Прошлое не умирает, оно живо в нашей памяти. Хочется вспомнить своё заволжское детство, родителей, время, сформировавшее наше поколение. Время…. Это зимы и вёсны, дни, недели и годы. Кажется, все понимают, что такое время, но никто не может дать его точное определение. Я попытаюсь рассказать о своём времени и начну с раннего детства.
1950 – ый год. Послевоенное время… Нашей красивой маме тридцать с хвостиком. Старшей Гале восемь лет, средней Наташе три с небольшим, а мне, младшей, годик. Все трое заболели дезинтерией, исходили на кровавый понос. Мама из последних сил притащила нас в инфекционную больницу. Старшую и среднюю приняли в тяжёлом состоянии, а меня – нет, я вроде ничего. Мама, измучившись с тремя больными детьми и испугавшись потерять их, просила врачей положить всех троих, но мест в больнице уже не было. Обратной дорогой мама плакала и ругала судьбу, но вдруг остановилась, опешив. Её младшая годовалая дочь, сидя на руках, громко и чисто сказала: «Бл*** такие!» Это мои первые в жизни слова.
Удивительно! Я вспоминаю детство как добрую, счастливую, неповторимую сказку.
Наш отец был сильным, голубоглазым, спортивным. И была финская война, о которой мало кто хоть что-то знает. Отец попал в плен, прошёл все круги ада, включая госпроверку. Разжалованный, лишённый всех наград, был направлен на немецкий фронт штурмовиком. Под Либавой папа был тяжело ранен, и « благодаря» этому остался жив. Мама узнала, что он живой и лежит в госпитале в Череповце, уже после Победы.
Семья впала в полную нищету: отца не брали на работу как пораженца в правах, а трёх дочерей нужно было кормить и учить. У родителей была единственная обувь на все сезоны-резиновые сапоги. Надевая их, отец говорил: «Спасибо Сталину- грузину, что всех он нас одел в резину». Помню, как старшая сестра, придя из школы, объявила маме, что в «шароварах» (это длинные штаны на резинках внизу) больше в школу ходить нельзя, а надо чулки и ботинки, на что мама заплакала и сказала, что денег нет даже на молоко.
Но и тогда родители в Новый год наряжали ёлку, и у каждой из нас были любимые ёлочные игрушки: вот царевна-лебедь, Гвидон, а это злой Черномор. Вкус мандаринов и ананасов я узнала уже во взрослой жизни. Из старья мама шила нам карнавальные костюмы, и я восхищённо смотрела на бумажный украинский венок на голове старшей сестры. А как грациозна средняя сестра Наташа в балетной пачке из накрахмаленной марли! Мы приглашали на новогодний праздник подружек и двоюродных сестёр. Всем было весело! Все танцевали, пели, дарили пряники и леденцы. Мама угощала гостей пирожными с розовой помадкой, которые накануне умудрялась испечь тайно от нас и куда-то убрать. Празднование Нового года было настоящим детским счастьем. Накануне праздника отец заговорщически спрашивал: «Кто хочет лисичкиного хлебца?» И мы с радостью нарезали кусочки чёрного хлеба, тщательно заворачивали их в льняное полотенце, выходили во двор и прятали это богатство в снегу в укромном месте. На другой вечер мы находили наш «секретик». Промёрзший хлеб казался невероятно вкусным и назывался по- доброму лисичкиным.
У нашего дома был забор с высокими воротами, к воротам зимой наметало большие снежные сугробы, так вот мы, дети, забирались на эти ворота и прыгали прямо в сугроб. В валенки набирался снег, подол пальто становился мокрым и тяжёлым, штаны тоже намокали, зябли руки в мокрых варежках, и неудивительно, что мы все трое начинали кашлять. Родители переставали спать по ночам, и тогда отец действовал по методу доктора А. П. Чехова: разогревал до горяча красное вино, размешивал в нём ложкой варенье и каждой по очереди говорил: »Пей!» Было сладко и вкусно. Кашель как рукой снимало.
Часто вспоминаю наш рояль. Красивый, старинный, с витиеватой надписью «княжны Урусовой». Я представляла загадочную княжну, которая подходит к роялю и тоненькими пальчиками, едва касаясь клавишей, исполняет вальс, а вокруг танцуют, танцуют… Ей, княжне, тоже хочется танцевать с юным гусаром, но она не может прервать музыку, иначе волшебство вальса исчезнет. Дальше я представляла себя княжной Урусовой, садилась за рояль и одним торчащим пальцем тыкала в клавиши. В общем, мама смотрела, смотрела на меня, да и свела в музыкальную школу, где я училась целых пять лет. Спасибо тебе, моя добрая, давно ушедшая из жизни мама.
Как-то раз к нам приехали незнакомые люди. Симпатичный кудрявый военный с невзрачной разодетой женой. Это был мамин двоюродный брат Сергей. Его жена, здороваясь со мной, пристально разглядывала не столько моё лицо, сколько старенькое платьице и руки в « цыпках», хотя я тщательно прятала их за спиной. Я почувствовала недетскую тревогу, но конфету из рук незнакомки всё же взяла. Играя с подружками, я и забыла о странных гостях, а потом сёстры под большим секретом рассказали, что родственники приезжали не просто так: они уговаривали маму отдать меня им на удочерение. « Ей же, мол, легче будет с двумя детьми».
Могу представить, как тяжело было слышать эти доводы родителям. Вечером недовольная жена брата Сергея с обидой говорила, что Генка с Лидкой (это наши родители) ещё пожалеют и сдохнут со своими смазливыми дочками в нищете.
Нищета действительно донимала. И вдруг отца приняли на работу на кондитерскую фабрику! Дома давно не было сладкого, и мама выразительно посмотрела на папу. Дальше всё было как в детективе. Отец долго объяснял Гале, как пройти дворами к красной кирпичной стене фабрики, встать у этой стены, а когда полетит свёрток, схватить его и бежать что есть сил. Если кто-то остановит и спросит, что в свёртке, ответить, что нашла. Галя настолько испугалась исполнить всё это, что бежала со свёртком до самого дома, затравленно оглядываясь. Вбежав в комнату, бросила свёрток маме и, почувствовав невероятную усталость, сразу уснула. Во сне поняла, что мама укрывает её одеялом и гладит по голове. Проснувшись, обвела взглядом комнату, увидела меня, Наташу и успокоилась. Мама развернула свёрток, и оттуда посыпались конфеты. В дальнейшем, если в доме появлялись конфеты, мама их прятала. Я же всегда находила и показывала «схрон» сёстрам, они искренне удивлялись моим «ищейским» способностям. Конфет после обнаружения становилось всё меньше и меньше, и мама по-детски обижалась на нас, правда, потом всё многократно повторялось.
Летом мы пропадали на Волге. В воде сидели до посинения. Отец учил нас плавать, показывал на песке гимнастические упражнения, которые у нас получались легко и вызывали взрыв радости. Мы с удовольствием с отцовской помощью ходили на руках, строили песчаные замки, засыпали друг друга песком по шейку, снова и снова купались. Однажды с нами, детьми, отпустили на Волгу двоюродного брата Юру, родители которого решили не водить его в детский садик перед школой. День был жаркий, все купались и не заметили исчезновения Юры. Только белая маечка и сандалики сиротливо лежали на песке. Семилетний Юра утонул. До сих пор чувствую вину, что не усмотрела за ним, хотя я всего на два года старше его. Прошло много лет, но я нет-нет, да и вспомню черноглазого мальчика в матросском костюме, живого, обаятельного, смышленого.
Странно устроена жизнь, по каким законам? Как будто детство прошло в другой стране, в каком-то другом измерении…И этой страны уже нет, и домов нет, и близких, дорогих людей тоже нет. Правда, живут в душе воспоминания, и невозможно всё это забыть.
А ещё мне запомнилась заволжская баня, её строили пленные немцы, поэтому нам, детям, она напоминала кинотеатр, который, кстати, был рядом. Мама посылала меня, как самую бесполезную в хозяйстве, занимать очередь. И когда моё терпение было на исходе, появлялось всё семейство с большим тазом, чистым бельём и полотенцами. Раздевшись, я боязливо вступала в какой-то другой, наполненный паром страшновато-загадочный мир. Голые женщины, не обращая внимания друг на дружку, деловито тёрли жёсткими мочалками розовые спины, руки, ноги. Из огромных кранов шумно текла вода. Женское тело казалось мне, маленькой девочке, безобразным. И почему художники так любят писать обнажённых женщин? Я категорически не хотела, чтобы у меня появилось всё то, что было у них и не было у меня. Парилки я боялась, как грешник ада. Мама сначала мыла меня и Наташу, потом, накинув халат, выводила нас в «зал ожидания», где уже «ожидал» отец, и мы втроём уходили домой. Позднее дома появлялись и мама с Галей. Родители после бани становились как-то смешливее, добрее, и чай был с конфетами.
Много времени мы проводили в старом Петровском парке. У каждой из нас там был свой любимый уголок. Я обожала огромные камни рядом с фонтаном (правда, от фонтана осталась одна чаша), считала их моими и ревновала, когда многочисленные праздные люди фотографировались у «моих» камней. Наташа любила дубовую аллею и всегда тянула всех за собой собирать жёлуди.
Галя, как самая романтичная из нас, уходила в заросли сирени, садилась на скамейку и искала цветок с пятью лепестками - счастье. Зимой отец брал напрокат финские сани, мы катались по очереди парами с горки, а он разговаривал с кем-нибудь, и если собеседницами были женщины, то они сразу начинали игриво хохотать. Много лет спустя я как-то спросила отца, изменял ли он маме, он очень серьёзно ответил: «Никогда». Отец пережил маму на 30 лет, так и не встретив ту, которая хотя бы отчасти заменила её. Значит, есть на свете незаменимые люди.
В парке были танцы. Галя с подружками уже начинала бегать на танцплощадку, где мягкий неаполитанский голос пел о далёкой Марине. Вечером парк удивительно преображался! Полуосвещённые аллеи манили влюблённых, сладко пахло жасмином и шиповником. Мы вместе с соседскими ребятишками пытались понять это преображение, шпионили за старшими, теряли кого-нибудь в тёмных аллеях, но ни разу не поняли, почему наш парк в темноте становился таинственным, волшебным. Рядом с танцплощадкой заросший ров, туда спускались выяснять отношения. Однажды я видела, как дрались ремнями с пряжками солдаты и матросы Жуть. Матросы избили солдат. Родителям об этом я никогда не рассказывала.
Сейчас старый парк погибает. Давно разрушен дощатый кинотеатр, исчезла танцплощадка, опустели аллеи, пустырь на месте стадиона.… Неужели никому не нужен один из красивейших уголков нашего города?
В соседнем от нас доме жило много, на мой взгляд, странных людей: высоченная бухгалтерша с ярко накрашенными губами, портниха с нелюдимой внучкой Леной, тётя Настя с дочерью Алей, моей подружкой, и ужасная безносая Нюра с Сашей Хромулём. Нюра всё время курила, держа папиросу скрюченными пальцами. Саша хромал на обе ноги, но, самое интересное, фамилия его была Хромулёв. Нюра пыталась заговаривать со мной, но, видя мой страх, обречённо махала рукой. А когда Саша Хромуль приближался к нашему дому, я убегала и пряталась. Ходили слухи, что они воруют дрова у соседей и что оба сидели в тюрьме. Мама категорически запрещала мне ходить в этот дом, но я нарушала её запрет, мне нравилось играть с застенчивой синеглазой Алей. Мы пошли в разные школы. Соседних детей отдавали в восьмилетку, а меня, как и сестёр, записали в более престижную, как сказали бы сейчас, среднюю школу №4. Наступил новый этап моей жизни.
Школа
«Три сестрицы под окном…» - это про нас. Нашлись какие-то церковные книги, в которых отец был записан не Геннадием (как мы все привыкли), а Игнатием, на что мама издевательски хохотала: «Старшая дочь – Игнатьевна, средняя – Догнатьевна, а младшая – Перегнатьевна.» Новоявленный Игнатий ужасно злился и винил во всём батюшку Казанской церкви.
В школу я пошла уже Игнатьевной. Новое двухэтажное здание, расположенное почти напротив Петровского парка, сразу стало культурным центром заволжья. Школа и парк составили одно целое, можно сказать, труд и отдых. Директор Наталья Ильинична каждое утро встречала своих питомцев, приучая снимать шапку при входе и здороваться. Ученики сразу становились вежливыми и серьёзными. Даже её внешность вызывала уважение: седые, зачёсанные назад волосы, строгий голубой костюм, как у английской королевы. Интересных кружков в школе было много: театральный, хоровой, иностранных языков, спортивные секции, станция юных натуралистов с большим пришкольным участком. Вместе с сёстрами я любила смотреть школьные концерты художественной самодеятельности, мне и сейчас кажется, что они были гораздо интересней, чем попса на ТВ, тем более, что в них участвовала средняя сестра Наташа, которая танцевала в балете детского сектора заводского Дворца культуры. В накрахмаленной, сшитой мамой балетной пачке тоненькая Наташа плыла по сцене, вызывая дружные аплодисменты одноклассников. А Наталья Ильинична, прячась за роялем, держала наготове свою шаль, чтобы согреть маленькую балерину. Но вот насчёт пятёрок первой была старшая Галя. Наконец, в семье стало три ученицы. В первом классе я была читающей, пишущей и считающей, вертелась на уроках, смотрела в окно и искренне жалела Витю-второгодника, одиноко сидевшего за последней партой. Больше всего в школе мне нравился буфет, куда нас, первоклашек, не пускали. Завтраки приносили на большом подносе прямо в класс: чаще всего это был кефир с маленькой круглой булочкой. В буфете же продавали пирожки, которые были доступны только старшеклассникам, а очень хотелось их попробовать. Уроки мне нравились, особенно пение и физкультура. Ещё до школы я увлеклась чтением. Это заслуга старшей сестры: она открыла мне волшебный мир сказок Пушкина, поэзию Лермонтова и Некрасова. В начальных классах я подружилась с Элей – девочкой с трагичной судьбой. Кудрявая кареглазая Эля постоянно жила в страхе. Её родители скандалили между собой, сходились и расходились, потом и вовсе отправились на Ставрополье, оставив Элю у бабушки. Окончив восьмой класс, Эля уехала к ним, а через некоторое время пришло известие, что Эля покончила с собой, навсегда унеся тайну ухода из жизни. Это было моим первым потрясением. Школьницей я поняла, что учителя бывают разные: добрые и злые, заинтересованные и равнодушные. Некоторых помню только потому, что долго старалась забыть. Самое большое влияние на меня имела Людмила Александровна Орлова – учитель русского языка и литературы. Небольшого роста, всегда в тёмном костюме и белой блузке, острый проницательный взгляд зелёных глаз. Большинство мальчишек и девчонок в классе страшно её боялись, мысленно называя «Люда – смерть», я же была просто влюблена в неё, обожала литературу и гордилась пятёрками за сочинения и диктанты. В школьные годы играть в куклы я не любила, они казались мне неживыми, а вот возиться с кошкой – другое дело: я заворачивала кошку, как ребёнка, в старый мамин платок. Зверёк вырывался, жалобно мяукал, пытался улизнуть, но я с каким-то упорством повторяла заворачивание. Родители запрещали мне мучить бедное животное, но я всё равно продолжала «зверские» игры, пока мама, грустно глядя на меня, не сказала: «Что же из неё вырастет?» Мама всё чаще болела, подолгу лежала в больнице. Мы научились стирать и готовить, мыть полы и штопать дырки на чулках (о колготках тогда даже не слышали). Как-то раз, вернувшись из школы в нетопленый дом, мы с сестрой Наташей надумали сами приготовить обед: открыли дверцу в подполье, чтобы набрать картошки, и, спустившись, увидели ряд аккуратно поставленных трёхлитровых банок, наполненных «соком» цвета бордо. Запретный плод сладок! И мы решили самостоятельно, по-взрослому попробовать настоящего крепкого вина. Сестра деловито достала стаканы и налила их до краёв. Смутно помню, как мы, обнявшись, добрались до кровати. Проснулись поздно вечером, обеих тошнило. Папа уже был дома и сразу всё понял, кстати, он был непьющим, что было большой редкостью для заволги. Нам стало невероятно стыдно! Больше мы не экспериментировали. Хорошо помню холодную зиму 1966 года. В ноябре мы уже катались на коньках в нашем парке на небольшом катке, а когда там становилось тесно, мы с закадычной подружкой Ларисой, круглой отличницей, рискованно переходили по льду Волгу, чтобы под музыку покружиться на городском катке. И когда только мы успевали делать уроки! Декабрь выстудил улицы города, школу, дома, вечерами мы сидели у камина, делились самым сокровенным, не представляя, что совсем скоро всё в нашей семье невозвратно изменится. Маме нездоровилось, однажды «скорая» увезла её в больницу. Той же ночью нашей мамы не стало. Помню, как отец переносил обеденный стол, ставил его в передний угол, молча занавешивал окна, зеркало. Мы, сёстры, ни на минуту не расставались, боясь потерять друг друга. Особенно был страшен момент, когда вносили гроб – я боялась взглянуть на мёртвую маму. После похорон помню пустоту в доме, пустоту в душе. Первый Новый год без мамы…. Тихо, по-будничному нарядили ёлку, хотели испечь пироги, как у мамы, но не получилось. Именно тогда я поняла: беззаботное детство закончилось. «Три сестрицы под окном» засиделись вечерком: Галя, Нина и Наташа, - вот и вся семейка наша. А отец? Я даже испугалась, что ему нет места в этой строчке. Он как-то сразу стал одиноким, замкнулся в своём горе. Спустя годы я поняла, как лечит время: у нас появилось будущее, а у отца – нет. Как-то сразу семья затрещала по швам: одна за другой повыходили замуж сёстры, а я испытала горечь сиротства.
В выпускном классе я встретила свою первую любовь. Высокий застенчивый одноклассник Саша. Мы обычно вместе возвращались домой из школы, дурачились, подшучивали друг над другом. Иногда я толкала его, шутя, а он падал, как подкошенный, в снег и изображал обморок, потом вскакивал и тоже толкал меня, но не грубо и сильно, а осторожно, боясь причинить боль. Весной мы с ним гуляли в нашем парке, выходили на берег Волги, строили планы на будущее. Это был тот этап отношений, когда случайное прикосновение вызывает неловкость, юношескую робость. Современный семнадцатилетний человек засмеётся, читая эти строки, назовёт нас наивными и будет прав. Времена меняются, как и люди. Мы жили трудно, но это не значит плохо - была вера в себя и в будущее нашей страны. И детская вера в счастье.
Кинотеатр «Волга»…Вспоминаются известные строки: «Любите ли вы театр?» Надо только добавить «кинотеатр». И я ответила бы: «Очень, очень». На фоне частной деревянной застройки здание кинотеатра казалось дворцом, а яркие, нарисованные местным художником афиши призывно манили: «Заходи!»
И мы, конечно, заходили, да ещё всем классом, а то и всей школой, я имею в виду массовые выходы. Что там творилось! Штурм дверей в кинозал напоминал штурм Зимнего дворца из известного фильма Эйзенштейна, особенно когда самые ловкие мальчишки повисали на медленно открывающейся двери. Передние ряды не выдерживали напора и падали, а тот, кто первым вбегал в кинозал, чувствовал себя победителем. Как правило, самого фильма никто не видел: все были заняты разговорами, а отъявленные шалуны ползали между рядами, хватая девчонок за ноги, в ответ тут же раздавался визг и хохот. Раздражённые учителя делали бесполезные замечания. Наконец загорался свет, и вся толпа вываливалась на улицу. «Окультуренные» школьники расходились по домам до очередного культпохода. В старших классах на пятичасовой сеанс мы ходили с Сашей. Почему не вечером? Всё просто: оставалось время пошататься по парку, да и домой надо вернуться не совсем поздно. Он жил вдвоём с мамой, очень любил её, поэтому после школы сразу пошёл работать на завод, потом служил в армии. Я же уехала учиться в Ярославль – так и разошлись наши дорожки. Правду говорят, что первая любовь улетает, как летнее облачко, исчезает, уступая дорогу другому человеку, с которым пойдёшь по жизни. Прощай, моя любимая школа, мои мудрые великодушные учителя, старый парк, друзья – одноклассники! Прощай, заволга!