Поправка к судьбе

Фантастическая повесть

«Был на той горе и я однажды. Что-то у меня была неспокойная совесть, плохое настроение. «А что, — думаю, — дай-ка я по камню стукну и начну жить сначала!»
     А. Гайдар
    
    
     1
    
     — Сегодня в двадцать пятнадцать, — объявил Евгений голосом теледиктора, — на территорию Советского Союза прибыл агент иностранной разведки Джон Ланкастер Пек.
     Никто не отреагировал. Никто даже не понял, что это подсказка.
     — Оперативная группа приступила к работе... — неуверенно добавил Евгений.
     Бесполезно. Никого не осеняло.
     Да и не помнил он, кого должно было осенить.
     Захара? Может быть, но вряд ли. Скоро Захар будет наречен балетмейстером (зря что ли ходит в балетную студию?) и станет незаменимым. Он поставит танец суперменов, ведьмин шабаш, бой бабы Яги с агентом-007. А потом решит порезвиться и в последний день перед премьерой сделает лучший танец спектакля — «заседание профкома»... Но сценарий, насколько помнится, — это вне его компетенции. Захара не осенит.
     Любаша Храмова сегодня долбит сопромат (загорелась идеей сдать с первого раза), а без неё остальные девчонки — балласт. Без неё они способны только на критику, причем неконструктивную. Их тоже не осенит.
     Шура Шалашок может выдать десяток хохмочек в связи и по поводу, из которых в сценарий войдет одна, много — две. Сюжетный поворот ему не по зубам — инерционно мыслит.
     Вот и получается, что осенить может либо самого Евгения, либо Серегу. Кого именно, Евгений не помнил, а ждать надоело.
     — Прибыл-прибыл, — недовольно пробурчал Серега. — Ну и что, что прибыл. Мы и так знаем, что он прибыл, а зритель не знает. Только что на сцене был кабачок суперменов и вдруг — резиденция бабы Яги!.. Хоть ведущего ставь.
     Значит, не Серега, подумал Евгений. Жаль. Значит, опять я. Значит, вот я какой был талантливый, но что мне теперь-то делать? Вспоминать каждую роль, каждую реплику в роли? А потом незаметно подсказывать... Неужели так и было: придумывал сам, а потом незаметно подсказывал? Неужели все мои воспоминания суть — самообман, и не было у меня никакого творческого коллектива, а был у меня кураж и балдеж от избытка сил и от недостатка целеустремленности? Жаль, если так, подумал Евгений. Жаль, но уже ничего не изменишь, придётся вспоминать и подсказывать. И по возможности вовремя, дабы не сорвать премьеру, до которой осталось тринадцать дней. А ещё придется заново изучить алгол и фортран, заново составить и прокрутить на ЭВМ программы для дипломной работы и заново защитить её. И ещё много чего придется делать заново — быть может, все восемь лет придется прожить заново, старательно учась и вспоминая... Зря я соглашался, вот что, подумал Евгений. Не надо было соглашаться. Но это потом, потом, а сейчас пора уже подсказать, самое время подсказать, вот только дождусь, пока Захар кончит вещать. О чем это он, кстати, так горячо?
     — ....идейный враг — всегда дурак! — вещал Захар. — Это же ясно, это же пародия! Если баба Яга у нас может оказаться чекистом, то почему мы не можем объявить о прибытии агента по телевидению? Позывные программы «Время», два-три балдежных сообщения, и среди них — вот это... Геша, неужели и ты меня не поддержишь?
     Вот это ничего себе, подумал Евгений. Догадался балетмейстер. Додумался, милый.
     — Ещё бы, — сказал он, стараясь быть ироничным. (Доказывай, Захар, отстаивай идею!) — Сам придумал?
     Захар доказывал. Он давил на логику, апеллировал к чувству юмора, указывал на нехватку времени и требовал, чтобы критика была конструктивной. Возражения стали иссякать, посыпались уточнения, дополнения, соображения насчёт реквизита и Шурины хохмочки. Серега, правда, мычал пока нечто супротивное: амбиции мешали так вот запросто взять и одобрить чужую идею. Но и он в конце концов согласился. Покрутил своей лохматой башкой и высказался в том смысле, что идея, конечно, дурацкая, но, может быть, так и надо, ибо что за новогодняя сказка без дурости...
     Это же надо же, думал Евгений. Чёрт-те что навоображал о себе. «Талантливый лидер серого коллектива!» Да они и без меня потянут, всё сделают и успеют. Мне только и останется... что? Наблюдать? Пожинать лавры (или репьи — в зависимости от обстоятельств)? Мои идеи, мои решения... Полно. Решал ли я, придумывал ли? А может, просто — действовал по обстоятельствам? В конце концов, и машинные языки — не такая уж страшная штука, ведь знал я их когда-то. Да и программы мои чуть ли не на две трети — из стандартных блоков. Пока перепишу эти блоки — остальное само придумается... или припомнится — какая разница?
     Это — плыть по теченью знакомой реки, подумал он, убеждаясь, что путь твой зависит от русла. Изучи это русло — каждый метр берегов и стремнины, оснасти свою лодку стосильным мотором, плыви поперёк или против теченья — всё равно не приплывёшь туда, где нет реки. Восемь лет, как восемь километров, будут изучены до камушка, до щепки, до травинки — но останутся неизменными. Всё помимо меня состоится, случится, пребудет — все протоки, пороги, излучины, омуты, поймы. И когда-нибудь, может быть, скоро, усталый и мудрый, я забуду о цели, плывя по теченью, куда понесёт, не мечась...
     Нет, подумал он. Это всего лишь другая крайность. На самом деле всё будет гораздо сложнее. Ибо куда как просто — думать за всех, решать за всех. И, уйдя, ничего не оставить, кроме восторженных сожалений: мол, был Кольцов — была работа, а теперь... И куда как просто — плыть по теченью. Ни о чём не думать, ничего не решать. И сорвать премьеру, до которой осталось тринадцать дней. А на неё, между прочим, сам декан пожаловал. То есть, пожалует. И даже не один, а целых три декана, вечер-то межфакультетский. Скандальчик, помнится, произойдёт: резко, мол, ребята, выступаете, сор из избы выносите. Зато и зауважают нас после скандальчика. Но ничего не произойдёт, и никто нас не зауважает, если... Словом, две крайности — две простоты. С несимпатичным итогом: под равнодушным ли богом ты, или под злым, но — богом.
     А самое простое — это философствовать и обобщать вместо того, чтобы работать. Так-то вот, Евгений Михайлович.
     И он попытался работать, но работа не шла. Он забыл, как зовут девчонок, путал Алю, Олю и Элю, а те, естественно, обижались. Ведь ещё вчера (это для них вчера, а для него — восемь лет назад) он их знал и не путал. Он затеял нудный и, как оказалось, бессмысленный спор об аккомпанементе: магнитофон или пианино? Ему доказывали, что магнитофон легче и проще, а он точно знал, что без пианистки не обойтись, потому что в спектакле будут совершенно оригинальные песни. Но при этом он начисто забыл, что песен ещё нет, что ещё только предстоит долго ловить Сашку Буранова, очень мнительного начинающего поэта с третьего курса, и уговаривать его сочинить тексты, а потом, когда уговорить не удастся, писать самому. Он вдруг обнаружил, что не помнит номер своей комнаты, даже на каком этаже — не помнит. Он лихорадочно пытался сообразить, как бы это устроить так, чтобы его проводили, и это тоже мешало. Он злился на автора: волюнтарист, фантаст, перетак его, устроил мне круговерть. Злился на Себя: зачем соглашался, не надо было соглашаться, никуда бы он, автор, не делся, все равно ему без «хэппи энда» не обойтись, тот ещё субчик...
     И вообще, пора было кончать репетицию, о чем он и объявил с облегчением.
    
     2
    
     Евг. Кольцов
     В ГОСТЯХ
    
     Вин дорогах и разносолов
     нет на столе. Но славно здесь,
     среди чужих и развеселых!
     Раздвинутся. Дадут мне сесть.
     Вверх дном перевернут квартиру,
     стакан разыщут и нальют.
     И я уже причастен к пиру,
     мне снова близок этот люд.
     День, что почти был отдан грусти,
     уже насыщен и весом,
     и я опять четверокурсник,
     вполне уверенный во всем,
     почти непобедимый в споре!
     Коль счастье есть — то вот оно...
      
     Но кто-то вдруг отдёрнет штору —
     за шторой черное окно.
     Здесь чад и гам. А там, за шторой —
     луна примерзла к небесам.
     Там смотрит на меня с укором
     не отражение — я сам.
     «Тепло тебе?» — беззвучно шепчет,
     как я, прижавши лоб к стеклу.
     А за спиною — пляшут шибче,
     галдят, целуются в углу,
     зовут меня, схватили, тащат,
     и — в забытье
     из бытия...
    
     Пусть призрак мёрзнет в настоящем.
     А   мне  тепло. Весь в прошлом я.
    
     ***************************************
     Давным-давно тому назад, когда Евгению Кольцову было не тридцать лет, а всего только семь, когда будущее сияло перед ним широким и радужным спектром возможностей (от моряка до космонавта включительно), а далёкий таёжный посёлок охотников Шуркино не был даже кружочком на карте, в силу чего первоклассник Геша Кольцов не мог даже случайно заинтересоваться им, — в это самое время на севере Усть-Ушайской области были открыты два крупных месторождения нефти и газа.
     ***************************************
    
     3
    
     Серёга догнал его на площадке второго этажа и молча пошел рядом, медленно шагая через две ступеньки на третью и озабоченно поглядывая на шефа. Все-таки он молодец, подумал Евгений. Лихо распорядился. Очень тактично встрял («Шеф, пусть будет моя очередь командовать!») и очень лихо распорядился. И ничего не забыл. Ничего из того, что Евгений забыл бы обязательно. Например, что полуподвал общежития доверен театру с непременным условием ежедневной влажной уборки. И вот — девочки моют пол, Шура Шалашок озадачен сочинением хохмочек для «теледиктора», а Захар завтра обязан явиться на репетицию с брошюрой «Сценический бой». Хоть из-под земли, если не сумеет реквизировать из библиотечки ДК...
     Евгений не ожидал, что это будет так трудно — вспоминать. Всего одна репетиция!.. А ведь это только начало, подумал он. Впереди ещё восемь лет воспоминаний — день за днём, шаг за шагом. Шагать и шагать вверх по ступенькам памяти — и суметь найти, суметь не упустить тот самый день и тот самый шаг. Тот самый шанс... «Ты обязательно увидишь его, — говорил автор. — И сразу поймёшь: это именно он, и не перепутаешь. Маленькая поправка, — говорил автор, — и всё будет по-другому. Ведь ты сам этого хочешь, разве не так?..» У него это очень ловко получалось, у автора. Свобода выбора, свобода поступка... А я уже тогда догадывался, насколько это безнадежная затея. Ион знал, что я догадываюсь, не мог не знать. Но все равно был уверен, что я соглашусь, обязательно соглашусь, потому что...
     — Безнадежная затея, да, шеф?
     — Да, — кивнул Евгений. — Что? — сказал он и остановился. — Ты о чём?
     — О театре. — Сергей обогнал его и положил правую руку на перила. — То есть о спектакле, — уточнил он, глядя на Евгения сверху вниз. — А ты?
     — Нет, — сказал Евгений. — Нет, ты не прав. Мы обязательно сделаем эту сказку. В последний день, но сделаем.
     — Всю? — спросил Сергей, не убирая руку с перил.
     — Что — всю?
     — Всю сказку — в последний день?
     — Давай не будем, — сказал Евгений. — Ведь ты так не думаешь. — И он попытался пройти, но уперся в руку и отступил. — У нас ещё две недели. Мы успеем, — повторил он.
     — Не ходи к ней, Геша, — попросил Сергей. — Не надо. Давай, я сам к ней зайду и передам все, что нужно.
     — Что передашь? — не понял Евгений. — Кому?
      — Задание. Гусаровой. Ведь ты к ней направляешься?
     Ах, вот оно что. Евгению стало интересно.
     — И что ты ей передашь? — спросил он голосом провокатора.
     — Задание, — повторил Сергей. Евгений молчал, выжидательно глядя на него снизу вверх, и Сергей уточнил: — Подготовить реквизит для сцены в кабачке суперменов. Черные полумаски, пистолеты и зонтики. Три комплекта.
     — Отчётливо, — похвалил Евгений. — Всё?
     — И ещё, чтобы не пропускала репетиций, — неохотно сказал Сергей; — Но она все равно будет пропускать, — добавил он.
     — Тебя, значит, не послушается? — усмехнулся Евгений.
     — Она и тебя не послушается, — возразил Сергей. — И правильно сделает, потому что... В общем, правильно сделает.
     — Договаривай, — потребовал Евгений. — Ну?
     Сергей вздохнул и слегка ослабил руку.
     — Потому что ей всё равно, — сказал он. — Ей не интересно, что у нас получится. Она не верит, что у нас вообще что-то получится. Ей интересно только то, что было раньше. Год назад, два года назад. То, что когда-то у кого-то уже получилось. И своей кислой... своим кислым лицом она только расхолаживает ребят. Даже ты перестаешь верить. Вот так, если хочешь знать правду.
     — Спасибо, — с ледяной вежливостью сказал Евгений. — Теперь всё?
     — Всё.
     — Тогда пропусти меня. Я иду домой.
     — Нет, — упрямо сказал Сергей, и рука его снова окаменела. — Ты идёшь к ней.
     — Я иду домой; — раздельно повторил Евгений. — Пропусти меня.
     — Твоя комната этажом ниже.
     Евгений растерянно огляделся. Они стояли в конце последнего марша парадной лестницы, и впереди был последний, пятый этаж. Да. Можно смеяться... Он молча повернулся и пошел вниз, на свой четвертый. Потому что он действительно жил на четвертом этаже, а вовсе не на пятом. На пятом жила Ирина Гусарова. А Серега жил на втором, и теперь Евгений вспомнил, что Серега всегда, после каждой репетиции, проскакивал свой этаж и медленно шагал рядом с ним через две ступеньки на третью. При этом он оживлённо спорил о пустяках или уточнял какую-нибудь мелочь в сюжете, чепуху какую-нибудь, вовсе не нуждавшуюся в уточнениях, или просто молчал — вот как сейчас. Он провожал его до четвертого этажа и возвращался к себе на второй, а на пятый Евгений поднимался по черной лестнице, пройдя мимо своей комнаты в конце коридора. Вот как оно все было...
     И уже ступив на. площадку между этажами, Евгений подумал, что так нельзя. Это слишком похоже на ссору, а они никогда с Серегой не ссорились — ни до, ни после премьеры. Разговор, похожий на сегодняшний, должен был начаться много спустя, едва ли не перед самой защитой. Нет, даже после защиты: Евгений, уже дипломированный инженер-электронщик, готовился отбыть на север области, в «столицу усть-ушайских нефтяников» Шуркино, потому что в аспирантуру... Но это не суть важно, аспирантура ему и теперь не светит. Тем более теперь: через восемь лет и четыре профессии вся электроника успела начисто улетучиться из его головы, а руками он её никогда не знал... Словом, он улетал к черту на кулички, навсегда покидал Усть-Ушайск, прощался с театром, передавал Сереге грамоты, сувениры, тексты ещё не поставленных миниатюр, черновики текстов...
     Никто, кроме Евгения, не смог бы разобраться в этих черновиках, отделить зёрна от плевел; а в них было очень много плевел, и в основном это были стихи — первые, неуклюжие, с фантастически безобразными рифмами и с непременной претензией на философичность. Почти все они были «про любовь», и большая половина их была посвящена «И. Г.», или «Г-вой», или просто «Ирине». Евгений выдёргивал эту никому не нужную пачкотню из вороха черновиков, которые могли ещё пригодиться театру, и с показным равнодушием бросал на пол. Потому что с этим тоже было покончено. Навсегда, как он полагал... Весь пол в его комнате был усеян стихами. И Серега, длинно шагавший по ним из угла в угол комнаты, вдруг нагнулся, поднял одно из этих беспомощных творений, остановился под лампочкой и стал читать. А прочитав, аккуратно положил листочек обратно, на то самое место, где взял, уселся на кровать напротив Евгения и больше не ходил по стихам. И вот потом, уже в коридоре, у них возник сегодняшний разговор. «Извини, шеф, — начал Серега, глядя в сторону, — но я должен тебе это сказать. Гусаровой в нашем театре больше не будет...» — и объяснил, почему. Почти такими же словами. «Тебе решать, — сухо сказал Евгений. — Теперь ты — шеф». И перевёл разговор на другое.
     Так что даже в последний день они не поссорились И теперь нельзя. Тем более — теперь.
     Надо вернуться и сделать вид, что никакой ссоры не было. Что это только похоже на ссору, да и то вряд ли. Лучше всего было бы, если бы Серега догнал его и они поспорили о пустяках. Например, о том, что никаких пистолетов не надо, достаточно черных полумасок и зонтиков. Да и зонтики вряд ли нужны: танец суперменов будет достаточно выразительным и без них... Нет, об этом рано, идея танца ещё не родилась. И вообще, Серега не станет его догонять, он сейчас пойдет к Ирине, передавать задание — если Евгений не обернется и не заговорит хоть о чём-нибудь.
     Евгений обернулся и увидел Ирину.
    
     ***************************************
     Давным-давно тому назад, в то лето, когда Геше исполнилось девять, а в радужном спектре его возможного будущего появились первые черные линии неосуществимости (вроде окончательно установленного отсутствия музыкального слуха, или редкостной в его возрасте неспособности отличить «Волгу» от «Москвича»), — в это самое время на севере Усть-Ушайской области, в непосредственной близости от некогда безвестного охотничьего поселка Шуркино, были добыты первые сотни тонн нефти, а в самый день рождения Геши, 19 июня, студенческий строительный отряд «Северяне» Усть-Ушайского политехнического института установил на берегу Обской протоки, в конце главной и единственной улицы поселка, большую бетонную плиту с глубоко врезанной надписью: «Здесь будет город Нефтеград» и приступил к строительству первых — пока ещё деревянных — домов будущего города.
     ***************************************
     4
    
     Происходило невозможное.
     Было светло, как днём, и тепло, как летом. Словно был не декабрь, а июнь четыре года спустя, и не снег, а тополиный пух летел им в лица. Ирина смеялась, отворачивая лицо от ветра, и тогда Евгений наклонялся к ней и собирал губами холодные тающие пушинки с её ресниц, и маленькие зеленые солнца сияли в её глазах. Проспект был бесконечен, как жизнь впереди, и загадочен, как жизнь впереди, но было бы глупо ломать голову над неразрешимыми загадками: дойдем, доживем — и увидим! К тому же находилось множество более важных тем.
     — Почему он такой бука? — спрашивала Ирина, и Евгений понимал, что она говорит о Сереге.
     — Никакой он не бука, просто очень целеустремленный человек и до конца предан театру. И он добрый.
     — Я и говорю: бука. Добрый бука. А теперь ты не будешь от него прятаться?
     — Конечно, нет.
     — Не надо. Прятаться скучно. Я никогда не любила играть в прятки, а ты?
     — Очень глупая игра — прятки.
     — Не глупая, а скучная.
     — Да.
     — Зачем они зовут тебя Геша?
     — А как надо?
     — Женя. Евгений — Женя.
     — Правильно. Я им скажу, чтобы звали меня Женя.
     — Нет, не говори. Это я буду звать тебя Женя.
     — А ещё они зовут меня Шеф.
     — Я слышала. А почему?
     — Я буду играть шефа «ихней» разведки. Холодного, жестокого и циничного врага.
     — Б-р-р-р... А ещё?
     — А ещё — влюбленного активиста.
     — Это уже лучше. Ты и есть влюбленный активист. А ещё?
     — А ещё профессора на экзамене.
     — С эспаньолкой?
     — Без.
     — Жаль. Я бы сделала тебе эспаньолку. Рыжую, с проседью.
     — Тогда я буду играть профессора с эспаньолкой.
     — Не представляю тебя профессором.
     — А я никогда не буду профессором. Я буду только играть профессора...
     Происходило невозможное. Происходило то, что должно было произойти только четыре года спустя, и не в декабре, а в июне, на второй сессии областной школы комсомольского актива. Евгения пошлют туда для галочки, потому что сверху будет спущено указание: обязательно послать хотя бы одного из инструкторов Шуркинского райкома. На первой сессии Евгений будет добросовестно посещать все лекции и сдавать все зачеты, а во время второй сессии встретит Ирину, и все полетит кувырком. Семья, комсомольская карьера, виды на двухкомнатную квартиру в Шуркино... Только это будет потом. В июне, четыре года спустя. И если бы шанс, о котором говорил автор, был в том сумасшедшем июне, он, автор, не стал бы забрасывать Евгения так далеко. «Ты обязательно увидишь свой шанс и поймешь: это он, и не перепутаешь...». Значит, и думать об этом нечего.
     — ...без танцев? А я всегда считала, что в сказке обязательно нужны танцы.
     — Будут. Захар поставит целых четыре танца.
     — Захар? Он обещал?
     — Нет. Он ещё сам об этом не знает.
     — А ты откуда знаешь?
     — Я всё знаю.
     — Нет, не всё. Вот мне сейчас холодно, а ты об этом не знаешь...
     Происходило невозможное...
    
     ***************************************
     Давным-давно тому назад, когда пятиклассник Геша Кольцов успешно грыз гранит школьной науки и усердно посещал Дом пионеров, меняя фото-кружок на шахматный, шахматный на авиамодельный, авиамодельный — на переплетный, ни в одном из них не задерживаясь более чем на месяц, — в это самое время на севере далекой Усть-ушайской области было известно уже пять месторождений нефти и газа, для разработки которых было сформировано Шуркинское управление буровых работ, и одну из четырех бригад этого управления возглавил молодой и энергичный буровой мастер Александр Сосницкий.
     ***************************************
    
     5
    
     Было начало третьего, когда Евгений спустился по черной лестнице и на цыпочках подошел к своей комнате. Он помнил, что дверь у них никогда, кроме узко-специальных случаев, не запиралась на ночь, поэтому стучать не придется. Но петли, помнится, были ужасно скрипучие, а Толик Матфеев спит чутко и на скрип реагирует однозначно и бурно. Надо будет всячески изображать осторожность: продвигаться на цыпочках, делать виноватое лицо, извинительно чертыхаться шепотом, если, не дай бог, заденешь ногой табуретку, — и все равно Толик ещё долго будет бурчать, демонстративно ворочаясь на кровати и грозясь завтра же раздобыть полкило солидола и регулярно смазывать петли, хоть это и не его забота, потому что он никогда не шатается по ночам, а спит, как все нормальные люди, если ему, конечно, дают поспать...
     Евгений глубоко вздохнул, взялся за ручку двери и тут только заметил, что в комнате горит свет.
     Кажется, это должно считаться странным. Но Евгений уже не помнил, каким образом у них было принято выражать удивление, и вынужденно молчал, снимая пальто и приглядываясь к своим однокомнатникам, лица которых, оказывается, основательно подзабыл. Игорь (какая у него фамилия — Гуревич? Гурин? — не помню...) сложился над чертежной доской; локти его торчали далеко в стороны, а пятая точка являла собой вершину прямого угла. В этой позиции он занимал почти всю комнату, а чертежная доска занимала почти весь стол. Толик Матфеев удобно возлежал боком на кровати, удобно обложив себя справочниками, и выписывал что-то на отдельный листок, который удобно пристроил на высоком табурете у изголовья.
     В полночь, когда Евгений забежал сюда на минуту, чтобы одеться, комната была пуста и не заперта. Значит, с ребятами он со вчерашнего дня не виделся. Но здороваться у них не было принято, это уж точно.
     — Ваш ужин на тумбочке, сэр, — торжественно сказал Игорь, не повернув головы.
     — В углу, сэр! — воскликнул Толик, вознося над собой пухлую растопыренную пятерню.
     — Под газеткой, сэр, — закончил Игорь.
     — Спасибо, — сказал Евгений, приглаживая вспотевшие под шапкой волосы. Волосы были длинные, он к таким не привык. То есть, отвык за восемь лет. Надо будет завтра постричься.
     — Меня благодари, — сказал Игорь.
     — За что?
     — За то, что он, — Игорь, не глядя, ткнул циркулем в сторону Толика, — её не съел. Толик протестующе хмыкнул.
     — И за то, что я её не съел, — задумчиво добавил Игорь. Он подправил какую-то линию на ватмане и выпрямился, желая, видимо, посмотреть на свою работу издалека. Окинуть оком.
     — Почему «её»? — спросил Евгений, подойдя к столу, заглянул в правый нижний угол чертежа. Фамилия Игоря была Гурьянов, а вовсе не Гуревич. Гуревич был писатель-фантаст, которого Евгений впервые прочтет года через два после выпуска, уже в Шуркино. — Почему «её»? — повторил он. — Ведь ужин — мужского рода.
     — Все мы немножко лошади, — загадочно произнес Игорь Гурьянов, и Толик заржал. В подтверждение. — Стипендию задержали, — пояснил Игорь, опять складываясь над чертежом. — До завтра. Поэтому сегодня наш ужин — женского рода...
     — Сэр! — радостно добавил Толик.
     — Вот именно, — сказал Игорь. — Сэр...
     Евгений боком протиснулся к тумбочке. В железной миске под газеткой была овсяная каша. Холодная. Твердая. Студенистая. А если дежурил Матфеев, то ещё и сладкая ко всему прочему. Евгений попробовал. Увы, дежурил Матфеев.
     — Пожалуй, мне будет многовато, — сказал Евгений.
     — Поможем? — деловито осведомился Толик и захлопнул справочник.
     Игорь посмотрел на него, потом опять на чертеж, потом на кашу. И отложил циркуль.
     — Ну, конечно! — сказал он с подъемом. — Сэр сыт. Не оставлять же сэра в беде.
     Толик резво поднялся. Справочники посыпались на пол.
     — Убирай доску! — скомандовал он и шагнул к тумбочке, переступая через раскрывшиеся тома.
     — Всенепременно, — сказал Игорь. — А пока я буду её убирать, ты сходишь за плиткой.
     — Зачем? — удивился Толик.
     — Во-первых, чтобы подогреть ужин. — Толик поморщился. — Во-вторых, забирая у девочек нашу плитку, ты попросишь их уделить нам немного хлеба. У них ещё есть. — Толик заинтересовался. — Наконец, в-третьих, сэр Кольцов получит возможность сварить кофе, поскольку чай у нас тоже кончился.
     Толик счёл доводы основательными и немедленно устремился к двери. Игорь поспешно придержал пошатнувшийся стол.
     — Кофе можно сварить и на кухне, — заметил Евгений.
     — А хлеб? — осведомился Игорь, аккуратно укладывая в готовальню чертежные инструменты.
     — Из-за этого будить девчат?
     — Сэр точно знает, что они спят? Или это только предположение?
     — Три часа ночи! — сказал Евгений.
     — И три дня до сдачи курсовой. — Игорь защелкнул готовальню, положил её на полочку над своей кроватью и взялся за доску. — Я думаю, им тоже не до сна.
     — Да... — Евгений уселся на свою кровать. и придавил локтем подушку. Под подушкой громко зашелестело. — Да, я не подумал, — сказал он, убирая локоть.
     — Рассеянность, — изрек Игорь, перекладывая чертежную доску на кровать, — есть неоспоримый признак гениев и влюбленных. В любом случае я рад за тебя, — добавил он. — Или я ошибаюсь?
     — Я никогда не сомневался в своей гениальности, — улыбнулся Евгений.
     — Ну что ж, пусть будет так, — согласился Игорь. — Хотя гении, как правило, скромны. В отличие от влюбленных... Помог бы, что ли? — попросил он.
     Евгений поднялся, они вместе подобрали с полу матфеевские справочники и сложили их аккуратной стопкой на табурете.
     — Кстати о курсовой, — сказал Игорь, когда все было закончено. — Приходил Пернатов-младший. Был весьма огорчен, не застав своего подопечного углубленным в работу. Мы не стали ему говорить, что ты на репетиции, мы ему сказали, что ты ушел на ВЦ, Якобы у тебя наклюнулся блат в вычислительном центре, и ты решил попытать счастья. Имей в виду.
     — Ага, — сказал Евгений. — Спасибо... А больше он ничего не говорил?
     — Говорил. Он говорил, что собирается сделать тебе царский подарок: четыре часа машинного времени до Нового года и личный код с января. Свою непомерную щедрость он объяснил перспективностью твоей темы, но я так понял, что к Новому году у них намечается недорасход. А что до личного кода в январе, то сначала он будет смотреть на результаты этих четырех часов.
     — Ладно, — сказал Евгений. (Ведь я же все позабыл! — подумал он. — Хорошо, если моя программа уже готова, а если нет?..)
     — Но это ещё не все, — продолжал Игорь. — Прежде чем подарить тебе неизрасходованные кафедрой че тыре часа — кстати, на «Минске-32», так что ты правильно сделал, что писал на фо'ртране...
     — Знаю, знаю...
     — Прежде чем подарить тебе эти часы, он желает посмотреть на твою программу.
     — Пернатов? — удивился Евгений. — Он в них что-нибудь понимает?
     — Скорее всего, ничего. Но ведь он не сказал: проверить, он сказал: посмотреть. Он будет ждать тебя завтра после первой пары.
     — Так... А что у нас второй парой?
     — Иностранный. Учти, он знает, что ты сдал его досрочно. Не от нас, конечно.
     — Понятно, что не от вас, — уныло сказал Евгений. — Сам, как говорится, погибай, а товарища... — Евгений хотел было снова упереться в подушку, но вовремя вспомнил и отдернул локоть. — Ох и ночка мне предстоит! — пожаловался он.
     Игорь сочувственно помолчал.
     — Живём, мужики! — раздался от двери весёлый голос Матфеева. Дверь он открыл ногой, потому что обе руки его были заняты дарами слабого пола, и за ним волочился через порог шнур от электрической плитки.
     Игорь бросился подхватывать все, что падало.
     — Полбуханки и четыре беляша! — восхищенно сообщил Толик. — Но один я съел по дороге, ничего?
     — Вы очень верно рассудили, сэр Матфеев, — сказал Игорь, поймав, наконец, и плитку — Тем легче нам будет разделить оставшиеся три!
    
    
     ***************************************
     Давным-давно тому назад, когда восьмиклассник Геша Кольцов стал регулярно приносить домой пятерки по английскому языку и математике, никак не подозревая связи между этими двумя дисциплинами (ибо не имел ещё ни малейшего представления о языках программирования), когда в сочинении на тему «Май фьюче профешшен» писал: «Ай вонт ту би э форин джорнэлист», а решая очередную каверзную задачку, лукаво подброшенную ему учителем математики, самостоятельно додумался до метода математической индукции, — в это самое время в бывшем охотничьем поселке (а ныне — столице усть-ушайских нефтяников) Шуркино появился филиал информационно-вычислительного центра объединения «Ушайскнефтегаз», который в первый же год своей работы взял на себя всю бухгалтерскую калькуляцию Шуркинского УБР, а к концу года посягнул на создание информационного массива данных о действующих скважинах трех из семи разрабатываемых месторождений.
     ***************************************
    
     7
    
     После ужина Толик захотел спать. Игорь поддержал его, а сэру Кольцову,, оставшемуся в меньшинстве, было предложено топать в «рабочку». И Евгений потопал в «рабочку», прихватив с собой, по подсказке Игоря, распечатку своей программы (это она шелестела под подушкой, и это Игорь сунул её туда, подальше от глаз Пернатова), а также несколько наугад взятых тетрадей и весьма кстати оказавшийся на его полке «Начальный курс программирования».
     В рабочей комнате было пусто и холодно, единственная люминесцентная лампа у дальней стены трещала немилосердно — ни уснуть, ни сосредоточиться. Что не уснуть — это хорошо, а вот сосредоточиться было просто необходимо. Надо было очень крепко сосредоточиться, чтобы за пять часов, остававшихся до начала занятий, не только восстановить в памяти машинный язык фортран, но и разобраться в собственной программе, написанной на этом языке.
     Долистав учебник до конца, Евгений вздохнул и вежливо отложил его в сторону. Толку от «Начального курса» было ноль. Фортран в нем всего лишь упоминался (один раз в третьем абзаце предисловия), а все примеры излагались на каком-то условном усредненном языке, похожем на все машинные языки сразу и реально не существующем. Евгений с тоской глянул на распечатку, но не стал её разворачивать, а потянулся к тетрадям. На всякий случай.
     Тетрадей оказалось четыре. В трех из них были конспекты: по физике электронных процессов, по комбинаторике вперемежку с английским (ещё один забытый язык!) и по политэкономии. В четвертой тетради были стихи. Плохие стихи, спустя полгода Евгений поймет это и сожжет их вместе с ворохом черновиков — на задворках общежития, в развеселом костре. И лишь однажды он пожалеет об этом, да и то ненадолго. Но сейчас это были лучшие стихи. Самые лучшие: «Евг. Кольцов. Избранное», — значилось на первой странице тетради...
     «Фортран!» — напомнил себе Евгений. Пять часов до начала занятий, а он ни единого слова не вспомнил из этого языка. Оставалась последняя возможность — если это была возможность и если она оставалась: попытаться прочесть распечатку программы. Евгений представил себе, как долго и тупо он будет скользить взглядом по буквам и цифрам, изредка соединяющимся в нечто почти осмысленное и смутно знакомое, и... не стал разворачивать распечатку, а листал и листал тетрадь с плохими стихами, когда-то неохотно горевшую в развесёлом костре. Пусть ненадолго, лишь однажды, но всё-таки он пожалеет, что сжег их. То есть, пожалел...
    
     «Ах, знать бы и верить, как это ни горько,
     что, кроме случайно удачной строки
     всего-то и было — костёр на задворках,
     в котором сгорели плохие стихи!..»
    
     В тетради этих строк не было. Не могло быть. Потому что эти строки Евгений написал совсем недавно — за день до своего тридцатилетия и за неделю до встречи с автором.
     В тетради было совсем другое.
     «Карандаш, бумага, ночь, ветер за окном...» — читал Евгений в тетради и, не дочитав, листал дальше.
     «Окно и ночь, и пальцев след на замерзающем стекле...»
     «И тишь до головокруженья разлита по небу. Одна звезда горит, как отраженье опять не спящего окна...»
     До чего же банально, и как часто он повторялся, и как он всё-таки был мучительно счастлив, когда писал эти строки, и как он был яростно счастлив полгода спустя, когда сжигал их, когда вот это самое окно в рабочей комнате четвёртого этажа, многократно рифмованное окно, смотрело на развеселый костер! И как он был горд собой, своим непоколебимым решением сжечь плохие стихи... Не столько, впрочем, стихи, сколько все то, что было связано с ними — ибо не одно лишь окно и не только ночь за окном были в этих стихах...
     Окно и ночь за окном. Последнее время он часто вспоминал их — там, в Шуркино, за восемь лет и восемьсот километров отсюда. Точно так же он сиживал за столом в отделе труда и зарплаты Шуркинского УБР, и точно так же была ночь за окном — совсем другая, белая ночь Усть-Ушайского севера. И точно так же лежала перед ним распечатка машинной программы. Совсем другая распечатка, получить которую было очень непросто: в информационно-вычислительном центре «Ушайскнефтегаза» у Евгения уже не было личного кода. Не полагался личный код ночному сторожу конторы управления буровых работ. Евгений целый месяц потратил на восстановление контактов с девочками из ИВЦ, чтобы сделать эту распечатку.
     — И зачем вам это нужно? — спросил его потом начальник Шуркинского УБР Виктор Иванович Твердыня.
     — Здесь есть любопытные цифры, — сказал Евгений. — Вот эти... — и он попросил Твердыню объяснить ему смысл некоторых строк, разрушавших такую стройную схему очерка о передовой бригаде бурового мастера Сосницкого.
     — Любопытство не порок... — многозначительно изрек Виктор Иванович и помолчал для внушительности, разглядывая Евгения в упор.
     В тот же день начальник под каким-то предлогом взял у Евгения ключ от архива УБР — сначала на время, а потом, как выяснилось, навсегда. А ещё через несколько дней, убедившись, что Евгений не прекратил своих нежелательных поисков и даже нашел другой, не столь официальный доступ к архиву, Виктор Иванович недвусмысленно предложил ему приступить к исполнению прямых обязанностей ночного сторожа, сославшись, впрочем, на высокую вероятность скорой финансовой проверки управления. Вот почему Евгений стал проводить ночи в конторе, облюбовав для дежурства столик Инны Павловны в отделе труда и зарплаты.
     Вскоре его отношения с руководством определились окончательно. Об «Истории трудовой славы» Шуркинского УБР упоминалось как можно реже, но договор, не расторгнутый письменно, оставался в силе. Оставался в силе и пункт договора, гласивший, что «отдельные очерки из «Истории...» могут быть опубликованы автором в местной и центральной печати», о чем Виктор Иванович открыто и во всеуслышание сожалел. Зато нигде в документе не оговаривалось, что Е. М, Кольцов для выполнения трудоемкой работы по написанию «Истории...» будет оформлен на ставку ночного сторожа. Официально предполагалось, что ему хватит и гонораров, а неофициально... что ж, неофициально все так делают. Нынче каждому предприятию охота иметь своего летописца, вон вышкомонтажная контора — и та...
     Словом, Евгению дали понять, что «История трудовой славы» должна быть историей трудовой славы, и если он не забудет эту злосчастную распечатку («Кстати, как вы сумели её раздобыть?»), то руководство управления вынуждено будет сократить штатную единицу ночного сторожа. За ненадобностью. Руководство-де с большим сожалением пойдет на этот шаг, понимая, как нелегко будет найти новую ставку для нового историка («А нового историка, значит, найти не трудно?» — спросил Евгений. — «Ну что вы — дружелюбно усмехнулся Твердыня. — У нас в области одних писателей два десятка, а журналистов и того больше. И каждый не прочь заработать...»). Итак, понимая,, что это не самый лучший выход из сложившейся ситуации, руководство все же пойдет на сокращение ставки. Да и грядущая финансовая комиссия наверняка и настоятельно порекомендует сделать это («И только от вас, Евгений Михайлович, будем откровенны: только от вас! — зависит, насколько упорно мы будем отстаивать свое право на штатную единицу ночного сторожа...»).
     В ночь после этого разговора Евгений, впервые за много лет, позволил себе неглубокое погружение в ностальгические воспоминания о славных днях студенчества, о театре, об этой самой тетради с плохими стихами, и ему даже подумалось на миг, что они были не так уж и плохи, только вот почему-то он никак не мог вспомнить ни единой строчки. И в эту ночь он впервые потянулся к бумаге не для серьезной и важной работы, а для того, чтобы запечатлеть мимолетное чувство. Но, верный себе, своим принципам в отношениях с прошлым и будущим, он каждую строфу неожиданного стихотворения начинал с констатации неоспоримого факта. «Всего-то и было — бессонные ночи, разлуки без счета и столько же встреч», — начинал он. И заканчивал: «А кажется: многое, светлое очень, забыл, растерял, не сумел уберечь». Кажется! Именно и только: кажется. Никто не в силах переделать, пересоздать свое прошлое. А значит, бессмысленно и недостойно сожалеть о нем и следует принимать его таким, какое оно есть.
     Очень правильные получились стихи, только вот последняя строфа подкачала. В ней острее всего звучала ностальгическая нота, и, как ни пытался Евгений изгнать эту ноту, строфа от переделок становилась только хуже. Пришлось так и оставить: «Ах, знать бы и верить, как это ни горько...» Ну, да бог с ней. В конце концов, главным в стихотворении была трезвая оценка своего прошлого: «Всего-то и было...», а некоторое сожаление, прорывавшееся в последней строфе, отражает не столько железные принципы Евгения, сколько его мимолетное настроение, случайно возникшее за неделю до встречи с автором.
     Одна неделя, подумал Евгений. Всего лишь одна неделя служебных неприятностей, плюс недолгий доверительный разговор с автором — и где они, твои железные принципы, Евгений Михайлович? «Бессмысленно и недостойно сожалеть о прошлом...» Вот ведь что получается: сначала — бессмысленно, а потом уже — недостойно. А значит, к чему достоинство, когда появился смысл?
     Евгений нехорошо усмехнулся и перелистнул ещё одну страницу тетради.
     А вот это стихотворение он помнил. Не наизусть, конечно, потому что оно тоже плохое, а по главной сути. «Запах полыни».. .Не однажды Евгений пытался написать его заново, или хотя бы восстановить написанное, но так и не смог. Ну что ж, вот он, первоначальный текст. Восставший из пепла.
     «Полынь забытым летом пахнет, в ней первозданность и теплынь...».
     Да. Это не стихи.
     Евгений посмотрел на часы. Половина пятого. Ещё три с половиной часа, даже четыре... Бог с ней, с программой, решил он и сунул распечатку в стол. Пернатов же не сказал: «Проверю», он сказал: «Посмотрю». Вот и пускай посмотрит на то, что есть.
     Полынь. Запах полыни... Евгений выдрал из тетради листок, похлопал себя по карманам, ища ручку. Запах старья, хлама, трухи... Нет, не то. Опасный запах! Аромат-отрава... Ручка нашлась, но писала плохо, царапала бумагу. Отрава... Беги аромата полыни сухой... Машинки нет. А от руки он уже давно не писал, так давно, что, наверное, разучился. Беги аромата полыни сухой...
    
     ***************************************
     Давным-давно тому назад, когда абитуриент Евгений Кольцов впервые приехал в Усть-Ушайск и впервые взошел по истертым временем мраморным ступеням главного корпуса Усть-Ушайского политехнического института, неся свои надежды и документы в приемную комиссию ФЭТа (факультета электронной техники), — в это самое время далеко на севере области, в базовом городе нефтяников Шуркино, восходила звезда бурового мастера Александра Сосницкого: полгода тому назад его бригада добилась рекордной для области годовой проходки, пробурив 50 тысяч метров горных пород, и ныне успешно штурмовала 60-тысячный рубеж; а ИВЦ «Ушайскнефтегаза», к тому времени окончательно обосновавшийся в Шуркино, замахнулся на создание АСУ нефтедобычи, базой для которого мог служить подробный и полный массив данных, уже включавший в себя технологические характеристики всех скважин всех девяти месторождений — в том числе и скважин, пробуренных бригадой Сосницкого в звездном для неё году.
     ***************************************
    
     7
    
     Евг. Кольцов
     ЗАПАХ ПОЛЫНИ
    
     У старой полыни особенный запах.
     В неём — лето. Не это, которому рад,
     а то, что дождя схоронили, оплакав,
     и не возвратили. И не возвратят.
    
     Узрев на пути иеживые соцветья
     на ломких стеблях с благовонной трухой —
     пройди стороной. Не задень. Не заметь их.
     Беги аромата полыни сухой!
    
     К цветущим полянам! К поющим рассветам!
     Но прочь от стеблей, чей пахучий излом
     отравит веселие нового лета
     пронзительной скорбью о лете былом!
    
     Достойно ли это: жалеть и поныне,
     в средине пути, о начале дорог?..
     Я нюхаю веточку старой полыни,
     премудрым советам своим поперек.
    
     8
    
     Общежитие просыпалось. Зазвенели, вторя друг другу и перебивая друг друга, будильники, захлопали двери, эхом отдавались из конца в конец коридора шаркающие шаги и хриплые после сна голоса, пока не слились в один непрерывный гул. Где-то внизу, на третьем этаже, возопило дурным магнитофонным голосом «Бони М», но, вняв настоятельному грохоту в стену, а затем и в дверь, снизило свои децибелы до уровня общего фона. В комнате напротив тяжелоатлет Валик уронил гирю... Или Вадик? Нет, кажется, всё-таки Валик. Валик Замятин. В недалеком будущем — кандидат наук, один из разработчиков АСУ «Магистраль» для Нефтепроводного управления и отец четырех детей (две двойни подряд).
     Евгений улыбнулся, вспомнив их странную и суматошную встречу, которая произойдёт четыре года спустя. Валик, выкатившись на них прямо из парадного подъезда роддома, сгребёт в охапку его и Ирину и станет взахлеб рассказывать, как он счастлив и какая умница у него жена («Вторая двойня, ты поверишь, Ириша? Геша, я, наверное, с ума сойду: вторая двойня! И подгадала точно к защите!»), а потом он возжелает непременно затащить их к себе на банкет («Я ведь собрался его отменять, а она ни в какую, поверишь? Празднуй, говорит, и точка, банкет важнее зашиты! Нет, правда, пойдёмте, а? Учились же вместе...»), но они всё-таки сумеют убедить Валика, что им некогда, что, мол, рады бы, да никак, а ты поспеши, гости-то, наверное, заждались и без тебя начали... И уже садясь в троллейбус, Валик спохватится и спросит, цепляясь за поручень и образуя пробку в дверях: «Ну, а у вас как? Все тип-топ?» — «Да! — засмеются они. — Конечно!» — «Дети, квартира?» — «Да!» — будет кивать Евгений. «Ну, я рад за вас!» — крикнет Валик в закрывающиеся двери, и Евгений почувствует, как дрогнула рука Ириныв его руке... Ах, лучше бы он не спохватывался, тяжелоатлет Валик! Лучше бы он наплевал на вежливость и укатил бы к своим заждавшимся гостям! Переглянулись они с Ириной, посмеялись бы, радуясь чужому хлопотливому счастью, да и пошли бы своей недолгой дорогой. «Учись жить, Кольцов! — сказала бы Ирина звонко и весело. — Это тебе не комсомольская карьера!» — на том и забыли бы они удачливого Валика, и чуть дольше продлилось бы их собственное счастье — такое короткое, потому что такое невозможное... но Валик спохватился и задал свой вопрос, который не надо было, нельзя было задавать. И что с него взять? Ведь счастливый человек уверен, что и все вокруг него счастливы. Евгений почувствовал, как. дрогнула рука Ирины в его руке, но не придал этому значения, не захотел придать, и спросил, все ещё смеясь: «Кто этот Валик? Или — Вадик?» — «Валик», — сказала Ирина, улыбаясь одними губами. Глаза её уже не улыбались и не искали поминутно встречи с глазами Евгения, погасли в них маленькие зеленые солнца. «Ты его должен помнить, — сказала Ирина и вяло пошевелила пальцами в руке Евгения, пытаясь освободить свою руку. — Валик Замятин. Он жил на твоем этаже, напротив «рабочки». — «Не помню», — сказал Евгений, все ещё не замечая — не желая замечать — перемен ни в глазах её, ни в маленьких тонких пальцах, потерявших веселую твёрдость. «Он все гирю ронял, — сказала Ирина. — По утрам... — она высвободила наконец руку и стояла перед ним, странно поникнув плечами. — Вспомнил?» — спросила она и взглянула на Евгения, резко подняв голову. Теперь и губы её не улыбались. «Н-нет... — соврал Евгений, надеясь продолжить разговор. Хоть так продолжить. — Да и бог с ним, — сказал он. — Пойдём дальше?» — «Нет, — сказала Ирина. — Дальше некуда». — «Почему же, — неуверенно сказал Евгений. — Проспект большой...» — «Большой, — согласилась Ирина. — И жизнь большая... Давай прощаться, Кольцов!» — «Как? — не понял Евгений. — Почему? У нас ещё целых два дня!» — «Всё равно. Днём раньше, днём позже. Давай прощаться». Евгений нерешительно взял её за руку, но она опять высвободила руку, обняла его за шею и крепко поцеловала в губы. «Прощай, Женя, — сказала она. — Спасибо тебе за всё». И ушла, ни разу не оглянувшись. Не в ту сторону, куда они шли, а в обратную.
     Вот как оно всё было. То есть, будет... Евгений ещё немного постоял у окна, вглядываясь в редеющую черноту за стеклом, подошёл к столу, сложил в стопку тетради, черновики, «Начальный курс программирования». Кажется, всё.
     Общежитие просыпалось. И Толик с Игорем, надо полагать, уже проснулись и готовились идти на лекцию — натощак, потому что хлеба в комнате опять не было, а овсянка варится долго. И Серега уже проснулся у себя на втором этаже, несправедливо обиженный вчера вечером, но все так же до конца преданный театру и все так же готовый ради успеха премьеры грудью встать на пути сердечных смут своего шефа. И Ирина проснулась у себя на пятом, с удивлением вспоминая их ночную прогулку... А может, и нет, подумал Евгений. Может, тут и удивляться-то нечему. Просто произошло то, что обязательно должно было произойти — не сегодня, так четыре года спустя...
     Он опять подошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу — в голове начинался знакомый послебессонный гуд. Засну на лекции, с неудовольствием подумал Евгений. Так мне и надо. Потерял ночь, бездарь... Он вдруг вспомнил, зачем он не спал эту ночь, вернулся к столу, в трескучий угол под люминесцентной лампой, и вытащил из стола распечатку программы.
    
     ***************************************
     Когда Евгений Кольцов, студент третьего курса УУПИ, отличник учебы и активист художественной самодеятельности, прошел по конкурсу в студенческий строительный отряд «Северяне» (лучший отряд института, традиционно направлявшийся на стройки нефтяного севера области), Евгений воспринял это как обязательный, но мимолетный романтический эпизод своей биографии. Дальнейшую судьбу свою он мыслил не в той болотной северной глуши, где вряд ли найдется стоящее дело для инженера-электронщика, а в светлых просторных залах с высокими потолками и современными системами кондиционирования, заполненных мягким шелестом бобин магнитной памяти и пулеметным стрекотом цифровых печатающих устройств. Вряд ли такие залы могут обнаружиться в комариных дебрях таежного севера, считал Евгений, и был прав, ибо ИВЦ «Ушайскнефтегаз» вершил свой незаметный труд в совершенно иных условиях: и потолки были ниже, и кондиционирование отсутствовало, и считывающих устройств для магнитной памяти не хватало, что заставляло хранить бобины с подробным и полным массивом данных в жестяных контейнерах и вручную отыскивать нужную. И только те бобины, которые несли информацию о работе самых передовых бригад бурения и добычи (в том числе и бригады, бурового мастера А. Сосницкого) были всегда под. рукой. и почти постоянно в работе.
     ***************************************
     9
    
     Вытащив из стола распечатку программы, Евгений положил было её сверху на стопку тетрадей, но потом, всё-таки развернул и некоторое время тупо скользил взглядом по тексту.. А дойдя до последних фраз, тихонько засмеялся и несильно стукнул себя кулаком по. лбу, до того все оказалось, просто. Не поверил и ещё раз перечитал последние четыре строчки:
     «ОТСУТСТВИЕ В ПАМЯТИ ПОДПРОГРАММЫ LС КОНЕЦ ОПЕРАЦИИ СХЕМА КОНЕЦ ОПЕРАЦИИ КОНЕЦ».
     Всего-то навсего. Не было и быть не могло в машинной памяти подпрограммы LС, не существует в природе такой подпрограммы. А есть подпрограмма LG, составленная умными людьми для вычисления логарифмов, и есть ошибка перфорации в программе Евгения, попросту говоря — опечатка. Всего-то навсего.
     И из-за этой самой опечатки Евгений целый месяц, если не больше, должен был непродуктивно пожирать машинное время! Дорогостоящее машинное время на «Минске 32», самом лучшем по тем временам (по этим временам!) институтском компьютере. И только в январе Евгений должен найти опечатку, исправить С на G и получить наконец неплохой результат, который и ляжет в основу его дипломной работы... И личного кода в январе у него не было, потому что Пернатов-младший остался недоволен непродуктивным использованием четырёх часов машинного времени в декабре. А теперь, значит, личный код у Евгения будет.
     Может быть, это и есть шанс? — подумал Евгений. Заработает моя программа, станет выдавать на-гора результаты, один другого краше и удивительней, Пернатов меня полюбит, возьмёт к себе в аспирантуру... Дипломная работа «Компьютерный расчёт электронной схемы мультивибратора» вырастет до размеров кандидатской диссертации, которая будет называться более общо и солидно: «Компьютеризация расчёта некоторых электронных схем», а диссертация со временем превратится в учебное пособие «Основы методики компьютеризации расчёта электронных схем с произвольно заданными параметрами», написанное кандидатом наук Е. М, Кольцовым в почётном соавторстве с доктором наук, профессором В. В. Пернатовым-младшим, который, вообще говоря, мало что смыслит в компьютеризации, но какое это имеет значение, если... Неужели это и есть тот самый шанс?
     А как же Шуркино? — подумал Евгений. Как и зачем я туда попаду, если Пернатов меня полюбит? Как же «История трудовой славы»? Как же Виктор Иванович Твердыня с его неверными представлениями об истории вообще и об «Истории трудовой славы», в частности? Выходит, всё это по боку?
     Исправив буковку, переиначить жизнь.
     Это должно быть заманчиво. Это должно быть чертовски заманчиво — по крайней мере, для автора. Ведь он фантаст. У них так принято, это их излюбленный приёмчик: найти пустяк, чреватый большими последствиями. А не найти, так придумать. Чтобы бабочка, раздавленная в мезозое, стала первопричиной фашистской диктатуры в Штатах...
     А почему бы и нет. Вот он, твой шанс, Евгений Михайлович, хватайся. Ты сам этого хотел — так на, получи. Исправляй буковку и судьбу: С на G, только и всего — зато какая перспектива! Аспирантура, степень, покойное и почётное поприще, а?
     — Кольцов, ты сумасшедший! — сказала Ирина.
     — Да, пожалуй, — согласился Евгений. — Пожалуй, это было бы слишком просто...
     — О чем ты говоришь? — спросила она.
     Евгений обнаружил, что совсем не удивился, увидев Ирину. На ней был тесный халатик, туго перехваченный пояском на талии, с веселыми белыми зайцами и оранжевыми морковками на ярком зеленом поле. Евгению захотелось обнять её и потереться щекой о мягкую ткань, потому что это был тот самый халатик — только не старенький и застиранный, а почти новый.
     — Как ты меня нашла? — спросил он, вставая.
     — Нет, ты сиди, — сказала Ирина, и Евгений послушно сел. Она плотно закрыла дверь, подошла к нему и потрогала его лоб. — Сумасшедший, — повторила она. — Всю ночь не спать...
     Евгений отобрал у неё пакет с мыльницей и зубной щёткой и положил на стол. Взял её руки и поцеловал ладошки — одну, а потом другую. Ладошки были холодные и пахли мылом.
     — Что с тобой случилось, Кольцов? — тихо смеясь, спросила Ирина. — Я тебя совсем не узнаю.
     Он, не отвечая, притянул её за руки, обнял и уткнулся лбом в полотенце, висевшее на плече.
     — Подожди, — сказала она, высвобождая руки. — Подожди, оно мокрое, — и потянула за полотенце. Евгений перекатил голову, отдавая полотенце, прижался к ней щекой. Маленькие твёрдые пальцы приятно холодили висок.
     — Как ты узнала, что я здесь? — спросил он, глядя на неё снизу вверх.
     — Твой сосед сказал. Такой толстый и весёлый. Я боялась, что ты проспишь, и постучала... А о чём ты говорил?
     — Когда?
     — Сейчас, когда я вошла. Что было бы слишком просто?
     — Слишком просто?.. А! Я только что обнаружил, что было бы слишком просто стать профессором. Для этого достаточно вспомнить все ошибки, которые мне предстоит совершить.
     — Понятно, — сказала она и опять потрогала его лоб. — Выспаться тебе надо, Кольцов.
     — Я совсем не хочу спать.
     — Хочешь, хочешь. Тебе обязательно идти на первую пару?
     — Не знаю. Наверное, нет. Но спать я всё равно не хочу.
     — А на вторую?
     — Второй парой у нас английский. Я его уже сдал.
     — Тогда иди и поспи. Хотя бы эти четыре часа.
     — Нельзя. После первой пары меня ждёт Пернатов.
     — Сам?
     — Нет, сын. Пернатов-младший. Но всё равно надо идти. Он мой научный руководитель.
     — Ты неудобно сидишь. Шея затечёт.
     — Мне очень удобно. А тебе?
     — Ничего. Так ты поспишь хотя бы часа два?
     — Ну да, а если я просплю?
     — Я забегу после первой пары и разбужу тебя.
     — Как?
     — Постучу в дверь.
     — Неинтересно. Так меня и Матфеев разбудить может. Толстый и весёлый... Ай! Отпусти моё ухо!
     — Это за дерзость.
     — Я не дерзкий.
     — Вставай, Кольцов. Пойдём, а то я опоздаю.
     — Сейчас. Ещё две секундочки.
     — Раз, два. Пойдём.
     — Так нечестно. Ты слишком быстро посчитала.
     — Ну хватит, Кольцов.
     — Не зови меня Кольцов.
     — Женя. Женечка,
     — Это уже лучше. А ещё как?
     — Сэр Кольцов! — услышал Евгений и выпрямился.
     — Доброе утро, — вежливо сказал Игорь, с интересом глядя на Ирину. — Я не помешал?
     — Нет, — сказала Ирина, забирая со стола полотенце и пакет с мыльницей. — Даже наоборот.
     — Значит, помог, — зачем-то уточнил Игорь. — Удивлён, но рад. — Он галантно наклонил голову. — Очень рад, — повторил он, с видимым усилием отводя взгляд от Ирины. — Намерен ли сэр почтить своим присутствием лекцию по комбинаторике? — осведомился он у Евгения.
     — Никаких лекций, — сказала Ирина. (Игорь с готовностью повернулся к ней, чтобы внимать) . — Никаких лекций, ему надо выспаться!
     — Отмечать будут? — спросил Евгений.
     — Как? — переспросил Игорь. — А! Вряд ли. Ведь это факультативный курс.
     — Вот видишь, — сказала Ирина. — Спи спокойно, а я... Сделаю, как договорились. — Она улыбнулась Евгению и вышла, притворив дверь.
     — Тогда я, пожалуй, и правда посплю, — сказал Евгений, вставая.
     — Как будет угодно сэру, — отозвался Игорь, глядя на дверь; — Комнату мы оставляем открытой, — деловито сообщил он. — Ключ на столе, овсянка в тумбочке.
     — Овсянка?
     — Надеюсь, сэр не забыл, что он сегодня дежурит?
     — Терпеть не могу овсянку, — проникновенно сказал Евгений.
     — Я тоже, — вздохнул Игорь.
     — Так в чем же дело? Ведь сегодня дадут стипендию.
     — Надеюсь, — сказал Игорь. — Но ты всё-таки замочи крупу, ладно? На, всякий случай.
    
     ***************************************
     Когда Евгению стало ясно, что Пернатов его не полюбил и путь в аспирантуру ему заказан, что. ; с Усть-Ушайском его уже ничто, кроме студенческого театра, не связывает, он с легким сердцем распределился в северный город Шуркино, уже знакомый ему по стройотряду, в ИВ Ц «Ушайскнефтегаз», откуда пришел запрос на инженера-электронщика для обслуживания ЭВМ нового поколения, которая должна была вот-вот прибыть в столицу усть-ушайских нефтяников и действительно начала прибывать в конце навигации, сразу после того, как Евгений оформился на работу, но прибывала она по частям, малыми партиями на разных баржах, поэтому прибытие её растянулось на два с лишним года, и все это время обязанности молодого специалиста Е. М. Кольцова сводились к учету и хранению прибывших блоков и к нескончаемой, переписке с поставщиком по поводу недокомплекта, а поскольку это занятие лишь с большой натяжкой можно было назвать работой, то Евгений, заскучавший так сильно, что даже скоропалительная женитьба не развеяла этой скуки, окунулся в общественную деятельность, попытавшись сколотить из молодых сотрудников самодеятельный сатирический театр наподобие своего бывшего, студенческого. И сколотил-таки. Но администрации вкупе с профкомом не понравилось слово «сатирический», и после трех успешных выступлений коллектив как-то незаметно распался. Но усилия Евгения тем не менее были замечены, он имел лестную беседу с первым секретарем Шуркинского РК ВЛКСМ и вскоре получил официальное предложение стать инструктором райкома по культурно-массовой работе. Администрация же, к его большому удивлению, не стала возражать против ухода Евгения, хотя срок его отработки как молодого специалиста ещё не кончился, а прибытие ЭВМ, наоборот, близилось к завершению и можно было начинать монтаж с тем, чтобы уже осенью отладить машину и приступить к осуществлению давней мечты администрации о внедрении АСУ «Нефтедобыча», тогда как отсутствие специалиста по обслуживанию новой ЭВМ являло бы собой ещё одно препятствие на пути к мечте. Поразмыслив, Евгений решил, что администрация верно поступает, не желая расставаться с мечтой. Мечта, становясь реальностью, обретает коварное свойство: сладкую возможность обещать она подменяет горькой необходимостью делать...
     ***************************************
    
     10
    
     Евгений поискал кастрюлю, не нашел и замочил овсянку в походном котелке Игоря. Потом разделся и хотел завести будильник, но обнаружил, что будильник сломан. Матфеев уронил, вспомнил он. Капитально уронил, ещё осенью. Евгений повесил свои часы на спинку кровати — так, чтобы циферблат был прямо над головой, — забрался под одеяло, лег на спину и старательно закрыл глаза. Спать не хотелось. Голова была легкой-легкой, даже звенела от необыкновенной легкости. До вечера не заснуть, подумал Евгений. А надо. Потому что репетиция... и вообще. То есть, не вообще, а ещё... ищо. И-щ-о... Странное слово. «Ищу» — глагол, «ища» — деепричастие, а что такое «ищо»?.. Ах, да, не «ищо», а «ещё». Что у меня ещё? Кроме репетиции?.. Ещё Пернатов...
     Я засну или нет?
     Евгений открыл глаза и поискал на потолке, тоже легком и звенящем, то место, где трещинки в побелке, хитро сплетаясь, рисовали петушью голову с многозубым обвислым гребнем. Петух был наглец и подмигивал. Если чуть напрячь воображение, рисунок можно продолжить по другим трещинкам, но Евгению, насколько он помнил, ни разу не удалось это сделать: трещинки цеплялись друг за друга, разбегались и путались. Когтистая лапа петуха куда-то сдвигалась, а едва начнешь прорисовывать хвост — пропадала вовсе. Крыло то поджималось, то распахивалось, тоже существуя как бы отдельно от всего остального. И только встрепанная голова петуха с прищуренным глазом нагло торчала на одном и том же месте. Совсем как в аэропорту, когда ждешь объявления своего рейса и, ещё не услышав, уже знаешь его наизусть, а остальные, как не имеющие касательства, сплетаются в монотонный гуд. В легкий до необыкновенности звон. Можно, конечно, вслушаться и выделить из этого звона номер незнакомого рейса и даже аэропорт назначения, но они вылетают из памяти, едва отзвучав. А вот если «начинается посадка на рейс 5839 до Шуркино» — это сразу встряхнет и поднимет, лучше любого будильника. «Приглашаются к выходу номер два». Как обычно. Хорошо сижу — там, где надо. «Регистрация при посадке». Правильно, всегда при посадке. И регистрация, и досмотр. Теперь немножко суматохи, немножко давки, дипломат милиционеру, мелочь на стол (потому что эту дуру не поймешь, она за пределами логики сконструирована: иной раз хоть топор проноси, а может и от пятака в кармане сработать, так что лучше мелочь на стол, чтобы не возвращаться), пять минут в накопителе и рысцой к самолету. И можно снова спать, два с половиной часа, до самого Шуркино. Кстати, а ведь мы приземлимся в новом аэропорту! Я в нем ещё ни разу не приземлялся. Взлетать взлетал — три года назад, ещё корреспондентом «Местной правды». Вахтовый рейс на месторождение Дальнее. Но вернулся оттуда не на «Ан-24», а. на «МИ-8», и не в аэропорт, а на вертолетную площадку «Дорстройремонта» в километре от Шуркино... И ещё один раз был в новом Шуркинском аэропорту, но уже никуда не летел, а встречал, Галку встречал, Галину Сергеевну Кольцову. Прилетала она для участия в нашем с ней бракоразводном процессе, обещала привезти с собой Борьку ; и обещание не выполнила, но я-то этого не знал и поехал встречать её и Борьку. Был я тогда уже не корреспондентом, а ночным сторожем сразу в двух местах: ;в детском садике «Колобок» и в спорткомплексе. Ночь в садике, ночь — в комплексе. Ночь для себя, ночь для Борьки. В общежитии старался не показываться, хотя койко-место за мной все ещё числилось, и высыпался в спорткомплексе, на гимнастических матах, а в садике ночь напролет сидел за новенькой своей пишмашинкой. и выдавливал из себя конъюнктурную прозу с положительными героями и с производственными конфликтами. Галку я поехал встречать как раз после такой ночи. Голова звенит от недосыпа, я брожу по утренне-пустынному залу ожидания (Галка должна прилететь самым. первым рейсом из Уфы) и умудряюсь натыкаться на, пассажиров, хотя их всего-то дюжина, таких же неприкаянных. Узнает ли меня Борька? Вряд ли, конечно. Борьке было два года, когда это случилось, и два с половиной, когда Галка забрала его и укатила к маме, а мне вежливо посоветовали уйти из райкома комсомола на другую работу. Во избежание персоналки. Возвращаться на ИВЦ мне не хотелось, и пошел я в газету, поскольку уже тогда пописывал... А сейчас Борьке почти пять, говорит, наверное, чисто. Я стою посреди зала и смотрю, как они идут ко мне, лавируя между скамеек. Скамеек очень много, и расставлены они каким-то жутким лабиринтом — я стою в самом центре этого лабиринта, а они, Галка и Борька, идут ко мне, медленна приближаясь кругами, огибая безобразно длинные рядь осточертевших аэрофлотских скамеек, гладко обтянутых лоснящимся на спинках кожзаменителем, и голова Борьки то мелькает в просвете, то опять скрывается за спинками.
     Евгений вытягивает шею и поворачивается вслед за ними, и вот они уже рядом, Борька смотрит на него и говорит: «Здравствуй, папа». То есть он хочет сказать, но не успевает, потому что Галка подсказывает ему сердитым шепотом: «Боря, поздоровайся с дядей Гешей». А Борька меня всё-таки узнал и почти назвал папой! — думает Евгений, и губы его растягиваются в улыбке. Улыбка торжествующая и глупая, но Евгений этого не замечает, улыбка появилась и застыла у него на лице, глупая, ненужная и забытая, а Евгений во все глаза смотрит на Борьку, который говорит ему невозможную вещь. Это настолько невозможно и дико — то, что он говорит,' — что Евгений просто не понимает ни слова, хотя слов всего три и каждое в отдельности вполне понятно. «Не раздумывай меня!» — говорит Борька, и в этой бессмыслице заключен какой-то страшный смысл, только вот Евгений никак не может сообразить — какой. Он злится на свою непонятливость и начинает поучать Борьку: так не говорят, надо говорить «не раздумывай обо мне», или «не раздумывай долго», а «не раздумывай меня» — это грамматический нонсенс. Но Борька ещё не знает, что такое грамматический нонсенс, Борьке ещё целых полтора года жить до первого класса, и он упрямо повторяет: не раздумывай меня, папа! — и смотрит на Евгения жалобно и просительно. Не может Пятилетний пацан смотреть так жалобно и так просительно! Только у взрослого, битого и гнутого, может быть такой взгляд, да и то, если очень старательно бить и гнуть, долго и методически... Галка не выдерживает и взрывается: «Ну что ты учишь ребенка грамматике? — бросает она резко и зло. — Не раздумывай его, неужели не ясно!»' — «Галя, я ничего не понимаю», — сознается Евгений, а Галка зло поправляет: «Не Галя я уже тебе, а Галина Сергеевна!» — и вдруг начинает смотреть на него точно так же, как Борька — жалобно и просительно. «Ну, пожалуйста, — говорит она. — Не раздумывай нас».
     — Извини, — говорит Евгений чужим голосом, сухим и неприятным. — Так надо.
     — Кому? — спросила Галка с отчаянием.
     — Мне, — сказал Евгений чужим голосом. Он вытащил из машинки исписанный лист и заправил новый.
     — Неужели нельзя как-нибудь по-другому? — спросила Галка. — Ну, давай, я поеду вместе с ним на эту его сессию? Поеду с ним, и ничего не будет. Давай?
     Евгений посмотрел на её лицо, тонко выписанное и синим фломастером, добавил продольную морщинку на ' переносице, слегка опустил уголки губ, и лицо Галки обрело выражение исступленной надежды и жадного желания верить.
     — Вот именно: ничего не будет, — произнес он наконец чужим голосом. — А ведь это неправда. Потому что было, — пояснил он, и его чужой голос показался ему странно знакомым. Где-то Евгений уже слышал этот голос — совсем недавно и при очень схожих обстоятельствах.
     — Ну, хорошо, — сказала Галка. — Ну, пусть это будет. Пусть. Тогда давай я его прощу. Прощу, а?
     — Но ведь ты не простила, — возразил Евгений голосом автора (ну, конечно, вот что это был за голос!).
     — А теперь прощу, — быстро сказала Галка. — На этот раз — прощу. Честное слово.
     — На этот раз ты с ним просто не встретишься, — сказал автор, и рука его опять потянулась к фломастеру. — Ты даже не будешь знать, что есть на свете такой человек — Евгений Кольцов. Ты будешь другая. — Он снял с фломастера колпачок. — Совсем другая — такая, как до встречи с ним.
     — Подожди, — сказала Галка ровным голосом. Она с тихой ненавистью смотрела на автора и прижимала к себе Борьку, закрывала его руками.
     — Не надо бояться, — сказал автор. — Ничего с тобой не случится. Даже того, что случилось.
     — Подожди! — яростно повторила она. — Я же не за себя боюсь! Неужели ты даже этого не можешь понять, Вседержитель?! — И столько горечи, сарказма, презрения прозвучало в последнем слове, что автор смутился и не сразу взял себя в руки. Но всё-таки взял.
     — Я понимаю, — мягко сказал он. — Я понимаю, за кого ты боишься. Но ведь его просто не будет. Вообще. А самое главное: ты даже не будешь знать, что он мог бы быть... — Автор запутался, замолчал и махнул рукой. Фломастер запорхал по листу бумаги, застрекотала в бешеном темпе пищущая машинка.
     Исчезли морщинки у глаз и в углах губ Галины, выпрямились неискусно и наспех завитые волосы, стали густеть брови, и на округлившихся щеках появились забытые ямочки. Маленький Борька, как бы мимоходом зачеркнутый автором, бледнея и растворяясь, удивленно смотрел на стремительно молодеющую маму. А потом Борьки совсем не стало, и Галка, Галя, Галина, судорожно хватая руками пустое пространство там, где он только что был, прошептала, последним усилием памяти цепляясь за уже невозможное будущее:
     — Убийца...
     Но уже на последних звуках этого слова, последнего слова в её уже невозможном будущем, Галя, Галочка, Галинка запнулась, пошевелила молодыми пухлыми губками, пытаясь вспомнить, что же это она только что говорила, и растерянно огляделась, сооображая, видимо, куда и как её занесло.
     — Ой, простите! — сказала она, оглядываясь уже с интересом. — Кажется, я ошиблась дверью... — Она улыбнулась знакомой улыбкой автору, скользнула равнодушным взглядом по лицу Евгения и, не услышав ответа; пожала плечиком, повернулась и вышла, гордо неся красиво посаженную головку. Вышла в свою новую, неизвестную автору жизнь, в которой не будет уже ни Евгения Кольцова, ни Борьки.
     Автор вздохнул и уронил голову на руки, навалившись грудью на клавиатуру свой пишущей машинки, а Евгений стоял за его спиной, до тупой боли в ладонях сжимал кулаки и тяжелым остановившимся взглядом смотрел на незащищенный затылок автора.
    
     ***************************************
     Когда инструктор Шуркинского райкома комсомола Евгений Кольцов, командированный в Усть-Ушайск для продолжения учебы в областной школе комсомольского актива, скандально и безответственно пропустил почти все лекции, он вернулся в райком, не сдав сессию, причем безответственность эта сопровождалась и была усугубляема вызывающе аморальным поведением Кольцова в областном центре.
     Его попросили освободить должность инструктора. Супружеская измена — грех и без того непростительный в глазах Галки — повлекла за собой резкое ухудшение материального благосостояния семьи. Оклад у корреспондента Кольцова оказался ниже, чем у Кольцова-инструктора, доступ в райкомовский буфет был для него прекращен; квартира, уже близко маячившая на горизонте надежд, перестала маячить. Галка, щебетунья Галка, вдруг постаревшая и посуровевшая, собрала чемоданы и Борьку и улетела к маме. В это самое время бригада бурового мастера Александра Сое1 ницкого достигла небывалых высот, пробурив долгожданную сотню тысяч метров горных пород за год и выйдя в десятку лучших буровых коллективов Западно-Сибирского региона. Уже не надеждой, а. — гордостью «Ушайскнефтегаза» называли эту бригаду, и Евгений, конечно же, знал это, ведь он был корреспондентом «Местной правды», которая регулярно печатала сводки по бурению и восторженные комментарии к ним. Однажды Евгений и сам написал предпраздничный репортаж из бригады, и хотя с мастером он так и не встретился (Сосницкий был в это время в райкоме, не то обсуждая там наградную часть предстоящего митинга, не то устраняя очередной сбой в доставке обсадных труб, что могло сорвать выполнение ещё более высоких обязательств текущего года), но репортаж всё-таки получился. И не знал Евгений, не мог знать, что впоследствии, когда он, бывший инженер и бывший комсомольский работник, станет ещё и бывшим журналистом, намается в ночных сторожах, легкомысленно поверив в свое писательское призвание, а потом вдруг получит лестное предложение — написать «Историю трудовой славы Шуркинского УБР» — и немедленно это предложение примет, ибо для написания «Истории...» ему дадут ставку и пообещают комнату (отдельную комнату!.) в общежитии, — не мог он знать, что Виктор Иванович Твердыня, начальник ШУБРа, при первой же беседе со своим благоприобретенным летописцем раскроет перед ним старую подшивку «Местной правды», гордо прострит длань над пожелтевшей страницей и настоятельно посоветует Евгению именно этот, Евгением когда-то написанный дежурный восторженный репортаж взять за . основу очерка о передовой бригаде бурового мастера Александра Сосницкого.
     ***************************************
     11
    
     Автор, наконец, почувствовал взгляд Евгения, с видимым усилием поднял голову и обернулся. Глаза у него были красные и слезились.
     — А, — сказал он. — Это ты...
     — Да, — произнёс Евгений, с трудом разлепив губы. — Это я.
     Сейчас он мне все объяснит, подумал Евгений. Пусть только попробует не объяснить...
     — Ну уж, нет, — сказал автор. — Не стану я тебе ничего объяснять.
     — Это почему же? — агрессивно спросил Евгений.
     — Во-первых, потому, — сказал автор, — что я не умею толковать сны. Даже сны своих героев. А во-вторых, — автор сделал эффектную паузу. — Во-вторых, это не твой сон. Не совсем твой, — поправился он.
     Некоторое время Евгений пытался сообразить, но автор разглядывал его с откровенной усмешкой, и это мешало сосредоточиться. Евгений дернул головой, разгоняя путаницу, и спросил:
     — Что ты с ней сделал?
     — С кем? — уточнил автор.
     — С Галк... с Галиной. Где она?
     — Не знаю, — охотно ответил автор. Похоже, он дейЦ ствительно не знал.
     — Она только что была здесь. Она... — Евгений попытался сформулировать то, что он видел, и не смог. — Она вышла вот в эту дверь. — Евгений кивнул в сторону двери, но автор даже не оглянулся туда, продолжая усмехаться. Тогда Евгений посмотрел сам и увидел, что никакой двери нет. На месте две'ри громоздился массивный железный сейф с глубокими ржавыми царапинами по голубой краске и с портретом Александра Невского, выдранным из какого-то старого журнала и наклеенным на торец сейфа. Этот сейф (или очень похожий) стоял в подвале спорткомплекса, и в нем хранилось оружие: спортивные пистолеты, малокалиберки и коробки с патронами. Карабин, полагавшийся ночному сторожу, тоже хранился в этом же сейфе, и это было нарушением, но сходило с рук, потому что другого сейфа все равно не было. Был ли на сейфе портрет Александра Невского, Евгений не помнит, а вот царапин точно не было. А здесь они были, и странно знакомые, но самые главные из них прятались под портретом...
     — Ну, вот что, — услышал Евгений голос автора. — Давай-ка проснемся.
     И Евгений проснулся.
     Портрета не стало. Царапины, прятавшиеся под ним, оказались трещинами на потолке, которые тут же сплелись в знакомый рисунок. Петух нахально подмигнул Евгению и раскрыл клюв.
     — Так будет лучше, — услышал Евгений и повернул голову. Автор сидел на табуретке рядом с его кроватью и похлопывал по коленке свернутым в трубку журналом. Это был «Огонек» с портретом Александра Невского на обложке. • — Что с Борькой? — хмуро спросил Евгений.
     — Что может быть с человеком, который ещё не родился? — уклончиво ответил автор. Он явно чего-то не договаривал, и Евгений ждал, когда он договорит. — Который, может быть, вообще никогда не родится... — договорил автор.
     — Ясно, — сказал Евгений, отбросил одеяло и встал.
     — Что ясно? — спросил автор.
     — Что дело темное, — огрызнулся Евгений, застегивая джинсы. Одевшись, рн вытащил из-под кровати свой чемодан и стал выбрасывать на пол ненужное: драные носки, старые конспекты, зачем-то хранимый перегоревший паяльник, пакеты перфокарт...
     — Ты что-то решил? — спросил автор.
     — Ага, — злорадно ответил Евгений.
     — Можно поинтересоваться, что?
     — Можно, — сказал Евгений, укладывая в чемодан лыжный костюм. — Отчего же нельзя; — сказал он, сворачивая постельное белье и сваливая его в головах кровати. — Сегодня вечером есть рейс на Шуркино? 5839?
     — Есть, — сказал автор. — А вот денег у тебя нет. Даже на билет.
     — Ну, это поправимо, — сказал Евгений, оглядывая комнату: не забыл ли чего. — Я сегодня стипендию получу.
     — Сорок рублей, — напомнил автор. — А билет стоит двадцать три.
     — Семнадцать рублей — хорошие деньги для бедного студента. На первое время хватит.
     — А потом?
     — А потом устроюсь в ИВЦ.
     — Кем?
     — А хоть лаборантом. Хоть старшим помощником младшего подметайлы.
     — Ну да, ну да, — подхватил автор.' — Устроишься, познакомишься с Галкой...
     — Познакомлюсь с Галиной, очарую, женюсь...
     — Родится у вас Борька.
     — Родится у нас Борька...
     — А если не Борька? — перебил автор. — А если Анюта?
     Евгений с размаху сел на голый матрац и зло уставился на автора.
     — Э, нет! — сказал он. — Так мы не договаривались!
     — Мы вообще никак не договаривались, — напомнил автор. — Я вовсе не обязан устраивать тебе удобную жизнь. Удобную плюс благородную.
     — А я и не прошу устраивать. Я сам себе устрою. И удобно, и благородно. Сам, понял?
     — Отчего же не понять. Устраивай. Решай, действуй. За мной — техническое обеспечение.
     — Какое ещё обеспечение?
     — А примерно такое, какое ты видел. Ты думаешь, чем я занимался во сне?
     — Ну?
     — Обеспечивал твоё решение стать профессором. «Исправив буковку, переиначить жизнь».
     — Я же тогда ещё ничего не решил!
     — Но был близок. Вот я и прорабатывал вариант. А теперь буду прорабатывать другой. Что может воспоследовать за твоим внезапным отъездом в Шуркино? Например, срыв премьеры вашего новогоднего спектакля и как результат — развал театра. Ты вот о нем забыл, а я забыть не имею права...
     — Что тебе от меня нужно? — устало спросил Евгений. — Чего ты добиваешься?
     — Решения. Окончательного. Но не в горячке принятого.
     — А стал бы я пороть горячку, если бы не увидел твои... твоё «техническое обеспечение»?
     — Виноват, не доглядел. Пойми и прости: ведь я постоянно думаю о тебе. Ты мой герой. Я мучаюсь твоей мукой, люблю твоей любовью. Сочиняю твои стихи и даже твои сны вижу. Прости, не доглядел: перепутались наши сны, переплелись... Конечно, не стоило этого допускать, но что делать, если уже случилось.
     — Как что? Зачеркни эти страницы... Вседержитель! — вспомнил Евгений презрительное словечко Галины.
     — Они пока ещё не написаны, эти страницы, — усмехнулся автор. — Но не в том дело, я их ещё напишу... Вдумайся, что ты мне предлагаешь: стереть из твоей памяти наш сон и наш разговор! А потом? Подсказывать тебе те решения и те поступки, которые я сам сочту правильными? Взять за ручку и вести по сюжету? Мне не нужен такой герой. А тебе — нужен такой автор?
     — Тогда иди к чёрту, — сказал Евгений. Он забрался под одеяло и отвернулся к стене.
     — Ещё два слова. Не забывай о цели, ради которой ты согласился на поправку к судьбе.
     — Не забуду, — сказал Евгений. — Иди вон.
     — Иду, — сказал автор и встал, загремев табуреткой. — «Ухожу, не прощаясь», — проговорил он нараспев, явно цитируя. Евгений молчал, ему не хотелось вспоминать эти стихи. Они были неправильные, эти стихи, от начала и до конца неправильные, они были... лучше бы их вообще не было! Но они были.
     — Ладно, — вздохнул автор, — понадоблюсь — позовёшь.
     Евгений молчал, хмурясь и старательно зажмуривая глаза, отгоняя непрошеные строчки о завтрашнем дне, неведомом и неизбежном. Неизбежно неведомом.
     — Пора вставать, — сказал автор, зачем-то изменив голос. Евгений молчал.
     — Женя! — автор потряс его за плечо. — Пора вставать, опоздаешь!
     — Д-да с-сколько же можно! — прорычал Евгений и повернулся, с трудом разлепляя веки.
     — У тебя богатырский сон, Кольцов! — восхищенно сообщила Ирина. — Еле добудилась!
    
     ***************************************
     Пока Евгений не добрался до очерка о бригаде Сосницкого, писалось легко и просто: воспоминания ветеранов ШУБРа, старые фотографии, пожелтевшие грамоты и даже протоколы собраний — все помогало Евгению оживить картины недавнего прошлого, освободить их от шелухи газетных штампов и официальной романтики. Первые страницы «Истории трудовой славы» писались и читались как завязка приключенческого романа: первые палатки, первая комсомольская свадьба на буровой, первый кинотеатр «Комарики» (зрительный зал под открытым небом), до которого не добраться было без болотных сапог, первое двухэтажное здание, предназначавшееся для поселкового комитета партии и отданное Дому пионеров, — и Евгений, решивший, что документальная проза и есть его истинное призвание, уже предвкушал, как точно так же легко и просто напишет он центральный очерк «Истории», но чем ближе подбирался он к бригаде Сосницкого, к её «звездному году», тем тусклее и невнятнее становились воспоминания ветеранов, тем с большим трудом отдиралась от памяти шелуха штампов и лозунгов, уже и не шелуха даже, а прочные известняковые наросты газетной фразеологии, тем чаще приходилось Евгению обращаться за фактами не к живым людям, а к документам, и наконец он раздобыл эту злосчастную сводку по бурению за тот самый «звездный год» Сосницкого, расписанную по месяцам и бригадам, и обнаружил, что не 50000 метров скважин пробурила бригада, а 49271 метр. Не поверив глазам своим, сунулся в старую подшивку «Местной правды»: все верно, 50021 метр — 750 метров приписано к реальному результату, и он ещё раз обошел всех знакомых буровиков, работавших здесь в том «звездном» году, и пожалел, что не может встретиться с самим Сосницким, который недавно уехал из Шуркино и сам возглавил управление буровых работ — где-то далеко на северо-западе необъятной страны Тюмении. Из новых встреч с ветеранами, из недомолвок и невнятностей Евгений выскреб-таки зерно истины: да, работала в том году в Шуркинском УБР шестая, не учтенная в сводках бригада, лишь в январе её «узаконили», а в ноябре и в декабре проходку этой бригады расписали по другим коллективам. Вряд ли бригаде Сосницкого было приписано больше, чем четырем остальным, но без этих «дареных» 750 метров не было бы у маяка обещанных 50 тысяч, а управлению очень нужен был этот рекорд, ибо лишь заимев маяка, управление смогло укрепить и укрупнить свою материально-техническую базу и заметно улучшить снабжение.
     ***************************************
    
     13
    
     Евг. Кольцов
     ЗА СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ
    
     Ухожу, не прощаясь, — под шепот, кивки и молчанье,
     под шуршанье отжившей листвы подо мною и над.
     Ведь любое прощанье по сути своей — обещанье
     обязательно встретиться снова и повспоминать.
    
     Не хочу обещать. Не люблю навещать прожитое.
     Не могу превращать прошлогоднее сено в траву.
     Я уверен, что я и сегодня чего-нибудь стою.
     Я надеюсь, что я и до завтра ещё доживу.
    
     Облетает листва разговоров, застолий, размолвок.
     Забываю детали. От этого не по себе.
     Но встречаются новые лица — и снова я молод.
     Станут новой листвой эти новые лица в судьбе.
    
     И они облетят? Что ж! И вечнозеленое древо
     обновляет листву, просто делает это тайком.
     Зазывая: «А помнишь?», — пытается липкое чрево
     ненасытного прошлого нас проглотить целиком.
    
     И друзья, и враги — все другие. Да те же по сути.
     Повторяется все. До смешного доходит почти.
     Но годичные кольца характера — это поступки.
     Из поступков расту, лепеча под лучами мечты.
    
     Пусть коряв, пусть извилист мой ствол, но он тянется к свету.
     Не всегда из надира в зенит, но всегда — напролом,
     Так пускай отсыхают вильнувшие в сторону ветви,
     что когда-то хотели бы стать, но не стали стволом!
    
     Я — сегодня живу. Я старею, когда вспоминаю.
     За коварным «А помнишь?» ползут разложенье и тлен.
     За сегодняшний день свою чашу опять поднимая,
     Ухожу, не прощаясь, в неведомый завтрашний день.
    
     ***************************************
     Теперь, когда Евгений раскопал этот некрасивый факт, он почувствовал, что очерк у него получится, не может не получиться, и это будет действительно хороший очерк, потому что теперь образ Сосницкого становился живым, терял черты плакатной правильности, понятными становились и его невероятная, гипетрофированная честность, отмечаемая всеми ветеранами ШУБРа, и его нежелание встречаться с журналистами, и завидная злость к работе — не только самого мастера, но и всех членов его бригады, и даже знаменитый «пунктик» Сосницкого (на каждом собрании, по поводу и без, он яростно и обидно говорил о необходимости равных условий для соревнующихся бригад) становился понятным. Но Виктор Иванович Твердыня, ознакомившись с распечаткой и с планом очерка, с порога отмел этот план и категорически запретил упоминать некрасивый эпизод тринадцатилетней давности, упирая именно на его давность: ни к чему ворошить прошлое, бригада двенадцать лет работала честно и хорошо, по-передовому работала — и заслужила право на умолчание. «Значит, писать неправду?» — удивился Евгений. «Зачем же, — возразил Твердыня, — пишите правду, но не мелкую скандальную правдишку, всеми забытую и никому не нужную, а главную, по большому счету правду. Некогда недостижимые рубежи проходки бригада Сосницкого сделала нормой». Евгений все же не согласился и продолжал раскапывать детали того эпизода (ну не получался без него очерк, плакатностью, газетностью, ПОЛУправдой становились строки истории), тогда Твердыня заговорил уже по-другому, стал действовать не убеждением, а принуждением, облекая его в точные, архиправильные формулировки, и нашел наконец самую неотразимую: «История должна писаться чистыми руками»; историк-де сам должен быть чист и незапятнан, и, по всей видимости, не Евгению Кольцову, случайному человеку и алиментщику, а кому-то другому, более чистому (или наоборот — более покладистому?) придется поручить написание «Истории трудовой славы Шуркинского УБР», — вот тогда-то Евгений и встретился с автором и согласился на его предложение: отправиться в прошлое и поправить судьбу, изменить её по собственному своему усмотрению, сделать себя неуязвимым в борьбе за правду...
     ***************************************
    
     14
    
     — Иришка, — сказал Евгений и улыбнулся. — Это ты. Вот здорово. — Он сел, натягивая на себя одеяло._ А у меня такой беспорядок...
     — Да, вообще-то, ничего, — сказала Ирина. — Сравнительно чисто.
     — Ну да, а носки... — Евгений огляделся. Никаких носков не было. И постель была на месте, и чемодан не валялся, раскрытый, посреди комнаты.
     — Тебе что-то приснилось? — спросила Ирина. — Расскажи!
     Это будет нашей любимой привычкой, вспомнил Евгений. Каждое утро мы будем рассказывать друг другу свои сны. Страшные и смешные, глупые и заумные, глубоко символические и просто случайные — все. Откровенность на уровне снов. Сонная откровенность... Правда, теперь это может продлиться немного дольше. Не девять, а девятнадцать, а то и все девяносто снов, детально рассказанных друг другу. Но рано или поздно это все равно кончится. Рано или поздно ему приснится такое, что придется врать. Сочинять убедительную замену. Ирина это сразу почувствует, у неё необыкновенное чутье на фальшь, хотя, казалось бы, какая разница: настоящий сон или придуманный — все равно сон. Но для неё окажется, что не все равно. Они изо всех сил будут стараться продлить свое счастье, но настанет минута, когда Ирина скажет ему: «Давай прощаться, Кольцов!» Именно сны, невозможность «сонной откровенности» будут настоящей причиной, а чужое хлопотливое счастье или что-нибудь другое, столь же реальное — только поводом...
     Евгению стало жаль ещё не бывшего счастья, и он, сбиваясь и путаясь, стал рассказывать свой странный и дикий сон с голубым сейфом и Шуркинским аэропортом, с Борькой, который ещё не родился и просил не раздумывать его, с лицом Галки, своей будущей жены, которая стремительно и страшно молодела на листке бумаги, и как она, Галка, все забыла, улыбнулась и вышла, но оказалось, что это не судьба, а только вариант судьбы, а потом Евгений окончательно запутался, Развел руками и замолчал.
     — Странный сон, — задумчиво сказала Ирина. Она взяла Евгения за руку и ласково провела пальцами по — ладони. — Ты его забудь, ладно? — неожиданно сказала она, и Евгений поспешно кивнул, покорно и с облегчением. Счастье ещё предстояло, только не надо больше видеть таких снов...
     — А что снилось тебе? — спросил он.
     Ирине снился прошлогодний КВН. «Ты помнишь его?» Евгений не помнил, ведь прошло уже девять лет, но всё-таки кивнул: да, помню. Так вот, Ирине свилось, как будто Дима Стариков, капитан нашей команды, потерял гитару, а без гитары мы не могли показать домашнее задание.
     — Помнишь, мы получили за него всего три балла из десяти? И мы всей командой стали искать гитару... Ты одевайся, тебе ведь надо спешить, а я отвернусь и буду рассказывать... Мы искали её на сцене, за кулисами, в зале и даже под столом жюри, а потом половина команды стала показывать домашнее задание без гитары, а другая половина продолжала искать. И тогда жюри подумало, что это и есть наша миниатюра, и поставило нам высшую оценку — десять баллов. Только почему-то нас это не обрадовало: оценка была ненастоящая. И хотя знали об этом только мы, нам было ужасно стыдно, как будто мы всех обманули... Ты уже оделся?
     — Да, — сказал Евгений. — А почему было стыдно? Ведь жюри поставило оценку за то, что оно видело. За результат. Не все ли равно, как он достигнут?
     — Ну как же! — сказала Ирина. — Ведь мы-то знали!
     — Да, — согласился Евгений.1 — Хорошо, что это был только сон, правда?
     — А все равно жалко, — засмеялась Ирина. — Десять баллов! Мы бы могли победить... А я, кажется, опоздала на лекцию, — сказала она. — Как ты думаешь, не страшно?
     — Какая лекция?
     — По специальности. Конспект я, конечно, достану...
     — Тогда не страшно, — сказал Евгений. Он подошел к Ирине, и она встала ему навстречу, а он почему-то не смог обнять её. — И вообще не страшно, — сказал он, глядя на Ирину и понимая, что видит её в последний раз. — Потому что это всего лишь сон.
     — Сон? — переспросила Ирина. — Да нет же, — засмеялась она. — Я не об оценке жюри, а о том, что опоздала на... Или ты...
     — Да, — сказал Евгений. — Сон. Вариант судьбы.
     Хороший вариант, подумал он. Удобный. Самый заманчивый. Ведь рано или поздно мы все равно расстанемся. Но случится это не четыре года спустя, а очень скоро. Задолго до свадьбы с Галиной. Не вскоре после, а задолго до. А разве может считаться изменой то, что глубоко в прошлом? Не может. И я уйду из райкома не потому, что вынужден буду уйти, не за «вызывающе аморальное поведение», а потому, что сам так решу. Только я один буду знать о том, что случилось в другом варианте судьбы — только я и никто больше. И я буду неуязвим, когда возьмусь наконец за «Историю трудовой славы».
     Но смогу ли я, неуязвимый, написать очерк об Александре Сосницком? О том, как ему было стыдно все эти двенадцать лет. И как он яростно и честно работал, чтобы искупить этот стыд. Будет ли у меня такое право — бороться за правду вымытыми руками?..
     — Давай прощаться, Ириша, — сказал Евгений.
     — Как? — спросила она. — Почему?
     — Прощай, Ириша, — сказал Евгений. — Слышишь, стучат? Это ко мне. Войдите! — крикнул он.
     — Решение окончательное? — спросил автор, входя. Евгений кивнул.
     — Значит, назад? — сказал автор. — В отдел труда и зарплаты, за столик Инны Павловны?
     — Да, — сказал Евгений. — И никаких поправок.
     Ему захотелось ещё раз взглянуть на Ирину, хотя бы взглянуть, но он знал, что её здесь нет. Потому что они были уже не в студенческом общежитии восемь лет тому назад, а в старой трехэтажной конторе ШУБРа, и белая ночь была за окном, и та самая распечатка лежала на столе Инны Павловны.
     — Послушай, — сказал Евгений. — Ведь ты заранее знал, что я решу именно так. Знал?
     — Честно? — спросил автор.
     Евгений даже не улыбнулся. Он понял, что вопрос риторический. Как ещё можно между автором и героем? Только честно.
     — Знать я не мог, — сказал автор. — Но я очень надеялся... Я рад, что не ошибся в тебе, — добавил он.