Первая лежала на кушетке офицерского лазарета и, обхватив колени руками, плакала.
Снова.
Снова и снова.
Слезы никак не хотели прекращаться, струились по бледным щекам и впитывались в полушку, набитую куриными перьями.
Душевная боль пожирала девочку изнутри, заставляя содрогаться и захлебываться собственными всхлипываниями.
Всякий раз, когда Первая закрывала глаза, ей представлялись все те события, которые пришлось пережить. Прикосновения мужчины, настолько противные и отвратительные для ее существа, казалось, вновь и вновь преследовали ее сознание. Ощущались на коже, заставляя всякий раз вздрагивать.
Сжав колени сильнее, словно это могло помочь и защитить ее, Первая вновь закрыла глаза, по щекам прокатилась холодная солоноватая жидкость.
Кругом мрачное, темное помещение. Повсюду слышны выстрелы и звуки войны.
Девочку охватывает паника.
«Нравится?» - слышит она мерзкий, похотливый и ехидный голос.
И в следующее мгновение неприятный, шершавый язык касается ее сосков. Ласкает их и...
Первая вскрикнула, возвращаясь в реальность.
Кошмары. Ее постоянно преследовали кошмары.
Она плакала. Обессиленная, проваливалась в сон, где все воспоминания вновь нахлынывали на нее, словно неумолимая волна, и девочка просыпалась.
И снова все по накатанной...
За окном стояло утро. Солнечный свет заливал лучами лазарет, привнося хоть какое-то радостное чувство, но это чувство никак не касалось Первой.
Для девочки все казалось мрачным, затхлым, бесчувственно-равнодушным и серым.
Крест, как и всегда, поставил на прикроватную тумбочку немного теплой каши, но Первая оказалась не голодна.
Кусок в горло не лез, ей хотелось просто не существовать. Хотелось, чтобы ничего этого не было. Чтобы все пропали, чтобы она пропала. Провалилась сквозь землю, умерла. Лишь бы не знать, не чувствовать, не помнить всего, что было... приятный запах каши коснулся ноздрей, но положительного отклика в желудке так и не вызвал.
Все, чего могла захотеть Первая, помимо одиночества, это вода.
Девочка не желала никого видеть. Даже собственных братьев. Ей не хотелось знать, как они.
Девочка не знала, как будет говорить с ними. Что скажет? Они не поймут ее. А она никогда не сможет этого описать.
В душе вновь всколыхнулись неприятные чувства, и Первая, уткнувшись носом в подушку, вновь разрыдалась.
Истошные всхлипывания в очередной раз заполонили офицерский лазарет, и девочка ничего не могла с собой поделать.
Она уже неделю находилась в освобожденной специально для нее палате, и до сих пор не притронулась к еде. Только пила воду.
Вода — это все, что мог вместить ее слабый, изможденный организм.
Вода это все, что сейчас поддерживало жизнь в ее хрупком теле.
Так прошел день…
Второй…
Третий…
Пятый…
Ганзельсбах не переставал приносить ослабленной, плачущей девочке еду в надежде, что та, наконец, прикоснется и к ней, да только все было без толку. Есть Первая наотрез отказывалась.
Ни суп, ни кашу, даже вкусные печенья, которые специально испекла для девочки Брикет, и аромат от которых еще целый день не покидал стен палаты.
Новый день встретил Первую очередным потоком слез. Даже несмотря на то, что за окном стояло прекрасное, солнечное утро, жить не хотелось.
Она хотела смыть с себя весь этот позор, все это унижение, оскорбление ее чести, но никак не могла. Воспоминания жгучими осколками впились в сознание, словно какие-то пиявки, и не желали отпускать.
Если бы она только сумела все забыть. Проснуться и совершенно ничего не помнить из того, что произошло тогда, в том бою. Если бы только существовал специальный ластик, который мог стирать воспоминания, Первая бы обязательно им воспользовалась.
А сейчас…
Сейчас она не хотела ни говорить, ни посвящать кого бы то ни было в свою душевную проблему. Девочка вообще не хотела никого к себе подпускать. Никого не хотела видеть рядом. А вдруг унижение повторится? Вдруг кто-нибудь снова решит посягнуть на ее честь? Этого Первая точно не смогла бы вынести и пережить.
Когда Крест в очередной раз вышел, девочка нехотя пошевелилась и развернулась.
Лазарет пустовал. Даже страшная медсестра не заходила больше сюда, что крайне радовало Первую. Ей не очень-то нравилась эта тучная, мерзкая женщина. На столе раскрытыми лежали какие-то бумаги, наверное, дела больных штрафников, и пара потрепанных временем и видавших виды книг вперемешку со старыми канцелярскими принадлежностями. Раковина была завалена посудой, в основном, тарелками.
В остальном же все было тихо, и эта тишина не могла не порадовать Первую. Точнее, она принесла в ее сердце какое-то удовлетворение. Никто не ходил рядом, никто не смотрел на нее, никто не прикасался к ней.
На деревянной тумбочке по обыкновению стояла большая железная кружка со свежей водой.
Девочка протянула руку и пригубила кружку, делая несколько больших, жадных глотков.
Большего она не хотела, а потому вскоре опустила предмет обратно. Обхватила колени руками и закрыла глаза.
Первая пыталась представить родителей. Как они, стоя на прекрасной цветочной поляне, держат ее за руки. Рядом бегают ее братья и все хорошо. Но внезапно сознание разорвал пронзительный крик.
Перед глазами Первой вновь всплыли неприятные воспоминания, и она, забившись в угол кровати, вновь залилась горькими слезами.
Как забыть все это? Как жить дальше?
Девочка совершенно не представляла себе этого. И даже не хотела представлять.
Заслышав шаги за дверью, она вновь отвернулась и, свернувшись калачиком, постаралась хоть как-то угомонить всхлипывания, рвавшиеся наружу.
Когда же на смену им придет столь долгожданная пустота? Когда же все померкнет? Когда уйдут чувства и воспоминания?
Но все возвращалось, пропадая лишь не некоторое время. Брешь, образовывавшаяся в душе, и пустота, что ее заполняли, не могли существовать слишком долго, вновь и вновь прогоняя в голове навязчивые воспоминания.
Как бы сильно Первая ни гнала их от себя, ничего не выходило. Такова человеческая память. Таковы последствия душевной травмы, полученной Первой.
Вскоре порог переступил Ганзельсбах. По обыкновению наполнив девочке кружку водой, он разместился за столом, захлопывая бумаги.
Медик злился. Его приводило в бешенство то, что командирам было угодно отправить четырнадцатилетнюю девочку в штрафбат, где кругом одни зэки. Где ее ждало такое будущее.
Где, как недавно, на нее могли спокойно напасть и изнасиловать.
Ганз злился, переживал, но ничего не мог поделать.
Похоже, что Первая не желала этой реабилитации.
Он отчаянно старался бороться с подавленным состоянием девочки, но все, казалось, было без толку. Первая не шла на контакт. Она отказывалась принимать пищу. Отказывалась принимать то, что произошло, отказывалась разговаривать.
Ну а Крест боялся к ней приближаться.
Боялся спугнуть и лишний раз причинить боль, или, что того хуже, вызвать в голове неприятные воспоминания.
Потому-то мужчина и старался держаться как можно дальше. Даже смотреть на девочку иной раз было боязно.
А еще Ганзельсбах боялся, что психика девочки не выдержит. Он переживал, что Первая может в конечном итоге выкинуть какой-нибудь фокус и покончить с жизнью.
Он опасался, что это может стать возможным в сложившихся условиях загнанного в тупик зверька. Загнанного своими собственными душевными терзаниями.
Он никому бы не пожелал подобного. Никто не заслуживает того, что пришлось пережить Первой.
Медик очень хотел, чтобы Первая начала справляться со своими переживаниями, хотел снова видеть в ней ту жизнерадостность и веселость, а не это бледное подобие живого человека, которое увядало с каждый новым днем.
Он пытался бороться с состоянием девочки, но ее подавленность мешала сделать хоть что-либо. Если она сама этого не захочет, никто не сможет ее заставить. И он также не был в праве принуждать Первую.
Но прекрасно понимал, что реабилитации просто грозит провал.
И изо дня в день он продолжал надеяться, что она начнет идти ему навстречу.
Следующий день также не принес особых результатов. Кружка воды была опустошена, но салат из пары огурцов, сорванных на старой грядке (Ганзельсбах специально сходил в ближайшее старое садоводство, что когда-то оказалось заброшено и на нем уже практически ничего не росло), и лука так и остался сиротливо стоять на тумбочке.
Ганз осмелился предположить, что хотя бы овощи смогут заинтересовать Первую, но все оказалось напрасным — девочка по-прежнему игнорировала здоровую пищу.
Ее лицо осунулось, кости начали выпирать, и зрелище, мягко говоря, не было привлекательным. Под глазами залегли круги, от постоянных слез они стали красными, а все тело дрожало от переполнявшей его усталости.
Все, что хотела делать Первая, так это лежать.
Лежать и не двигаться.
Стремления и цели пропали, бесследно улетучились, погружая девочку в пустоту и серость будней. Она даже сбилась со счета. Понедельник сегодня или пятница? На дворе месяц июль, или, может быть, уже давным-давно сентябрь?
Ощущение времени терялось. Так же, как старалась затеряться в нем сама Первая.
Она надеялась, что сможет пролежать так до тех пор, пока боль окончательно не утихнет. Надеялась, что этот момент очень скоро настанет, и ей больше не придется ни о чем беспокоиться.
Боль уйдет, а на ее место придут новые чувства.
Новые воспоминания.
А может быть, воспоминаний не останется совсем — так даже лучше, думала она. Ведь именно они заставляли ее плакать. Именно из-за них девочке снились кошмары. Именно благодаря им в ее голове то и дело проносились кусочки того боя. От начала и до самого-самого неприятного конца…
Ганзельсбах понимал, что Первая медленно впала в депрессию. Отсутствие аппетита, вялость и постоянные слезы — с этим НУЖНО было что-то делать.
Как-то начать процесс, как-то постараться вернуть девочке желание жить и наслаждаться жизнью.
Нужно показать ей, что жизнь продолжается и не вся полоса в ней черного окраса. Есть и светлые моменты, ведь главное — не зацикливаться на темных пятнах.
Но как это сделать? Крест понятия не имел.
Покуда Первая гнала от себя всяческую помощь, он не мог к ней приблизиться. Не мог начать свою реабилитацию, и все старания катились псу под хвост.
Ганз очень переживал, что юный организм, в конечном итоге, ослабнет до такой степени, что Первую будет уже не спасти. Своими собственными страхами, болью, душевными терзаниями она загнала себя в угол.
Проходили дни, и жизнь в маленьком теле угасала.
И Крест боялся последствий.