Рассказ
Ко мне всё чаще приходят воспоминания из глубины прожитой жизни. Иногда, на первый взгляд обыденные, не очень яркие и заметные. Но, думается, если они приходят, значит что-то в них было важное для меня. Это, как вода в половодье, уносит в стремительном течении от берегов мелочь всякую, да и с концами. Но вот какая-нибудь веточка цепляется за отмель, и та её уже не отпускает. Вода беснуется вокруг неё, бурлит и воронки крутит, а отмель не отпускает ни в какую. Так и в памяти — много унесло воспоминаний половодьем жизни — ни вернуть, ни разглядеть их в дымке туманной забвения, а эта веточка крепко засела, не отпускается и тревожит память мою….
Мне едва минуло в ту пору семнадцать годков. Лежал я тогда в глазном отделении городской больницы. В палате нас было трое парней примерно одного возраста — уже и не мальчишек вроде, но и не мужчин ещё. Держали в ту пору в стационарах подолгу — до полного излечения. Люди находились в непосредственном близком общении. Доверительные разговоры создавали особую атмосферу товарищества и солидарности. Какая кормежка в больницах — известно. В те годы особых разносолов и в семьях-то у людей не водилось, а уж там…. Но что характерно, хлеб был в столовой всегда, и сколько хочешь бери! Мы, — молодые ребята, для медперсонала, по сути — дети, и отношение к нам было особое. Конечно, той скудной больничной пищи нам не хватало. На раздаче в столовой тётенька с полным добродушным лицом всегда была в готовности добавить нам по лишнему черпаку каши, либо щёй погуще со дна котла.
За лечением день проходил незаметно: то обход, то уколы, то процедуры разные. Но вечерами, после того как врачи уходили по домам, больничный мир менялся совершенно. Оставалась из медперсонала на этаже одна сестричка, часто возрастом чуть старше нашего. Телевизоров в больницах и в помине не было, зато книги были у всех. За дверями каждой палаты царил особый мир общения, воспоминаний и душевных бесед. В те годы никто и не слышал о глазных центрах. Но в каждой городской больнице было глазное отделение, обычно в отдельном корпусе. Так и у нас в двухэтажном корпусе лежали люди всех возрастов — и дети совсем малые, и пожилые совсем люди со своими катарактами и глаукомами.
Так вот, каждый вечер после ужина, в свободном пространстве больничного коридора у окна собиралась малышня наша на «вечер сказок». И была у нас своя сказочница — бабушка Настя. Это была небольшого роста, совсем седая опрятная старушка, с миловидным, даже для её возраста, лицом. Причёска у нее была премилой: ровный пробор спереди, сзади головы заканчивался коротенькой плетёной косичкой, хвостик которой пшеничным колосом лежал на неизменном её платке зелёного поля с яркими маками. Было ей примерно семь десятков с половиною лет, из которых последние двадцать она прожила в абсолютно слепом состоянии.
Итак, баба Настя, сидя на стуле, собирала вокруг себя детей. И они шли каждый вечер, забывая на время о своих недугах, шли в этот больничный тупичок, чтобы послушать слепую бабушку. Кто со стулом приходил, кто и прямо на полу располагался. Баба Настя, как и все незрячие люди, лицом и глазами была вне пространства. Выражать эмоции мимикой и глазами она не могла, но что за чудо был этот её голос! С легкой хрипотцой, меняя тембр и силу звука, она им пользовалась просто профессионально. То он звучал тихо и умиротворённо — так лес шумит при слабом ветре; то журчал ручейком, бегущим по камушкам; то грозно и хрипло — в тревожные минуты повествования. Скрипучая избушка на курьих ножках, Баба-Яга с метлою в руке и с чёрным котом на горбу, добрый молодец на лихом коне…. Картины сказочного мира в звуках преподносились рассказчицей настолько талантливо и правдиво, что дети сидели не шелохнувшись. И то широко раскрытыми глазами, то кулаками крепко сжатыми выказывали они своё соучастие в захватывающем действии сказки.
Я постоянным слушателем «сказочного часа» не был — считал себя довольно взрослым. У меня появились другие интересы: покурить на лестничной площадке с мужиками, полюбезничать с молоденькой медсестричкой….. Но всегда останавливался, словно завороженный, если в это время, случайно проходил мимо сказочного тупичка, и слушал.
У меня со сказочницей сразу, с первой встречи, сложились отношения тёплые и сердечные. Поскольку я обожал бабушку свою собственную, то и любовь и внимание моё к столь светлому человеку, как баба Настя, не могло не привести к нашему близкому знакомству.
В больничной атмосфере новости разносятся очень быстро. Я узнал, что бабушку поместил сюда её собственный сын и за неделю ни разу её не проведал. Тогда я подговорил ребят, мы собрали у себя в палате что у кого было вкусного. А потом и по другим палатам прошлись, тихо и несуетно собрав для нашей сказочницы приличную передачу. Я дождался удобного момента, когда бабушка в одиночестве, ощупывая рукой стены, медленно брела к своей палате, и подошёл.
— Здравствуйте, баба Настя! Я к вам с гостинцем!
— Да кто ж ты, мил человек? — Она вздрогнула от неожиданности. Безжизненные глаза её по-прежнему были устремлены в пустоту коридора, мимо меня.
— Эти угощения принесли от цехового профкома нашему сопалатнику, а его всё равно выписывают, вот мы и решили их передать вам. — Соврал я, не моргнув и глазом.
— Понимаете, меня бабушка вырастила, совсем одна…. Так получилось…. Вы очень похожи на неё! Все на этаже любят вас за сказки, за ваше внимание к детям. Не откажите, возьмите от чистого сердца! — Запершило в горле моём, голос предательски дрогнул….
В тот миг я мог покалечить любого, кто бы только словом осмелился её обидеть! Я возвышался над своей собеседницей почти на голову. Чёрные смоляные волосы, постриженные под Beatles, широкие плечи, по-мужски бугристые мышцы рук! И рядом — маленькая, седая, слепая и беспомощная старушка. И в то же время сохранившая этот свой милый облик, своё достоинство и любовь к людям! Она была похожа тогда на белого лебедя-подранка: столько грациозности и печали было в её внешности!
Вдруг она подняла руку и нежно и медленно погладила меня по голове, по щеке до подбородка, и уже двумя руками, бережно касаясь, стала ощупывать моё лицо. Я понял. — Она со мною знакомилась. Глаза её оставались неподвижны, но в них мелкими озерцами стояли слёзы.
— Молоденький…. Красивенький…. Совсем мальчик ещё…. Спасибо тебе! — Губы её перешли на шёпот. — Как зовут-то тебя, сынок?
— Володя. — Меня почему-то била мелкая дрожь.
Я проводил бабу Настю до её палаты и удалился.
С этого дня дружба наша только крепчала. Непонятно каким образом бабушка узнавала о моём появлении на «сказочном часе». Но всякий раз, на приемлемом месте она прерывала свой рассказ и произносила:
— Володенька, подойди!
Я пробирался к ней промеж гнездящейся по полу малышни. Она, ощупав голову мою, чуть касаясь губами, целовала меня в лоб и шептала:
— Христос с тобой!
Незаметно подкладывала мне в ладонь пряник или конфету. Я отходил от неё, словно благословлённый и окрылённый.
Так прошёл почти месяц. Мы помогали, чем могли, нашей сказочнице. Старались отвлекать её от мыслей мрачных. Её так никто ни разу и не навестил. Бабе Насте предстоял тяжёлый путь борьбы за то, чтобы видеть. Предстояло пережить ещё несколько операций, пока ей сделали только одну. Она мне с радостью рассказывала, как разглядела операционную и лицо хирурга. Она радовалась как ребёнок! Доктора обещали ей вернуть зрение. Пока на один глаз. Но сейчас ей нельзя было снимать повязку — противопоказан яркий свет.
Лечение моё закончилось, я выписывался, стоял с бумажкой в летнем больничном дворе — мне предстояло проститься с бабой Настей. Она заканчивала процедуры и должна была выйти во двор. Я волновался, конечно, и расставание меня тяготило. Но молодость берёт своё! Мне до чёртиков надоела эта больница. Я жаждал свободы, и с нетерпением поглядывая на часы, мечтал поскорее удрать отсюда. Медсестра вывела бабушку под руку, они сошли с крыльца, и я перехватил её локоть. Мы прошлись немного до низкой изгороди, за которой тропинка вела на волю. Баба Настя чувствовала моё состояние и понимала, как рвётся на волю моя душа! Как я жалею теперь, и через половину века корю себя за тогдашнюю торопливость! Не нашел я тогда нужных слов для неё — всё на тропку смотрел…
— Володенька, миленький, а мы ведь больше с тобой не увидимся! — Произнесла она дрожащим от волнения голосом. — Вспоминай меня, а я буду молиться за тебя, сколько живу!
Я был в совершенном смятении и не знал, что сказать этой доброй и такой несчастной женщине!
— Володенька, я должна тебя увидеть пока ещё дышу! — Она рванула повязку с глаза.
Я не сумел помешать ей и только успел заметить её глаз в обрамлении припухших, синюшного цвета век. Глаз болезненно слезился и блестел, но это был ЖИВОЙ глаз!
— Что же вы делаете, баба Настя? — Воскликнул я, поправляя повязку женщине.
К нам быстрым шагом направлялась сестра. Она взяла больную под локоть.
Я плохо, словно в тумане, помню, что было дальше. Помню, что целовал старушке руки и за что-то просил прощения. Помню ещё слова её, будто напутственные:
— Береги глаза, сынок! Страшно умирать незрячим! — Эти слова догнали меня, уже быстро шагающим в сторону города. Я ещё несколько раз оглянулся, пока не скрылась она из виду. Так на всю жизнь и запомнил я бабу Настю, стоящую у низкой изгороди, — на глазах тёмная повязка, седая непокрытая голова и в приподнятой руке платок с зелёным полем и красными маками по краям….
Валерий Зиновьев.