Пришли в Астрахань. Степан было разгневался, когда ему доложили о происшествии, счёл нарушение приказа нетерпимым и приказал примерно наказать Тимоху. Но есаулы убедили его, что Тимоха приказ выполнил, княжну доставил атаману. Ну а то, что побил при этом малое количество бусурман, так не велика в том беда. Ну стало на свете немного поменьше врагов Христа, так что в этом плохого. Да и сами виноваты, нечего было свару затевать, за сабли хвататься. Степан успокоился, тем более свидетели несдержания слова были на дне, а Тимоха со своими казаками вряд ли будут хвастать о том, что произошло. К тому же некогда было Степану Тимофеевичу: все мысли его были заняты княжной. Она встретила его грустно, но ласково, наречённый муж он ей был, а осуждать мужа за что бы то ни было – большой грех. Молодые расположились на атаманском струге, убранном коврами. На носу струга была устроена отдельная каюта, где атаман и предался любовным утехам с княжной. Девица, как оказалось, была не только красива, но и умна. Степан знал многие языки, поэтому им легко было общаться. В перерывах между любовными утехами они говорили. Вернее, говорил в основном атаман. Многие годы, когда он находился всё время на людях, не было у него человека, которому он мог бы высказать свои тайные мысли и сомнения. А как известно, нам легче раскрыть душу перед человеком незнакомым, которого видим в первый раз в жизни. Он не знает о наших слабостях и недостатках, ему не знаком тот образ, который уже сложился у людей окружающих нас, перед ним мы можем раскрыться так, как неспособны это сделать перед лучшим другом. Степан Тимофеевич говорил много, но говорил не столько для княжны, сколько для себя. Все свои сомнения он выложил как на духу. На исповеди он не признался бы во многих вещах, о которых узнала случайная, в общем-то, девушка. Не уверен был атаман в правильности своих деяний. Вроде как управляя неукротимой казачьей вольницей, народами, примкнувшими к нему, он в то же время становился заложником мнений управляемых, почти рабом. Рабом не единого господина, даже не Господа Бога, но толпы. Он зачастую вынужден был поступать вопреки своей совести, обрекая людей на казнь, муку и смерть, потакая желанию толпы. От рождения свободный, он не хотел и малейшей зависимости. Но толпа видела в нём героя и тирана. И он вынужден был стать таким. И чем больше примыкало к казакам разного подневольного ранее люда, чаявшего быть свободным, тем мене свободным ощущал себя атаман. Вчерашние боярские холопы не просто хотели стать свободными, они мечтали стать боярами, обратить в холопство вчерашних своих господ. Казак, для которого личная свобода была не чем-то недостижимо отдалённым, а естественным состоянием, с трудом понимал это явление. Ведь сказано же в Библии: «Нет ни господина, ни раба, но все рабы Божии». Нелицемерность, понятность образа жизни и форм управления привлекали в казачью общину народы самые разные по происхождению, но характера не рабски-господского, а вольного, христианского. Ибо раб и господин явления одного порядка, антиподы, часто меняющиеся местами при возникновении определённых обстоятельств. Если раб мечтает стать свободным, он свободен. Но если раб мечтает стать господином, он раб по природе своей, раб навсегда. Пока в окружении Степана Тимофеевича подавляющее большинство составляли казаки, они вели привычный образ жизни, и он привычно управлял ими. Управлял, но не правил, прекрасно понимая, что пока он угоден им, пока справляется с тяжёлой атаманской долей, пока он силён и умён, он будет лидером. Как только даст слабину в чём-то, немедленно будет переизбран. Это подстёгивало, не давало расслабиться. Но чем больше накапливалось вокруг него народу пришлого, неказачьего, тем больше он становился не атаманом, первым среди равных, но господином, слово чьё непререкаемо, а дело не обсуждаемо. Он даже создал свой двор из новых бояр, а себя провозгласил царём. Это было вполне понятно и естественно для его новых подданных, другой формы правления они просто не знали и не понимали. А казакам его ближайшего окружения было просто забавно. Они играли. Играли в воевод, князей и графов, величали себя громкими титулами. И вели себя соответственно. Соответственно своим представлениям о московской знати. Степан Тимофеевич в глубине души понимал, что конюх, продавец пирожков или прачка, в принципе, могут стать членами высшего общества, приобрести соответствующие титулы и стать князьями и графьями. Но для этого нужно очень хотеть этого, нужно влиться в это общество, перенять его привычки, традиции, обычаи, систему взаимоотношений. Но не может конюх стать графом, если его круг общения такие же конюхи как и он сам. Атаман не хотел быть царём. Его таковым хотело видеть его новое окружение. И он им стал. Для окружающих. Для себя, для своих ближайших соратников-казаков он оставался всё тем же Стенькой Разиным, с которым они начинали свой поход к лучшей жизни, стремясь установить царство справедливости и равноправия на земле. Но какое же это равноправие и где же здесь справедливость, если на место уничтоженным им боярам приходили новые, ещё более невежественные и жестокие в своём всевластии? Может, этим людям нужно, чтобы кто-то их угнетал? Может, сам процесс борьбы с угнетением и угнетателями важнее результата? И построение царства Божия на земле – это утопия, справедливых царей не бывает по определению? Ведь то, что справедливость и благо для одного, оборачивается горем и страданием для другого. Степан Тимофеевич разговаривал с княжной так, как говорят с давно умершим родственником, или так, как беседуют с иконой, мало надеясь, что тебя услышат, а тем более поймут и ответят. Но княжна на беду свою понимала. И в прямом, и в переносном смысле. Понимала она речь атамана, потому что её воспитала нянька-ясырка, полонянка одного с атаманом языка. А смысл говорившегося могла постигнуть, потому как отец её, не очень стеснённый в средствах и просвещённый для своего времени бей, не пожалел в своё время этих самых средств и нанял для неё за большие деньги учителя-венецианца. Именно поэтому девушка говорила на многих языках, знала сочинения греков и римлян, государственное устройство не только восточных, но и западных стран. Зачем это нужно было её отцу, она не знала, да и не могла знать. Зачем это нужно ей самой, она не задумывалась, но училась прилежно. Поэтому она не просто кивала головой, внимательно слушая Степана, она действительно поняла его, его душу. Или думала, что поняла. Когда она начала говорить, мало сказать, что атаман был изумлён, он был ошарашен. Но чем больше вслушивался он в негромкий мелодичный голос юного создания, тем больше удивлялся, как много премудрости земной может уместить эта маленькая симпатичная женская головка, как просто все сложности жития выглядели в её изложении. Она говорила о том, что в семнадцать лет все велики. С годами великих становится меньше. Люди больше узнают о себе и окружающем мире, начинают понимать, что постигнуть всё величие замысла Творца в устроении мира невозможно. Что только немногим из немногих, особо одарённым, удаётся приоткрыть краешек завесы тайны, окутывающей мироздание. Что смирение недаром почитается величайшей благодатью во всех религиях мира, а гордыня – тягчайшим грехом. Что Степан превысил тот рубеж, который отпустил ему Господь в управлении людьми. Но, слава Богу, они встретились. И пора неистовому атаману вспомнить об истинном своём предназначении, об умножении и продлении рода казачьего, рода свободных людей. Ибо слова род и народ одного корня. Слово народ нужно понимать буквально, это то, что народилось. Она готова ради него принять православие. Она готова вместе с ним удалиться в одну из донских станиц, нарожать ему крепких и красивых детей, которые милостью Божией продолжат род казаков Разиных, род гордых и свободных людей. Много чего приятного нашёптывала восточная гурия уставшему от грубости окружения и сложностей жизни Степану. Разомлел он на её круглом мягком плече. Когда утром выбрался он из каюты возлюбленной, полусонного и разомлевшего не узнали его соратники. Расположившись на скамье, укрытой персидским пушистым ковром, он, неожиданно для всех, стал рассуждать. Это было странно и непривычно. Обычно он никогда не делал этого. По крайней мере, никто не мог этого припомнить. Как правило, атаман говорил властно и уверенно, подчиненные получали приказы, не подлежавшие обсуждению. Его ближайшие помощники, есаулы, дивились сегодня на атамана. А он говорил о бренности всего сущего, о том, что человек думает, что будет жить вечно, отсюда и строит свои планы. А на самом деле живёт вечно народ, а отдельный человек живёт не просто мало, а ничтожно мало. Что жизнь нужно строить разумно, в соответствии с промыслом Божиим.
И не пора ли им, его верным товарищам, вместе со своим атаманом возвернуться на Дон, приискать себе верных жёнок да и организовать городок особый. Будут они жить там долго и счастливо, рожая детей, воспитывая их в духе молодечества. А денег на строительство хватит, слава Богу, накопили, насобирали в землях бусурманских. Даже того золота, что хранится в качестве балласта на борту одного этого струга, хватит для счастливой и безбедной жизни не одного поколения казаков. Степан Тимофеевич даже не советовался, он как бы говорил сам с собою, говорил вполголоса, не убеждая, а как бы рассуждая.