Первое послевоенное время было тяжелым и голодным. Уже была продана наша нафталиновая красавица лиса, бесследно растворившись на базаре, вместе габардиновым отрезом. Папе из-за полученного на войне ранения пришлось сменить работу. С завода он ушел, и в это время работал тестомесом на фабрике-кухне, находившейся на другом конце города. Уходил он рано, приходил поздно- ходил он на работу пешком, и я его видела мало. Весной папа набрал на огороде гнилой прошлогодней картошки, просушил ее на солнышке, а мама выбрала из гнилья крахмал и напекла лепешки. Они получались темно-серые и невкусные, но мы ели их, больше ничего не было. Изголодавшись, мой брат Волька решил нас накормить рыбой, снастей у него не было, да и он хотел других масштабов…
- Пойду на Суру глушить рыбу,– по секрету сказал он мне.
Затея закончилась неудачно: бутылка с гремучей смесью взорвалась в воздухе, и крупный осколок стекла отлетел прямо в нижнюю губу Вольки. Обливаясь кровью, он побежал в медпункт завода. Там ему губу и зашили, но шрам этот остался на всю жизнь.
В семнадцать лет Волька перешел работать в модельный цех на заводе– модельщиком по дереву. Ему очень нравилась его работа, и летом он решил осуществить свою заветную мечту– сделать лодку. Речка - близко, а болото – еще ближе. В выходные дни он и трое ребят из нашего двора начали делать лодку из кусков фанеры и досок. Мастерили долго, но все-таки сделали. Потом где-то достали вар, растопили его и замазали им швы. Ребята решили опробовать лодку на болоте. Лодка получилась тяжеленная, тащили ее шесть человек, а я, как всегда, с ними. Двое сели в нее- Волька с другом, остальные- на берегу. Они уже доплыли до середины, когда пришла местная шпана из бараков на другой стороне болота. О том районе ходила дурная слава– бесконечные драки, воровство. Рядом были развалины монастыря, там и собиралась эта шпана - неработающие ребята, в основном - цыгане, ищущие чем бы поживиться: то на складе муку украдут, то вагоны на железнодорожном переезде разграбят. Их боялись. Они что- то кричали и свистели с противоположного берега, бросая камни прямо в лодку, хотели ее отнять. Я очень испугалась и тут же помчалась за подмогой к папе. Папа на ходу схватил какую-то палку, побежал за мной к болоту. Вместе с Волькиными товарищами он отогнал хулиганов. Лодку они отвоевали. Ее снова притащили к сараям, и на этом плавание моего брата закончилось.
После всех этих событий, родители решили купить Вольке музыкальный инструмент, чтобы успокоить пыл боевого и неугомонного сына и брата. У Вольки был очень хороший слух, и он давно мечтал иметь аккордеон. В то время Волька и сам зарабатывал. Сговорились со знакомым соседом-фронтовиком и купили у него небольшой аккордеон. Трофейный, «три четверти»! Что тут началось! Целыми днями беспорядочная музыка! Нотной грамоты не знает, подбирает на слух: то одно, то другое, то третье… Обливаясь потом, сидя на подоконнике, он играл и играл часами… Первой не выдержала мама.
- Умоляю тебя, иди поиграй в сарае!– попросила она. И он действительно стал играть там. В сарае прохладно, и звук как-то приглушается. Чтобы было удобно, брат смастерил себе скамеечку и столик. И каждый вечер учился! Сколько сил положил, но все-таки научился играть совершенно самостоятельно, не зная нот, без самоучителя! Его даже иногда просили поиграть на танцах в общежитии… Я тоже полюбила аккордеон. Слушала и восхищалась. Но как он сам научился играть? Для меня остается загадкой.
После длительного лечения Шура наконец вышел из госпиталя.
- Мне сделали рентген, результат хороший. Могу питаться не в отдельной посуде, а вместе со всеми. Не заражу вас,- радостно сказал он нам.
Мама уже полтора года боролась с его болезнью, для его выздоровления продала последнее, что было ценного у нас в доме. Сундук с приданым уже показывал свое гулкое пустое нутро. В преддверии наступающей зимы мама связала старшему сыну носки, варежки и шарф – чтобы он был в тепле. Мы все переживали за него, жалели.
Шура за время своего долгого отсутствия возмужал. По сравнению с худеньким Волькой, он выглядел как взрослый мужчина, прошедший войну, много видевший и переживший. Бывало он и шутил грубовато, по-фронтовому. Как-то мама сварила щи из кислой капусты и налила нам по миске- троим. Двум братьям и мне.
– Ешь, ешь. От капусты титьки большие будут!- обратился Шура ко мне, улыбаясь. Волька тоже хмыкнул. Мне было 8 лет, я застеснялась и опустила голову, отложив ложку. Шура погладил меня по голове.
- Не обижайся, я пошутил!- сказал он.
Я не обижалась, я его любила тоже, но как-то не так, как Вольку. Шура казался мне очень взрослым, хотя в то время ему только исполнилось 23 года. Он был очень красивый и добродушный, его все любили в округе, а я его просто боготворила. Как и мама наша. Для мамы он был «свет в окошке», она в нем души не чаяла. И мы не ревновали, мы сами любили его.
Папа - высокий, крепкий мужчина, хорошо и быстро справлялся со своей новой работой на фабрике- кухне. Со временем, работающие там повара стали просить его иногда помочь им- вычистить огромные котлы от каши, сваренной на воде.
Он не отказывался и помогал, даже оставался после работы, чтобы подготовить посуду к утру. Папа вообще был уважительный человек, с доброй душой и умелыми руками. За его дополнительную работу повара разрешили забирать ему остатки овсяной каши, которую можно было собрать из котлов перед мытьем. Папа сшил небольшую сумочку из клеенки, и в ней приносил домой кашу. Этой голубоватой овсянкой он спас не только нас, четверых своих детей, но и соседского парнишку Воронкова Борьку. Родителей Борьки папа знал еще с довоенных времен. Отец и брат Борьки погибли на фронте, а мать, сутками работавшая санитаркой, вскоре после войны тоже умерла, не выдержав двух похоронок. Борька был дома всегда один. И папа наш, идя с работы, всегда заходил сначала к нему. Он накладывал Боре кашу.
- Ешь, сынок,- говорил папа, гладя его по голове. И только после этого он шел домой.
Много лет спустя Борис был на похоронах нашего папы, он плакал.
- Если бы не дядя Степа, то я бы умер с голоду. Я любил его, как родного отца,- признался он.
Но вот однажды папа наш с работы не пришел. Мама пошла через весь город разыскивать его. Оказалось, что папу задержали на проходной– с этой кашей. В этот день была комиссия, и всех проверяли и обыскивали. А может быть, кто-то и донес. В голодное время многие люди становились хуже: завистливее, злее, в ту пору много было доносчиков. А папа- простодушный человек, он искренне считал, что честно заработал эту кашу. Но когда дело обернулось так серьезно и так трагически, то папа, как порядочный человек, не выдал поваров. На допросе он не стал рассказывать, что повара просили его отработать за эту кашу. Он все взял на себя, и его обвинили в хищении социалистической собственности- остатков водянистой овсянки. В начале 1947 года папу осудили, и он был отправлен в город Кузнецк Пензенской области для тюремного заключения. И мы его долго не видели, только через год нам с мамой удалось съездить к нему на свидание в исправительно-трудовой лагерь.
Такое горе было для нашей семьи невыносимо тяжелым. Весь груз морального переживания лег на нас всех, особенно на маму и Шуру, который только недавно выздоровел. И это событие снова подкосило его здоровье.
В деревне под Пензой, в которой раньше жили наши родители, было много родственников. Но самой близкой семьей нам была семья маминой сестры, моей любимой тети Анюты и ее мужа Сергея Михайловича. У них было двое детей - дочь Валя и сын Женя. Сергей Михайлович был отзывчивым человеком и большим тружеником, работал в МТС колхоза. И в такой трудный момент в нашей семье Сергей Михайлович решил помочь нам: взять на лето к себе Шуру. В деревне были и коровы и куры, а Шуре необходимо хорошее питание. В это же время, после того как папу осудили, их дочь Валя, наша двоюродная сестра, училась на курсах бухгалтеров в Пензе и временно жила у нас. Валя была моей крестной, дружила с моей сестрой Женечкой, они были ровесницами. Дядя Сережа приехал к нашему дому на старенькой грузовой машине, в кузове было много сена. Вот на этом сене и уехали Шура с Валей в деревню, за пятьдесят километров от Пензы. Прожив в деревне только месяц, Шура решил вернуться домой, чтобы устроиться на работу и стать главным кормильцем в семье, вместо папы. Да и погода тогда была холодной и дождливой, без привычного летнего тепла.
Дядя Сережа отвез Шуру с Валей до ближайшей станции Саловка и посадил на пригородный поезд в Пензу. Пригородные поезда тогда ходили очень редко, народу было полно, вагоны переполнены, и им пришлось в открытом тамбуре ехать два часа до города. Сквозной ветер продувал их, им негде было спрятаться и присесть.
Шура почувствовал себя плохо, стало нечем дышать. Доехали до станции Пенза-3, решили пойти по шпалам – так быстрее к дому. С собой у них были две большие тяжелые сумки с гостинцами от родственников для нашей семьи. Шура шел медленно, часто останавливаясь для передышки. Наконец прошли чугунный мост над рекой, а там– снова холодный ветер. Шура остановился.
- Все. Не могу больше идти,- сказал он Вале, задыхаясь. Он сел на рельсы.
- Валя, беги, зови Вольку, не дойду я, и сумки не донесу! – добавил он.
- Хорошо, хорошо. Я – скоро,- ответила ему Валя и бросилась стремглав бежать по шпалам к дому. До дома оставалось еще около двух километров. Валя прибежала, вся запыхавшись, рассказала о случившемся. Все побежали к Шуре, а я - за ними…
Шура сидел на том же месте на рельсах, опустив голову и тяжело дыша. После этого случая наш Шура слег. И снова оказался в госпитале. Прошло полтора месяца, болезнь его быстро прогрессировала. Мама очень переживала, она не могла ни говорить, ни смотреть, только плакала и плакала.
Я была с мамой у Шуры в госпитале в начале сентября, по пути мы купили для него на небольшом базарчике большое яблоко и булку сайку.
Шура лежал на спине, высоко подняв подушку, побритый и какой-то уставший. Мама села на краешек его кровати. Она гладила его руки, потом приоткрыла одеяло, чтобы увидеть его ноги, а они были сильно отекшие.
- Шура, ангел мой,- тихо прошептала мама. Она прикрыла его ноги одеялом и гладила, гладила их своими натруженными руками. Мама плакала, не вытирая слез, и они падали на одеяло. Шура молчал… Видимо, он тоже не мог говорить. После долгого молчания, Шура промолвил:- Не плачь, мам, вот Аля подрастет, еще на свадьбе ее погуляем…
Это было в последний раз… Больше я не видела его живого.
А мама ходила к нему каждый день- до 22 сентября 1947 года. В последние дни Шуре от боли стали впрыскивать морфий. Поэтому часто, приходя в палату, она заставала сына спящим. В тот день она зашла в его палату, и остановилась на пороге: кровати Шуры не было… Сердце ее провалилось куда-то, и она испуганно спросила: - А где Шура? Все молчали. После паузы маме кто-то ответил тихо: - В морге он, мамаша.
Мама бежала туда как сумасшедшая. Она открыла дверь морга, и сразу же увидела перед собой родные, широкие ступни сына, лежащего на каталке. Не замечая ледяное дыхание морга, мама опустилась на колени, и долго кричала и плакала, в последний раз обнимая любимого сына. Нашему Шуре было 23 года.
Наша мама после смерти Шуры совсем замкнулась. У нее и так был непростой характер, она мало говорила, была всегда серьезной, строгой и неласковой, даже улыбалась как-то скупо...А теперь она повяжет платок на лоб, и все делает молча. За водой ли сходит, дров принесет ли, обед готовит ли - все глядя в землю, опустив голову.
В конце года, делая уроки, я ей сказала как-то, когда она хотела уже уйти за дровами и держалась за ручку двери:- Я вот и 2 класс закончила на «отлично» и в 3 классе учусь на одни пятерки, а ты даже на собрание не сходишь, меня там хвалили!
- А в чем я пойду? В этой заплатанной фуфайке?- быстро ответила она мне и вышла, толкнув дверь собой. Я сидела перед открытым учебником и сразу же задумалась над ее словами. А где же ее короткий плюшевый жакет с воротником? Я любила этот жакет, "пальтушку", как называла его мама. Еще весной она давала мне однажды его одеть, когда мы ходили с сестрой Женей и крестной Валей в кино. Помню, я подпоясалась ремешком, а под воротник, чтобы из него не торчала моя худенькая детская шейка, мама мне завязала шарфик. Я так себе нравилась в этом наряде. И где это все? Значит, мама продала не только содержимое сундука и трюмо, но и свою одежду, вот ведь и белого пухового платка что-то не видно…
Мне так стало жалко маму. Я быстро оделась и побежала к сараю. Мама колола дрова на лучинки, чтобы растопить печку. Очень хотелось чем- то ей помочь.
- Давай я их понесу и топор, а ты закрой сарай,- предложила я. Мама молча согласилась. Я посмотрела на ее телогрейку и ужаснулась: -Почему я раньше не замечала, что она все время в ней ходит? Ведь раньше она только за дровами в ней ходила и ведро с помоями выносила, а сейчас- и в магазин, и в баню, и к подруге на соседнюю улицу? Я решила не спрашивать, и так все поняла. Она, конечно, скупа на похвалу, даже суровая порой, но для детей все отдаст. А сколько добра она сделала мне, Жене и Вольке!