же основной задачей теперь оставалось – получить диплом и обязательное тогда направление на работу. Тем самым я как бы мог полностью восстановить своё «положение в обществе». В те времена, когда культивировался обязательный «совковый коллективизм», быть подвергнутым общественному остракизму было равнозначно тому, как оказаться «на обочине» жизни… Меня эта напасть, слава Богу, миновала.
Чтобы закончить своё повествование о достаточно пёстрых событиях моей комсомольской жизни, забегу немного вперёд. После благополучного окончания института, я, работая на Дальнем Востоке в производственной геофизической партии, был избран комсоргом и членом бюро Ольгинского райкома комсомола. Находился в комсомоле до конца положенного возрастного предела (28-ми лет). Продолжал общественную работу: когда было нужно «наставлял на путь истинный» – как старший товарищ - молодых «комсомолят» в производственных партиях Геофизической экспедиции, где работал. Учил «уму-разуму» молодых работяг-комсомольцев, которые иногда и не в меру «заглядывали в бутылку». Участвовал во многих общественных комсомольских мероприятиях («шефских» поездках на базу подводного флота в Приморье, дежурстве в «народных дружинах» по обеспечению общественного порядка, лекционной пропаганде в производственных организациях Приморья, а также различных спортивных соревнованиях и даже художественной самодеятельности…). В общем, жил – как все, как большинство тогдашних моих сверстников-комсомольцев, продолжая достаточно активную общественную деятельность. Об этом свидетельствуют мои комсомольские характеристики и грамоты.
Но в партию не вступил, хотя по тогдашним канонам «карьерного роста» продвижение по службе во многом определялось не только профессиональной подготовкой и личными качествами, но – для многих номенклатурных должностей – и партийной принадлежностью. Помню, как в 60-годы мой коллега по Кавалеровской геофизической экспедиции в Приморье Пётр Алексеевич Куршев как-то сетовал, что отсутствие партбилета помешало ему в своё время стать главным геологом экспедиции, когда наш старший коллега – Игнат Иосифович Антушевич, покидая Приморье, рекомендовал его на эту должность …
Произошедшие и выше описанные события навсегда отвратили меня в будущем от вступления во всякие коллективные сообщества (от коммунистической до любой какой иной партии). Я понял цену т. н. коллективных мнений, решений и манипуляций оными. Многое в любом относительно замкнутом «социуме» - сборище людей: партии, религиозной секте, акционерном обществе и т. п. - меня отвращает. А именно: прежде всего - обязательностью следования «внутриклановой» дисциплине, извечным, хотя и формально логичным, диктатом большинства над меньшинством, часто спонтанной «стадностью» поведения членов любого коллектива в критических ситуациях – короче: опасностью подвергнуться неконтролируемому влиянию на меня окружающего общества и среды. Возможно, в какой-то степени этому способствовала история с моим несостоявшимся исключением из института и комсомола, оставившая зарубки в моей памяти и сердце…
Что поделаешь, я – индивидуалист, хотя по жизни, вроде, и вполне компанейский человек. Всегда чту правила общечеловеческой морали и человеческого общежития. Но не хочу никогда быть зависимым от стадных инстинктов толпы и влияния на меня каких-либо (идеологических, религиозных и прочих) сообществ – независимо от того представляют ли они спонтанно и автономно созданные группы, реализующие какие-либо цели на основе своих неформальных человеческих пристрастий, или являются какими-то организационно оформленными общественными, но чуждыми мне ментально и духовно коллективами «единомышленников».
Но хотя, как сказал вождь Октябрьской революции В. И. Ленин (1870—1924), «жить в обществе и быть свободным от общества – нельзя», нормальный человек, мне кажется, должен всегда стремится к независимости!
В заключение иллюстрирую (в начале главы - в коллаже фото) эту трудную и «тяжёлую» для меня в написании главу - , быть может, эклектичную и противоречивую – копией стандартной комсомольской характеристики, полученной мною конце моего комсомольского пути. Конечно, она написана по официальным шаблонам своего времени - стандартно и сухим казённым языком. Но отражает – пусть и формально – ту суть, что я не изменил своей комсомольской стезе до последнего дня пребывания в этой организации, которая приобщила меня в молодости - когда душа «раскрыта навстречу жизни» - к активному участию в общественной молодёжной деятельности в 40-50-е годы прошлого столетия.
Как ни говори, но комсомолу я, наверное, обязан большему раскрытию своей индивидуальности, лучшему пониманию многих событий, умению объективно оценивать различные жизненные ситуации и поступки людей в нашей быстротекущей жизни. В конце концов комсомол привил мне – индивидуалисту по натуре – всё же и некоторый дух коллективизма.
Писатель А. М. Горький писал: «всему лучшему во мне я обязан книгам». Осмелюсь повторить эти слова в отношении себя, добавив к ним – «и комсомолу»…
В заключение этой главы помещаю стихотворение своего талантливого коллеги-геолога (ныне, как и я - пенсионера) Михаила Николаевича Ленивого, который написал его ещё в 50-годы прошлого века
Я не хочу исчезнуть без следа,
Склонив пред Смертью робкие колени,
- Хочу живым остаться навсегда
В сердцах других, грядущих поколений.
Хочу частицу собственного «Я»,
Своей души и разума, и воли
Отправить вам в грядущее, друзья,
Хочу безумно, яростно - до боли.
Грядущий век, я расскажу тебе
С любовью и пристрастьем о двадцатом,
Как, возмужав в лишениях, борьбе,
Он был творцом, строителем, солдатом.
Его дела, свершения, грехи,
Его мечты, тревоги, устремленья
Я вам пошлю, вложив в свои стихи,
Идущие на смену поколенья.
И я спрошу с надеждой у людей,
О нашем веке рассказав немало:
«Что взяли вы у нас от яростных идей,
От наших дел, от наших идеалов?»
1958 г.
В последующих главах обращусь к моим институтским практикам, завершению учёбы в институте и началу самостоятельной работы на производстве.
Читайте, любопытные, дальше - полагаю, кое-что для любознательных будет интересно! Думаю - не пожалеете: узнаете для себя что-то новое...