Когда в туманное стекло
ко мне заглядывает юность,
мне кажется, что всё вернулось -
всё, что вернуться не могло…
Игорь Плохов
Разогнавшись под горку, Серёжка, резко нажав на педали, затормозил возле сидевшей на лавочке старушки. Подняв клубы серой пыли, велосипед пошёл юзом, и только выставив ногу, Серёге с трудом удалось устоять. Роющиеся в тёплом придорожном песке куры, чистящие об него свои клювы и когти, с возмущённым кудахтаньем, разлетелись в разные стороны.
Уже не раз этот трюк заканчивался бороздой на песчаной с мелкими камешками сельской дороге, разорванными штанами и внушительными ссадинами на локтях и коленках. Но на этот раз обошлось.
- Что же ты так носишься-то? Шею свернёшь, - добродушно покачала головой бабушка.
- Не, баба Катя. Всё под контролем, - уже успевший переварить столь близкий очередной «крах» и довольный получившимся эффектным торможением, заверил Серёжка.
- Куда так торопишься?
- В поле, отцу помогать, - придерживая велосипед за руль, Серёга поглядывал на небо.
Лилово-чёрная, набухшая от влаги туча, повиснув над деревней, первыми редкими крупными каплями обозначила территорию, на которую в ближайшие мгновения собиралась обрушиться проливным дождём.
- Баба Катя, я у вас под навесом дождь пережду?
- Чего ж под навесом-то? Заходи в дом, молочком напою.
Срубленный ещё до войны дом с резными наличниками, по-прежнему, как и в былые годы, выглядел вполне добротным и ухоженным. Почти ежегодно, вооружившись кисточкой, баба Катя сама, никому не доверяя, обновляла на них узоры.
Простенько, не богато, но очень чисто, опрятно, по домашнему уютно в комнате, куда зашёл Серёжка: половики из нарезанных полосками разноцветных кусков материи, кружевные занавески на окнах, стол накрытый белоснежной скатертью с цветастым орнаментом по периметру, образа в углу и запах лампадного масла вперемешку с ароматным печным теплом.
Пока баба Катя ходила за молоком, Серёжка разглядывал висевшие на стене, в деревянной рамке под стеклом, старые, пожелтевшие от времени, фотографии. На одной из них - сидящая на стуле молодая девушка в светлом воздушном, усыпанном яркими цветами, платье. Толстая русая коса, переброшенная через плечо. Озорной непослушный завиток волос, свисающий на лоб. Радостная, очаровательная улыбка и большие, наполненные пульсирующим светящимся счастьем, глаза. Рядом, положив руку на её плечо, стоял высокий плечистый парень, с пышной копной волнистых волос.
- Баба Катя, это Вы? – не отрывая взгляда от девушки на фото, спросил Серёжка у вошедшей с крынкой старушки. – Какая красивая!!!
- Я, молодая совсем, – махнула рукой баба Катя, и едва заметная улыбка промелькнула в уголках сухих, покрытых сеткой мелких морщин, губ. – Давно это было, ещё до войны, в 38-ом.
- А это – муж мой, Федя! В сентябре 37-ого мы поженились, а начале 39-ого он в армию служить ушёл. До этого отсрочку давали, как механизатору. А тут, по весне-то призвали, и попал он как раз на войну с Финляндией. А это уже после той войны,- протерев тряпочкой стекло, баба Катя, указала на фото, где Фёдор в солдатской форме, в лихо заломленной фуражке, с медалью и знаками на груди. - В ноябре 41-ого в последний раз весточку от него получила. На волховском фронте он воевал, «без вести пропал», - рассказывая, она наливала в кружку молоко.
- Жив был бы, уже вернулся, ведь сорок лет прошло… - вырвалось у Серёжки.
Тут же осёкся, видя, как дрогнул кувшин в руках бабы Кати, выплеснув молочный сгусток мимо кружки на скатерть.
- Война была. На войне всякое могло случиться. Вон, по радио рассказывали – мужчина, попав в аварию, полностью потерял память. Даже как его зовут, не помнит. Столько лет прошло, а память так и не вернулась, - и поставив кувшин на стол чуть слышно произнесла.- Пока на его могилке не побываю - жив для меня Федя.
Застигнутая внезапно нахлынувшими воспоминаниями, смахнув кончиком платка набежавшую слезу, баба Катя отвернулась к окну. Там, за туманным стеклом, сквозь мутную пелену дождя, в запрятанном, притаившемся, только им с Фёдором принадлежащем, пространстве, таились спрессованные, словно фото в альбоме, далёкие милые сердцу мгновенья. И от этого, мимолётного неосторожного прикосновения, лёгкий ветер памяти зашелестел его пожелтевшими страничками:
Нарвавший охапку полевых цветов, улыбающийся Фёдор бежит ей на встречу; а вот она протягивает крынку с холодным молоком и он, спрыгнув с пахнущего сосновой смолой золотистого сруба, воткнув топор в лежащее по близости бревно, жадно пьёт. А молоко тоненькой струйкой по подбородку скатывается на мускулистую, покрытую капельками пота, грудь.
Ну почему судьба ты так жестока? Одарила, высыпала сразу, не скупясь, всю припасённую радость, счастье и любовь. И, … забрала так быстро, так стремительно, оставив на долгие годы: ночи наедине с одиночеством; неясные, будящие, наполненные надеждой шорохи за потухшим окном; вязкую щемящую тревогу и мучительно затянувшиеся ожидание.
Невыплаканными слезинками дождевые капли скатывались по оконному стеклу. Мокрый, загрустивший клён прохладными ладонями гладил по нему, забирая бьющуюся тоску и боль.
Фёдор нашёл его в густой лесной чаще совсем маленьким, чуть выше колен. Среди больших грубых, заслонивших небо и солнце, деревьев, он робко, с надеждой, выглядывал из-за хрупкого стана матери.
- Я заберу его. Да, ты не переживай. Ему там хорошо будет. Легко и просторно, - осторожно откапывая неокрепшие корешки, гладя шершавую кору матери, приговаривал Фёдор. И она радостная, благодарно шелестела листвой в ответ.
По душе пришлось маленькому клёну на новом месте. С пригорка, на котором возвышался дом,он восторженно смотрел: на чёрную жирную, отдыхающую под солнцем, пашню; на зеленеющий за ней, наполненный птичьим щебетом, лес; на огромное синее небо с беспечно плывущими лохматыми облаками и манящую вдаль жёлтую дорогу.
Украдкой, стесняясь, поглядывал клён на так понравившуюся ему озорную, с любопытством заглядывающую в хозяйское окно, вишню. А она, по весне, нарядившись в подвенечное платье, белоснежным манящим облаком, кружилась перед ним на ветру, и затем, сбросив его, дразнила сочными спелыми ягодами.
Быстро подрастая, в жаркий летний день, клён заслонял окно спальни от назойливых солнечных лучей, и прятал скамейку в прохладной тени, под густыми зелёным листьями.
Расплескавшая краски осень - вылила на него ярко-жёлтые, и теперь уже вишня восторженно любовалась им. Обрамлённый резным орнаментом конька крыши и наличников, переливаясь на солнце множеством оттенков, золотистым куполом возвышался он возле дома.
А когда порывистый осенний ветер бесцеремонно срывал с них одежды - обнажённые, зябко ёжась, они тянулись друг к другу, торопя зиму накрыть их белым пушистым одеялом, чтобы забывшись в сладком сне, проснуться с первыми весенними лучами.
Клён стал частью этого дома. Он прирос к нему. И они все вместе - баба Катя, дом и клён с вишней, ждали возвращения Фёдора.
Сколько вдов и несостоявшихся невест оставила та война? Серёжка, родившийся гораздо позже, никогда не задумывался над этим. Ему казалось, что давно остыла и затихла саднящая боль. Затянулись, зарубцевались оставленные войной раны.
Та же, баба Катя – не высокого роста, лёгкая подвижная с тёплыми лучистыми глазами. Её весёлый звонкий голос слышался везде: в поле на посевной или уборке урожая, на ферме, в сельсовете… Она успевала повсюду, а ведь и домашнее хозяйство требовало немало сил и времени.
В деревне не хватало сильных мужских рук, и тяжёлая физическая работа легла на хрупкие женские плечи, но Серёжке казалось, что свалившиеся на этих женщин беды, все тяготы и невзгоды, не смогли погасить в них жизнь. Он видел их поющими озорные частушки и лихо отплясывающими на свадьбах, проводах в армию, 9-ого Мая …, да и на всех других праздниках, которые как было принято в деревне, отмечали все вместе. Но он не замечал спрятанную в глубине глаз щемящую тоску. Не задумывался, что на смену дневных хлопот и шумных праздников, вместе со сгущающимися сумерками, придавливая тяжестью склепа, наваливалось одиночество.
Только сейчас, в переполненной безудержной тоской и воспоминаниями комнате, он ощутил всю тяжесть совсем маленькой, но всё еще тлеющей надежды.
« Ей труднее всех. Тяжелее, чем тем, кто получил похоронку, кто перестал надеяться и ждать» - Серёжка представил себя лежащим с открытыми глазами в пустой тёмной комнате.
Он словно окунулся в вязкий, гнетущий, осязаемый мрак, холодным ознобом, прильнувшим к телу. Почувствовал, как словно из проруби, потянуло холодом от чёрных окон. Услышал неистовый злобный вой ветра в печной трубе, гулкое тиканье часов и назойливый, словно бьющаяся муха, стук ветки о стекло.
Кружка, тихо звякнувшая об стол от неловкого Серёжкиного движения, вывела старушку из забытья.
- Может ещё молочка? – она потянулась к кувшину.
- Не, баба Катя, спасибо! Поеду я. Вон уже и дождь закончился.
- Возьми яблочек с собой. Нонче много их народилось. Вкусные.
- Да не надо, баба Катя, спасибо!
- Возьми-возьми, в поле-то наработаешься – есть захочется.
Выбрав несколько крупных сочных яблок, Серёжка задержался в дверях: - Баба Катя, вы, это… если что нужно помочь - скажите …трудно одной-то…
- Справляюсь я, Серёженька. Да и люди помогают. Но, ежели, что нужно будет подсобить – позову, - пообещала она.
А следующей весной Серёжку призвали в армию.
Прошло более двух лет.
Старенький потрёпанный ПАЗик притормозил возле автобусной остановки с синенькой табличкой « Берёзкино - 3 км» стрелочкой указывающей на уходящую в сторону просёлочную дорогу и натужно вздохнув, словно прощаясь с вышедшим из него солдатом, подпрыгивая на ухабах, поскрипывая и дребезжа, покатил дальше по своему маршруту.
Порывистый ветер гнал по небу хмурые тучи. Он то ослабевал, позволяя им серой заслонкой повиснуть над землёй, то, словно разозлившись, расталкивал по сторонам, освобождая дорогу тёплым ласковым солнечным лучам. И они, переплетаясь, путаясь в иголках косматых сосен, срывая с них душистый смоляной аромат, разноцветными волнами прорывались к земле.
Серёга, прижавшись спиной к стволу сосны, задрав вверх голову, ловил лицом эти лучи и, словно рыба широко раскрытым ртом глотая чистый, насыщенный после недавней грозы озоном, воздух, не мог насытиться, надышаться. Солнечные блики, отражаясь от высыпанного на хвою мелкого бисера дождевых капель, весело играясь, ласково прикасались к лицу.
Сколько раз там, в далёком, дышащим зноем, пыльном Афганистане, в своих мечтах и сновидениях, он видел это возвращение домой. Он даже родителям не смог, да и не хотел, сообщать дату своего приезда. Тогда бы отец наверняка нашёл бы машину и встречал его здесь на автобусной остановке. А ему так хотелось не спешить. Смакуя, чуть отодвинуть, растянуть суету и радость встречи.
Ещё там, он загадывал и представлял как выйдет на умытой тёплой летней грозой лесной опушке и пойдёт по жёлтой песчаной дороге среди изумрудной озими на которой маленькими перламутровыми пятнышками сверкают капельки недавнего дождя.
Праздничная, нарядная как девичий сарафан, радуга, оттолкнувшись от леса, прочертив на небосклоне дугу, опустилась где-то за деревней.
Серёга, расстегнув китель, держа в одной руке фуражку, в другой дипломат, словно не шёл, а летел, парил над землёю. Вот уже и поля с озимыми остались позади, а перед ним покрытый душистыми травами и цветами луг, с пасущимся у кромки леса стадом. Он помнил здесь всё до мельчайших подробностей и даже отсюда, издали, мог многих бурёнок назвать по имени. Радость встречи с родным и близким переполняла его. Вот возле дороги две любимые берёзки. Как часто, отдыхая в их тени, положив руки за голову, он разглядывал белые стройные стволы и ветви с яркими зелёными листочками, обрамлённые нежным голубым небесным цветом. За ними молодой сосняк, дразнящий в конце лета крепкими хрустящими рыжиками и дружными смешными скользкими маслятами.
А вон, за тем поворотом, уже и деревня видна будет.
На небе, кто-то невидимый задёрнул серую унылую занавеску, спрятав за ней солнечную улыбку. И тут же насыщенные яркие краски погасли, потускнели, потеряв свою сочность и блеск. Все эти перемены, как невольно показалось Серёжке, были связаны со стоящим на околице домом бабы Кати. Печальный, осунувшийся, с плотно закрытыми ставнями, он словно осел под тяжестью, выглядывающей из-за него мрачно-свинцовой тучи.
На скамейке под поникшим клёном, дымя недорогой, но забористой сигаретой «Прима», сидел дядя Петя, один из немногих в деревне вернувшийся с той войны и доживший до этих дней.
- Здорово, Серёга! С возвращением! - поприветствовал он.
- Здравствуйте, дядя Петя, - присев на скамейку, не решаясь спросить, Серёга посмотрел на закрытые ставни.
- Нет больше Кати, - старик поймал его взгляд.- Схоронили на прошлой неделе. Твои-то, не успели сообщить?
- Не успели, - вздохнул Сергей. – Я их просил, чтобы не слали перед дембелем писем. Долго до нас почта шла.
На лице дяди Пети, словно на срезе старого дерева с увядающей, источенной червями древесиной, покрытом густой паутиной годовых колец - множеством морщин и трещин, отражалась нелёгкая, круто посоленная невзгодами жизнь. Утомлённо глядя поблекшими от пережитого, от всего увиденного в ней глазами на уходящую вдаль дорогу, он словно не Серёге, а самому себе, стал рассказывать:
- Почитай уже как месяц назад известие пришло из Новгородской области - у деревни Мясной Бор ребята из поискового отряда нашли останки советского солдата. При нём медальон - гильза заткнутая пулей, и медаль «За отвагу», старого образца, какие ещё до 43-его года были. В записке-то только и смогли разобрать «…Фёдор… Берёзкино». А вот по номеру медали установили, что это он – Федя. Медаль-то он за «финскую» ещё получил.
Катерина сразу в дорогу засобиралась. Искала она его всю жизнь. Кому только не писала, куда только не ездила. В Ленинграде-то, когда были на съезде колхозников, время свободное выпало – все в театр, в музеи, а она меня уговорила отвезти её на Пискарёвское кладбище. Да и потом, по дороге обратно, все обелиски и памятники посетили, до самого Новгорода. И везде она присядет перед гранитной плитой, положит на неё ладони, так и сидит, молча склонив голову. Потом встанет, перекрестится, только и шепнёт: «Нет его здесь».
Я не выдержал, когда в райцентр приехали, говорю ей: «Погоди, пойду-ка я сам с военкомом поговорю».
Военком, щеголеватый такой, подполковник, начал мне объяснять, что, мол запросы они отправили, но результатов пока нет.
«Мало, - говорю. - Видать отправили, да и не туда - раз нет».
Тут он психанул: «Да, вы, знаете, где служил Фёдор?... Во второй ударной армии, под командованием генерала Власова. Не мне вам, фронтовику, объяснять - кем этот Власов оказался, и какую армию создал…»
Гляжу, Катерина аж посерела. Слово вымолвить не может. Я его за грудки взял, тряхнул, как следует – заверещал, гад. Ели растащили нас.
Прокашлявшись в кулак, удерживая дрожащими пальцами окурок, он неожиданно для Серёжки произнёс:
- Любил я её! Ох, как любил! Лет десять ждал, что она поймёт - Фёдор уже не вернётся. Сколько раз замуж звал, а она и слушать не хотела.
- А как же тётя Маша? – вырвалось у Серёги.
- А что, Маша? Знала всё, конечно. Разве в деревне, что утаишь? Да и подружки они. Мария то же ждала пока я пойму, что она моя судьба. Вот так и жили: Мария меня любит, я Катериной бредил, а она всё Фёдора ждала и ни о ком другом, и думать не хотела, - и грустно ухмыльнувшись, добавил.- Как говорит Мария:«Я самая счастливая в этой цепочке».
- Похоронили Фёдора на нашем кладбище. Оркестр, цветы, салют. Военком речь произнёс… Катерина белая, как мел. Ни слезинки не проронила. Выплакала уже все. Лишь когда горсть земли на крышку гроба бросила, тихонько произнесла: « Вот ты, Феденька, и вернулся. Скоро мы снова будем вместе».
Печальный, задумчивый клён, будто поддерживая разговор, участливо шелестел листвой. Оторвавшийся от ветки лист, описав замысловатую траекторию, затерявшимся письмом, опустился дяде Пети на колени. Он смолк, задумчиво вертя его в руках.
Затем, словно очнувшись, уважительно посмотрел на поблескивающий рубиновой эмалью орден на солдатском кителе и нашивку за ранение:
- Вижу, вам там тоже не сладко было.
Серёга только кивнул в ответ.
Проглотивший сигарету огонёк, подкравшись, обжёг пальцы. Втоптав носком сапога малюсенький окурок в песок, дядя Петя тут же достал новую сигарету:
- А твоя-то, не дождалась. Целый год этот пижон с райцентра за ней ухлёстывал. Уговаривал. А она ни в какую, но уговорил всё-таки – увёз.
- Да,знаю я. Когда письмо от неё получил, место себе не находил. Не то, чтобы смерти искал, просто всё безразлично стало. Пусто на душе. На «боевые» рвался, в самое пекло лез, - теребя фуражку, Серёжка задумчиво смотрел в землю.- Но, не приняли меня в преисподней – обратно вытолкали.
- Видать не время ещё,- заверил дядя Петя и после паузы, взъерошив мозолистой рукой ёршик седых волос, спросил.- В райцентр поедешь?
- Не, дядь Петь, не поеду, - решительно мотнул головой Серёга.- Перегорело всё. Улеглось. У неё теперь своя жизнь.
- Оно и правильно, - щурясь от попадающего в глаза дыма, разгоняя его рукой, подвёл итог дядя Петя.
Возле соседского дома, поздоровавшись и приветливо улыбнувшись, стройная девчонка лет шестнадцати, в ситцевом цветастом платьице, из колодца доставала воду. Повинуясь лёгким проворным движениям, слегка поскрипывая от удовольствия, словно радуясь возможности размять онемевшие суставы, колодец-журавль извлёк из таинственной глубины ведро с холодной прозрачной водой.
- Дядя Петя, это кто?
- Так, Катрина же, бригадира, Степаныча, дочка.
- Катька? Я же её вот такой помню, - Серёга провёл ладонью на уровне метра от земли.
- Так, быстро они растут в эти годы, - дядя Петя с едва заметной хитринкой покосился на Серёгу.- Да и ты, кроме своей Алёнки, никого и не замечал.
Ведро свинцовой тяжестью клонило хрупкую трепетную фигурку к земле и девчонка, сделав несколько шагов, перехватывала его из одной руки в другую.
- Кать, давай помогу, - попрощавшись с дядей Петей, Серёжка догнал девушку.
Обернувшись, Катерина с улыбкой протянула ему ведро. Солнечный лучик, прорвавшись сквозь тучи, наполнив искрящейся радостью огромные голубые глаза, прикоснулся к косе и кокетливо свисающему на лоб локону, окрасив их в золотистый цвет.
Оттолкнувшись от подрагивающей в ведре воды, задиристые непоседливые солнечные зайчики весело летали меняясь местами, пересекались пронзая друг друга, будоражили, обещая счастье и обновление.
« Я уже видел эти глаза, русую косу, улыбку…» - мучительное желание вспомнить цеплялось за далёкие смутные, словно проступающие сквозь мелкую водную рябь, когда-то однажды увиденные и давно забытые, образы.
« Там, на старенькой, припорошённой временем, выцветшей фотографии» - поворошив в дальнем уголке, подсказала память.
- Вот ты и вернулся, Серёжа, - тихо шепнули Катины губы.