Можно ли творить в розовой комнате? С розовым потолком, розовыми обоями и розовым линолеумом с белыми прожилками? Я бы ответил - нет. В таком месте лучше всего получается быть смешным. Или нести чепуху.
Но Зейка чепуху не несла. Она садилась за низенький квадратный столик и, подперев спину подушками, рисовала. Из-под карандаша рождалась вселенная. Быстрые, почти неуловимые движения создавали пространство, в котором обман был обманом, а люди всего лишь точками, соединенными пунктиром или извилистыми линиями. Бесполезно было спрашивать о смысле нарисованного - Зейка не признавала запертых клеток.
- Я обыкновенный будильник - смеялась она - я бужу твое воображение.
Но, видимо, фантазия моя была убога. В розовых отсветах я тушевался, угадываемый вначале образ вдруг терял очертания и мыслеформа расплывалась, оставляя пенный след в океане сомнений. Людям свойственно заблуждаться. Меня всегда интересовало - где граница между миром реальным и миром выдуманным. Иногда я находил ответ и, проведя черту, пытался наблюдать потусторонее из-за угла, как ребенок за пьяным прохожим, в любой момент изготовившись дать стрекоча. Но, спустя некоторое время, я понимал, что твердая почва существует лишь в теории, поскольку неизбежно проваливался в пустоту с головой. С тех пор вся моя жизнь - это погоня за островками действительности в море противоречий.
Любить женщину можно бесконечно. Не оправдывая, не облагораживая, не приписывая мнимых добродетелей. Десять лет назад я сломал кокон, в котором мы с Зейнеп задыхались. Я проделал дыру в иное измерение. Я ограбил банк. Мы лепили на розовые стены зеленые, красные, синие бумажки. Впереди маячили неизвестные горизонты, неизведанные ощущения и полное погружение в детали. Весь смысл - в деталях. Чем больше ты распыляешься, тем менее зависим от бога. Я и Зейнеп хотели стать точками, как на её рисунках, хаотичное движение которых и есть свобода.
Но мы не учли нюх ищеек. Перепоясовшись, те ринулись на поиски. Их целенаправленные усилия напоминали мне шампур с насаженными кусочками мяса. Острием в плоть. Меня взяли до ужаса буднично - прямо в постели. Сталь наручников надолго впечаталась в мои запястья. Самым страшным было разлучение с Зейкой. За годы неволи, я узнал, что значит страдать. Но моя девочка не пришла ни разу. Розовая комната и глаза, полные мольбы, - это последнее, что зафиксировала память. Вскоре я стал ненавидеть розовый цвет.
А сейчас я уже поверил. И преисполнился спокойной мести. Время способствует прозрению. Даже те зазубренные знания, усвоенные мной в тюрьме, подверждали - кроме Зейки никто не мог привлечь внимание легавых. Она сдала меня из страха и жадности. Два краеугольных камня её творческой натуры - третьим была любовь. Что-то в этой жизни всегда побеждает. Любовь проиграла. Я стал для неё блуждающей точкой, слишком явной, чтобы стереть.
И вот я стою за спиной Зейнеп. Снова в розовой комнате, снова в переплетенье точек и кривых линий. Она рисует. Я пытаюсь угадать перспективу, но рисуемая вещь заполняет разум знакомыми зигзагами, и я скорее чувствую, чем вижу - изображение гораздо более объемно, чем мое представление о нем. Я и раньше слышал, что, мол, Зейнеп - посредственная художница. Но я никогда не верил этим слухам.
Самодельная удавка жужжит, раскручиваясь в моих руках. Она не оборачивается. Зейка вся в картине. Я спокоен, все просчитано, сценарий неоднократно проигран в воображении. Я накидываю петлю.
Её смерть вспоминать неохота. Вспученное лицо и бешеные конвульсии. Я наступил ногой на затылок и затянул потуже. Через подошву мне передавалась пульсация выдавливаемой жизни. Через минуту всё закончилось. Я внимательно осмотрелся вокруг, но розовый цвет больно резал глаза. Я поспешил исчезнуть.
За мной пришли спустя пару часов. Я даже не успел переодеться. Привезли в отделение. Тощий опер сидел за полуразвалившимся столом и пытался настроить компьютер.
Он говорил:
- Вычислить тебя, Алмаз, оказалось проще простого. Достаточно было покопаться в прошлом жертвы. Сразу всплываешь ты. Дальше больше - в её ноутбуке твои фотографии десятилетней давности, куча файлов с печатными вариациями раскаяния и откровенное нытьё - читать противно. Но самое главное - картины.
- А что картины? - спросил я настороженно.
- Так последние несколько лет она только тебя и изображала.
- То есть как это? - я позволил себе улыбнуться.
- Ну вот, например, на этом рисунке - тут он извлек из-под стола кусок бумаги - нарисованы алмазы. Чувствуешь намёк? Я тут проанализировал её творчество - она ведь только алмазы и рисовала. Это верблюд - опер тыкал в скопище точек и линий - если смотреть отстранённо. Вот шея, вот горб. Вначале рисует многогранный камень, прилепляет к нему ещё один, потом ещё - и получается в итоге верблюд. Брось на ровную поверхность горсть камней - обязательно получится узнаваемый предмет.
Я хмыкнул и пожал плечами. Мне становилось весело. С такими уликами и дилетанта не засадишь. Опер тоже в ответ скалил зубы.
- Ну бывай, душегуб - сказал он дружески и вышел.
Потом пришёл адвокат. Я ему сразу преподнёс свою позицию:
- Во-первых - я никого не убивал. Во-вторых - улики - туфта, домыслы. Ни одного доказательства - ни орудия преступления, ни отпечатков, ни свидетелей. Просто женщина любила меня сильно. Я сожалею о её смерти.
Адвокат, тучный мужик в выцветшей рубашке, пил минералку и громко икал.
- Ага - пробурчал он, отрываясь - держи карман шире. Небось этого болтуна Сапара наслушался. Знаешь, он ведь стишки в местную газетку пописывает. И адвокат заржал. Поэт ***в - уронил он сквозь смех.
Я недоумевал. Мой бесплатный защитник наконец успокоился, сел и вмиг посерьёзнел.
- Короче, дело твоё - труба. Эта Зейнеп, которую ты придушил, зарабатывала на жизнь виртуальными уроками живописи. Абстракция, или как это там называется. Направление такое. Так вот, сцену её умертвления наблюдало человек сто в онлайн режиме. У неё как раз урок шёл. Камеры сверху и сбоку, вмонтированы в стены, в виде этих розовых ...
Адвокат беспомощно щёлкал пальцами, силясь подобрать названия тем причудливым наростам облеплявшим комнату с претензией на оригинальность.
Я его не слушал - я пытался разглядеть в завихрениях точек и линий собственную судьбу. Но видел только пляшущих мух.